Языковая структура

Раздел III. ЛОГИЧЕСКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА МЕТОДОВ СТРУКТУРАЛЬНОЙ ТИПОЛОГИИ

Кризис младограмматических методов сравнительного языкознания, как принято думать, начался уже давно и требует создания нового языкознания, свободного от узкой ограниченности и механицизма прежних методов. Все говорят о необходимости цельного подхода к языкам, о сравнении их не в каких-нибудь случайных, но прежде всего существенных и конститутивных моментах. Отсюда и возникали в языкознании такие термины, как «структура», «модель», «система», «изоморфизм», «типология», «структурная типология» и пр. Вполне естественным является желание отдать себе точный отчет в значении этих терминов; а так как термины эти большей частью связаны с математикой, то вполне законным является также и желание узнать, чем же именно помогает здесь математика и почему оказалась необходимой здесь именно математическая терминология.

Характеризуя эти новые потребности науки, Вяч.В. Иванов пишет:

Все это совершенно правильно. Но только здесь возникает два сомнения. Во-первых, можно ли допустить, что прежняя сравнительная грамматика индоевропейских языков, устанавливая, скажем, наличие носового звука в вин. падеже ед. числа в разных языках, не преследовала задач цельного охвата данного явления, а оставалась только при разрозненных фактах? И, во-вторых, Вяч.В. Иванов, к сожалению, здесь не разъяснил, что он понимает под терминами «структура», «система» и «типология». В таком общем и некритическом смысле, в каком Вяч.В. Иванов употребляет эти термины, их всегда употреблял всякий лингвист, в том числе и младограмматики. Насколько можно судить по дальнейшему изложению, Вяч.В. Иванов выдвигает, в сравнении с индоевропейской грамматикой, на первый план момент исторический. С его точки зрения, отсутствием этой точной хронологии как раз и отличается традиционная сравнительная грамматика индоевропейских языков. По-видимому, и самый термин «типология» тоже связывается у Вяч.В. Иванова с установлением более точных хронологических отношений, чем это делала младограмматическая школа. Но понятие структуры от этой слишком общей установки отнюдь не делается ясным.

К этому следует добавить, что подробное изучение литературы по структурной типологии заставляет приходить к печальному выводу всякого, кто хотел бы отдать себе полный отчет в логической природе употребляемых здесь методов. Многие исследователи, работающие в области структуральной лингвистики, не стремятся к логической последовательности своих методов и часто употребляют их весьма смешанно. В этом нет ничего удивительного, поскольку структуральная типология языков является наукой весьма молодой и наличные в ней логические противоречия скорее являются в ней признаком ее роста, чем ее бессилия.

У нас имеются неплохие обзоры работ по структуральной типологии[13]. Однако обзоры эти касаются по преимуществу содержания самой типологии, не входят в область логической характеристики методов этой последней. Тем не менее структуральная лингвистика всегда и уже с самого начала претендовала на логическую ясность своих методов, противопоставляя себя в этом отношении традиционной лингвистике. Поэтому к структуральной типологии следует подойти прежде всего с точки зрения логики употребляемых ею методов, что, впрочем, требует значительных усилий. Предлагаемое в настоящем разделе рассуждение может претендовать только на предварительный анализ.

Сначала мы укажем некоторых авторов, у которых (по крайней мере в отдельных работах) весьма неясно расчленяются эмпирический и индуктивный метод, основанный на накоплении большого количества фактов, с одной стороны, и с другой стороны – метод априорный и дедуктивный, который накладывает как бы сверху теоретически-формулированные категории на хаотическую массу наблюдаемых языковых фактов, стараясь тем самым превратить беспорядочное множество явлений в закономерное целое. Самая эта противоположность эмпиризма и априоризма, а также индукции и дедукции, уже давно приобрела в современной науке, безусловно, новое значение, которое исключает их прежний антагонизм и когда-то остро переживавшуюся их несовместимость. Но это обстоятельство как раз и требует создания новой теории науки. Приведем несколько примеров недостаточно четкого использования обоих методов, когда первое место начинает занимать то эмпиризм, то априоризм, то весьма слабо мотивированное их смешение. Необходимо также обратить внимание на то, какие теперь вырабатываются формы структуральной типологии, основанные на последовательном и логически-продуманном совмещении индукции и дедукции и на попытках ликвидировать их вековой антагонизм.

Примером методологической путаницы может явиться известный доклад Р. Якобсона в 1957 г. на VIII Международном лингвистическом конгрессе в Осло, посвященный вопросу о соотношении типологии и сравнительного языкознания[14]. Не анализируя этот доклад, мы укажем только на его противоположную оценку у двух советских лингвистов. Вяч.В. Иванов с большой похвалой отзывается об этом докладе Р. Якобсона. Но, как правильно излагает Р. Якобсона Б.А. Серебренников, типология языков у него построена только на понятии изоморфизма и не занимается никакими вопросами времени и места появления соответствующих языковых фактов.

По Р. Якобсону, типология далее должна быть установлением иерархии элементов, из которых состоит данная языковая система. Но, как ясно из этого доклада, иерархия понимается здесь весьма статично; и как правильно отмечает Б.А. Серебренников, в докладе Р. Якобсона совершенно не показано, как устанавливаются подобного рода языковые иерархии и какова конкретная методология, применяемая Р. Якобсоном[16].

Излагая ту работу Р. Якобсона (1942), в которой он конструирует свою языковую иерархию, Б.А. Серебренников констатирует, что эта иерархия построена у данного ученого не на основании исторического изучения языков, а на психологии и физиологии ребенка или на анормальных явлениях человеческой речи, и уже потом такая абстрактная схема априорно постулирована как необходимая для исторического языкознания. Тут Р. Якобсон конкретно обнаружил всю антиисторическую природу своей концепции изоморфизма, на которой строится у него языковая типология.

