Языковая структура

В настоящем разделе нам хотелось бы отойти от характеристики недостаточных взглядов в области учения о структурах и дать попытку положительного решения вопроса о структурах на конкретном и живом материале языка. Попытка эта тоже во многих отношениях является недостаточной. Но мы все же решаемся ее предпринять, чтобы содействовать продвижению вперед наших либо чересчур абстрактных, либо чересчур конкретных построений в этой области.

О живой структуре языка нельзя говорить без понимания языка как живой действительности мысли с целями человеческой, т.е. разумно-жизненной коммуникации. Так понимали язык Маркс и Энгельс. Но мысль, осуществляемая в языковой действительности, уже перестает быть просто мыслью. Она осмысляет слепую стихию языка и превращает ее в знак мысли. В этом случае мы говорим о языковой сигнификации, или о сигнификативных функциях мысли и языка. Уже ближайшее наблюдение обнаруживает, что типов такой сигнификации существует очень много. И прежде чем говорить о разных типах языковой сигнификации, условимся в самом точном и определенном смысле, что мы в дальнейшем будем называть сигнификацией. Это – структура осмысляемой звуковой действительности, возникающая как смысловое, т.е. как дофонетическое и сверхфонетическое осмысление слепого звука в целях коммуникации. Условившись так, попробуем в дальнейшем говорить, во-первых, о более детальном анализе самого понятия сигнификации и, во-вторых, о самых элементарных и первичных актах сигнификации.

§ 1. Вступительные замечания

Фонетика есть артикуляционно-акустическое описание звуков, используемых человеком в своей речи. Семантика есть совокупность значении слов или наука о значении произносимых человеком слов в зависимости от времени и места этого произношения. Естественно ожидать, что фонетика и семантика соответствуют друг другу, т.е. естественно ожидать, что каждому произносимому звуку, а также каждой совокупности произносимых звуков соответствует в языке определенное значение, а каждому значению соответствует то или иное фонетическое образование. Однако при более внимательном изучении языка оказывается, что отношение между фонетикой и семантикой очень сложное, и одна другой отнюдь не всегда соответствует, или соответствует весьма разнообразно. Здесь мы хотели бы указать на эту сложность соотношения фонетики и семантики, приводя для этого ряд простейших и очевиднейших примеров.

Звук, взятый сам по себе, как результат функционирования артикуляционно-акустического аппарата, есть нечто самостоятельное, нечто изолированное от других звуков и тем более от всего прочего, а потому заслуживает собственного и вполне специфического описания и определения. Такой звук, взятый, в отличие от всех прочих звуков, звук как именно звук, уже не является звуком вне всякого анализа, т.е. не является звуком в глобальном смысле слова. Звук, взятый в таком самостоятельном виде, является также и понятием данного звука, т.е. звуком, имеющим свой собственный смысл и свое собственное значение. Такой звук уже не есть просто результат функционирования артикуляционно-акустического аппарата. Такой звук есть уже осмысленный звук, в его создании действует не просто артикуляционно-акустический аппарат, но и определенного рода смысловая функция.

Однако осмыслить что-нибудь – это значит подвести его под нечто общее, а его самого рассматривать как единичное проявление этой общности. Когда мы говорим «Иван есть человек» или «Жучка есть собака», то подобного рода суждения только в том случае будут суждениями, когда сказуемые этих предложений будут указывать на нечто общее, а подлежащие – на то или иное единичное проявление этой общности. Иначе никакого суждения у нас не получится. Точно так же, когда мы говорим «а есть а», это значит, что какое-то глобальное, смутное и непонятное «а» мы поняли именно как «а», а не как что-нибудь другое. Но это обязательно значит и то, что сказуемое в данном случае мы привлекли как некую общность, осмысливающую все подпадающие под нее единичности, и подлежащее «а» уже перестали понимать как нечто глобальное и нерасчлененное, как нечто туманное и бессмысленное, но стали понимать как нечто получившее для себя определенный смысл, как нечто теперь уже осмысленное. Назовем это подведение единичного под общее и функционирование общего как чего-то, дающего смысл соответствующему единичному, актом сигнификации. Эта сигнификация есть, следовательно, смыслополагание, и ему принадлежит смыслоразличительная функция. Звук «а» был чем-то глобальным и смутным, пока мы его не понимали как именно «а». Но когда это «а» поняли именно как «а», мы его уже осмыслили как «а», т.е. совершили не только артикуляционно-акустический акт, но еще и акт сигнификации.

Однако тут-то как раз и начинается теория того, что мы называем языковой сигнификацией. Даже сигнифицированное «а» все еще не означает того, что это «а» есть действительно то «а», которое функционирует в языке, в живой речи языка. Ведь если мы действительно поняли, что «а» есть именно «а», то вовсе не из таких изолированных звуков состоит человеческая речь. Если бы это было так, то, произнося слово «дерево», мы сначала произносили бы звук «д» и тут же о нем забывали бы; затем мы произносили бы звук «е» и опять тут же о нем забывали и т.д. и т.д. Вместо живого слова «дерево» мы получили бы просто некоторый ряд звуков, вполне сигнифицированных, т.е. понятых нами как таковые, но взаимно изолированных, поскольку этого требует сигнификация каждого звука как чего-то вполне определенного и законченного и вполне отличного от всяких других звуков. Сигнификация звука «а» как именно «а» указывает на специфику этого «а» как результата тех или иных артикуляционно-акустических функций, не больше того. А когда мы этими звуками пользуемся в нашей живой речи, мы совершенно даже и не вспоминаем о затраченных артикуляционно-акустических усилиях. Языковое «а» вовсе не есть артикуляционно-акустическое «а». Его языковая сигнификация вовсе не есть артикуляционно-акустическая сигнификация. Поэтому, как бы представители фонетики ни старались дать точное артикуляционно-акустическое описание звуков языка, взятых в своей специфике, т.е. именно как таковых, именно как звуков же, все равно фонетическая дисциплина, взятая сама по себе, не имеет ровно никакого отношения к языку. Языковые звуки вовсе не есть просто звуки. В языке им принадлежит совсем другое значение, вовсе не фонетическое. Подлинное языковое значение звуков внефонетично и надфонетично. Когда мы говорим «дерево», – ни о каких отдельных звуках, составляющих данное слово, не говорим и не думаем. Эти звуки, входящие в осмысленное слово «дерево», являются только носителями определенного смысла, т.е. того смысла, который принадлежит слову «дерево» как слову, обозначающему определенный тип и структуру из области растительного мира. Между этим смыслом и звуками, его выражающими, нет ничего общего. И сигнификация, заключенная в слове как в определенной структуре языковой области, вовсе не есть фонетическая сигнификация. Поэтому данное выше определение сигнификации как приобщения частного к общему или общего к частному является определением слишком широким, которое охватывает и фонетические функции в артикуляционно-акустической области, и те языковые звуки, которые вовсе не являются только звуками и осмысляются только внефонетически, только надфонетически. Очевидно, языковая сигнификация требует от нас более подробного изучения, основные черты которого мы сейчас кратко наметим.

§ 2. Что такое языковая сигнификация?

Чтобы приблизиться к более точному определению языковой сигнификации, необходимо исходить по крайней мере из трех аксиом, которые не требуют доказательства и которые даже и невозможно доказывать ввиду их повелительной очевидности.

Во-первых, существует бытие, само по себе, от себя самого и для самого себя. Такое бытие, охватывающее собою все свои порождения, можно было бы называть абсолютной действительностью, но мы ее будем называть просто действительностью. Благодаря своей всеохватности она выше всех отдельных объектов и субъектов, поскольку те и другие не больше, как ее же порождение.

Во-вторых, существует мышление (или сознание), отражающее действительность, но не механически, не физически, не химически, не биологически и вообще никаким частным образом, а прежде всего, самым общим т.е. смысловым образом. Мышление не просто отражает действительность, но ставит вопрос в отношении каждого предмета: что это такое и чем отличается от всего прочего? Заняв такую специфическую позицию, мышление в дальнейшем развивается уже свободно и независимо. Однако, поскольку оно с самого начала является отражением действительности, то в результате своих операций также возвращается к ней. Но эта действительность, вместо глобальной, вечно текучей и в деталях неразличимой, слепо ползучей, представляется теперь, в результате наших мысленных операций, уже со своей раздельной и устроенной, закономерно направленной и вообще осмысленно упорядоченной стороны. Тут выясняется и огромный реализм мышления, впервые дающий возможность познавать закономерное протекание действительности и тем самым возможность ее сознательного с нашей стороны переделывания.

В-третьих, в процессе своего развития, мышление, которое с самого начала только отражало действительность, становится теперь на путь самостоятельного активного развития. Оно порождает как бы собственную действительность, причем данную вполне непосредственно. По Марксу, язык и есть непосредственно данная действительность мысли.

Нам представляется, что без признания этих трех аксиом нечего и думать понимать, что такое язык и что такое языковая сигнификация. Если читателю будет угодно доказательств, тогда в дальнейшем нам стоит уточнять эти аксиомы и делать все вытекающие из них выводы. Если же эти три аксиомы кому-нибудь непонятны, то понимать наши дальнейшие рассуждения будет совершенно невозможно; и лучше такого рассуждения не проводить, а если его проводить, то такому читателю не стоит в него и вникать. Попробуем, однако, сделать из трех предложенных аксиом некоторые, хотя бы ближайшие выводы.

