Языковая структура

Раздел II. О МЕТОДАХ ИЗЛОЖЕНИЯ МАТЕМАТИЧЕСКОЙ ЛИНГВИСТИКИ ДЛЯ ЛИНГВИСТОВ

Предлагаемый раздел не имеет в виду делать какие-нибудь положительные предложения по вопросам математической лингвистики, а ставит своей целью сформулировать некоторые критические замечания относительно вошедших в практику и, с точки зрения автора, нецелесообразных методов изложения этой науки. Нельзя считать удовлетворительным то положение дела, что многотысячная масса лингвистов, работающих в научных институтах, вузах и средних школах, относится к этой науке либо равнодушно, либо даже враждебно, а ее представители излагают ее в форме, малодоступной даже для самых передовых лингвистов. Внимательное изучение всей математически-лингвистической литературы, весьма обширной, убеждает нас в том, что этот разрыв отнюдь не случаен и связан с глубокими особенностями математической лингвистики. Он не только вреден для развития лингвистики, но еще и вызван искусственными причинами, которых не так трудно избежать. Основная причина этого разрыва заключается в том, что язык, будучи явлением социальным и прежде всего орудием разумного человеческого общения, ни в какой мере не охватывается только одними количественными операциями и что эти количественные операции имеют смысл только при условии существенной связи с языковой спецификой. Такие категории, как структура или модель, уже давно нашли почетное место в науке и технике, и их использование в лингвистике не только дело естественное, но и вполне современное. Но можно ли свести язык на математические формулы? То, что мы называем словом, если иметь в виду контекст человеческой речи, обладает бесконечными семантическими оттенками и бесконечными грамматическими возможностями. Даже простой звук человеческой речи настолько бесконечен по своим артикуляционным и акустическим свойствам, что для него возможны только самые общие математические обозначения, и их невозможно выразить во всех их оттенках методами математики. Насильственное применение математических формул в области языка, особенно без использования данных так называемой традиционной лингвистики, неизбежно приводит к невероятной путанице и в теории языка, и в области изложения лингвистической науки. Чтобы показать это на деле и чтобы критика была вполне ясной, мы возьмем отнюдь не всю математическую лингвистику, а только проблему языковой модели, и по преимуществу проблему только фонологической модели. Кроме того, возьмем для критики не множество авторов, писавших на эту тему, а только одного автора и ограничимся только одной его работой. Иначе критика будет слишком общей и не сумеет показать традиционного метода изложения математической лингвистики во всей его конкретности. Мы остановимся на книге И.И. Ревзина «Модели языка» (М., 1962).

В предисловии к своей книге И.И. Ревзин пишет, что он постепенно преодолел «первоначальное увлечение чисто внешней стороной математической символики» и понял, что «математические идеи в лингвистике плодотворны лишь там, где они связаны с ясным представлением о чисто лингвистической стороне тех или иных явлений» (с. 3). Автор подчеркивает, что он хочет построить «именно лингвистическую, а не математическую теорию моделей» (с. 5). Он настолько отделяет лингвистическую сторону от математической символики, что пользуется этой последней только в конце книги, в особом приложении. Таким образом, читатель-лингвист, по мысли автора, имеет право ожидать от него именно лингвистического понимания модели и притом такого понимания, которое возникало бы не путем случайных догадок или домыслов, но в результате систематического изложения этого предмета у автора, поскольку самый термин «модель» в традиционной лингвистике не употребляется.

Что же мы находим у автора?

Автор нигде не дает точного определения термина «модель». Это видно уже из названия первой главы – «Типы моделей языка» и первого параграфа первой главы – «Дедуктивные методы в лингвистике». Казалось бы, сначала нужно было бы дать точное определение языковой модели, а уже потом говорить о типах языковых моделей. Изложение же вопроса о дедуктивных методах в лингвистике сразу погружает нас в очень трудные общенаучные проблемы индукции и дедукции, еще далее уводя от определения того, что такое языковая модель. Кроме того, вопрос об индукции и дедукции излагается автором чрезвычайно кратко и не находит никакого определенного ответа.

У автора книги тут несомненная путаница, потому что, с одной стороны, он утверждает: «Все же целесообразно выделять науки дедуктивные и науки индуктивные с точки зрения того, какие методы преобладают в данной науке» (с. 7); а с другой стороны, «конечно, не бывает чисто индуктивных или чисто дедуктивных наук» (там же). В такой форме лучше было бы вообще не касаться вопроса о дедукции и индукции. Если автор хотел бороться с хаосом бесконечного числа индуктивных наблюдений в языках, то совершенно непонятно, какую пользу принесет ему в этом деле дедукция. Убежденный индуктивист будет бороться с хаосом эмпирических наблюдений все равно при помощи этих же последних, а не при помощи дедукции, которую он не понимает и для которой автор книги не дает никаких существенных разъяснений.

Само определение модели в этой основополагающей главе работы сначала дается бегло, как бы случайно. В контексте рассуждения об индукции и дедукции промелькивают слова относительно моделирования, сущность которого, по мнению автора, «заключается в том, что строится некоторая последовательность абстрактных схем, которые должны явиться более или менее близкой аппроксимацией данных конкретной действительности» (с. 8). Если автор книги считает это определением языковой модели, то: 1) нельзя такие определения давать бегло, в виде замечания к другому, в данном случае более важному предмету рассуждения; 2) слова «некоторая последовательность абстрактных схем» непонятны тем, кто впервые приступает к изучению этого предмета (какая это «некоторая», что это за «последовательность» и что это за «схемы», – об этом в книге ни слова); 3) «аппроксимация данных конкретной действительности» – слова, которые без специального разъяснения никакого смысла в себе не содержат.

Что это определение языковой модели сам автор не понимает как определение, видно из того, что в конце рассматриваемого параграфа дается еще одно определение. Оно тоже носит случайный характер. Здесь говорится о том, что моделирование есть метод, исходящий из «некоторых наиболее общих черт конкретных языков» (с. 8). Однако и все традиционное языкознание, не знающее понятия модели, тоже исходит из тех или других общих языковых наблюдений, поскольку без обобщений не существует никакой науки.

Моделирование, согласно автору, «формулирует некоторые гипотезы о строении языка как абстрактной, семиотической системы» (с. 8). Это тоже едва ли можно считать логически точным определением моделирования. Уже одно то, что здесь мы находим указание лишь на «некоторые гипотезы», делает определение туманным. Всякий спросит, какие же это такие «некоторые гипотезы». Далее, для представителя традиционного языкознания не очень понятно выражение «абстрактно-семиотическая система». На основании греческого словаря каждый лингвист будет знать, что семиотика есть учение о знаках. Но каждому лингвисту ясно также и то, что язык вовсе не есть только знак или система знаков. Значит, моделирование языка еще не есть языкознание в целом, а только некоторая его сторона. Как же именно эта семиотическая сторона языка относится к самому языку, об этом в книге И. Ревзина ничего не говорится, а следовательно, и сама семиотика, и тем более «абстрактно-семиотическая система», является не очень понятной.