И эта критика Р. Якобсона у Б.А. Серебренникова мне представляется вполне убедительной. Да и сам Вяч.В. Иванов, не согласный с Б.А. Серебренниковым в оценке доклада Р. Якобсона, все же пишет о докладе этого последнего:

Таким образом, связать типологию языков с их историей не удается ни Р. Якобсону, ни Вяч.В. Иванову, не говоря уже о полной невыясненности у них понятия структуры, модели, системы и типа.

В сравнении с этим гораздо проще и естественнее поступает Б.А. Серебренников, который вслед за А. Мейе[19] наблюдает те одинаковые переходы, которые фактически имеют место в языках и которые он называет «типовыми линиями развития». Тут у него приводится достаточное количество яснейших и простейших примеров[20], которые нам нет нужды здесь воспроизводить. Но эта ясность достигается у него только тем, что он понимает термин «тип» в самом обыкновенном общепонятийном смысле. А то суждение, в котором он пытается на основании положений А. Мейе дать точное определение типа, логически весьма уязвимо:

Это – логическая ошибка idem per idem: типологическое исследование есть исследование типов. Поэтому лучше уж оставаться в пределах общепонятного значения термина «тип»; а если давать его философско-логический анализ, то целесообразнее делать это в специальном исследовании.

М.М. Гухман справедливо указывает на исконное противопоставление и даже антагонизм сравнительно-исторического и синхронно-типологического методов, в котором не малую роль сыграл уже сам Н.С. Трубецкой и который являлся основным принципом языкознания для А. Мейе[22]. Однако этот разрыв, конечно, самими лингвистами переживался как нечто противоестественное; и за последние 30 лет появилось немало исследований, в которых были сделаны попытки одинаково применять оба метода. М.М. Гухман справедливо вскрывает их недостаточность[23].

Однако сама М.М. Гухман ставит такие условия для объединения обоих методов, которые едва ли возможно выполнить. Реконструкция, например, эргативного предложения для древнейшей эпохи индоевропейского праязыка, согласно М.М. Гухман, была бы возможна только при соблюдении трех условий, а именно,

По поводу этих рассуждений М.М. Гухман правильно пишет Б.А. Серебренников:

Наконец М.М. Гухман выражает столько сомнений относительно синтеза указанных двух антагонистических методов[26], что в настоящее время, как надо полагать, она может признать установление языковых типов только в виде более или менее достоверной (а в большинстве случаев и весьма мало достоверной) суммы определенных языковых признаков. Если Р. Якобсон в целях установления типов языков накладывал на исторические языки априорные схемы, выработанные им независимо от истории, то М.М. Гухман, наоборот, рассчитывает построить типологию языков как только эмпирическое и более или менее вероятное перечисление их признаков. Однако совершенно ясно, что если рассуждения Р. Якобсона и М.М. Гухман брать в целом, то ни первый не согласится на чистую дедукцию, ни вторая не согласится на чистую индукцию. Эту смешанную методологию в значительной мере можно наблюдать и у других исследователей, стоящих на самых разнообразных лингвистических позициях. Очевидно, точное установление понятия типа требует особого и специального исследования.

Если обратиться к самому понятию типа, то далеко не всякое и специальное исследование способно вскрыть понятие структуральной типологии, если мы будем придерживаться общеизвестных правил логики. Б.А. Успенский пишет:

Логическая ошибка idem per idem выступает здесь дважды: структурная типология есть учение о структурных признаках и структурный признак есть признак, существенный для структуры языка. В дальнейшем, у того же автора читаем:

Здесь сразу три логических ошибки. Первые две ошибки есть ignotum per ignotum: структурная типология основала на системном сравнении, и – системное сравнение есть моделирование системы (тут, впрочем, кроме ignotum per ignotum, также и idem per idem). Третья ошибка – чистейшая idem per idem: система языка есть внутренняя и основная система языка.

Самый термин «тип» у Б.А. Успенского тоже не отличается ясностью. Он сам ставит вопрос (но это не его заслуга, так как вопрос этот не раз ставился еще до него в зарубежной лингвистике) о том, является ли результатом типологического исследования фиксация типов языка или фиксация только его признаков. Казалось бы, что исходная тавтология Б.А. Успенского (типология есть учение о типах) вполне исключает какое бы то ни было учение о признаках, поскольку фиксация отдельных признаков является для него всегда чем-то разрозненным и лишенным всякой целостности. Однако в дальнейшем вопрос этот решается совсем иначе. Оказывается, чтобы получить тип, сначала нужно изучить признаки. А так как все признаки сразу нельзя изучить, то типология по необходимости оказывается всегда только частичной. И, действительно, классификации языков, например у Шлегеля – Гумбольдта, Штейнталя, Мистели, Финка, основаны на установлении типов. Но всем известно, что конкретные языки никак не укладываются в такого рода типологические классификации.

Здесь Б.А. Успенский согласен с Э. Сепиром, предлагавшим классифицировать языки не по одномерным типам, а сразу по нескольким координатам признаков, и с Дж. Гринбергом, по которому

А в конце концом вопрос решается только статистически. Однако никакая статистика не может сказать нам, какая сумма признаков достаточна для того, чтобы она стала типом. И поэтому Б.А. Успенский, начавший с априорной и вполне умозрительной категории типа, сводит ее в конце концов на статистически установленную сумму признаков.

Кроме того, Б.А. Успенский является горячим сторонником установления «метаязыка». Под этим последним он понимает «язык-эталон», от которого «отталкиваются при описании различных языков».

Возникает вопрос: какой же может быть окончательно и точно установленный метаязык, если лингвисты могут фиксировать самое большее только суммы признаков языка? Очевидно, строгое требование метаязыка противоречит относительным и неустойчивым суммам признаков, о которых даже и неизвестно, как из них получается тип. И опять-таки особенно большого расхождения с младограмматической практикой исследования усмотреть здесь невозможно.