Самая сущность того, что мы сейчас назвали непосредственной действительностью мысли, уже указывает на то, что это есть отход от чистого и абстрактного мышления и вполне определенный способ приближения к тому, чтобы понять действительность и так или иначе с ней общаться. Поэтому первое, что бросается здесь в глаза, это коммуникативная направленность мысленно развиваемой действительности. Язык не повторяет чистую и абстрактную стихию мысли, но он ее осуществляет, реализует и заново интерпретирует, чтобы стать ближе к действительности в ее первоначальном и для мышления исходном существовании. Но язык не есть также и буквальное повторение исходной действительности. Используя мыслительный аппарат, язык определенным образом интерпретирует и эту действительность. А так как исходная действительность ни от чего не зависит (поскольку ничего другого вне ее и вообще не существует), т.е. поскольку исходная действительность свободна, то и мышление, которое ее отражает, тоже свободно. А это значит, что и та непосредственно данная действительность мысли, которая составляет сущность языка, тоже свободна. Таким образом язык тоже вполне свободно интерпретирует и всю мыслительную сферу, и всю действительность, которая лежит в основе самого мышления. Поэтому совершенно неправы те, которые считают, что язык есть отражение действительности. Если бы это было так, то решительно все предложения, из которых состоит язык, были бы истинными, а ложь была бы невозможна. Но говорящий, т.е. тот, кто пользуется языком, высказывает не только истинные, но и ложные суждения. Итак, язык есть не просто отражение действительности, он может быть и ее искажением. А это значит, что язык вполне свободен, как свободна интерпретируемая им стихия чистого мышления и как свободно само мышление, призванное быть отражением исходной действительности.

Но как выражается эта свобода? Как мы сказали, мышление начинается с того момента, когда из глобальной, беспорядочной и эмпирически ползучей действительности выделяются отдельные предметы и ставится вопрос об их смысловом содержании. Утверждая то или иное смысловое содержание о предметах, составляющих действительность, мышление предицирует это смысловое содержание предмета самому предмету, приписывает слепо ползучему предмету определенную и уже не слепо ползучую смысловую содержательность. Поэтому предицирование, т.е. приписывание чего-нибудь чему-нибудь, необходимо для мышления, как необходим для него также и учет той ползучей среды, откуда извлечен данный предмет мысли. Ведь нельзя в целях определения данной вещи настолько отрывать ее от породившего ее контекста действительности, чтобы она уже ничего не имела общего с этим контекстом. Данная вещь действительно есть она сама. Но на ней не может не лежать печать ее происхождения из определенного контекста действительности. Даже если мы скажем такое простое слово, как «дом», то какую бы мы ни мыслили здесь самостоятельную и специфическую вещь, все равно с этим «домом» связаны у нас десятки и сотни разных представлений (камень, кирпич, бревна и доски, железо и т.д.), образующих вполне определенную связку, пучок, узел, сгусток, а, вернее сказать, систему природных и общественных отношений. Итак, непосредственная действительность мысли, образующая собою язык, состоит из множества разного рода предикаций, заимствованных тоже из множества бытийно-данных контекстов действительности.

Три обстоятельства необходимо иметь в виду в наших суждениях о контексте.

Во-первых, контекст как раз и является тем методом, который позволяет нам более или менее точно формулировать надфонетическую семантику данного фонетического сегмента. Когда мы, анализируя звук речи, находим разные варианты его произношения, и когда рассматриваем данное слово во всей его семантической совокупности в языке, опорой для понимания данного языкового элемента или данной совокупности элементов является только контекст речи или, лучше сказать, безграничные семантические оттенки, зависящие тоже от бесконечного числа разного рода контекстов. Контекст решает все.

Во-вторых, логическая сущность контекста заключается в том, что он оказывается тем целым, частью которого как раз и является изучаемый нами отрезок речи. Но всякое целое всегда представляет собою некоторого рода новое качество, которого не было в составляющих его отдельных контекстных частях. Диалектика целого и частей – вот в чем разгадка необычайной надфонетической значимости каждого отдельного отрезка речи. Поэтому, чем шире контекст, тем больше оказывается семантически нагруженным данный элемент речи или данная совокупность этих элементов.

В-третьих, ввиду бесконечного разнообразия речевых контекстов становится весьма трудной задачей определение точной семантики каждого отдельного элемента речи и каждого речевого сегмента. Взявши достаточно пространный словарь какого-нибудь языка, мы всегда удивляемся разнообразию и даже взаимной противоречивости отдельных значений данного слова в языке. Часто одно значение слова резко отличается от другого его значения, и в таком случае формулировать данное значение слова является задачей достаточно легкой. Но весьма часто бывает и так, что в данном слове уже не так легко отделить одно значение от другого. Если для данного слова установим отдельный класс его значений, то наряду с этим мы тут же наталкиваемся на такие слова, которые сразу относятся одновременно к разным семантическим классам. Это обязательно нужно иметь в виду, когда мы ставим себе какую-нибудь семантическую задачу. Тут всегда нужно иметь в виду, что только контекст дает нам возможность точно определить значение данного языкового элемента, и что тот же самый контекст тут же заставляет нас формулировать значение данного элемента как нечто весьма сложное и почти всегда противоречивое.

Эти три обстоятельства прежде всего бросаются в глаза, когда мы вводим в свое рассуждение категорию контекста. Но в связи с контекстом возникает длинный ряд других непростых проблем, которые должны рассматриваться в специальной науке о языковом контексте и которых здесь касаться не будем.

Однако необходимо совершить еще один шаг, чтобы понятие сигнификации получило достаточно продуманную формулировку. Дело в том, что та свобода активного самополагания, о которой говорилось выше и которая принадлежит к исходной действительности и мышлению, которое ее отражает, и языку, который является интерпретацией мышления и сознания, – эта свобода возможна только потому, что необходимая здесь интерпретирующая коммуникация способна на разного рода позитивные или негативные функции. Все эти позитивные и негативные функции, как этого требует исходная действительность, бесконечным образом переплетаются, и не просто переплетаются, но часто прямо переходят одна в другую, превращаются одна в другую, так что иной раз утверждение становится равносильным отрицанию, а отрицание – утверждению. Иначе нельзя понять этой свободы языка, которая настолько разнообразна и безгранична, что часто граничит с настоящим безумием. Только благодаря своей безграничной свободе язык может совершать как великие дела, т.е. агитировать и пропагандировать, так и совершать и всякого рода безумные дела, которые необходимо констатировать если не прямо в жизни, то, по крайней мере, на сцене.

Только теперь мы можем дать приблизительное определение того, что такое языковая сигнификация. Она предполагает, что есть мысль вообще и есть непосредственная действительность мысли, так что сама сигнификация является принципом перехода от чистой мысли к этой непосредственной действительности мысли. Абстрактная мысль для нее уже перестает быть абстрактной мыслью, а становится только моделью для определенного рода действительности мысли, которая, таким образом, является результатом мыслительного моделирования. Языковая сигнификации есть принцип осмысления. Но так как осмысление можно понимать по-разному, то сейчас нам нужно дать формулу языковой сигнификации с учетом всей именно языковой спецификации. И тогда мы получим следующую формулу.

Языковая сигнификация есть принцип 1) непосредственной действительности мысли, когда мысль, 2) являясь отражением реальной действительности, становится уже 3) новой специфической смыслоразличительной моделью, а действительность оказывается 4) порожденной этой моделью новой системой уже не просто реальных, но 5) интерпретирующе- 6) коммуникативных и 7) предицирующе- 8) контекстуальных отношений, получающих для себя иное выражение в связи со своими бесконечно разнообразными 9) позитивно-негативными функциями.

Несомненно, подобного рода определение языковой сигнификации имеет и свои удобства, и свои неудобства. Удобство заключается в том, что здесь указаны все те моменты сигнификации, которые автор считает существенными и потому необходимыми. Однако явное неудобство всякого такого рода определения заключается в чрезмерной сжатости и малой понятности отдельных указанных в нем моментов. Правда, этому определению сигнификации у нас предшествовали краткие разъяснения всех этих моментов. Разъяснения эти, конечно, не могут быть окончательными, поскольку для их окончательного разъяснения потребовалась бы большая книга. Разъяснения эти носят скорее конспективный характер, резюмируя собою отнюдь не конспективные, но весьма длительные усилия автора разобраться в этом сложном предмете. Поэтому кое-какие добавления и выводы все же да будет позволено автору сделать в качестве прямого вывода из предложенного определения.

§ 3. Главнейшие выводы из определения сигнификации

Так, мы хотели бы обратить внимание читателя на динамическую природу всякой языковой сигнификации. Среди весьма частых предрассудков находится и тот, который рассматривает всякое логическое понятие как нечто неподвижное и как нечто лишенное всякой смысловой активности. Это продиктовано старой метафизикой, которая всегда противопоставляла становящейся и текучей действительности не становящееся и уж никак не текучее понятие. Действительно, во всяком логическом понятии имеется какое-нибудь неподвижное смысловое зерно; но это смысловое зерно, как и всякое зерно вообще, заражено огромной смысловой силой, способной создавать множество других смысловых конструкций, подчиненных данному понятию. Научно обработанное понятие – не то, которое оформлено родовым способом, является стабильным и совершенно ничего из себя не порождает. Подлинное научно отработанное понятие не есть какая-то неподвижность, но, наоборот, является законом всех подчиненных ему частностей и методом возникновения из него всех его единичных представителей. Таковы, например, физико-механические понятия, вроде массы, объема, плотности, скорости, ускорения. Именно из таких категорий и строится точная механика, точная физика и все прочие науки, основанные на механике и физике. После этого можем ли мы сказать, имея в виду научную обработку понятия сигнификации, что наша сигнификация не есть закон для получения всех ее частностей и тот метод возникновения этих частностей, которым она заряжена? Нет, научно понимаемая языковая сигнификация есть закон и метод получения из нее всех относящихся к ней языковых частностей и единичностей. Ниже мы увидим, что данная фонема уже является не простым обобщением относящихся к ней фонемоидов, но законом и методом их возникновения.

Далее, если мы всерьез усвоили себе динамически-смысловую природу сигнификации, то и объединяемые ею сигнифицированные элементы языка не являются просто таковыми, взятыми в своем изолированном и неподвижном виде. Подбирая для этого соответствующий научный термин, мы уже не можем говорить просто о «появлении» или даже просто о «проявлении» той общей мысли, которая заложена в этих частностях и единичностях, и не можем говорить о какой-то «группе» отдельных фонемоидов (если говорить о фонеме), о какой-то их «связи» между собою и с породившей их общностью. Тут в языкознание необходимо ввести понятие функции, которое употребляется во всех точных науках. Фонемоид есть не просто какая-то неопределенная «группа» и не просто результат какой-то «связи». Фонемоид есть функция фонемы; и соответствующая сигнификация делает тот или иной фонетический элемент смысловой функцией того или иного, но всегда точно определенного типа.