Наконец, при исследовании языковых моделей необходимо, думает автор, устанавливать, «в каком отношении находятся следствия из этих гипотез и факты реальных языков, описываемые конкретными лингвистическими дисциплинами» (с. 8). Но сказано это у автора опять-таки чересчур отвлеченно, потому что всякий представитель традиционного языкознания обязательно скажет, что он тоже только и занимается проверкой своих гипотез на более или менее обширном множестве фактов.

Таким образом, в этом параграфе о дедуктивных методах в лингвистике автор, может быть, и оперирует каким-то точным определением языковой модели, но этого определения для читателя он не раскрывает.

Наконец, понятие языковой модели автор еще раз пытается вскрыть в §2, где он противопоставляет модель и ее интерпретацию. Автор исходит из традиционной в математике логизации математического предмета, которая выставляет сначала самые общие категории математического мышления, не подлежащие никакому определению, ясные сами собой, затем – связь этих категорий в небольшое число основных аксиом, лежащих в основе данной математической дисциплины, и, наконец, путем чистой дедукции из этой системы аксиом выводится конкретное содержание данной математической дисциплины в виде известного числа тех или других теорем, доказываемых на основе допущенных категорий и аксиом. Лингвист, который знакомится с подобного рода утверждениями автора, прежде всего спросит себя: при чем тут математика и как доказать полное тождество математических и лингвистических дедукций? Никакого доказательства в рассматриваемой книге мы не находим, а оно, несомненно, есть или может быть. Почему же оно в таком случае не приводится в руководстве, предназначенном для лингвистов? Кроме того, если существует полная аналогия в логизации математики и лингвистики, то ведь логизация какой-нибудь математической дисциплины прямо и начинается с установления исходных категорий и из объединения этих категорий в аксиомы. Так, например, логизация геометрии начинается с фиксирования основных геометрических образов: точки, линии, плоскости тела. Лингвист, желающий построить лингвистику по типу математики, казалось, и должен был бы начать с установления такого же рода первичных и далее уже не разложимых категорий или образов, за которыми тут же должны были последовать и соответствующие лингвистические аксиомы. Тогда это была бы очевидная и понятная логизация или формализация всей лингвистической области, и всякий лингвист только приветствовал бы подобное логическое упорядочение своего спутанного и слишком уж сложного предмета. Однако никакого намека на подобного рода языковую логизацию в разбираемой книге мы не находим. И читателю приходится принимать на веру, что между математикой и лингвистикой есть такая близкая аналогия и смутно гадать на тему, какие именно исходные категории и аксиомы лежат в основе его предмета.

Однако посмотрим, что же именно пишет автор, чтобы определить языковую модель? С удивлением мы отмечаем, что в начале §2 автор не только ничего не говорит специально о языковой модели, но выставляет такое положение, которое можно применить ко всем моделям вообще и даже не только к языковым моделям: «Из всего многообразия понятий, накопленных данной наукой, отбираются некоторые, которые удобно считать первичными» (с. 9). Во-первых, всякая реальная наука, не преследующая никаких целей логизации или формализации и даже не оперирующая понятием модели, всегда начинает с установления самых общих и основных понятий. Тут нет ничего характерного для учения о моделях. Во-вторых, здесь характерен субъективно-идеалистический и релятивистский налет в самом способе выражения. Употребляется такой термин, как «отбор» понятий. А в других случаях математические лингвисты щеголяют также термином «набор» понятий или элементов. Подобного рода термины тоже берутся из релятивистской математики, на каждом шагу подчеркивающей полную произвольность и субъективность понятий, выбираемых в качестве основных. Тут же говорится об «удобстве» считать те или иные понятия первичными. Мы привыкли думать, что первичными понятиями в каждой дисциплине являются вовсе не те, которые «удобно» «отобрать» и «набрать» в качестве первичных. С нашей точки зрения, первичны те понятия, которые первичны для самого бытия, для той действительности, которая отражается в понятиях. При чем тут «отбор» или «набор» или «удобство»? Такие выражения совершенно ничего не дают для логической структуры какой-нибудь области, будь то математическая или лингвистическая, а только отражают собою субъективно-идеалистическую или релятивистскую направленность соответствующих мыслителей или авторов.

Далее, автор пишет, что «фиксируются некоторые отношения между этими первичными понятиями, которые принимаются в качестве постулатов» (с. 9). Этот способ выражения также малоудовлетворителен. Во-первых, здесь – синтаксическая двусмыслица, так как остается непонятным, что считать постулатами – отношения или понятия. Во-вторых, почему здесь говорится только о некоторых отношениях? Понимать ли эти отношения как «какие бы то ни было» или как «определенного и специфического рода»? В-третьих, и это самое главное, какие же это такие лингвистические постулаты? Автор не только их не перечисляет, но даже не приводит ни одного из них для примера.

Итак, до сих пор ясно только то, что языковая модель есть абстрактное понятие, что и подтверждается специальным заявлением автора: это – «абстрактный объект», не зависящий от природы элементов, или «абстрактная конструкция», даже «чистая фикция». Неужели это определение языковой модели?

Термин «абстракция» уже не раз подвергался глубокому изучению в марксистской литературе. Выяснено, что термин этот может иметь весьма разнообразное смысловое содержание. Научное понятие «абстракции» несовместимо с пониманием абстракции как некоей фикции. Абстракция есть отражение реального бытия, впервые дающее возможность понимать бытие как нечто закономерное. Всякий закон природы, например, закон притяжения тел, взятый сам по себе, вполне абстрактен, и тем не менее именно благодаря законам притяжения впервые только и становится возможным получить конкретную и вполне закономерную картину притяжения (например, в пределах солнечной системы). Почему же в таком случае абстракцию нужно считать фиктивной? Термин «фикция» в мировой литературе тоже получил большую дифференциацию своего значения. Ясно, что термины «абстракция» и «фикция» употребляются автором некритически.

Но это еще не самое главное. Самое главное – то, что автор книги находит возможным говорить о модели без того оригинала, моделью которого она является и без которого она вовсе не модель, а просто самостоятельно данный предмет.

Всякому ясно, что модель всегда есть модель чего-нибудь. Другими словами, модель предполагает определенный оригинал, без которого она не является никакой моделью. Понятие оригинала модели обязательно должно входить в определение самой модели, но, давая первичное определение модели, автор, как мы видели, ни о каком оригинале модели не говорит ни одного слова. И только в дальнейшем, выясняя отношение абстрактной модели и ее конкретной интерпретации, автор, опять совершенно случайно, заговаривает о важности изучения интерпретаций для выяснения связи интерпретации модели с ее оригиналом. А почему для всякой модели есть оригинал, если модель определена только в качестве абстрактного и фиктивного понятия? И в чем вообще заключается связь модели с ее оригиналом? Эти вопросы – основное для определения языковой модели – в данной главе не рассматриваются и даже не ставятся. Получается так, как если бы конструктор самолета конструировал самолет, не обращая внимания на те объективные и материальные особенности, которыми должен обладать его самолет, чтобы выполнять свою функцию планомерного летания по воздуху. Чертежи и вычисления конструктора имели бы в этом случае самодовлеющее значение, отвечая любым абстрактным фикциям конструктора вне всякого соотношения с возможным объективным оригиналом, отвечая любым и каким угодно «наборам» и «отборам» произвольных «фикций» и нарочитых выдумок.