Если принять, что нам точно известно значение терминов «структура», «модель» и «система» и что нам понятен термин «структурная типология», остается все же непонятным, почему можно пытаться реконструировать тот или иной праязык без употребления этих терминов и вообще делать те или иные прогнозы на путях исторического изучения зыков. Если в данном языке обнаружены лабиализованные передние гласные, то без всякого использования указанных терминов уже можно предполагать наличие в этом языке и лабиализованных задних; а если даже и пользоваться указанной теоретической терминологией, то она отнюдь не гарантирует для нас необходимости лабиализованных задних, а только их возможность. Анализ языка аранта и абазинского обнаруживает существование в них только одной гласной фонемы. Без всяких специальных теорий структуры, модели, системы или типа само собой ясно, что возможны и другие языки, тоже восходящие к такому состоянию, которое обладает только одной гласной фонемой. На этом основании были попытки в этом смысле трактовать и индоевропейский праязык. Б.А. Успенский пишет:

Однако младограмматики ничем другим и не занимались, и занимались они без всех этих сложных логических и математических проблем современного структурализма. Но мы говорим это не против структурализма, а в его защиту, поскольку существующие формы структурализма часто весьма далеки от реальной работы лингвиста и требуют замены их более совершенными формами.

Итак, установление структуры и модели и связанное с ним предсказание языковых явлений и есть, по Б.А. Успенскому, первая задача структурной типологии. В дальнейшем вводится у него еще новый термин, впервые пущенный в ход, если мы не ошибаемся, Е. Куриловичем. Термин этот тоже математический – «изоморфизм». Однако точного определения его тоже не дается. Насколько же можно судить по приводимым у Б.А. Успенского примерам, это оказывается самым обыкновенным традиционным младограмматическим установлением сходных и различных явлений в языках. Младограмматики, опять-таки нужно сказать, ничем другим и не занимались. Если, например, устанавливается, что нет языков без смычных согласных или что из противопоставления смычных аффрикатам вытекает наличность фрикативных, то подобного рода наблюдения вполне возможны и в плоскости младограмматических теорий и не требуют терминов «структура», «модель», «система» и «тип». А если эти термины (и, конечно, обозначаемые ими понятия) вносят нечто новое в традиционный метод языковых сопоставлений (а они, безусловно, вносят нечто новое), то это новое требует специального анализа. На основании установления изоморфных языковых фактов Б.А. Успенский делает далее вывод, что структурная типология языков должна привести и к соответствующей их классификации[32]. Возникает вопрос: а разве самая обычная классификация чего бы то ни было не есть установление классов, обнимающих собою предметы по какому-нибудь одному признаку? Казалось бы, классификация и есть установление разных классов, а каждый класс есть обобщение предметов по какому-нибудь признаку и каждый класс обобщает предметы по своему собственному признаку. Вместо этого простейшего представления о классификации, не только указываемого в элементарных учебниках формальной логики, но и вообще проводимого в жизни, мы находим здесь следующее заумное определение:

Однако чем ближе подходит Б.А. Успенский к анализу языков в их конкретном содержании, тем все менее и менее пользуется он своей терминологией. Устанавливая, например, необходимые для лингвистики термины и допущения, он говорит об элементе, эквивалентности, функции и слове. Все это сводится к перечислению того, что и вообще обычно говорят на эту тему. Элемент – это попросту морфема как минимальная значимая единица, эквивалентность – это одинаковость морфем, относящихся к какому-нибудь одному классу (так, все слова в род. падеже ед. числа эквивалентны между собою, поскольку их объединяет единая флексия или несколько аналогичных между собой флексий); функция – это, попросту говоря, значение морфемы, а слово – последовательность корневого элемента и относящихся к нему обязательных служебных элементов в предложении[34].

В дальнейшем, после критики существующей морфологической классификации языков Б.А. Успенский предлагает свою собственную классификацию, основанную на способе употребления языковых служебных элементов. Эта классификация дается чисто логическим путем и, по-видимому, едва ли может вызывать какие-нибудь возражения. Термин «структура» фигурирует здесь на каждом шагу, однако, насколько можно судить, структурная типология языков является здесь не чем иным, как комбинаторикой служебных элементов. С этой точки зрения, конечно, не существует чисто аморфных языков, т.е. таких, которые были бы совершенно лишены всяких служебных элементов. Б.А. Успенский правильно говорит, что чисто аморфный язык означал бы вообще отсутствие всякой коммуникации. Но стоит только прибавить к такому теоретически-предполагаемому аморфному языку хотя бы какой-нибудь служебный элемент, как уже получается тот или иной из известных нам естественных языков. Наличие служебных элементов, охватывающих сразу несколько корней или слов или отдельные корни, но не отдельные слова, характерно для инкорпорирующих языков. Языки, для которых характерно использование служебных элементов для отдельных слов, могут быть синтетическими, где служебные элементы имеют сразу несколько значений, и аналитическими, где каждый отдельный служебный элемент имеет только одно и единственное значение. Синтетические языки могут быть либо инкорпорирующими, где отсутствуют служебные элементы отдельных слов, либо флективными, где таковые элементы являются определяющими. Что же касается аналитических языков, то в них либо господствуют служебные элементы отдельных слов, почему их можно назвать также и агглютинативными, либо господствуют служебные элементы эквивалентных сочетаний слов (так что сюда относятся до некоторой степени и агглютинативные и инкорпорирующие)[35]. Этой классификации языков нельзя отказать в ясности. Однако методологически структурная типология сводится здесь, повторяем, к априорно-логической комбинаторике исходных элементов.