Сигнификация всякого фонетического элемента, будучи надфонетическим его осмыслением, делает его, вместо пустого звучания, смысловой функцией определенного мыслительного содержания. И когда мы говорили выше о том, что язык есть непосредственная действительность мысли, то тем самым эту абстрактную мысль мы понимали как аргумент, сигнификацию как закон и метод превращения этой чистой мысли в непосредственную действительность мысли, и непосредственную действительность мысли понимали как результат функционирования абстрактной мысли. Сигнификация, будучи надфонетическим осмыслением фонетических элементов, является функциональным носителем этого осмысления, который тут же и создает собою непосредственную действительность мысли, или всю смысловую стихию языка. Языковая сигнификация, превращая чистую мысль в принцип осмысления языковой действительности, тем самым становится тем аргументом языковой действительности мысли, в отношении которого эта языковая действительность есть только ее функция.

Можно сказать еще и так. Поскольку сигнификация является принципом языкового осмысления, а сам язык есть функция такой сигнификации, то сигнификация оказывается тем самым принципом разложения подчиненной ей языковой действительности в бесконечный ряд отдельных единичных значений. Сейчас мы увидим, как фонема, будучи определенного рода сигнификацией, есть не что иное, как смысловая функция, разложимая в бесконечный ряд соответствующих фонемоидов. Сигнификация является переходом от чистой мысли к непосредственной действительности мысли, так что чистая мысль является аргументом, а сигнификация – функцией этого аргумента. Но сама сигнификация в свою очередь является аргументом для своего дальнейшего функционирования. Она тоже создает разнообразные аргументы, функционально разложимые в бесконечный ряд отдельных значений. Мы увидим ниже, что корень слова с разными огласовками есть функция того общего корня, который является аргументом этих функций корня с разной огласовкой. Но каждая такая корневая функция с определенной огласовкой в свою очередь является аргументом для функционирования этого корня в еще более частных видах с еще более частными огласовками. И все это – только потому, что именно языковая сигнификация везде заставляет переходить от соответствующих аргументов к соответствующим их функциям.

Но придется сделать еще один шаг вперед в порядке изучения главнейших выводов из предложенного выше определения сигнификации.

Мы говорили выше о сигнификации как о способе перехода от самой мысли к непосредственной действительности мысли, или к языку. Сигнификация и является здесь таким осмыслением языка. Но осмыслить что-нибудь – это значит приписать ему те или другие существенные для него признаки. Мы так и говорили, что смысл всякого предмета, или его идея, есть то сказуемое, которое мы высказываем о данном предмете как о подлежащем. А это значит, что всякое наше познание уже с самого начала является не чем иным, как установлением того, что в логике называется суждением, а в грамматике – предложением. Спрашивается теперь, можно ли представить себе такую сигнификацию, которая не несет с собою никаких суждений или предложений. Нет, надфонетическая сигнификация для всего фонетического, что она осмысляет, и является тем сказуемым, в отношении которого все, осмысляемое через такую сигнификацию, является подлежащим. При каком условии Ивана мы можем называть человеком, т.е. сигнифицировать его как человека? Только при том единственном условии, что группа слов «Иван есть человек» явится логическим суждением, а это и значит, грамматическим предложением. Общность «человек» приписана такому ее частному проявлению, как «Иван». Сигнификация «Ивана» как «человека» стала возможной только потому, что сигнифицирующий смысл предицирован о таком частном явлении, как «Иван». Таким образом, всякая сигнификация есть в то же самое время и логическое суждение или грамматическое предложение. Пользуясь латинским словом, обозначающим предложение, мы должны теперь сказать, что всякая языковая сигнификация действует обязательно пропозиционально. Создавая определенного типа предложение, сигнификация этим способом только и может осмысливать языковую действительность. Другими словами, язык, какие бы его мельчайшие элементы мы ни имели в виду, является в основе своей с начала и до конца предложением или бесконечно разнообразной системой предложений. Всякая сигнификация и всякий осмысленный, т.е. сигнифицированный язык всегда, и притом с безусловной необходимостью, пропозициональны.

Попробуем теперь перейти к анализу главнейших типов языковой сигнификации.

§ 4 Фонематическая сигнификация

Мы уже видели выше, что язык вовсе не состоит из звуков, если брать звуки в их чисто звуковом значении. Те звуки, которые мы находим в языке, отнюдь не являются какими-нибудь самостоятельными звуками. Они здесь только носители определенной семантики, т.е. они определенным образом сигнифицированы. Но раз так, то даже на ступени фонетической язык не просто фонетичен. Все эти «а», «б», «в» и т.д. в языке не являются просто «а», «б» и «в»: они в определенном смысле сигнифицированы. Но как мы видели, сигнификация является вовсе не таким простым актом, от которого можно было бы отделаться, понимая под сигнификацией осмысление или любой семантически значимый акт. Попробуем всмотреться в этот предмет.

Прежде всего, сигнифицированному «а», «б» или «в» нужно дать совсем иное наименование, нежели просто «звук».

Таким наименованием в современной лингвистике является термин «фонема». Фонема «а» не есть просто глобальное «а», но «а», осмысленное именно как «а», понятое именно как «а». Мы готовы были бы сказать, что это есть не звук «а», но понятие звука «а», если бы с этим термином «понятие» не вносилось в лингвистику множество разных ненужных для фонемы «а» оттенков, зависящих от разного понимания этого термина «понятие» у разных логиков и философов. Поэтому мы не будем пользоваться этим многозначным термином, а ограничимся только выставлением на первый план во всякой фонеме именно лежащего в ее основе сигнификативного акта.

Возьмем слово «вода». Первый гласный звук этого слова есть «о». И покамест мы пользуемся им как просто звуком «о» без всяких смысловых пояснений и разъяснений, без всякого его определения, просто как чем-то общепонятным и даже не требующим никакого смыслового определения, просто как результатом действия артикуляционно-акустического аппарата, до тех пор это и есть просто звук «о», и для изучения таких чисто глобальных звуков существует целая наука, которая так и называется «фонетика». Но вот мы изучили это «о» как именно «о», как нечто такое, что является определенного рода смыслом и имеет определенного рода значение. Тогда это значит, что мы его поняли и как такую общность, которая является моделью для соответствующих единичностей, и как такую единичность, которая является закономерным порождением этой общности. В слове «вода» первый гласный звук есть «о», и для фонетики он таковым и является; и если можно говорить здесь о происхождении какого-либо звука, то лишь об артикуляционно-акустическом.

Но возьмем ряд таких слов: «водный», «вода», «водянка», «водосток», «водопровод». Прислушиваясь к произношению этого начального «о» во всех приведенных нами сейчас словах, мы сразу же замечаем, что только «о» под ударением является основным и полноценным. В последующих же словах, чем дальше ударение отходит от первого слога, тем менее слышимым становится это «о» или, как говорят лингвисты, оно становится все более и более редуцированным. В конце концов, при достаточном расстоянии ударения слова от этого начального «о», это «о» почти никак не произносится. И если мы возьмем звук «о» не только в его чистом виде, но и со всеми его позиционными изменениями, то это будет уже не просто звук «о», но фонема «о». И эта фонема будет указывать на это «о», во-первых, как на нечто общее, а, во-вторых, и как на то или иное единичное, в определенной мере зависимое от этого общего. Это и значит, что фонема «о» вовсе не есть звук «о». Ее даже нельзя и произнести, а можно только мыслить на основании изучения всех ее позиционных вариантов. Звук «о» есть просто звук «о» и больше ничего. Но фонема «о» обязательно имеет для себя еще те или иные фонемоиды, т.е. в той или другой степени позиционно зависящие от нее звуковые варианты.

Особенно заметно сигнификативное функционирование фонемы в тех случаях, где она фонетически даже совсем никак не выражена, где она фонетически является просто нулем. Ведь когда мы говорим «лестное письмо» или «лестный отзыв», то в обыкновенной речи мы совсем не произносим того звука «т», который здесь пишется. Мы говорим, «лесное письмо» или «лесный отзыв». Куда же делось здесь это «т»? Фонетически оно действительно исчезло. Но оно не исчезло фонематически, т.е. это «т» продолжает иметь здесь сигнификативное, т.е. смыслоразличительное значение, хотя фонетически сигнификация эта выражена здесь нулевым образом. Настолько сигнификация имеет самостоятельное значение и вовсе не зависит ни от какой фонетики. Таково же слово «местный», где «т» тоже никак не произносится, а все слово произносится как «месный». Таковы же слова «честный», «известный», где тоже звук «т» пишется, т.е. мыслится, но не произносится. При этом нужно иметь в виду, что имеются такие слова, где это «т» в аналогичной позиции не только мыслится, но обязательно и произносится, как, например, в слове «крестный». Семантически, однако, здесь мыслится специфическая ситуация, как, например, в выражении «крестный ход» или «крестные муки». И семантика здесь очень широкая, как, например, в словах «окрестность», «крест на крест», «крёстный» (в христианском крещении поручитель веры крещаемого). Но вот слово «месть» по-русски не имеет деривата, аналогичного указанным выше.

Итак, даже в области произнесения отдельных звуков, если иметь в виду живой язык, семантика часто находится в очень слабой зависимости от фонетики, а часто даже и вовсе в ней не нуждается. Таков этот первый и очевиднейший тип внефонетической, или надфонетической, семантики, которую мы и называем чисто сигнификативной семантикой. Это уже не фонетическая, но фонематическая сигнификация.

Предложенная характеристика фонематической сигнификации является, на наш взгляд, правильной, но покамест она еще слишком элементарна. Исходя из предложенного нами выше общего определения сигнификации, необходимо сейчас же, хотя бы и кратко, уточнить нашу характеристику фонемы.

Прежде всего, фонему часто обозначают как общность. И это правильно. Но какая это общность? Общность родового понятия? Вот тут-то и оказывается, что фонема вовсе не родовое понятие для тех ее «видов», которыми являются фонемоиды. Это такая общность, которая является моделью для фонемоидов. И модель эта есть своего рода закономерность фонемоидов, т.е. даже не просто модель, но закономерно порождающая модель, а не родовая общность.

