Йозеф Геббельс — Мефистофель усмехается из прошлого

1. «Высшие цели и перспективы»

В последние годы войны и существования Третьего рейха Геббельс усиленно проводил «политику утешения», разработанную им после Сталинграда и допускавшую признание некоторых неприятных фактов и ситуаций, но при непременном выявлении других, благоприятных событий, которые, конечно, уравновешивали неприятности, а то и вовсе лишали их значения.

Еще в июне 1943 года Геббельс применил трюк с «уравновешиванием» для оправдания нелегкого положения Германии. Вместо того, чтобы объяснить причины недавних поражений германских армий под Сталинградом и в Тунисе, он пустился в рассуждения о преимуществах и недостатках недавних побед, одержанных в ходе «блицкрига». Недостаток, по его мнению, был один, но существенный: все эти победы «слишком быстро следовали одна за другой», так что стали казаться обычным и заурядным делом. «Настоящая война» началась, по его словам, только с декабря 1941 года, когда «шансы на выигрыш стали колебаться, ставки повысились и создалась угроза временного кризиса». До этого немцы не страдали от опасностей, непосредственно связанных с войной. Для них стало привычным, что кампании легко начинаются и заканчиваются, не занимая много времени. Вот этот факт Геббельс и назвал «неблагоприятным», потому что он «извратил представление о войне» не только у германской, но и у зарубежной общественности. После этого возникли неожиданные «психологическиетрудности», которые могут повторяться и в дальнейшем.

Итак, согласно Геббельсу, возникшие трудности носили только «психологический» (а отнюдь не военный) характер и уравновешивались фактом приобретения Германией «огромных материальных преимуществ», обеспеченных прежними успехами. Это позволяло ей наращивать свой военный потенциал и спокойно отражать наскоки врагов. Нужно было всего лишь избавиться от «психологического ущерба»: ведь если посмотреть на обстановку в целом, то «мы, немцы, находимся в абсолютно выигрышном положении, просто многие этого не понимают или не хотят этому верить».

Подобная софистика позволяла оправдывать даже явные военные неудачи, «открывая» в них неожиданные достоинства. К концу 1944 года военные действия велись уже в западных и восточных областях рейха, но Геббельса это не смущало. «Мы бьемся теперь, упираясь спиной в стену, — объяснял он. — Это, конечно, опасно, но дает ряд преимуществ. Построив оборону на своей территории, мы избавились от множества неразрешимых проблем, тогда как наши враги могут действовать лишь в ограниченных масштабах и в ограниченное время».

Через несколько дней после этого заявления началось последнее германское контрнаступление на Западе под командованием генерала фон Рундштедта. Сначала оно имело успех, и это сильно обрадовало Геббельса. Он с оптимизмом объявил, что «до конца года три четверти американских войск будут окружены или сброшены в море, а остатки американских и британских сил будут вытеснены во Францию». Геббельс просто сиял от похвалы Гитлера, заявив своим сотрудникам, что достигнутый успех, по словам фюрера, был наполовину обеспечен именно им, Геббельсом, и его министерством. Меры, предпринятые в рамках «тотальной войны», позволили создать «народное ополчение» и ошеломить врага, введя в бой свежие части. Между тем эти «новые дивизии» даже не были полностью вооружены автоматами. К Рождеству немецкое наступление застопорилось, а в январе германские части были отброшены на исходные позиции.

Тем временем Геббельс продолжал толковать о «медленном, но верном восстановлении германской военной мощи и о наращивании силы наступательных и оборонительных ударов». Он выявил новый фактор, способствовавший «поддержанию равновесия». «Противник, — говорил он, — превосходит нас в материальном обеспечении, но мы бросаем на чашу весов наш национальный характер и моральную стойкость, а по этим качествам нам нет равных в мире; поэтому мы непобедимы!» Он любил приводить слова Фридриха Великого: «Бог ведет в бой храбрейших. Бог нам поможет, если мы поможем сами себе. Он на стороне мужественных, а не на стороне тех, кто полагается лишь на силу!»

Спустя два месяца, в конце марта 1945 года, когда у жителей разбомбленных городов не осталось никаких надежд (как не осталось их и у самого Геббельса), он продолжал попытки «сохранить лицо», указывая на «разницу между военным положением и политической ситуацией». «Не стоит отрицать, — говорил он, — что мы находимся в опасном положении и что враг продолжает наносить нам жестокие удары, которые, однако, только ранят, но не губят нас. Мы еще не разбиты, как думает противник. Война только достигла своей критической точки как в военном, так и в политическом плане. И если военное преимущество на стороне врага, то в политическом отношении все козыри у нас, а не у противника. Между тем эти две стороны войны тесно связаны между собой. У наших врагов нет в этой войне общей цели, и чем крупнее их военный успех, тем яснее обнаруживается вся неестественность и противоречивость их коалиции».

Исходя из этого, Геббельс смело предсказывал возникновение политического кризиса во враждебном лагере. Его позиция была предельно ясной: «Германии нужно справиться с влиянием военного кризиса, пока ее враги будут заняты улаживанием политического кризиса в отношениях между собой. Исход войны зависит от того, какая из сторон первой потеряет почву под ногами: она же проиграет войну, утратив надежды на победу. В этом — суть создавшейся ситуации!»