Сама по себе комбинаторика есть тоже один из научных методов; и пренебрегать им невозможно ни в прочих науках, ни в науке о языке. Но комбинаторика в соединении с априоризмом, какие бы оговорки здесь ни делать, уже заранее обрекает себя на абстрактную метафизику категорий, т.е. на механическое суммирование вполне дискретных элементов. Это особенно ощущается, если сравнить рассуждения Б.А. Успенского с той работой по классификации языков на основании морфологических показателей, которая была проделана на двух специальных конференциях и зафиксирована в двух больших сборниках: «Морфологическая структура слова в языках различных типов» (М. – Л., 1963) и «Морфологическая типология и проблема классификации языков» (М. – Л., 1965). Подробное изучение даже этих двух сборников обнаруживает разного рода весьма тонкие переходы от агглютинации к флективности, настолько тонкие и многочисленные, что некоторые авторы этих сборников даже отрицают возможность дать определенные понятия типа. Те же, кто пользуются этим понятием, вынуждены либо вводить в него момент вариативности, как например, Б.А. Серебренников[36], либо подчеркивать в нем понятия соотносительности элементов, как например, В.Н. Ярцева[37], либо вносить сюда еще другие, осложняющие моменты, как например, С.Д. Кацнельсон[38]. Но даже и без этих сборников каждому представителю современной теоретической лингвистики должен быть уже заранее ясен тот сплошной и непрерывный поток становления морфологических элементов, который яснейшим образом усматривается даже неязыковедом, если он владеет несколькими языками. Но Б.А. Успенскому это неизвестно; и он думает, что его априорная типология языков действительно соответствует чему-то реальному. Если даже и стоять на позициях априоризма, то уже одна эта позиция должна была бы удержать исследователя от такой слишком ясной комбинаторики ради учета неимоверной текучести одних и тех же элементов в разных языках. В настоящее время имеются весьма ценные исследования, которые как раз соединяют комбинаторику со статистикой, отражающей именно реальные соотношения в разных языках[39]. Наличие такого рода исследований делает априорную комбинаторику просто ненужной.

Здесь становится вполне ясным также и то, что именно Б.А. Успенский конкретно понимает под метаязыком. Последний оказывается здесь не чем иным, как более общей комбинацией элементов, т.е. такой комбинацией, которая определяется меньшим числом признаков, чем тот или иной естественный язык, переход к которому от метаязыка отличается только введением большего числа трансформационных принципов. Ясно, что самым общим метаязыком в данном случае является аморфный язык; далее следуют, в порядке возрастающей сложности, комбинации служебных элементов, инкорпорирующие языки, а за ними агглютинативные, флективно-агглютинативные и просто флективные. При этом допускается довольно большая диффузия всех этих трансформаций метаязыка и подчеркивается только преобладание того или иного трансформационного принципа на той или иной ступени конкретизации метаязыка.

Заметим только, что развиваемая Б.А. Успенским теория метаязыка вполне противоречит тому, что он выше говорил о метаязыке в связи с изучением языковых признаков. Как мы указывали выше, статистика совершенно лишена всякой возможности обнаружить для нас тот момент, когда сумма признаков становится типом, и потому типология языков неизбежно сводилась там к эмпирическому и индуктивному изучению большего или меньшего числа конкретных языковых признаков. Здесь же тип языка устанавливается Б.А. Успенским вне всякого эмпирического исследования естественных языков, вне всякой индукции и вне всякого вопроса о превращении суммы признаков в тип. Этот языковой тип выводится здесь не эмпирически, но априорно, не индуктивно, но умозрительно и не физиономически, но комбинаторно. Тип языка в данном случае есть только дедуктивная и априорная категория, о реальном осуществлении которой и о соответствии ей какой-нибудь суммы признаков совершенно не ставится никакого вопроса.

Наконец, очень важно отдать себе отчет в том, как пользуется Б.А. Успенский математикой и что именно конкретно означает у него структурная типология в математическом смысле слова. Внимательное изучение работ Б.А. Успенского приводит нас к неожиданному выводу, который кратко мы могли бы формулировать так: перед нами здесь не математическая, но стенографическая лингвистика. Вместо того, чтобы употреблять термины обычным способом, Б.А. Успенский всегда старается их, кроме того, еще и обозначить какими-нибудь буквами на манер того, как поступают математики. С виду получается полная картина математического исследования. Но ведь математики не только дают обозначения своим категориям, но эти обозначения складываются у них в какие-нибудь специально значимые формулы или определенным методом решаемые уравнения. Однако у Б.А. Успенского дело дальше простых обозначений не идет; и тогда спрашивается: зачем же нужны эти обозначения, если обозначенные термины уже объяснены и понятны до всякого их обозначения. Так, на стр. 23 мы находим «формулу»: AN ↔ N. Оказывается, это вот что:

Другими словами, хотя вид этой «формулы» как будто бы и вполне математический, на самом деле смысл ее совсем не математический; и так как в дальнейшем никаких математических выводов из этой формулы не делается, то ясно, что смысл ее вовсе не математический, а только стенографический. Таковы же и прочие весьма многочисленные «формулы», которыми оснащена работа Б.А. Успенского[40]. Можно ли после этого считать структурную типологию, как ее понимает Б.А. Успенский, хотя бы в каком-нибудь отношении, математической?