Затем, откуда берутся эти фонемоиды? Они берутся из их реального звучания в живой речи. Но это значит, что они предполагают тот или иной контекст речи, который каждый раз и модифицирует по-своему основную фонему. Значит, для понимания фонемы нужно допускать существование всякий раз особого звукового контекста для фонемоидов. Этот контекст и заставляет интерпретировать данную фонему в том или ином смысле. Следовательно, то, что мы выше назвали интерпретирующей стороной сигнификации, является именно тем, без чего мы не могли бы определить фонемоида, а, следовательно, и самой фонемы. И далее, что это за контекст – речь? Всякая живая человеческая речь есть не что иное, как разумное жизненное общение между разными человеческими субъектами, между разными человеческими сознаниями. Следовательно, уже в фонеме ясно ощущается ее коммуникативная природа. Без коммуникации нет языка, а значит, нет и языковых фонем. Можно ли в таком случае отбросить в фонеме то, что выше мы назвали интерпретирующе-коммуникативной функцией языка?

Далее, чем определяются и откуда берут свое начало фонемоиды? Только из контекста речи, поскольку именно он и приводит фонемоиды к их бесконечно разнообразным изменениям. Но можно ли в процессе живой речи при употреблении фонемоидов не предицировать их как составные элементы речи в отношении самой этой речи, и может ли язык забывать о том, что весь данный ряд фонемоидов относится к одной фонеме? Ведь если бы здесь не происходило постоянного предицирования, то слово «водный» мы не производили бы от слова «вода», а произнося слово «водопровод», мы не соотносили бы его первое «о» с тем же самым «о» в слове «вода». Фонемоиды бесконечно разнообразны, но в живой речи все они идентифицируются друг с другом и все являются тем сказуемым, чье подлежащее есть данная фонема. В живом потоке речи все элементы речи настолько тождественны между собою, что мы даже забываем об их существовании. А если мы будем абсолютно отличать каждый фонемоид от других, вся наша речь рассыплется на ряд механически связанных между собою и дискретных по отношению друг к другу звуков. Следовательно, сигнификация в своей предицирующе-контекстуальной функции необходимейшим образом присутствует даже на всякой фонематической ступени.

Наконец, было бы совершенно неразумно отличать существование в фонеме и в ее фонемоидах разносторонних позитивно-негативных актов. Живая, речь во всяком случае есть нечто позитивное; и позитивность эта есть сплошное и неразличимое становление, поскольку в живой речи мы совершенно не пользуемся никакими представлениями о взаимно-изолированных и дискретных звуках. Почему же в таком случае наша речь имеет определенного рода смысл, и почему все эти звуки, которые забываются нами в живой речи, все же необходимым образом существуют и даже определяют собою нашу речь? Это происходит потому, что живая речь есть, во-первых, сплошное и неразличимое становление, а во-вторых, нечто вполне различимое и раздельное, нечто осмысленное и даже коммуникативно-значимое. Можно ли в таком случае забывать в наших определениях фонемы и фонемоида о диалектике как об единстве противоположностей (в данном случае утверждения и отрицания)?

Когда мы вместо «Иван Иванович» говорим «Ванванч», то фонетически наше произношение настолько отлично от того, что мы хотели произнести, что кажется, будто здесь только и существует категория различия. На самом же деле в этом «Ванванч» мы прекрасно узнаем «Ивана Ивановича». Значит, пользуясь фонемоидами, мы ничуть не забыли о лежащей в их основе фонеме, но отождествляем то и другое. И когда мне говорят: «Здраст, Ассей Федч.» – то и приветствующий меня человек, и я сам, несмотря на все отличие произнесенных здесь фонемоидов, легко отождествляем их и между собою, воспринимая их как нечто целое, и с лежащей в их основе фонемой «Алексей Федорович». После этого, я уже не знаю, как может наша наука о языке в учении о фонеме и фонемоидах обойтись без диалектического самотождественного различия или самодвижного покоя. Без этого элементарнейшего требования диалектики нечего и думать конструировать ясную и понятную категорию фонемы.

§ 5. Структурно-фонематическая сигнификация

До сих пор мы говорили о единичных фонемах, имея в виду их качество. Однако сам собою возникает вопрос и о целом комплексе таких фонем. Такой комплекс различных фонем может иметь тоже сколь угодно широкую смысловую нагрузку; и эта смысловая нагрузка в первую очередь может рассматриваться с точки зрения взаимоотношения входящих в нее фонем. Тут можно брать какие угодно сочетания фонем и всякое такое сочетание, даже в целом бессмысленное, обязательно имеет свой смысл в пределах непосредственной значимости самих же этих фонем. Поскольку, однако, таких бессмысленных нагромождений фонем может быть сколько угодно, мы не будем их приводить, но стоит привести такие сочетания фонем, которые уже в самой своей структуре несут нечто осмысленное. Структура всякого предмета, вообще говоря, есть его единораздельная цельность, или та или иная система отношений между его частями, включая также и отношение его частей к нему как к целому. Приведем некоторые примеры таких фонематических структур, которые в языке обладают определенной смысловой нагрузкой.

Такова, например, структура – согласный, гласный и опять согласный звуки. Таков ряд: пал, пел, пил, пол, пыл; или – бал, бел, бил, бол (в составе слова «футбол»), был.

Структура – два согласных, гласный и один согласный: бдил, брак, брал, брат, бред, брёл, брил, граф, грек, грел, грех, грим, гроб, крал, крах, пред, прел.

Структура – согласный, гласный и два согласных: бокс, лоск, мозг, мост, пост, пуск, тост.

Структура – два согласных, гласный и еще два согласных: блеск, грамм, грипп, плеск, треск.

Структура – три гласных, разделенных между собою согласными: наводил, наколол, напевал, приходил, собирал, удирал, умирал.

Все приведенные сейчас примеры имеют в языке ту или иную полноценную значимость. Но мы отвлеклись от этой полноценной значимости слов и сосредоточились только на их фонематической стороне. Но и эту фонематическую сторону мы взяли не со всей присущей ей качественностью, но только структурно. При этом слов с такой структурно-фонематической значимостью оказывается в языке очень много, и эта структурно-фонематическая значимость во всех словах одна и та же. Значит, если мы эту структуру узнаем среди массы всех возможных фонематических нагромождений, то она есть нечто определенное и везде совершенно одинакова. Но раз она везде одна и та же, она, во-первых, есть нечто общее, а во-вторых, она везде является и чем-то единичным, получая разную окраску от общего фонематического фона. А в таком случае для структурной фонемы требуется своя особенная сигнификация. Так мы и назовем эту сигнификацию структурно-фонематической, в отличие от указанной у нас выше общефонематической сигнификации.

§ 6. Односторонность и некритичность многих терминов, привлекаемых для определения фонемы

Прежде чем перейти к более сложным языковым уровням, упомянем некоторые односторонние и неточные термины, фигурирующие в литературе о фонемах. О многих из них нельзя сказать, что они совершенно неверны, но их неточность сразу же бросается в глаза. Чтобы не усложнять и не затягивать нашего изложения, мы воспользуемся талантливой и очень ясной, очень четкой сводкой фонологических исследований, принадлежащей языковеду В.И. Постоваловой[200]. К этой сводке нужно обратиться тем читателям, которые захотели бы знать имена соответствующих исследователей и названия их исследований.

Если фонема определяется как «класс звуков, рассматриваемых в качестве ее вариантов, или аллофонов»[201], то здесь три логические ошибки. Во-первых, фонема вовсе не есть класс звуков, но тот принцип, который конструирует всю эту область соответствующих звуков. Во-вторых, остается неизвестным, как здесь нужно понимать слово «класс». В-третьих, если под словами «ее варианты» нужно понимать варианты фонемы, то все это определение есть ошибка idem per idem, поскольку фонема в данном случае оказывается и определяемым и определяющим. Правильно здесь только указание на то, что звуки, определяемые фонемой, являются ее вариантами. Правда, и этот момент указан в слишком широкой форме.

Далее, когда фонема понимается как «некая абстрактная единица, реализующаяся в виде класса звуков»[202], то нужно иметь в виду, что хотя подобное указание на абстракцию и правильно, имеется много разных типов абстракции, и отнюдь не ко всякому типу абстракции можно приравнять фонему. Есть абстракция формально-логическая, но есть абстракция идеирующая, в результате которой возникает обобщение в виде эйдоса, когда он чем больше по своему объему, тем больше и по своему содержанию. Обычно же думают так, что если понятие «европеец» шире понятия «француз», то оно беднее по содержанию, и чем понятие «человек» шире понятия «француз», тем понятие «человек» становится еще беднее по содержанию, т.е. тем самым бессодержательнее. Правда в данном определении фигурирует такое понятие, как «единица». Подобного рода термин свидетельствует о приближении даваемого здесь текста фонемы к ее правильному определению. Но и сочетание слов «абстрактная единица» еще не свидетельствует о том, что фонема непроизносима, а она, как мы видели выше, действительно непроизносима. То, что фонема «реализуется» в звуках, это правильно, хотя сказано слишком общо. Но что такое «класс» звуков, в котором реализуется фонема, опять остается неясным.

Давалось еще и такое определение фонемы.

Хотя слово «идеальный» и не очень понятно в этом определении фонемы, все же термин «конструкт» здесь весьма и весьма уместен. Косвенно это есть свидетельство того, что фонема есть только наша конструкция, а не какой-нибудь реальный звук, реально нами произносимый. Благодаря этому термин «класс» становится гораздо более определенным. Кроме того, и обозначение звуков, соотносящихся с данной фонемой, как ее «репрезентантов», тоже звучит гораздо более конкретно, чем просто указание на «варианты» фонемы.