Вопрос этот не какой-нибудь второстепенный или необязательный, но чрезвычайно принципиальный. Дело в том, что понятие модели зарождалось и распространялось в кругах, весьма далеких от диалектического материализма. Всегда была тенденция рассматривать модель в ее абсолютной данности вне всякой связи с той действительностью, которую она отражает. В этом плане рассматривает ее и автор анализируемой нами книги. Однако модель, как и все языковые категории, должна быть изучаема только в качестве отражения соответствующей действительности. Это не значит, что язык и языковые категории являются прямым отражением действительности. Они являются только косвенным отражением действительности, только известным ее пониманием, только известной ее интерпретацией, а часто даже и ее искажением. В конце концов язык, будучи явлением человеческого сознания, безусловно уходит своими корнями в стихию действительности и в конце концов является ее отражением. Но, повторяем, отражение это – косвенное, интерпретативное. В качестве такового оно в свою очередь является той действительностью, которая подвергается моделированию. Будучи орудием общения разных сознаний и не будучи прямым отражением действительности, он все же сам по себе уже является той действительностью и тем естественным оригиналом, который задан для соответствующего моделирования. И поэтому модель, рассматриваемая только в качестве структуры, вовсе не есть модель. Моделью является только та структура, которая есть общение разных сознаний, т.е. в конце концов она уходит в стихию действительности, так или иначе отражаемой в сознании. Теория языковых моделей, не связанная с понятием оригинала моделей и с теорией отражения, есть весьма порочная теория. Ее последовательное проведение предполагает принципиальную борьбу с диалектическим материализмом и опирается на беспредметные структуры сознания, игнорируя вообще проблему сознания. Но язык, трактуемый вне проблем сознания, и языковое сознание, трактуемое не как орудие общения и вне всякой теории отражения, может выдвигаться только в порядке наступления вообще на диалектический материализм. Поэтому всякая теория языковых моделей, не базирующаяся на указанных принципах, даже и в условиях ясной и логической ее трактовки, есть порочная теория, не говоря уже о темных и противоречивых ее формулировках.

До настоящего пункта, таким образом, в анализируемой нами книге уже дано по крайней мере четыре разнородных и плохо связанных между собою определения языковой модели: первичное, или исходное, общее языковое понятие; последовательность абстрактных схем с аппроксимацией к действительности; абстрактная и чистая фикция; гипотеза из области строения языка как семиотической системы.

Оказывается, что у автора есть еще пятое определение модели, которое он дает на с. 10. Здесь автор пишет, несмотря на все предыдущие данные им определения модели: «Перейдем теперь к характеристике круга исходных первичных понятий, из которых строится большинство лингвистических моделей». Значит, то, что выше говорилось у него об абстрактности, фиктивности, наличии системы абстрактных схем и об аналогии с математической логизацией, сам автор теперь уже не признает «кругом исходных первичных понятий». Кроме того, он собирается говорить не просто о языковой модели, но только пока еще о «большинстве» таких языковых моделей. У всякого читателя тут сразу возникает логическое беспокойство: значит, опять-таки не будет вскрываться само понятие языковой модели, а какое-то неопределенное «большинство» этих моделей? И значит, имеются еще какие-то другие языковые модели, которые не будут охвачены этим понятием? Но оставим это в стороне и посмотрим, о каком же понятии языковой модели автор сейчас будет говорить.

Прежде всего, автору книги удивительным образом представляется, что традиционное языкознание, например, в области акустической фонетики, обязательно оперирует каким-то «континуумом» звуков. Это и непонятно, и неверно. Ведь континуум звуков, т.е. непрерывность переходов между ними, равносилен какому-то завыванию, мычанию, блеянию, шипению, гудению, рычанию, писку, свисту и т.д. и т.д. Неужели старая физиология звуков речи имела дело только с такими звуками? Когда мы говорим в традиционном языкознании, например, о губных, зубных или задненебных звуках, неужели мы ничего не имеем в виду, кроме сплошного континуума звуков? Далее, оказывается, что о дискретных звуках может говорить только математическая лингвистика. И больше того, только теория моделей, оказывается, и может говорить об отдельных дискретных звуках. На это нужно сказать, что ни один традиционный лингвист не согласится с таким положением дела. Для того чтобы говорить о дискретных звуках, вовсе не надо никакого учения о языковых моделях. Автор книги идет еще дальше того: он с большим сочувствием цитирует американского лингвиста М. Джуза, по мнению которого, лингвистика есть отрасль «дискретной математики». Однако дискретность элементов в лингвистике всегда существовала без всякой математики, а математика вовсе не занимается только дискретными элементами. И дискретность, и непрерывность всегда сосуществовали и в лингвистике, и в математике без всякого влияния этих дисциплин друг на друга. И совершенно неизвестно, почему дискретность лингвистическая обязательно должна вести к дискретности математической. Дискретность звуков речи настолько же математична, насколько и дискретность всего существующего, например дискретность предметов, находящихся в этой комнате. Резюмировать всю эту путаницу можно с помощью такого силлогизма: традиционная лингвистика имеет дело только с континуумом звуков: не-континуум звуков, т.е. отдельные дискретные звуки, возможен только в учении о моделях, – следовательно, учение о дискретных звуках есть часть математики.

После этих путаных замечаний автор, наконец, переходит к намеченному им выше определению языковой модели. Но теперь, вопреки указанному у нас выше ограничению только «большинством» языковых моделей, автор говорит уже о «всех» языковых моделях.

«Во всех моделях языка в качестве исходного рассматривается понятие некоторого элемента», причем в следующей фразе уже говорится об исходном элементе. В качестве примера такого исходного элемента в фонетике признается звук, а в синтаксисе так называемая словоформа. При этом вводится никак не разъясняемое понятие уровня языка, так что речь идет о «фонологическом» и о «синтаксическом» уровне. Самый термин этот заставляет подозревать, что автор исходит из какой-то иерархии языковых областей, поскольку один уровень мыслится ниже, другой – выше. Но в чем заключается эта иерархия, об этом ничего не говорится.