Заканчивая разбор работ Б.А. Успенского, необходимо заметить следующее. При всей неясности, запутанности и слабой мотивированности исходной логически-математической терминологии, в указанной книге Б.А. Успенского содержится целый ряд правильных, здравых и весьма полезных утверждений и даже концепций. При сопоставлении типологического и традиционного сравнительно-исторического языкознания он вполне отдает себе отчет в том, что это последнее всегда пользовалось методами типологии, когда, например, на основании сопоставления закономерностей в разных языках делались выводы относительно праязыка. Б.А. Успенский прямо пишет:

Правда, тут же возникает вопрос, в чем же тогда новость современной типологии? По поводу этого Б.А. Успенский замечает, что прежние реконструкции не преследовали хронологических целей. Однако это далеко не так. В.К. Поржезинский, которого я слушал в студенческие годы, очень часто делал указания относительно разновременности для праязыка тех или других реконструкций, производившихся в те времена. Он писал:

И все же Б.А. Успенский своим сопоставлением типологического и сравнительно-исторического языкознания[43] значительно смягчил, если не прямо уничтожил, антагонизм этих двух методов и совершенно правильно представил типологию (и уж, конечно, без всяких специальных логически-математических проблем и методов) как естественное завершение или по крайней мере продолжение классической компаративистики. Так же правильно, на наш взгляд, хотя и не с такой ясностью, говорит Б.А. Успенский и о сравнении типологии с дескриптивной лингвистикой[44]. Что касается методов языковой типологии, то Б.А. Успенский тоже здраво рассуждает о примате изучения «текста» над «системой», и о недостаточности голой индукции, которую он вместе с В. Матезиусом склонен заменять специфической для каждого языка «характерологией», и о необходимости предварительной типологии языков на отдельных уровнях, и о месте и значении квантитативных методов, о регрессивном характере некоторых методов дескриптивной лингвистики[45].

Мы не возражаем в общем и против классификации языков, предлагаемой Б.А. Успенским. Необходимо отметить, однако, что структурная типология здесь конкретно выступает только как априорно-логическая и совершенно внеисторическая комбинаторика корневых и служебных элементов.

Само происхождение этой комбинаторики вызвано отнюдь не случайными, но очень важными причинами. Именно, она движется на путях борьбы с неясностями традиционной лингвистики, которые Б.А. Успенский прекрасно понимает. Обсуждая неправомерный перенос индуктивных исследований одного языка на другой, он пишет:

В поисках точного разъяснения того, чтó нужно понимать под структурной типологией, мы до сих пор отмечали только три тенденции:

1) тип языка есть сумма его признаков на определенном уровне или на многих уровнях с точным перечислением этих признаков, квалифицируемых как дифференциальные, или без точного их перечисления;

2) в противоположность этому эмпирическому, индуктивному или просто описательному способу, тип языка устанавливается как априорная категория или, точнее, как априорная схема, создаваемая вполне умозрительно и дедуктивно или по крайней мере в таком виде накладываемая сверху на эмпирические материалы естественных языков;

3) тип языка есть то, что получается в результате вполне априорной комбинаторики категорий, возникающих из неразложимых далее языковых элементов с оговорками и ссылками на возможность ее деформации в реальном исследовании естественных языков или без такого рода оговорок и ссылок.

Подобного рода понимание типологии языков естественно вызывает в нас определенно отрицательную реакцию и чувство некоторого разочарования; а такая реакция и такое чувство способны даже поколебать всякую уверенность в пользе и необходимости такой типологии. То, что тип есть нечто общее, известно и без всякой теории. То, что это общее можно получить в одних случаях дедуктивно из чего-нибудь более общего, а в других случаях индуктивно из чего-нибудь менее общего, равно как и возможность комбинирования разных признаков для получения разных общностей, слишком уж элементарно для того, чтобы стать какой-нибудь специально лингвистической теорией.

Впрочем, не нужно чересчур строго относиться к этим исканиям в области молодой науки – структуральной типологии, как бы они ни были в логическом смысле мало совершенны. Эти поиски, повторяем, свидетельствуют о росте науки и нисколько не об ее упадке. Кроме того, совмещение индукции и дедукции в одном логически безупречном методе является делом трудным; и наличие здесь колебаний то в одну, то в другую сторону, равно как и совмещение примитивных некритических подходов с весьма замысловатой и часто даже весьма глубокой методологией не только вполне естественно, но даже и вполне неизбежно, вполне прогрессивно.

Следует указать на то, что у наших структуралистов зародилась новая идея понимания лингвистической общности. Стали искать в науке такие «конструкты», которые бы ярко выражали собою цельность, состоящую из элементов, но ни в каком смысле не сводимую на эти элементы и являющуюся принципом организации этих элементов. Это – 4) конструктивная теория или теория конструктов. Таким понятием является в математике понятие множества, характеризуемого, вопреки своему условному и неправильному обозначению, не как множество, но именно как единство элементов. А элементы эти мыслятся здесь в той или другой мере упорядоченными, что и обеспечивает для множества быть именно единообразной цельностью. Если чего не хватает в этой теории, то именно момента упорядоченности. В связи с этим вполне закономерно появление 5) теоретико-множественного понимания структуры и модели, а следовательно, и типа.

С первого взгляда такая теория, казалось бы, вполне удовлетворяет своему назначению. Вслед все за тем же Ф. де Соссюром, а отчасти, может быть, за Р. Якобсоном, еще Н.С. Трубецкой определял фонему как член смыслоразличительной оппозиции[48]. Остается не совсем ясным, какое место занимает здесь оппозиция[49]. Но ясно то, что фонема есть такой звук, который четко отличается от всякого другого звука и находится в системном отношении со всеми другими звуками. Системность характерна и для фонемы, взятой сама по себе. Тут мы находим зародыши даже того, что у нас называется диалектикой, т.е. учение об единстве противоположностей, и для чего у структуралистов тоже имеются вполне определенные, хотя пока ими еще не разработанные установки.

Между прочим, фонологи недаром хватаются за принцип дихотомии, который особенно нуждается в анализе в связи с работами Р. Якобсона и М. Халле. Само проведение этого принципа чрезвычайно условно, запутанно и местами даже неверно в указанных выше американских работах[50]. Тем не менее самый принцип дихотомии все же является попыткой, правда, совершенно беспомощной, мыслить фонологию диалектически. Точнее говоря, этот принцип дихотомии есть беспомощное выражение закона отрицания отрицания: А не есть не-А. Этим, вероятно, и объясняется то, какие внутренние причины заставляют фонологов хвататься за дихотомию. Им все же хочется найти какой-нибудь глубинный фундаментально-логический метод для своей науки. И, не доходя до диалектики, они в своей дихотомии все же как-то бессознательно грезят о ней. Однако оставим дихотомию в стороне и сделаем из нее только тот вывод, что диалектический принцип единства противоположностей все еще ждет своего применения в лингвистике, и в частности, в структуральной типологии.