Далее, имеется понимание фонемы как

Если это считать определением фонемы, то здесь, прежде всего, бросается в глаза логическая ошибка idem per idem: фонема есть фонологическая единица. Но то, что фонема есть некоторого рода неделимая единица, это правильно. Правильно и то, что фонема обладает смыслоразличительной функцией. Здесь только неясно, обладает ли фонема смыслоразличительной функцией или она не только обладает ею, но сама уже есть эта смыслоразличительная функция. И если она только еще обладает этой функцией, то что же она такое сама по себе? Кроме того, мы не находим целесообразным выдвигать на первый план «оппозицию» одной фонемы в отношении другой. В живом языке тут не только оппозиция, но и объединение, доходящее до полного тождества. Фонема есть самотождественное различие и с самой собой и со всякой другой фонемой, входящей в контекст речи вместе с самой этой фонемой, но никак не «оппозиция» к ней просто.

Далее, определять фонему как «набор различительных признаков»[205] никак невозможно. Слово «набор» указывает на какую-то случайность признаков фонемы, в то время как всякая фонема обладает только строго определенной системой различительных признаков.

Далее, называть фонему «дифференциальным знаком языка»[206] невозможно, потому что здесь неизвестно, ни что такое «знак», ни что такое «дифференциальный», ни что такое «язык». Неизвестное определяется здесь через неизвестное же.

Фонему определяли еще и как

Здесь непонятно, ни что такое «выражение», ни что такое «план выражения». Это словосочетание «план выражения» употребляется в языкознании очень часто. Но о «выражении» известно только то, что оно противоположно «содержанию»; но, чем, собственно говоря, отличается «выражение» от «содержания», об этом или мало говорится, или совсем не говорится. Несмотря на обычность этого словоупотребления, термин «план» тоже малопонятен, как будто бы имеется какое-то внеплановое и незапланированное выражение. Слово «фигура» тоже не очень понятно. Но оно интересно уже по тому одному, что косвенно свидетельствует о недостаточности здесь таких терминов, как «абстракция» или «конструкт». Термин этот навеян представлением фонемы как модели и как наличия в мысли конкретно-образных элементов, данных именно умственно, но не грубо чувственно и не ползуче вещественно. Правильно здесь и то, что фонема возникает в результате всестороннего учета системы отношений, из которых состоит реальная речь. Указание на минимальность наличия такой системы отношений для фонемы тоже правильно.

Понимание фонемы как «компонента означающего знака»[208] есть тоже определение неизвестного через неизвестное.

В заключение этих наших немногих критических замечаний укажем еще на те логические и речевые процессы, которые постепенно выдвигаются в фонологии и которые можно представить в таком виде: сегментация, идентификация, классификация, фонема и ее реализация, типы позиций, отношения, гиперфонемная ситуация[209]. В разработке всех этих проблем заметны огромные усилия языковедов логически овладеть этой замечательной категорией фонемы. И оспаривать большие достижения в этой области никак нельзя. Тем не менее, бросается в глаза тот общий недостаток всей современной фонологии, который заключается в незнакомстве с методами современной диалектики и в неумении пользоваться ими в конкретных фонологических анализах.

Например, ломаются копья в таких проблемах, как сегментация или идентификация, и мало кто учитывает важность установления диалектического единства противоположностей. Конечно, в живом потоке речи мы, например, совершенно не различаем и уж тем более не фиксируем всех тех отдельных звуков, из которых состоит речь. В этом смысле всякий живой поток речи совершенно лишен всяких различий и представляет собою сплошное и неразличимое тождество, лишенное всяких различий звукового становления. Когда мы что-нибудь говорим, нам важно, чтобы люди понимали нас самих, а не произносимые нами звуки, и чтобы понимались наши мысли и чувства, а не наши звуки как таковые. Но ведь с другой стороны ровно в такой же степени понятно и то, что наша речь даже и не состоит из чего-нибудь другого, как только из произносимых нами звуков. Однако тогда возникает вопрос: является ли наша речь и ее отдельные сегменты только сплошной и в самой себе неразличимой звуковой идентификацией или же основная роль принадлежит здесь только отдельным изолированным звукам, только одной их взаимной оппозиции? И как языковеды ни бились бы вокруг этой проблемы, для диалектики это вовсе не проблема или, лучше сказать, для нее это только один из бесчисленных примеров на закон единства противоположностей. Да, речевой поток совершенно одновременно есть и сплошная идентификация и сплошная взаимная оппозиция всех звуков речи, взятой как в целом, так и в любых своих сегментах.

Мы не ставим здесь своей задачей рассмотрение фонологии в целом. Но поскольку мы поставили своей задачей дать точное определение фонемы, то обойтись без применения законов диалектики нам ни в каком случае не представляется возможным. Но в прямой связи с этим находится также и установление точных признаков фонемы и критика случайных, некритических и обывательских представлений в этой области.

§ 7 Силлабическая сигнификация

От звуков и фонем перейдем к более сложным языковым конструкциям. Рассмотрим понятие слога. Слог есть такой звук или такое сочетание звуков, которое, будучи динамически выраженным, сохраняет свою семантику во всех словах, где оно встречается. Но как отделить слог от того, что не есть слог? Как от фонетики мы перешли к фонематике, так и от чисто звукового слога мы теперь должны перейти к слогу как явлению смысловому, или семантическому. Наблюдая звуковое сочетание, образующее собою слог в разных словах, мы можем сбиться с толку, если не будем рассматривать слог как явление сигнификативное.

Возьмем такое слово, как «два». И в русском, и в других языках (с соответствующей данному языку вариацией) звуковое сочетание «два» либо является слогом, либо входит в состав слога. Таковы латинское «duo», греческое «dyo», немецкое «zw», например, в слове «zwei». Таково же несомненное слоговое значение этого «дв» в таких словах, как «дверь», «двигать», «двор». Однако если мы это звуковое сочетание действительно свяжем с понятием слога, то тут же приходит нам на память масса других слов, где это «дв» вовсе не имеет никакого отношения к слогу, а является только внешним соединением звуков, относящихся к разным слогам. Возьмем такие русские слова, как «предвидеть», «предвещать», «предварять», «предводительствовать», «предвосхищать». Во всех такого рода словах звуковое сочетание «дв» тоже фигурирует во всей своей полноте. Но всякому ясно, что это «дв» в данных словах вовсе не образует собою единого слога, а разделяется на такие звуки, которые относятся совсем к разным слогам. Звуковое сочетание «пред», являясь в данных словах префиксом, уже по одному этому обладает своей собственной семантикой и есть результат своей собственной сигнификации. Что же касается корней этих слов, то корни эти тоже представляют собою каждый раз семантически нечто определенное, т.е. являются результатом определенной сигнификации. Но все дело в том и заключается, что во всех этих случаях сочетание «дв» вовсе не есть слог, а в русском слоге «два» это сочетание есть именно слог или относится к слогу. Но в таком случае спрашивается, чем же отличается «дв» как слоговое явление и «дв» как случайное совмещение разнокоренных слов. И ответ здесь может быть только один: семантика ни в каком случае не сводится на фонетику, потому что одно и то же фонетическое явление может обозначать семантически совсем разное, т.е. иметь значение, не имеющее ничего общего с глобальными звуками, на которых разыгрывается определенная роль семантики. В одних случаях с точки зрения сигнификации мы имеем действительно слог, а в других случаях та же самая сигнификация категорически запрещает нам рассматривать данное звуковое сочетание как единый слог и повелительно заставляет звуки, входящие в данное звукосочетание, относить к совершенно разным слогам, семантически не имеющим между собой ничего общего. Значение данного звукосочетания как слога может быть и таким, и другим, если его брать самим по себе, и получает свой смысл и значение не от своего звукового характера, но от их смысла, а смысл этот уже не есть звук или сочетание звуков, т.е. требует для себя уже незвуковой сигнификации.

Другие примеры такого звукового сочетания «дв», где это «дв» не есть единый слог, но состоит из звуков, принадлежащих разным слогам, можно демонстрировать на следующих словах: «подвал», «подваривать», «подведомственный», «подвенечный», «подвергнуть», «подвергнуться», «подвертеть», «подвесить», «подветренный», «подвивать», «подвид», «подвизгивать», «подвинтить», «подвирать», «подвластный», «подвода», «подводить», «подводный», «подвоз», «подворяться», «подвывать», «подвязка», «подвязывать». Везде в этих словах звуковой комплекс «дв» не есть единый слог, но разбивается по разным слогам, особенно если принять во внимание такие слова, как «подвиг» или «подворье», где это сочетание «дв», наоборот, является слоговым.

Назовем такой тип сигнификации, осмысливающей собою целый слог, силлабическим типом сигнификации.

§ 8. Этимологическая сигнификация

До сих пор мы имели дело с актами осмысления звуков как таковых или звукового комплекса как такового. Но в языке звуки не просто имеют значение звуков как таковых. В языке звуки имеют вполне внезвуковое значение. Произнося слово «вода», мы, как об этом уже было упомянуто выше, вовсе не поступаем так, что сначала представляем себе звук «в» как таковой и тут же о нем забываем, потом произносим звук «о» и тут же о нем забываем, потом произносим звуки «д» и «а» и тоже забываем о них как о таковых. Если бы в данном слове каждый звук мы представляли отдельно, в отрыве от прочих входящих сюда звуков, то слово «вода» обозначало бы вовсе не воду, но просто обозначало бы известный комплекс дискретных звуков. Если же мы в данном слове звукового комплекса «вода» обозначаем именно воду, а не какие-нибудь звуки, то это значит, что данный звуковой комплекс имеет совершенно незвуковое значение, поскольку в объективном мире вода и звуки понимаются как разные предметы, никак между собою не связанные.

Но если у нас зашел разговор о внезвуковом значении звуковых комплексов, то для их понимания, очевидно, мы должны воспользоваться и соответствующей внезвуковой сигнификацией. Однако понимаемая таким способом сигнификация обладает разной степенью сложности, и то, что обычно называется корнем слова, есть именно простейшая и основная, далеко уже не разложимая смысловая функция. В словах фактического живого языка эти основные, наименьшие и в дальнейшем уже неразложимые смысловые функции обычно обрастают еще и другими такими же смысловыми функциями, но всегда подчиненными той основной и неразложимой, которую мы называем корнем слова. Таким образом, возникает необходимость формулировать еще новый тип сигнификации, гораздо более сложный, чем сигнификация фонетическая или силлабическая. Слоговой комплекс является носителем смысла вообще внефонетического и, следовательно, вне только одного фонетически слогового. Корень слова, не говоря уже о слове в целом, является носителем, как мы сказали, внезвукового значения. А это значит, что тут перед нами возникает не просто силлабическая, но уже этимологическая сигнификация.