Далее, кроме исходного и первичного элемента, в модели мыслится еще какой-то «кортеж», под которым автор понимает «любую упорядоченную последовательность элементов». Здесь вводится математическое понятие «упорядочение», тоже опять оставляемое без всякого разъяснения. Эта последовательность элементов тут же обозначается при помощи латинской буквы х с разными значками, как будто бы это дает что-то новое для понимания последовательности элементов. Примеры, приводимые здесь автором, терминологически непонятны. Если для фонологии первичным элементом является звук, то что такое «фонетическое слово» (с. 11), которое приводится автором как характеристика кортежа? К тому же и сам автор ставит это выражение в кавычках (некоторое разъяснение этого термина находим только на с. 21, вне контекста определения). И далее, если для исходного элемента на синтаксическом «уровне» характерна, согласно автору, какая-то «словоформа», то для кортежа – «фраза». На этот раз лингвистические интерпретации теоретико-множественных понятий, понимать и не математически и не лингвистически, а просто так, но от этого сущность дела не меняется. Что такое словоформа, не известно, и что такое фраза в математически-лингвистическом смысле – тоже не известно. Или «фразу» тут надо понимать и не математически и не лингвистически, а просто обывательски? Но уже небольшое наблюдение над функционированием этого термина в обывательской речи указывает на его многосмысленность и достаточную запутанность. Итак, ясных примеров на исходный элемент и на кортеж элементов автор книги не сумел привести.

Наконец, для определения модели оказывается необходимым еще «понятие разбиения множества элементов на подмножества». «Иначе говоря, обычно считается заданной некоторая система подмножеств исходного множества, и для каждого элемента указано, к каким множествам он принадлежит» (с. 11).

Все это определение языковой модели (по нашему счету, уже пятое) усыпано математическими понятиями («множества», «подмножества», «упорядоченность», «разбиение» множества на подмножества), которые никак не определяются у автора книги. Что же остается делать лингвисту, не знакомому с математикой? Сам же автор обещал изложить нам математическую лингвистику так, чтобы она была понятна для лингвистов. Почему же в таком случае он оставляет эти математические понятия решительно без всякого объяснения? А между тем, если бы автор постарался объяснить эти сложные математические понятия, то здесь вскрылся бы основной характер понятия модели, упущенный автором книги в приведенных выше пяти определениях модели. К сожалению, в данном месте, не вскрывая наших собственных построений, мы можем рассуждать только догматически. А догматически вся эта теория множеств и их разбиение на классы есть не что иное, как теоретико-множественное учение о структуре, т.е. о том понятии, которое автор книги либо вообще не употребляет, либо употребляет в обывательском смысле. Но можно ли построить теорию языковых моделей, не вводя принципа структуры в это построение?

Впрочем дело здесь, к сожалению, не только в разъяснении математических понятий и даже не в отсутствии принципа структуры. Допустим, лингвист решил проштудировать какой-то небольшой курс, посвященный теории множеств. И, допустим, он добился ясного представления того, о чем говорит здесь автор книги. Все равно долгожданного им определения языковой модели он не получит. И вот почему:

Указываемые в книге три момента языковой модели (в этом ее, как сказано, пятом определении) даны в такой отвлеченной и взаимно изолированной форме, что объединить их в единое понятие модели никак не представляется возможным.

Во-первых, какое отношение или какая связь между исходным элементом и кортежом элементов? Если все это оставить в такой изолированной форме, то подобного рода моменты определения относятся решительно к любым объектам реального мира.

Во-вторых, эта отвлеченность взаимно изолированных и только арифметических перечисленных моментов определения модели получилась у автора потому, что он понимает языковую модель как нечто плоское, нерельефное, самостоятельное и коррелятивно ни с чем не связанное. Тем не менее модель относится к тому кругу понятий, само определение которых не может осуществиться без соотношения их с другими понятиями, для них коррелятивными. Ведь нельзя понять самое слово «план», если при этом не иметь в виду, что всякий план нечто планирует. Нельзя понять, что такое «чертеж», «рисунок», «образ», «образец», «репродукция» и т.д., если не учитывать того, что существуют какие-то предметы или оригиналы, в отношении которых употребляются зафиксированные в этих терминах понятия. К числу этих понятий относится и понятие модели. Для всякой модели нужен тот или иной оригинал, который определенным образом воспроизведен в данной модели. Может быть, то, что автор называет исходным элементом модели, и есть этот ее оригинал или прообраз, ее принцип? Неизвестно. Или, может быть, языковая модель есть только сокращенное воспроизведение того или другого языкового явления, перенесенная таким образом из общеязыкового субстрата в область логического аппарата нашего мышления? Неизвестно. Или, может быть, это есть перенесение не в область логических определений, но в область материально-технической аппаратуры? Неизвестно. И вообще читатель разбираемой нами книги может тут гадать и фантазировать сколько ему угодно, но понять из даваемого автором изложения, чтó такое языковая модель, ему все равно не удастся. Автор книги поступает здесь так, как поступал бы тот, кто давал бы определение часового механизма путем простого перечисления составляющих его частей, без указания общего принципа, который лежит в основе часового механизма, и без разъяснения взаимной связи отдельных частей этого механизма.

В дальнейшем идут указания на разные типы языковых моделей. Можно было бы спросить: о каких же типах языковых моделей будем мы говорить, если неизвестно, что такое сама языковая модель?

Прежде всего, автор делит языковые модели на аналитические и синтетические, в зависимости от того, «исходим ли мы из множества отмеченных кортежей (аналитическая модель) или получаем отмеченные кортежи в результате некоторых операций (синтетическая модель или, как иногда говорят, модель порождения)» (с. 12). Этот неясный способ выражения поясняется, однако, очень просто. А именно: аналитическая модель, оказывается, там, где мы исходим «от речевых фактов к системе языка»; синтетическая же – там, где мы идем «от системы языка к речевым фактам». Правда, и тут не плохо было бы пояснить, чтó такое «речевой факт» и чтó такое «система языка». К сожалению, это здесь предполагается уже известным, и ни одного конкретного примера на два указанных типа языковых моделей не приводится.

Далее говорится о так называемых распознающих моделях. Это – те модели, в которых задано «множество отмеченных кортежей» и задана «система порождения» и «рассматривается процесс перехода от кортежей к системе» (с. 15). При таком слишком кратком определении распознающей модели у читателя возникает вопрос: а разве возможны такие модели, в которых нет перехода от речевых фактов к системе языка или от система языка к речевым фактам и не является ли всякая вообще модель распознающей. Однако явно, что с точки зрения автора книги имеются какие-то также и ничего не распознающие модели. Что это за модели, об этом ни слова.