Вся эта диалектика и связанная с ней антиномика прекрасно представлена в математической теории множеств. Здесь остро осознано, например, единство целого и частей целого, как единство противоположностей, равно как и противоположность элемента целого и части целого или как необходимость представления части бесконечного множества в качестве эквивалентной всему бесконечному множеству и т.д. Правда, и в философии самой математики эта диалектическая система категорий еще весьма далека от логической завершенности. Еще дальше от этого оказались лингвисты, ставшие на почву теоретико-множественной методологии. Но наши структуралисты поняли этот теоретико-множественный анализ языка чрезвычайно абстрактно и до сих пор в этой области не дали ощутимых исследовательских результатов.

Например, О.С. Кулагина пользуется математическими понятиями окрестности и семейства, которые можно и нужно давать в лингвистике без всяких математических обозначений, приходит к понятию типа, что мы попросту назвали бы частью речи, и к нескольким синтаксическим соотношениям, близким к тому, что мы называем управлением, согласованием и примыканием[51]. Мы не будем давать логический анализ того, что О.С. Кулагина называет теоретико-множественным определением грамматических категорий. Однако следует заметить, что этот анализ привел нас к той расшифровке используемой здесь теории множеств, которую можно назвать просто комбинаторикой элементов; а используемые здесь категории традиционной лингвистики привлекаются только в порядке логической ошибки petitio principii: сначала закрываются глаза на традиционную грамматику, потом дается некое, якобы математическое построение; в конце же концов эти построения чудесным образом совпадают или, вернее, должны были бы совпадать с традиционной грамматикой.

Абстрактность и слабую эффективность всего этого теоретико-множественного построения Н.Д. Андреев иллюстрирует не только указанием на то, что, по мнению самой же О.С. Кулагиной, ее рассуждения не относятся к русскому языку, но и своим собственным указанием на то, что под теоретико-множественную теорию О.С. Кулагиной не попадают также и языки английский, французский, немецкий, хиндустани, санскрит, латинский, греческий, индонезийский и бирманский[52]. Можно ли после этого с уверенностью сказать, что подобная теоретико-множественная теория может послужить базисом для исследуемой нами структурной типологии языков?

Теоретико-множественное построение фонологии планирует И.И. Ревзин. У него фигурируют такие понятия, как «множество», «разбиение», «класс», «мощность», даже «алгоритм» и т.д. Однако И.И. Ревзин, давая теоретико-множественную, как он думает, картину шумных в русской фонологии, попросту разбивает шумные согласные на разные группы по тем или иным признакам. Так, выделяется группа п – т – к, затем б – д – г, затем эти же согласные, но в мягком звучании, и т.д.[53]. Возникает вопрос: причем тут теория множеств? Это просто есть группировка согласных по тем или другим признакам места образования, звонкости и глухости, взрывности и фрикативности, твердости и мягкости с разной комбинацией признаков. Например, кроме группы п – т – к выделяются группы п – б, т – д или к – г и пр. Ясно, что здесь перед нами не теория множеств, а просто комбинаторика фонетических признаков. Нужно ли было для этого пускать в ходе терминологию теории множеств?

Вслед за О.С. Кулагиной Б.А. Успенский[54] тоже пытается определить часть речи при помощи теоретико-множественных категорий окрестности и семейства. Такая дедукция с самого начала должна была бы говорить о своей слабости и о своем несоответствии бесконечному разнообразию естественных языков в этом отношении. Поэтому Б.А. Успенскому тоже приходится вводить понятие правильности языка, которое свидетельствует только о том, что определяемая таким образом часть речи, является теоретической фикцией, которой неизвестно как пользоваться при построении грамматики естественных языков. Это учение о правильности является для лингвистов, использующих теорию множеств, только их testimonium paupertatis. Да и сам Б.А. Успенский в этой статье не раз говорит только о «приближенном» характере его построения.

Нельзя считать удачной также имевшую у нас место попытку дать теоретико-множественное толкование падежа[55]. Сначала падежи определяются здесь как непересекающиеся классы эквивалентных между собой состояний предмета. Поскольку здесь же утверждается, что «предмет» выражается существительным, а его «состояние» – предложением, то, казалось бы, указанные здесь классы эквивалентных между собой состояний относятся либо к предложению, либо к сказуемому, либо вообще к члену предложения. При чем тут падеж? По поводу такого определения падежа и сам Б.А. Успенский пишет: «К сожалению, это определение не является вполне корректным». Ему приходится в дальнейшем вскрывать неясности в данном случае самого понятия эквивалентности и давать еще другое определение падежа. Он пишет:

Нам, действительно, приходится согласиться как с тем, что в данной статье нет ясного и точного теоретико-множественного определения падежа, так и с тем, что соответствующие поиски должны производиться и дальше. Нам только казалось бы, что судя по изложению самого же Б.А. Успенского, даваемое им определение падежа по А.Н. Колмогорову едва ли буквально принадлежит этому последнему, а скорее отражает собой разные этапы дискуссии в известных кругах по этому сложнейшему вопросу.

Неудачи и слабая эффективность теоретико-множественного понимания типа неизбежно стали приводить к поискам нового понимания типа, которое обеспечило бы собою более обоснованную типологию языков. На этих путях возникла новая теория структуры, основанная на осознании мертвой неподвижности традиционных структурных теорий.