Возьмем такие русские слова, как «мнение» или «мнить». Корнем этих слов является звуковое сочетание «мн», которое указывает уже не на звук «м», и не на звук «н», и не на их сочетание, но именно на область мнения, т.е. на область мышления, на область тех или иных функций разума или сознания. Этот корень «мн», лишенный всякого гласного звука и потому содержащий в себе нулевую огласовку, имеется и в других языках. Таково, например, греческое слово mnēme, означающее «память». Но этот корень может иметь и разные другие огласовки.

Такова, например, огласовка «мен», которая отчетливо выступает в латинском слове mens, что значит тоже «ум», «разум» и вообще разные состояния умственной деятельности. Сюда же относится и огласовка «мем», – в латинском memoria, откуда и соответствующие слова в других языках.

Тот же самый корень фигурирует и в виде «мин», как, например, в русских словах «упоминать», «вспоминать», «напоминать», а также в немецком Minne, тоже «воспоминание» или «любовь» (имеется в виду не просто Liebe, но любовь разумная, духовная). Огласку «ман» лингвисты находят в греческом mania, обозначающем одержимость какой-нибудь одной мыслью и, в частности, «неистовство», «одержимость». Таковы же греческие mainomai, «неистовствую» или mainas, «менада», «вакханка». Недалеко отсюда ушло и немецкое meinen, «думать», «полагать». Огласовку «мон» имеем в латинском moneo, «увещеваю», «убеждаю». Но отсюда и латинские: monstro, «указываю», «показываю»; monstrum, «знамение», «предзнаменование», «чудо», «чудовище»; monumentum, «воспоминание», «память», «памятник». Отсюда и понятные даже для нелингвиста соответствующие слова в новоевропейских языках. Но для нелингвиста может быть неизвестно то, что, например, старославянское и русское «память» тоже имеет своим корнем «мен», поскольку это «я», входящее в русское слово, в старославянском обозначается с помощью юса малого, а этот юс малый как раз обозначает носовое «е».

В результате всех этих наблюдений можно сказать, что корень «мн» существует в разных языках с весьма различными огласовками и, можно сказать, со всеми гласными, которые только существуют.

Но теперь вот и возникает такой вопрос: что же общего между всеми этими «мн», «мен», «мин», «мон» и т.д.? Другими словами, спрашивается: являются ли все эти звуковые комплексы одним корнем или тут перед нами несколько различных корней? Однако совершенно ясно, что тут перед нами обязательно один и тот же корень, а не несколько корней. И корень здесь один потому, что все эти звуковые комплексы имеют одно и то же внезвуковое значение, а именно, все они указывают на мышление, думание, мнение. Итак, здесь перед нами один и тот же корень, и притом не случайно, а вполне обязательно один и тот же корень. Но если это так, мы попросим: а ну-ка, произнесите этот единый и общий корень. Произнести его невозможно. Он – один и тот же, и он во всех своих огласовках обязательно присутствует, а произнести его невозможно. Произнести этот корень можно только в тех или иных его отдельных огласовках. Но корень с данной огласовкой не есть корень вообще и не есть данный корень как родовое понятие. Мы можем произнести только его видовые формы, только его отдельные единичные проявления. И сколько бы мы ни убеждались в том, что везде тут один и тот же корень, что все частичные корни требуют признания и как некоей общности, мы эту общность совершенно не в силах произнести. А почему? А потому, что этот корень вовсе не есть фонетическое явление и вовсе не есть только слог. Корень слова есть такая внезвуковая и внеслоговая общность, которую потому-то и нельзя произнести, что она присутствует в каждом отдельном корне невидимо и неслышимо. Она есть вполне специфическая, именно, этимологическая сигнификация. Или вы признаете, что во всех этих вариациях корня со многими огласовками выражается один и тот же корень, и тогда для этого корня необходима соответствующая, уже не видимая и не слышимая, а только мыслимая или только смысловая сигнификация, или эту смысловую сигнификацию вы отрицаете, но тогда вы будете принуждены находить во всех этих фонетических вариациях корня совершенно разные, а отнюдь не один и тот же корень. Итак, существование этимологической сигнификации, несводимой на отдельные звуки или слоги, доказано. Конечно, здесь возникает огромная проблема соотношения общего и отдельного, единичного. Но это – проблема чисто философская. Она должна быть использована в лингвистике, но она не является специальным содержанием лингвистики, и вовсе не лингвисты должны ее разрабатывать. Для нас важна только констатация того простого факта, что отдельное немыслимо без общего, а общее – без отдельного. Поэтому мы здесь можем ограничиться только приведением таких слов В.И. Ленина:

Здесь имеет значение также и учение Ленина о сущности и явлении: одно не существует без другого, одно проявляет другое, одно переходит в другое[211]. Ясно также и то, что к этой корневой общности применимы и все те ее квалификации, которыми выше мы характеризовали вообще всякую сигнификацию. Эта общность есть модель, закон, метод, принцип осмысления; а всякое такое осмысление есть ее интерпретация, коммуникация, предикативно-контекстуальная данность и результат позитивно-негативной диалектики.

§ 9. Аффиксальная сигнификация

До сих пор у нас шла речь о фонетических компонентах с таким их значением, которое не выходило за пределы непосредственно данного их осмысления. Но фонетические комплексы могут не иметь ничего общего с их непосредственной значимостью. Типов этого внефонетического значения фонетических комплексов вполне бесконечное число. В порядке нарастающего усложнения внефонетического значения фонетических комплексов мы сейчас остановимся на категории аффикса.

Аффикс есть такой слог, который образует с рядом других слогов нечто целое, т.е. цельнозначащее, которое, главенствуя над данной системой слогов, семантически деформирует каждый из слогов, входящих в данную их систему. Это значит, что каждый отдельный слог, входящий в данную систему слогов, получает каждый раз особое значение в зависимости от главенствующего аффикса, как равно и этот последний в известной мере тоже зависит от них. Другими словами, мы сейчас переходим к той языковой категории, которая обычно носит название «слово». Поскольку, однако, разные языковеды определяют термин «слово» по-разному, мы сейчас не хотели бы входить в такое сложное исследование, а хотели бы говорить только о тех слогах, из которых состоит слово, в самом общем и непосредственном смысле. Уже и тут ясно, что каждый слог цельного слова, каждый его аффикс в семантическом смысле получает настолько разное значение, что можно прямо говорить о бесконечно разнообразном значении каждого такого слога. Значение это бывает не только разное, но и до бесконечности разнообразное, так что невозможно даже и составить такого словаря, в котором формулировалось бы это неисчислимое множество семантических оттенков слова. Аффиксы слова – это префиксы, инфиксы, суффиксы и флексия, получающие свое особое значение в зависимости от главенствующего аффикса, который называют основой слова, или темой слова. Нет никакой возможности, и нет никакой необходимости семантически обследовать решительно все оттенки решительно всех аффиксов. Для иллюстрации аффиксальной сигнификации мы остановимся только на одном префиксе «про».

Прежде чем это сделать, напомним читателю некоторые диалектические процессы, мимо которых, к сожалению, языковеды часто проходят без всякого внимания, в угоду перечисления каких-нибудь однородных фактов языка или в целях достижения какой-нибудь понятийной системы. Без систематизации фактов не может обойтись ни одна наука и в том числе также языкознание. Но всякая устанавливаемая в науках система не должна мешать живому становлению фактов, а должна скорее только помогать их установлению. Поэтому при установлении всякой языковой сигнификации нужно помнить три следующие обстоятельства.

Во-первых, уже давно было установлено, что язык не ergon, «дело», но energeia, «действие». В настоящее время это «энергийное» понимание языка только углубилось. Не только звуки языка находятся в непрерывном становлении, но такова же и их семантика. Значение слова, несмотря на известную устойчивость своего ядра, все время находятся в состоянии становления, которое бывает настолько интенсивным, что порой бывает даже трудно отделить одно значение слова от другого.

Во-вторых, это приводит к тому, что реальное значение данного слова в разных контекстах очень часто совмещает в себе даже вполне противоположные оттенки и даже вполне противоречивые. Ни в каком случае нас не должно смущать то обстоятельство, что слово, или его аффикс, в одних случаях имеет одно значение, а в других совершенно обратное этому значение. Совмещать противоречивые оттенки слова в разных контекстах – это и значит подходить к семантике диалектически.

Отсюда, в-третьих, вытекает и то, что приводя слово или его аффикс, мы волей-неволей фиксируем только какое-нибудь одно значение и оставляем в стороне все его другие значения. Кроме того, эти другие значения часто находятся в таком ярком соотношении с приводимым нами примером, что об этом другом значении приходится обязательно говорить для уточнения приводимого нами примера.

Теперь попробуем наблюдать аффиксальную сигнификацию на примере префикса «про» в современном русском языке.

§ 10. Предварительные замечания о префиксе «про»

Сущность аффиксальной сигнификации можно демонстрировать на любом аффиксе. Но поскольку нас сейчас интересуют не аффиксы сами по себе, а их сигнификативное значение, то для этого достаточно будет рассмотреть какой-нибудь один аффикс и на нем демонстрировать формулированную у нас выше сущность языковой сигнификации вообще.

Избранный нами для этого префикс «про» уже не раз анализировался в нашей языковедческой литературе. В качестве одного из последних анализов из этой области можно указать работу над этим префиксом «про», содержащуюся в большой академической грамматике русского языка[212]. Необходимо сказать несколько слов о задачах анализа этого префикса, которые были поставлены у нас в предлагаемом ниже семантическом очерке этого префикса.