Бывают, далее, парадигматические и синтагматические модели. «К парадигматическим относятся те модели, в которых исследуются принципы объединения некоторых элементов в классы (отдельных звуков в фонемы, отдельных морф в морфемы, отдельных слов в категории и части речи и т.п.) и установления отношений в системе» (с. 16). Здесь обращает на себя внимание новое понятие, которого раньше не было и сущность которого не разъясняется. Это – понятие класса. До сих пор говорилось о множествах, а не о классах. Одно и то же это или не одно и то же, – пояснений не дается. Приводимые здесь примеры мало о чем говорят, так как читатель в данном месте книги еще не знает, что такое фонема, что такое морф, что такое морфемы и что такое части речи с точки зрения математической лингвистики. Что же касается «установления отношений в системе», то, судя по предыдущему, математическая лингвистика и, в частности, теория моделей, вообще только тем и занимается, что устанавливает отношения в системе. В чем же в таком случае специфика именно парадигматической модели? Не объяснен и самый термин для такой модели, так как традиционный лингвист под парадигмами понимает образцы склонения и спряжения; и тот новый смысл термина «парадигматический», который здесь имеется в виду, ему хотелось бы представить в полной ясности. Тут и сказывается неясность данных выше многочисленных определений языковой модели, когда автор находил возможным говорить о модели вне всяких вопросов об ее взаимоотношении с ее оригиналом. Это взаимоотношение как раз и сделало бы понятным, почему лингвист в данном случае пользуется термином «парадигматический», несмотря на его совершенно другое значение в традиционном языкознании. Однако здесь мы воздерживаемся от своих положительных суждений и ограничиваемся только критикой того, что реально дано в разбираемой книге.

Определение синтагматической модели как той, в которой «исследуются отношения между элементами (фонемами, словами) в некотором фиксированном кортеже, т.е. в речи» (с. 16), никак не проясняет ее специфики. Ведь и во всех моделях говорилось об отношении элементов множеств к самим множествам. И о парадигматических моделях говорилось, что в них исследуется отношение элементов к классам и системам. И теперь то же самое говорится о синтагматических моделях. Здесь опять все то же отношение элементов к кортежу элементов. Да как же оно могло бы быть иначе? Что такое множество – неизвестно. Что такое кортеж – неизвестно. Что такое класс – неизвестно. Что такое система – неизвестно. В смутной форме известно только одно, что модель есть какое-то множество элементов. Да и то, ввиду отсутствия всяких разъяснений со стороны автора, читателю приходится оставаться при обывательском понимании строгого математического термина «множества». Что это может дать для понимания предмета?

В дальнейшем учение о модели связывается со статистикой речи (с. 16 – 17). То, что статистика речи всегда имела огромное значение для лингвистики, это знает всякий, кто ею занимался. Если знать, что такое языковая модель, то ясно было бы и без специальных разъяснений, как связывать такую языковую модель с конкретной речью. Конечно, нужно было бы в первую очередь установить, как часто встречается такая модель в языке и какова вероятность ее появления в тех или других условиях. Тут нет ничего нового и спорить тут не о чем. Однако здесь совершенно неожиданно промелькивает еще одно новое (по нашему счету, следовательно, уже шестое) определение языковой модели (с. 17).

«Основным понятием модели» объявляется теперь «отмеченность фразы». Как связать это новое определение с предыдущими, об этом нечего и спрашивать. Кроме того, здесь опять допущена синтаксическая двусмыслица, т.е. неизвестно, идет ли здесь речь об основном понятии отмеченности фразы или об основном понятии модели отмеченности фразы. При этом сам автор выражение «отмеченность фразы» ставит в кавычки. Что значат здесь эти кавычки? То ли, что сам автор считает это выражение неточным и приблизительным, не отвечающим его собственному взгляду, то ли здесь ссылка на традиционный способ выражения у математических лингвистов? Неизвестно. Заметим, что определение «отмеченной фразы», вообще говоря, в книге не отсутствует, но оно дается только на с. 60, т.е. почти на 40 страниц позже, и дается тоже в тонах весьма неуверенных и неокончательных. А некое отношение «отмеченной фразы» к определению модели остается нерассмотренным и даже неупомянутым также и в этом позднейшем месте книги. И, действительно, в самом начале изложения вопроса об аналитических и синтетических моделях содержится нечто вроде определения (следовательно, уже седьмое) модели, хотя тут говорится не об определении, но о «логической структуре каждой модели». Является ли эта «логическая структура» определением или не является, судить об этом невозможно. Однако это во всяком случае нечто близкое к определению. Хотелось бы, конечно, знать, что тут автор понимает под структурой. Но, как обыкновенно, автор никаких разъяснений по этому вопросу не делает и, даже более того, явно употребляет этот термин в обывательском смысле, потому что вместо выражения «логическая структура» автор книги мог бы с тем же успехом употребить и многие другие выражения вроде «логическое содержание», «логическая форма», «логический смысл», «логическое значение», «логическое выражение» и т.п. Оказывается, что «логическая структура каждой модели такова, что мы в ней имеем дело с некоторыми формальными операциями над некоторым множеством объектов» (с. 12). Тут, правда, не очень понятно, что такое «формальные операции». Ведь сама языковая модель, как уверял нас выше автор, есть только формальное построение, только чистая абстракция и даже чистая фиктивность. Какие же другие операции можно производить с моделью, кроме как только формальные? На примерах это было бы понятнее; но автор, как правило, вообще никаких примеров не приводит. Тем не менее, рассуждая чисто отвлеченно, вдали от всяких примеров, и языковых и неязыковых, можно сказать, что приводимое им здесь тройное деление «логической структуры» каждой модели является, кажется, единственно ясным пунктом во всей этой главе о типах модели.

А именно, с точки зрения автора книги, имеются: объекты, заданные извне до всяких формальных операций над ними; объекты, впервые возникающие в результате операций; и, наконец, объекты, возникающие в результате операций, но сами уже не допускающие дальнейших формальных операций над ними. Это весьма понятное деление, но оно настолько отвлеченное, что, опять-таки, служить определением модели едва ли может. Нужно было бы сказать, что всякая модель предполагает свой оригинал, воспроизведение этого оригинала при помощи формальных операций и осуществленность этих формальных операций на новом субстрате, т.е. уже теоретически осознанный и технически воспроизведенный оригинал, т.е. в конце концов машина. Этого, однако, невозможно вывести на основании суждений автора, слишком уж заумных и далеких от практики жизни и языка.

В последних двух параграфах главы «Типы моделей языка» автор в догматической форме связывает теорию языковых моделей с типологией языков, не поясняя, что он понимает под типологией языка, и отсылая по этому поводу к другим исследователям. Так же немотивированно постулируется связь теории языковых моделей с математической логикой, со структурной лингвистикой и даже с современной теорией автоматов. Следуют опять ссылки на других исследователей. Так как сам автор не считает свою теорию ни математической, ни логической, но чисто лингвистической (с. 19), то зачем же было оснащать изложение математическими терминами, не давая при этом никакого их разъяснения, и к чему теперь эти ссылки на математическую логику, в которой представитель традиционного языкознания, конечно, не разбирается и имеет право не разбираться. А если ему надо в этом разбираться, то кто же иной должен ему в этом помочь, как не автор исходного и элементарного изложения вопроса о сущности языковой модели?