Структуры можно делить на статические и динамические. Статическая структура есть только результат пассивного описания синхронных явлений. Подобного рода структуры имеют место и в традиционной лингвистике, так что для них, собственно говоря, даже и нет необходимости создавать новую теорию языка. Другое дело – динамические структуры, которые даже в пределах синхронии лежат в основе того, что вслед за Н. Хомским называют порождающей грамматикой. Здесь у нас, конечно, нет возможности излагать эту теорию подробно. Однако необходимо отметить, что понятие типа приобретает здесь чрезвычайно важную тенденцию, а именно ту самую динамику, которой так не хватало всем предыдущим теориям.

Во избежание всяких неясностей у читателя, во-первых, обратим внимание на то, что типология языков здесь мыслится в виде применения языка-эталона для нахождения общности между конкретными языками. Но этот язык-эталон, по-видимому, сам может возникнуть только в результате эмпирического изучения языков. Тип как порождающая модель может возникнуть, судя по этому, не столько в результате самого исследования языков, сколько в результате определенного рода систематизации конкретных языковых структур, т.е. в результате определенного метода изложения. Сама лаборатория исследования всегда очень сложна, представляя собою почти неанализируемую смесь индукции, дедукции, случайных просветов, догадок, и всякого рода неожиданных приемов, на которые наталкивает хаотическая масса изучаемого материала. Другое дело – это изложение уже найденной истины. Его можно дать и дедуктивно или индуктивно и описательно или объяснительно и в виде самых разнообразных схем, диаграмм и таблиц. Между прочим, все найденные нами в языках конкретные элементы и их связи могут быть в нашем изложении расположены так, что вначале окажется самый общий язык-эталон, а затем последуют и все отдельные «порождаемые» им грамматики. Таким образом, порождение нужно понимать здесь не обязательно исторически (восходя к каким-нибудь реальным праязыкам, пранародам и прародинам) и не обязательно только логически (производя классификацию конкретно-найденных нами языковых структур), но обязательно только модельно, так, чтобы видно было как язык-эталон и соответствующие операции над ним приводят нас к уже известным нам грамматикам естественных языков. Интерпретация термина «порождение» в каком-либо грубо натуралистическом смысле, как нам кажется, может до основания разрушить чистоту и ясность всей теории порождающих моделей. Далеко не все понимают, что порождающая модель является результатом только известного распределения уже найденных элементов языка и что возможны также и другие методы изложения языковых материалов, другие методы их распределения и комбинирования, особенно за пределами типологии языков.

Кроме того, заметим, во-вторых, что уже Н. Хомский говорит о необходимости использования того, что он называет рекурсивным механизмом, для охвата бесконечного числа предложений[56]. Рекурсивный механизм у него – это система «замкнутых петель». В математике рекурсивной функцией называется такая, которая может быть получена путем какой-нибудь определенной операции с рядом других функций, операции, которая остается тождественной с той, которая была произведена над первым членом ряда, причем все производимые здесь операции не выходят за пределы какой-нибудь одной определенной функции. Производя эту операцию над тем или другим членом функционального ряда, мы каждый раз как бы возвращаемся к операции с первым членом этого ряда. Так, на пример, если натуральный ряд чисел проявляется из единицы путем прибавления к нему другой единицы, то совершенно такое же прибавление единицы имеет место при любом числе натурального ряда при переходе его к следующему числу. Если это так, то порождение, о котором говорилось выше, есть определенная операция, преследующая только одну цель – сохранение постепенной последовательности нарастания появления одной и той же функции в ее собственных пределах. Мне хотелось бы здесь возразить Н. Хомскому: не является ли такой метод слишком громоздким? Однако вопрос этот относится, конечно, не к самому определению рекурсивной функции и тем самым к процессу порождения, но к возможности выбора тех или иных аргументов, над которыми производится данная единообразная операция для получения конкретной значимости основной функции. Во всяком случае термин «порождение» получает здесь весьма отчетливое значение, которое указывает и на единообразие появления отдельных результатов этого порождения, и на их закономерность, и на их определенную последовательность, и на их ограниченность порождающим началом. Я бы сказал, что в настоящее время едва ли можно дать более отчетливый анализ понятия порождения. Оно вполне соответствует также и общежизненной интуиции: порождающее все порождает именно из себя; порожденное хранит на себе печать порождающего; порожденное порождает дальнейшее порожденное тем же способом, каким само оно появилось из своего собственного порождающего; общее порождающее остается во всех порожденных, во-первых, самим собою, а, во-вторых, каждый раз по-разному, так что династия всех порожденных ограничена определенностью общего порождающего. Само собой разумеется, что это – только чистая теория и хочет быть тоже чистой теорией. Что же касается естественных языков, то звенья, предполагаемые рекурсивно-понимаемым порождением, часто могут отсутствовать или оставаться для нас неизвестными. Но и в этом случае рекурсивно-понимаемое порождение остается четким критерием для оценки того, насколько одно языковое явление зависит от другого и насколько эта зависимость нам известна или неизвестна.

Наконец, в-третьих, двухступенчатая теория последовательно применяемая в теории порождения, очень выгодно отличает ее от теории Н. Хомского. У этого последнего порождающая модель прямо и непосредственно порождает собою грамматику естественного языка, превращая тем самым язык в чисто рациональное построение. Что же касается предшествующей теории, то она хочет учесть также и все иррациональные моменты в языке, используя для этого именно двухступенчатую теорию, т.е. теорию языковой глобальности и теорию идеального отражения этой глобальности в структурных и модельных образах.