Прежде всего, необходимо обратить внимание на то, что семантический очерк этого префикса в академической грамматике преследует исключительно описательные цели. В этом отношении материалы указанной грамматики вполне достаточны и хорошо рисуют разнообразие изучаемого префикса. Однако мы в нашей настоящей работе не ставим себе описательных целей и не ограничиваемся изучением только глаголов. Наша задача – не описательная, но объяснительная, поскольку решается она в свете некоторой, вполне определенной языковой теории. И ставится она не только в целях изучения глагола, но и в отношении семантики всех слов, содержащих этот префикс.

Что же требует от нас такая объяснительная теория? Она требует установить такое общее значение префикса, которое можно было бы рассматривать как модель для всех других более частных значений. Следовательно, все прочие значения префикса должны быть проанализированы как результат этой общей их модели, как та непосредственная действительность мысли, которая уже не есть просто сама эта мысль, но является ее интерпретацией, ее коммуникативной направленностью и связана со всеми наличными в языке ее контекстами.

Наконец, все эти моделированные значения данного префикса должны быть указаны не в их глобальном виде, т.е. не в виде их внеметодического перечисления. Чтобы быть объяснительной теорией, такой моделирующий, коммуникативный и контекстуальный перечень основных значений префикса должен осуществляться методически, целенаправленно и отчетливо закономерно; и только при этом условии семантический анализ префикса, как и всякого другого языкового элемента, может стать объяснительной теорией. А если такой объяснительной теории не приводить, то тогда нечего и вообще заниматься тем префиксом, описательная теория которого уже давно и вполне достаточно установлена.

После этих кратких замечаний о сущности предлагаемого нами сигнификативного анализа данного префикса перейдем к установлению отдельных и необходимых моментов этого анализа.

§ 11. Сигнификативный анализ префикса «про»

Как сказано, мы начнем с наиболее общей установки и в дальнейшем будем только уточнять эту общую установку, соблюдая принцип методического и закономерного анализа и избегая глобального перечисления и неметодического, некритического описания разрозненных значений. Нужно, однако, иметь терпение и не требовать этого методизма с первых же строк нашего анализа. Методизм выяснится окончательно только после ознакомления с нашим анализом в его целости, да и то потребуется с нашей стороны окончательная формулировка всего этого анализа в целом.

Слова, содержащие префикс «про», если начать с их наиболее общего значения, обозначают либо движение вперед вообще, либо движение вперед относительно какого-либо специального предмета.

Слова, обозначающие движение вперед вообще: «продвигаться», «продвижение», «проносить», «пропускать», «проследовать», «простираться», «пространство», «протягивать», «прохождение».

Слова, обозначающие не просто движение вообще, но движение и становление или в области природных явлений, или в явлениях человеческой жизни, или в том и другом вместе: «прогнать», «прогонять» (с одного места на другое), «прогреметь», «прогудеть», «продиктовать», «пройти», «прокладывать», «пролегать», «проливать» (т.е. в переносном смысле «проливать свет») «проплывать», «проследить», «прослушивать», «просматривать», «просмотр» (возможно переносное значение «чего-нибудь не заметить»), «простаивать», «протекать», «прохаживаться», «прохожий».

Слова, обозначающие движение и вместе с тем создающие тот или иной предмет в процессе самого этого движения: «пробудить», «протоптать», «проторить», «прошивать», «процессия».

Слова, обозначающие движение специально во времени. Движение во времени вообще: «прогресс», «проезжать». В настоящем: «прогуливаться», «продолжать», «проживать». Прошедшее как единый момент: «прогул», «прогулка», «продекламировать», «продержать», «продефилировать», «продешевить», «продирижировать», «продребезжать», «продремать», «продрыхнуть», «проездить», «проехать», «прождать», «прожить», «прожужжать», «прозвать», «прозевать», «прозимовать», «прозвать», «проиграть», «проинструктировать», «проинформировать», «проконсультировать», «прокричать», «пролететь», «промелькнуть», «промешкать», «промчать», «промямлить», «промяукать», «пронести», «проорать», «пропищать», «проплакать», «проплыть», «пропойца», «пропьянствовать», «прореагировать», «проредактировать», «прорычать», «просидеть», «проскочить», «проскрипеть», «проскучать», «прослужить», «проспать», «протанцевать», «протащить», «протранжирить», «протрубить». Движение в будущем: «проблема», «пробуждать», «провидение», «проводы», «провозвестить», «прогноз», «продвигать», «продлить», «проект», «прозревать», «промышлять», «прорицать», «пророк», «просиять», «простонать».

Слова, обозначающие движение или действие относительно какого-нибудь цельного предмета. Изучаемый нами префикс прежде всего обозначает движение или действие параллельно какому-либо целому предмету: «прогреметь», «прогудеть», «проделать», «продергивать», «проедать», «промерять», «прополаскивать», «проработать», «просватать», «просуществовать», «прочитать», «прошептать» (в последнем случае возможно также движение изнутри вовне).

Дальше представим себе, что движение или действие, достигшие какого-нибудь цельного предмета, происходят по внешней поверхности этого предмета. Сюда можно отнести слова: «проклеивать», «проконопатить», «прокрасить», «промазать», «промаслить», «промыть», «прокалывать», «пропахать», «пропилить», «проржаветь», «просохнуть», «проставить», «простелить», «протирать», «прошпаклевать», «проштукатурить».

Однако, если мы двигались по поверхности какого-нибудь предмета, то ничто не мешает нам войти также и в его внутреннюю область, захватить его внутреннее содержание. Слова с изучаемым нами сейчас префиксом здесь будут таковы: «пробивать», «проглатывать», «прогрызать», «продавать», «продалбливать», «продирать», «продрогнуть», «продымить», «прозондировать», «проламывать», «промедлить», «проникать», «пропитание», «прорезать», «прослеживать», «просолить», «проспиртовать», «прощупывать». Возможно также и просто пребывание в этой внутренней области предмета: «прогреть».

Далее, движение, проникшее во внутреннюю область предмета, после прохождения этой области может появиться на обратной стороне предмета, т.е. получить обратное или вообще какое-нибудь другое значение в отношении того, с чем оно вступило вовнутрь предмета. Действие здесь прекратилось и виден его отрицательный результат. Таковы слова: «пробираться», «продеть», «продувать», «продумать», «продырявить», «прожарить», «прожечь», «проживать» (например, в смысле «проживать капитал»), «прозревать», «произвести», «произведение» (как процесс), «произнести», «произрастать», «проистекать», «проказничать», «проканителить», «прокаркать», «прокрадываться», «прокрутить», «пролазить», «пролежать», «проморгать», «промочить», «промучить», «пропорхнуть», «прорубать», «прорывать», «просверлить», «просвечивать», «прослезиться», «просрочить», «проститься», «простой», «простреливать», «простудиться», «просчитываться», «протестовать», «проторговать», «протряхнуть», «прохватить», «прохудиться», «прочищать», «прочувствовать», «прошибать», «проштрафиться».

Далее, движение или действие, проникшее вовнутрь предмета, проникшее через все его внутреннее содержание и опять появившееся вовне, но уже с другой стороны, а иной раз даже и прямо в обратном или, во всяком случае, в каком-либо другом смысле, может получить и такое значение, что станет указывать на совершенно самостоятельный результат нашего движения внутри предмета, так, как будто бы мы и вообще не входили во внутреннюю область предмета и как будто бы мы совсем не появлялись на его обратной стороне. Момент прохождения через предмет здесь, конечно, остается; но ударение ставится здесь больше на результате этого прохождения и часто с определенной тенденцией рассматривать этот результат как нечто вполне самостоятельное. С нашим префиксом сюда мы отнесли бы такие слова: «проанализировать», «пробарабанить», «пробежать», «пробелить», «пробормотать», «пробуравить», «проварить», «провертеть», «проведать», «провиант», «провизия», «провизор», «провод», «проводка», «проводник» (вагона), «провоз», «продемонстрировать», «продукт», «прожевать», «произведение» (не как процесс, а как результат), «происходить», «прокаженный», «прокармливать», «прокипятить», «прокиснуть», «прокламировать», «проклинать», «проклятие», «прокол», «прокормить», «прокуривать», «прокусить», «прокутить», «проламывать», «пролезать», «пролетка», «проманежить», «промахнуться», «променивать», «промерзнуть», «промокнуть», «промотать», «пронзить», «пронимать», «проницать», «проныривать», «пронюхать», «пропагандировать», «пропеть», «пропечатать», «пропивать», «прописать», «пропись», «пропитывать», «пропихнуть», «проповедовать», «проползти», «пропотеть», «пропуск», «прорва», «прорваться», «проредактировать», «прорезь», «прорубь», «прорыв», «проскользнуть», «просочиться», «просветить», «просвещение», «просветлеть», «просветлить», «просеивать», «просека», «прослоить», «прослойка», «прослыть», «просовывать», «просочиться», «проспорить», «простегивать», «простой» (человек), «простор», «просторечие», «простуда», «простывать», «просунуть», «просушить», «просчет», «протапливать», «протест», «проткнуть», «протолкаться», «протопить», «протопка», «проторговаться», «протрезветь», «протухнуть», «проход», «прошмыгнуть», «проще», «прощание».

Этим еще далеко не исчерпывается соотношение внешнего и внутреннего в семантике изучаемого нами префикса. Если выше мы говорили о проникновении извне во внутреннюю область предмета и о появлении этого движения с обратной стороны предмета, то, оказывается, можно идти и обратным путем, т.е. не идти снаружи вовнутрь с прочим продолжением этого движения, но просто исходить из внутреннего содержания предмета и выражать это внутреннее содержание вовне. Таковы слова: «проблеск», «прогневать», «проговаривать», «промолвить», «промолчать», «пропахнуть», «проплясать», «прорастать», «проронить», «прославиться», «прояснять». Можно привести еще ряд слов, где внутреннее содержание предмета, проявляющее себя вовне, трактуется специально как внутреннее состояние этого предмета: «прозябнуть», «проход», «прошнуровать», «проштемпелевать», «проштопать», «проштудировать», «прощать». Этот выход наружу может мыслиться как и улучшение, – «прогресс», «прославиться», «процветать», – так и ухудшение, ослабление, – «пробавляться», «пробел», «пробрасывать», «провал», «провешивать», «прогадать», «прогибать», «проглядеть», «прогнуть», «прогул», «пропадать», «пропасть», «просмотреть» (в смысле допустить ошибку), «проулок», «прочь».