Между прочим, здесь впервые промелькивает замечательный термин современного языкознания «структура». А можно ли было давать основное и первоначальное определение языковой модели без всякого использования современного учения о структуре? Но автор разбираемой книги при всех своих многочисленных подходах к языковой модели сумел обойтись без структурного ее понимания. И только теперь, в конце этой основополагающей главы вдруг говорится о связи учения о моделях с учением о структурах. При этом самый термин «структура» опять не разъясняется, несмотря на его очевиднейшую многозначность в современном языкознании, как не разъясняются и все другие важные термины, которыми изобилует в заключительном параграфе глава о типах модели: «теория автоматов», «теория рекурсивных функций», «теория канонических систем Поста», «аксиоматическое языкознание», «уровни исследования языка», «изоморфизм в лингвистике», «глоссематика», «формализованность» способов описания языка. Само собой разумеется, мы не собираемся входить в сущность всех этих вопросов и обсуждать степень связанности их с теорией языковых моделей, потому что и сам автор книги этим не занимается.

Подробный анализ последующих глав обнаруживает, что автор оперирует многочисленными и весьма интересными материалами. Эти конкретные рассуждения автора иной раз позволяют косвенным путем установить некоторые положительные данные и для понятия модели. Тем не менее, во многих, и притом весьма существенных, пунктах изложение продолжает страдать неясностью и запутанностью, заставляющей читателя помногу раз перечитывать одни и те же страницы.

Так, во второй главе книги мы находим попытку формулировать фонологические модели. Здесь опять выступают три момента в определении модели. Однако остается неизвестным, те ли это три момента, о которых автор говорил выше, или другие. «Исходный элемент» (в данном случае звук), по-видимому, остается тем же самым. Но теперь автор говорит уже о совокупности признаков каждого звука; и неизвестно, тот ли это кортеж, о котором речь шла выше. В качестве третьего момента выдвигается «фонетическое слово», под которым автор понимает либо «минимальный отрезок между двумя паузами» в речи, либо «минимальное сочетание звуков речи, допустимое в данном языке между двумя паузами» (с. 21). Является ли этот третий момент разбиением на подмножества (как об этом говорилось выше) или здесь мы имеем нечто новое, неизвестно. И какое отношение имеет этот тройной состав фонемы к теории моделей, тоже остается без пояснения.

В центральном пункте этой главы, в котором рассматривается парадигматическая модель в фонологии, дается подробная картина разных звуковых сочетаний, но ни разу не упоминается термин «модель». Считать ли, например, моделью «класс» взрывных глухих, взятых из разных мест звукообразования, об этом ни слова. Вместо термина «модель» здесь фигурирует даже не «множество», но по преимуществу «класс» – термин с невыясненным значением.

Немного яснее излагается вопрос о синтагматической модели. Но определение ее тоже не дается, а о нем можно лишь догадываться из конкретного оперирования этими моделями в дальнейшем изложении. Казалось бы синтагматическую модель яснее всего можно было бы определить как множество разных фонем или множество одной и той же фонемы в различных позиционных условиях (что резко отличало бы эту модель от парадигматической, которая, наоборот, отображает нам положение разных фонем в одной и той же позиции). Но вместо этого ясного определения дается ссылка на американцев Блока и Трейгера, которые ввели понятие «структурного объединения фонем как класса фонем, встречающихся в одинаковом окружении». При чем тут «одинаковое окружение», не поясняется; читатель, наоборот, ожидал бы, что тут будет идти речь о разных окружениях или вовсе тут дело не в окружении. Кроме того, беря ту «простейшую» ситуацию, которая сводится к паре «фонем», автор утверждает, что к такой модели можно применить «теорию отношений». Но что такое эта «теория отношений», традиционный лингвист опять ничего не знает, а автор книги тоже ничего не поясняет. Тут же даются у автора ссылки на ряд исследователей, которые тоже неизвестны традиционному лингвисту. Таким образом, определение синтагматической фонологической модели, строго говоря, отсутствует у автора книги, и о нем можно только смутно догадываться по дальнейшим рассуждениям, уже предполагающим, что такое определение читателю известно. В этом месте никаких более ясных определений в сравнении с данным выше анализом этого понятия не дается.

Благодаря всем неясностям и неточностям изложения нет никакой возможности найти в анализируемой книге точного разделения между звуком речи, фонемой и звуковой моделью.

С одной стороны, для конструирования понятия звуковой модели привлекается, как сказано, три основных момента: исходный звук, множество составляющих его признаков и разбиение этих признаков на кассы. Попросту говоря, здесь выставляется школьное учение о том, что всякий звук речи отличается теми или другими признаками, а также, что эти признаки могут комбинироваться в разные другие группы. Традиционный фонетист при этом только удивится, зачем тут нужно еще новое понятие, а именно понятие модели. Нам кажется, что звук речи или звуковая модель есть вовсе не одно и то же. Но мы знаем это из других работ по фонологии. А традиционный фонетист, не знакомый с основами фонологии и намеревающийся получить эти сведения из анализируемой книги, оказывается в большом затруднении, так как точного разграничения звука речи, фонемы и звуковой модели он тут найти не сможет.

В дальнейшем автор книги дает две «интерпретации фонетического слова» (с. 20 – 21). Обе интерпретации, избегая всякой лексики и грамматики, основываются только на звуках между паузами речи, причем первая интерпретация говорит просто о звуках между паузами речи, другая же – о «допустимых» сочетаниях звуков речи между паузами. Интерпретации эти для традиционной лингвистики очень сбивчивы. Ведь в речевом потоке паузу можно делать где угодно. Так, например, во французском выражении l’Académie des sciences не только много разных звуков, но даже четыре цельных слова; а читается оно сразу, «одним духом», и никаких пауз внутри себя не содержит.

Да еще не известно, будет ли оно содержать паузы перед собой и после себя, так как это всецело зависит от фонетического и всякого другого контекста речи. Что же, спросит традиционный фонетист, под фонемой можно понимать не только единичный звук, но и целую массу звуков? Конечно, это – вопрос терминологии. Однако для лингвиста тут нужны пояснения. Но если определение фонемы при помощи пауз является вполне условным, то об условности принципа допустимости говорит уже и сам автор, считая его «не вполне формальным» (с. 21). И неизвестно, является ли приведенное нами французское выражение сочетанием звуков речи, одной и единичной фонемой или множеством фонем, и причем тут звуковое моделирование.

Но не успели мы поверить, что фонема определяется пограничными паузами, как вдруг дается еще одно новое определение фонемы (с. 24): «Мы будем называть фонемой любую совокупность релевантных неоднородных признаков, поставленных в соответствие с некоторым звуком речи». Мы не будем здесь входить в анализ темных определений того, что такое неоднородный (попросту говоря, различный) и что такое релевантный (попросту говоря, могущий взаимодействовать с другими, соседними звуками) звук речи. Но ясно, что это определение обходится без всякого принципа паузы.

Новая путаница возникает еще в связи с тем, что автор книги солидаризируется с определением фонемы у Л.В. Щербы и его учеников. В одной из своих ранних работ Л.В. Щерба писал:

Это определение Л.В. Щербы не имеет ничего общего с определением И.И. Ревзина. Но и в более поздних работах Л.В. Щерба тоже подчеркивал смыслоразличительный характер фонемы. Однако сам И.И. Ревзин пишет: «Мы уже не сможем в дальнейшем определить „фонему“ как мельчайшую единицу, служащую для смыслоразличения» (с. 22). Как же он может после этого думать, что определение Л.В. Щербы «практически совпадает» с тем, что «предусмотрено» его «моделью» (с. 25)?