Итак, назовем подобного рода типологическое учение 6) модельно-порождающей типологией. Поскольку в этой теории большую роль играет принцип трансформации, обеспечивающий собою происхождение порожденного из порождающего, то подобного рода типологию языков можно назвать также трансформационной теорией[57]. Поскольку же последней и наиболее разработанной теорией трансформации является аппликативное ее завершение, то это понимание типологии можно теперь называть также и аппликативным. Нечего и говорить о том, что указанные нами понимания типологии выступают в большинстве случаев весьма мало, расчлененно, часто путаются одно с другим и со стороны исследователя требуют весьма тщательного логического анализа. Несомненно также и то, что фактически таких теорий гораздо больше, хотя разбираться в них в настоящий момент не представляется нам необходимым.

Нужно отметить ту огромную работу над языками, которая ведется у нас с позиций фактического и эмпирического описания различных языковых конструкций, фигурирующих обыкновенно в слишком общем и нерасчлененном виде. Тут тоже устанавливаются разного рода типы языков. Но типы не в специально структурном смысле слова, а в смысле наличия в языках тех или иных преобладающих конструкций, изучаемых, кроме того, не в их метафизической разрозненности, но в их диалектической процессуальности. Вернее же сказать, изучаются здесь тоже языковые структуры, но самый термин «структура» понимается здесь не в каком-нибудь заумном или хотя бы математическом смысле слова, а просто как вообще «строй», «построение», как вообще метод объединения тех или иных элементов в целое.

Прежде всего необходимо отметить работы Э.А. Макаева[58], который, резко отличаясь в своих построениях от структуралистов отсутствием всякого напряженного логицизма, тем не менее дал несколько весьма четких концепций языка, спокойно и методически анализирующих многие из современных насущных проблем науки о языке в плане как раз структурного изучения. Обилием эмпирических наблюдений с учетом проблем структурализма, но без всяких математически-изощренных увлечений, отличается весьма интересный сборник статей «Морфологическая структура слова в языках различных типов» (М. – Л., 1963). Это же нужно сказать и о сборнике, который нами уже упоминался выше, «Морфологическая типология и проблема классификации языков», равно как о сборниках «Структурно-типологическое описание современных германских языков» (М., 1966) и «Статистико-комбинаторное моделирование языков» (М. – Л., 1965). В этом последнем сборнике принципиальное значение имеет статья Н.Д. Андреева, посвященная проблемам математической статистики в общеметодологическом плане[59]. Интересна книга Р.Г. Пиотровского «Моделирование фонологических систем и методы их сравнения» (М. – Л., 1966).

Все подобного рода работы понимают типологию языка 7) процессуально-сравнительно-конструктивно.

Математическую лингвистику можно только горячо приветствовать, потому что только она может дать максимально точную картину фактического языкового состояния на тех или иных уровнях и в тех или иных областях. Что же касается самих языковых структур, о которых говорит теория, то они ни в каком смысле не есть результат какого-нибудь исчисления, не имеют никакого отношения к математике и, сами по себе взятые, не могут и не должны входить в такую науку, которую необходимо было бы называть математической лингвистикой. При таком четком разграничении теории структур и статистики структур весьма полезно будет говорить об особом 8) статистико-комбинаторном понимании типологии, которое целесообразно выделить из предыдущего седьмого понимания.

Заметим, что подобного рода понимание структуральной типологии, строго говоря, носит пока еще стихийный характер, так что оно в настоящий момент еще далеко от какой-нибудь глубоко продуманной лингвистической системы. Будучи главным образом статистикой, такая типология нуждается в разработанной теории структур, поскольку статистическому обследованию подвергаются здесь именно разные элементы структур, взятые в отдельности или комбинаторно. Теория структур и моделей где-то должна встретиться со всей этой статистикой фактической человеческой речи. Но эти пункты встречи пока еще намечаются слабо. В то же самое время стихийный напор статистики в современном структурализме настолько велик, что он начинает захватывать уже самые общие и широкие элементы языка, которые иной раз даже и получают какое-то неожиданное средневековое обозначение как «универсалии».

В заключение, бросая общий взгляд на отмеченные многочисленные работы по структуральной типологии (их количество легко могло бы быть намного увеличено), необходимо сказать следующее: В настоящий момент в отношении логической последовательности своих методов наука эта выступает перед нами как нечто в значительной мере хаотическое. Для того чтобы добиться элементарной ясности, нам пришлось расчленить восемь разных пониманий структурально-типологического метода. И методы эти не только нуждаются в дальнейшем расчленении, но часто выступают во взаимно-скрещенном виде, неуловимом для самих структуралистов. С другой стороны, однако, вся эта логическая нерасчлененность соединяется с чрезвычайно большим напором в разыскании и статистике языковых общностей, когда в горизонт исследователей попадают целые десятки, если не сотни разных языков. Рисуется захватывающая дух перспектива найти такие универсалии, которые охватывали бы собою все языки мира и которые путем рационально проводимых трансформаций давали бы собою точные формулы для каждого конкретного языка. Если принять во внимание, что таких языковых семейств, как индоевропейское, имеется на земном шаре больше 100, а языков, на которых говорит человечество, несколько тысяч, то отсюда становятся ясными те безумные претензии, которые сейчас выставляет структуральная типология. Доклады на IV Всесоюзном математическом съезде 1961 г. в Ленинграде[60] показали, что от этого союза математики с лингвистикой гораздо больше выигрывает математика, чем лингвистика, поскольку старая математика базировалась на таких областях, как физическая, т.е. на областях, в которых задачи характеризуются только небольшим количеством «степеней свободы», язык же является такой областью, в которой функционирует множество разных «степеней свободы», требующих для своего математического осознания небывалых раньше научных усилий. Однако и для лингвистики здесь тоже открываются необъятные горизонты, если иметь в виду формализацию и точное выведение структурных типов нескольких тысяч языков из небольшого числа исходных универсалий. Горизонты эти, несомненно, гораздо шире и сложнее, чем, например, охват всех движений небесных светил механикой Ньютона в XVII в.

Структуральная типология – наука очень молодая. И потому ей свойственны все преимущества и все недостатки ранней молодости.