Далее, в семантике изучаемого префикса часто имеется в виду не какой-нибудь один предмет с его внешней или внутренней стороны и с каким-либо соотношением этих сторон, но два или несколько предметов, могущих находиться в самых разнообразных отношениях. «Про» в таких случаях может обозначать «в пользу чего-нибудь», «в интересах» или «в защиту чего-нибудь». Таковы многочисленные слова типа «проамериканский», «прокитайский». Эта заинтересованность может доходить как до использования данного предмета как орудия, – «пробирка», «проводник» (тока), «проволока», – так и до прямой постановки цели для чего-нибудь: «прожорливый», «прозывать», «прочитать». Достижение цели может объединяться с указанием на причину того действия, которое предпринимается для достижения: «продавать», «продажа».

Сейчас мы позволим себе воспользоваться еще одной приставкой, хотя и совсем другого корня, но только внешним образом созвучной с изучаемым нами «про». Это – приставка «против», семантически тоже для нас очень важная. Приведем сейчас для нее некоторые материалы. Любопытно, что два или несколько предметов могут находиться и в совершенно обратном соотношении, т.е. можно ставить себе цель не достижения какого-либо предмета, а, напротив, цель борьбы с ним: «против», «противоестественный», «противозаконный» и многие другие с приставкой «противо». При этом возможно указание также и на ту или иную активность отрицаемого предмета, причем оттенки этого активного сопротивления со стороны отрицаемого предмета настолько разнообразны, что даже с трудом поддаются такому логическому учету: «противиться», «противник», «противоалкогольный», «противовес», «противовоздушный», «противодействие», «противогаз», «противомалярийный», «противопожарный», «противоправительственный», «противоядие». При таком противополагании двух предметов их можно мыслить и совершенно равноправными, причем их активное взаимодействие не исключается, а иной раз даже выдвигаться на первый план. Когда мы говорим «противополание», «противоположение», «противостояние» и «противоположность» (в общем смысле слова), то мы вовсе не имеем в виду борьбы противополагаемых предметов, а просто ставим их как бы на одной плоскости в виде более или менее пассивных антиподов. Рядом с этим, однако, возможно и более активное противоположение двух предметов, их разнообразная фактическая и логическая несовместимость. Когда мы в диалектике употребляем термин «противоречие» (например, противополагая «белое» и «небелое») или термин «противоположность», имея в виду, например, «белое» и «черное», то подобного рода термины указывают на огромную активность мысли и действительности, в отношении которых мы употребляем эти термины.

Наконец, изучаемый нами префикс часто заставляет нас совсем выходить за пределы тех предметов, при обозначении которых он употребляется. Во-первых, этот префикс привносит в обозначаемый предмет также и известного рода оценку его существования. Таковы оценочные слова с негативным направлением мысли: «пробалтывать», «пробел», «пробирать», «провал», «провел», «провиниться», «провираться», «проволочка», «провороваться», «проворонить», «прогорланить», «прогул», «проделка», «продувной», «провевать», «пролаза», «проныра», «проработать» (в смысле «публично указать недостатки»), «простофиля», «просчет», «проучить», «прохвост», «прочерк». Слова с позитивной оценкой: «проведать», «продохнуть» (в смысле «свободно дышать»). Возможно и совмещение негативной и позитивной оценки: «пробивной», «проверить», «провернуть», «проворачивать», «проворный». Во-вторых, здесь возможны слова даже и в переносном значении, когда возникает мысль о предмете, не имеющем ничего общего с корнем данного слова: «проголосовать», «прогонять», «прогореть», «прогреметь», «продажность», «прозвать», «прозябать», «промазать», «прохлаждаться», «прошляпить».

§ 12. Сводка предложенного анализа

Надфонетическая сигнификация изученного нами фонетического комплекса сначала осмысляла этот комплекс в самом общем смысле. Это было указание на движение вообще, или на становление вообще. Но движение, или становление, взятые сами по себе, являются только предметом теоретической мысли, но не языка. Как только эта теоретическая абстракция попадает в язык, она тотчас же получает самые разнообразные и часто совсем неожиданные интерпретации.

В одних случаях речь действительно идет здесь о движении как о таковом, или о становлении как о таковом. Но это – редкость. Что же касается постоянного поведения данной сигнификации в языке, то поведение это удивляет своим разнообразием, доходящим до полной безграничности. Оказывается, одно движение – в природе, и совсем другое – в обществе; одно – движение в личности или в связи с личностью, и опять другое – в истории. В одних случаях имеется в виду движение просто, в других же – в связи с производимым им действием. И это действующее движение иногда равнодушно к данному предмету и проходит мимо него, параллельно с ним и без всякого воздействия на него. В других случаях это движение относительно данного предмета удивительным образом неравнодушно к нему. И тогда оно вдруг нападает на него с целью его унизить, смутить, сократить и даже уничтожить. В других же случаях оно совершается в пользу этого предмета, в целях укрепления этого предмета и даже ради прямой его защиты от других предметов.

Вы можете думать, что этим и исчерпывается то движение и то действие, которое сигнифицируется изучаемым префиксом. Ничего подобного. Это действие может не только происходить на поверхности предмета, но и влезать в его внутреннее содержание, переиначивать это содержание на свой лад, проникать его насквозь и даже вылезать с другой его стороны, хорошо если в ином, а иногда даже и в прямо противоположном смысле. Мало того. Проникая весь предмет насквозь, оно даже становится как бы чем-то независимым от этого проникания в данный предмет, а на самом деле находясь в прямой зависимости от этого проникания предмета или через предмет. Далее, движение и действие, моделированные согласно данной аффиксальной сигнификации, могут пребывать в мирном и спокойном состоянии. Но они могут также и толкать соответствующие предметы к их взаимной борьбе, принуждать их воевать друг с другом и даже друг друга уничтожать. Часто даже и трудно бывает понять, где тут спокойствие и взаимопомощь, а где тут война и взаимное уничтожение. Это действие доходит до прямого развенчания соответствующих предметов, хотя в то же самое время – и до их возвеличения. Как положительное, так и отрицательное воздействие данного движения на разные предметы то и дело бросается в глаза при нашем ознакомлении с достаточно обширным языковым текстом. И, наконец, это движение и это действие, исчерпавши свои всевозможные позиции в отношении разных предметов, начинают набрасываться уже сами на себя. Иной раз оказывается, что это действие вовсе не есть действие, а это движение вовсе не есть движение. Оказывается иной раз, что это просто только метафора, просто какое-то переносное значение, просто какая-то басня, аллегория или вообще тот или иной символ. Поэтому часто невозможно даже и понять, где же тут само-то движение и действие. Они набросились сами на себя и сами себя уничтожили, приняв уже не собственное, а какое-то переносное значение.

Сигнификация, говорили мы, обязательно имеет коммуникативное значение. Но быть коммуникацией – это значит учитывать жизнь в ее объективном разнообразии и создавать такие формы этого учета, которые передавались бы одним сознанием другому сознанию и были бы одинаково понятными для того и другого. Но реальная жизнь всегда бурлит, всегда полна борьбы и всякого рода противоречий. Может ли, в таком случае, язык, который есть орудие разумно-жизненного общения между людьми, не бурлить этими жизненными противоречиями? И может ли цельное слово, а это значит, и все составляющие его аффиксы, быть вне жизненной борьбы, как и вне жизненной гармонии, оставаться вне противоречий жизни и не отражать также и разрешения этих противоречий? Вот это бурление жизни мы и наблюдаем в префиксе «про». И мы показали, как надфонетическая языковая сигнификация, осуществляющая теоретическую мысль на практике непосредственной действительности этой мысли, в самой яркой форме обнаружила эту действительность мысли как структурно функционирующую картину бурлящей человеческой жизни в актах языковой коммуникации.

В заключение заметим, что если аффиксальная сигнификация обладает столь широким жизненно-коммуникативным значением, то это можно еще в большей степени приписать словосочетаниям как оппозитивного, так и специально предикативного значения. Однако это – предмет уже другого исследования.

Во всех этих более сложных типах языковой сигнификации должны исследоваться те же структурные элементы, с которыми мы выше столкнулись при первой же попытке дать более или менее точное определение языковой сигнификации вообще. И в том префиксе, который мы исследовали сейчас, и во всяком другом типе сигнификации мы исследуем, прежде всего, коммуникативную направленность всякой сигнификации, а вместе с тем также и ее значение – интерпретирующее, контекстуальное, позитивно-негативное и пропозициональное. При достаточно подробном исследовании всякого типа языковой сигнификации обнаруживается ее чисто жизненная направленность. Какой-нибудь с виду мало значащий префикс встает перед нами как некоего рода живое существо, которое куда-нибудь стремится или не стремится, чего-то достигает, а чего-то не достигает, на что-то нападает или претерпевает нападение со стороны, что-то возвеличивает, а что-то унижает, проникает как бы во внутренность предмета, пронизывает и охватывает этот предмет, выскакивает за пределы предмета, сохраняя с ним связь или стараясь эту связь порвать, порождает разные предметы и их уничтожает и, наконец, либо возвеличивает самого себя, либо боится самого себя, даже нападает на самого себя и кончает самоубийством.

На это могут сказать: да ведь это же просто ваша фантазия, а на самом деле ничего такого с префиксом не делается. Нет, это неверно. Если язык доподлинно является орудием жизненного общения людей, то и на самом этом орудии не могут не отражаться людские жизненные отношения. И это очень хорошо, что какой-нибудь малозначащий префикс вдруг зажил и загулял у нас как самое настоящее живое существо. И это – не метафора, а так оно и есть. У нас много говорится о структурно-семантическом исследовании языка. Но что такое эта структура, говорится об этом мало и не всегда вразумительно. То живое существо, о котором мы сейчас говорим в связи с разумно жизненными функциями языковой сигнификации, – вот в данном случае та языковая структура, без которой действительно невозможно никакое семантическое исследование. Установление подобного рода структур – дело, конечно, не легкое. Но к нему надо привыкать.