Не вносит ясности в дело также и солидаризация И.И. Ревзина с московской фонологической школой, поскольку автор книги пишет: «Мы дали определение не для фонемного ряда в понимании Аванесова, а построили некоторый формальный аналог этого понятия» (с. 26). Ссылается автор книги и на работу П.С. Кузнецова «Об определении фонемы», но опять-таки совершенно не использует того морфематического определения, о котором говорит П.С. Кузнецов (с. 20). Приводится вдруг и определение Джоунза: «Если два звука языка могут встречаться в одной и той же позиции по отношению к окружающим звукам, то они, по определению, относятся к разным фонемам» (с. 22).

Наконец, при определении парадигматической модели (с. 27 – 28) автор книги просто прибегает к составлению разных классов звуков с точки зрения того или другого артикуляционного принципа. И это тоже называется у него звуковой моделью. Другими словами, при конструировании модели он вовсе не возвращается к тому оригиналу, т.е. к тем реальным звукам речевого потока, ради упорядочения которых только и стоило выдвигать учение о звуковых моделях. Автор книги остается, следовательно, в рамках различного комбинирования того, что Н.С. Трубецкой называл звуками языка в отличие от звуков речи. Такой метод, в крайнем случае, можно назвать методом структур, но никак не методом моделей, так как если всякая модель является в некотором смысле структурой, то далеко еще не всякая структура является обязательно моделью. Для модели нужен тот или иной оригинал, тот или иной первообраз, та или иная отражаемая в сознании действительности. Но автор книги нигде и ничего не говорит о теории отражения.

Если в целях установления ясности проследить высказывания И.И. Ревзина фразу за фразой, то можно установить очень много разных тенденций при определении фонемы, т.е. определение это постоянно у него колеблется и лишено всякой ясности. Определение через пограничные паузы, определение при помощи неоднородных и релевантных признаков, определение через смыслоразличение при помощи методов ассоциативной психологии, солидаризация с московской фонологической школой и морфематическое понимание фонемы, позиционная независимость фонемы, определение фонемы при помощи разнообразной группировки ее признаков, – вся эта путаница в определении фонемы так же случайна и разбросана, как и приведенное выше определение модели. Нас не нужно понимать в том смысле, что звук речи, фонема и звуковая модель есть одно и то же, и сама эта терминология не имеет никакого смысла. Наоборот, при современном состоянии лингвистики невозможно не пользоваться этим различением и этой терминологией. Однако в анализируемой нами книге все это различение и вся эта терминология даны в спутанном и неточном виде.

Гораздо яснее определение фонемы дают другие советские лингвисты. Мы можем привести, например, работу А.А. Реформатского «Проблема фонемы в американской лингвистике»[8], где, кроме изложения американской лингвистики, дается на с. 134 – 139 довольно подробное и вполне ясное изложение вопросов о сущности фонемы и, между прочим, с учетом социального содержания этого понятия, в то время как об этом социальном содержании во всей книге И.И. Ревзина нет ни одного слова. Яснейшее определение фонемы находим мы также и у Н.С. Трубецкого[9], который весьма удачно критикует разные другие определения фонемы и, несмотря на отделение фонологии от фонетической стилистики, тоже не чуждается весьма важных принципов социального понимания предмета. Разделение между звуками языка и звуками речи, признаваемое им вслед за де Соссюром, является у Н.С. Трубецкого основанием всей фонологической системы и он везде охраняет ее от путанности и неясности. Весьма ясное понимание фонемы, к тому же в контексте правильного сопоставления фонемы с морфемой и фонемным рядом дает Р.И. Аванесов в своей статье «Кратчайшая звуковая единица в составе слова и морфемы»[10]. Для тех, кто хотел бы начать изучение математической лингвистики и, в частности, теории фонемной модели, нужно начинать читать не книгу И.И. Ревзина, содержащую разбросанные, противоречивые и путаные материалы, но очень ясную и простую статью Р.И. Аванесова.

Наконец, и сам И.И. Ревзин в других своих работах рассуждает о фонеме гораздо более ясно. Так, по поводу статьи П.С. Кузнецова «Об основных положениях фонологии» И.И. Ревзин, стоя на этот раз на морфематической позиции, рассуждает весьма вразумительно и вносит в понятие фонемы П.С. Кузнецова вполне ясное и допустимое упрощение[11]. К сожалению, анализируемая нами книга И.И. Ревзина о моделях в языке этой ясностью не отличается. Вернемся к анализу этой книги.

В отношении фонологии возникают некоторые сомнения и независимо от книги И.И. Ревзина, тем более что этот автор нисколько не рассеял этих сомнений, а, наоборот, сделал их еще более заметными.

Дело в том, что возникает даже такой фундаментальный вопрос: можно ли без всяких оговорок относить фонологию к языкознанию и считать ее частью этой науки. Если придерживаться того мнения, что фонология занимается звуками как таковыми, решительно отвлекаясь от всякой их семантики, то такая фонология, хотя она и обладает полным правом на существование, совсем не имеет никакого отношения ни к языку, ни, следовательно, к языкознанию. Ведь язык вовсе не есть только одно звучание, а иначе гром или свист ветра, тоже были бы предметом языкознания. Если фонология строится как часть языкознания, то она вырастает на той логической ошибке, которая обыкновенно называется petitio principii. Ошибка эта заключается в том, что для доказательства какого-нибудь тезиса используется этот же самый тезис, но только в завуалированной форме. Фонология хочет обойтись без физической, физиологической, психологической и социально-исторической основы звучания, относя это к той науке, которая обычно называется фонетикой или исторической фонетикой. А тем не менее свои материалы она черпает только из этой же самой основы. Получается так, что физиология акустики звуков, с одной стороны, не имеет никакого отношения к фонологии; а с другой стороны, те фонемы, которыми занимается фонология, являются не чем иным, как теми же самыми звуками фонетики, но только получающими другую характеристику.

Отрыв звука от организма слов естественного языка происходил еще у младограмматиков и в школе Ф.Ф. Фортунатова. И эту фетишизацию звука блестяще вскрыл В.В. Виноградов. Но даже и у Фортунатова все же дело не доходило до полного отрыва звука от слова, так как Фортунатов, по крайней мере теоретически, считал себя языковедом и в идеале стремился к изучению цельного слова. Фонология же, принципиально исключая всякую семантику, должна либо строиться вне всякого языкознания, либо считать себя частью языкознания, но только на основе petitio principii. Есть и третья возможность, на которую едва ли пойдут фонологи, – это считать фонологию частью языкознания, но без опоры на традиционное языкознание; тогда фонология оказывается той же самой фонетикой, только изложенной более сложно и точно.

Подобного рода сомнения возникают вообще при изучении работ по фонологии. Возникают они и при изучении фонологии И.И. Ревзина.

Понятие модели применяется также и в области грамматики, не только фонологии. Однако путаница здесь настолько велика, что грамматическим моделям должно быть посвящено специальное исследование. Сейчас же мы ограничимся только подведением итога тех наблюдений над математической лингвистикой, которые мы сделали в предыдущем.

1. Математика, точнейшая из наук, является идеалом знания вообще во всех областях науки. Ее применение к лингвистике не только возможно, но и необходимо. Тем не менее плодотворность этого применения зависит от того, учитываем ли мы качественную специфику той области знания, в которой применяется математика, или сводим ее всецело на систему одних только количественных отношений. Поскольку сама математика есть наука о числе и об его многочисленных модификациях, постольку она не может [не] быть формализмом, и уже самый ее предмет по своей сущности обладает количественной, т.е. формальной природой. Однако все другие науки, кроме количественной стороны, обладают еще и качественным содержанием, отражая специфику своего предмета. Каждый цветок имеет свою форму, которую можно и необходимо изучать геометрически и которая поддается даже выражению при помощи алгебраических уравнений. Однако это не означает ни того, что ботаника есть математика, ни того, что она часть или раздел математики. Поэтому применение математики в лингвистике обязательно должно учитывать специфику языковой области, так как иначе подобная лингвистика становится формализмом уже в дурном смысле слова, т.е. становится пустой и бессодержательной.

2. Математическая лингвистика, основанная на внесмысловых методах, т.е. изучающая язык вне специфического для него качества, оказывается основанной на логической ошибке и не может иметь определенного научного содержания. Эта логическая ошибка основана на сознательном или бессознательном использовании того, что сознательно игнорируется и заменяется математическим формализмом. Если говорится, например, что фонема есть принцип смыслоразличительной оппозиции, то, хотя такого рода утверждение и правильно само по себе, оно в качестве логического определения основано на ошибке petitio principii, потому что доказывает тезис при помощи самого же этого тезиса, но только взятого в завуалированной форме. Попросту говоря, если фонему определять, как математическую категорию, здесь перед нами просто тавтология, потому что языковая фонема уже определяется при помощи свойственного ей смысла или значения, без чего не может возникнуть и самый термин «фонема». Можно сколько угодно определять структурно-математическое значение термина «падеж». Но для этого предварительно уже нужно знать, что такое падеж; а структурно-математическое определение падежа только переведет интуитивное понимание падежа в понимание, логически оформленное. Итак, внесмысловая математическая лингвистика волей-неволей должна использовать данные традиционного языкознания; и если она пытается давать свои определения без этого последнего, она основывается на petitio principii.

3. Математическая лингвистика должна быть строгой логической дисциплиной, как того и требует математика. Но язык не есть чистая логика. Он есть практическое мышление, извлекающее из объективной действительности те моменты, которые необходимы для общения людей, и те моменты из чистой логики, которые в результате сложнейшей модификации могут стать орудием разумного общения; поэтому логически даваемое определение любой языковой категории и любого языкового правила всегда и обязательно содержит массу всякого рода «исключений» и натыкается на массу всякого рода языковых неожиданностей. Но все эти исключения и неожиданности как раз и являются закономерным результатом человеческого общения, которые нужно формализовать отдельно; да еще неизвестно, можно ли их формализовать, если вся их сущность часто только и заключается в неожиданности и никакому обобщению не поддающейся единичности. Поэтому самая элементарная и школьная грамматика любого языка, со всеми своими неуклюжими правилами и исключениями, гораздо ближе к естественным языкам, чем самая тонкая математическая лингвистика.

4. Что касается практического построения внесмысловой лингвистики, то, отбрасывая все традиционное языкознание и тем самым лишая себя возможности дать существенное определение той или другой языковой категории или языкового правила, она необходимым образом дает десятки и сотни всякого рода определений, которые для языка несущественны и которые возникают не на основании изучения естественных языков, но на основании некритического сопоставления их категорий или правил, или их принципов и законов с разными соседними, несущественными для языка областями. Поэтому внесмысловая лингвистика либо вовсе не дает никаких определений, либо эти определения слишком широки или узки, либо формулируются они на основании всякого рода смежных, побочных и даже случайных сопоставлений. Невозможно, например, добиться точного определения языковой модели. Этих определений дается огромное множество, и как объединить их с языковыми явлениями естественных языков большею частью остается неизвестным. Однако этому обстоятельству нечего и удивляться, потому что, если игнорируется коммуникативная специфика языковой области, то всякое определение из этой области по необходимости оказывается и несущественным и случайным. Такие, например, категории, как «множество», «класс», «разбиение множества», «подмножество», «эквивалентность», «функция» и т.д. и т.д., имеют в математике строго определенное значение. Если же применять эти категории к языку без учета его специфики, они получают очень смутное, противоречивое и неопределенное значение, так как непосредственное применение их к языку, понимаемому внесмысловым образом, на каждом шагу наталкивается на непреодолимые трудности. Как, например, определить фонему, если игнорировать всю артикуляционную область звукообразования, всю физически-физиологически-психологически-социальную область звука, всю его акустическую природу. Приходится делать разного рода случайные заимствования из естественной фонетики языков либо прямо исключать фонологию из области языкознания.

5. Опора исключительно на одну математику ведет к недопустимому игнорированию огромного количества тех структурно-языковых наблюдений, которые мы находим у старых лингвистов, несмотря на неприемлемость для нас их методов, например, у Ф.Ф. Фортунатова, И.А. Бодуэна де Куртенэ, Л.В. Щербы, А.М. Пешковского и мн. др. Особенно тяжелое впечатление производит игнорирование замечательных трудов В.В. Виноградова, который, стоя на позициях критически перестроенного традиционного языкознания, всегда делал в своих трудах массу всякого рода структурно-модельных наблюдений, но делал их так, что все эти структуры и модели органически вырастали у него из тщательного изучения именно естественного языка. Такое отгораживание от традиционного языкознания и такое пренебрежительное к нему отношение могло вести и фактически ведет только к неимоверному хаосу языковых наблюдений, в которых весьма трудно разобраться языковедам, да едва ли и стоит разбираться.

6. Наконец, релятивизм и субъективизм зарубежной математической лингвистики тяжелым грузом лег также и на многие советские работы из этой области. Желая свести лингвистику к небольшому количеству самых общих категорий и аксиом, говорят об «отборе» или «наборе» тех или других аксиом для языкового построения, говорят об их «фикциях» или внесмысловом функционировании. Получается такое впечатление, что аксиому, лежащую в основе языкознания, каждый исследователь может по собственному произволу отбирать, выбирать, комбинировать и интерпретировать. В предельном отрыве от естественных языков и грамматик это является законченной системой релятивистского и субъективного идеализма, опровергать который не входит в задачи настоящего раздела. Можно только порадоваться, что ввиду хаотичности внесмысловых языковых построений это не доходит до законченной системы мировоззрения и остается только в виде не продуманных до конца тенденций, то более, то менее интенсивных.