Еще одна тема, которую Геббельс настойчиво развивал в тот период, шла под рубрикой: «Врагу так же плохо, как и нам!» — «Враг тоже устал и истощен, он не в лучшем положении, чем мы». В сентябре 1944 года Геббельс писал: «Нашим врагам тоже трудно: они воюют уже больше пяти лет и вполне ощутили на себе, что это такое». Это сравнение было довольно выразительным, но не основывалось на конкретных данных (особенно в отношении Советского Союза), а скорее выдавало желаемое за действительное. В октябре 1944 года Геббельс отважился на такое предсказание: «Говорят, что цыплят по осени считают, но все же я рискну заметить, что людские ресурсы Советского Союза, казавшиеся неистощимыми, похоже, скоро иссякнут». Даже в конце февраля 1945 года, когда линия фронта неуклонно приближалась к Берлину, Геббельс продолжал твердить о «трудном положении врага» то ли от наглости, то ли с отчаяния: «Разве положение наших противников лучше? Да ни в коем случае! Советский Союз потерял в войне больше пятнадцати миллионов человек! Такие потери отрезвят кого угодно! Им скоро придется отступать».

Не располагая достаточными фактами, Геббельс искал выход в области моральных категорий и символов: «Большевизм, несомненно, — воплощение воли дьявола, задумавшего таким путем подчинить себе мир, но в конце концов дьявол будет сброшен в преисподнюю!» Другой аргумент звучал как утешение: «Мы делаем сейчас то, что нашим врагам приходилось делать в прошлом». И по-другому: «Наши прежние испытания теперь выпали на их долю!»

Геббельс с ученым видом объяснял читателям еженедельника «Дас райх» в сентябре 1944 года, что все три главных участника войны должны пройти через глубокий военный кризис, являющийся суровым испытанием национального характера: первыми его преодолели британцы, потом — русские, а теперь настала очередь немцев: «Летом 1940 года мы завоевали Атлантическое побережье, и Англия была открыта для атак люфтваффе; это и было временем испытания воли британского народа. Осенью 1941 года мы окружили Москву, и Советскому Союзу пришлось напрячь все возможности в последнем усилии. Теперь настал наш час: враги бросают против нас все свои людские и материальные ресурсы, и мы должны показать, на что мы способны. Сила приходит через испытание — таково общее правило! Преодоление опасности добавляет сил, и чем больше была опасность — тем больше сил прибывает — таков урок этой войны!»

«В этом есть глубокий исторический смысл, — вещал Геббельс. — Все нации должны пройти через кризис; та нация, которая его выдержит, и будет оправдана историей!» Та же мысль звучит в статье, вышедшей пять месяцев спустя под отчаянным заголовком: «Ничто не потеряно, пока война еще идет!» Геббельса не смущало то, что война идет уже на земле Германии; он снова искал утешения в исторических параллелях: «Это вовсе и не важно, где идет война в данный момент, — заклинает он своих читателей. — Мы тоже стояли у Атлантики и под Москвой и Ленинградом — но ведь враги не капитулировали! Теперь они пришли к нам, на Рейн и на Одер — так неужели же мы не сможем повторить то, что они сделали тогда!» Некоторые робко возражали, указывая на превосходящие материальные ресурсы противников Германии, дававшие им в прошлом надежду на изменение ситуации, но Геббельс отвергал этот аргумент: «У врага нет настоящих идеалов, и у него низкий моральный дух — поэтому он проиграет!»

Чем безнадежнее становилась ситуация, тем более смелые образы и метафоры привлекал Геббельс, стараясь успокоить сомневающихся и убедить их в обратном. Тогда-то, за два месяца до конца войны, ему и пришло в голову знаменитое сравнение с бегуном, преодолевающим марафонскую дистанцию, который прошел уже тридцать пять километров из сорока двух: «Он должен бежать во что бы то ни стало, даже в полуобморочном состоянии; пусть он даже лишится чувств за линией финиша — все равно его ждут лавры победителя!»

Образ «бегуна на длинную дистанцию» был одной из отчаянных попыток «дать народу возможность увидеть события в их истинной перспективе». «Люди должны оценить ситуацию с точки зрения ее высшего исторического значения, не отвлекаясь на мелочи!» — эта мысль лежала в основе всех пропагандистских усилий Геббельса, предпринятых в последние месяцы войны. В конце февраля 1945 года он уже и сам потерял всякую надежду, но, выступая по радио, призвал своих слушателей «увидеть общую картину событий, которые хоть и выглядят скверно, но имеют свое глубокое значение, и его можно оценить, взглянув на происходящее под правильным углом зрения».

Геббельс, всегда бывший яростным фанатиком, теперь, как благочестивый проповедник, стал призывать к спокойному созерцанию событий. Это была идеология скрытого отчаяния, потому что неофициально он уже признавал, что «война, как в собственно военном, так и в политическом смысле, не может быть приведена не только к благоприятному, но даже и к просто приемлемому концу». Похоже, что рассуждения о «высшей перспективе» служили Геббельсу лишь средством для одурачивания масс, поскольку ничего лучшего уже не находилось. Возможно также (и этому есть подтверждения), что в последние месяцы войны он и сам успокаивал себя мыслью о необходимости «беспристрастного взгляда на вещи» и оценки ситуации «с чисто исторической точки зрения». В январе 1945 года он попытался поделиться этой идеей даже со своей женой, которая обдумывала планы самоубийства для себя, для детей и для мужа, но колебалась, понимая, как нелегко будет это осуществить. «Попадая в отчаянную ситуацию, подобную теперешней, — утешал ее Геббельс, — стоит воспользоваться советом Фридриха Великого и попытаться мысленно взглянуть на окружающее как бы с далекой звезды; тогда текущие события, да и вся наша планета, покажутся нам совершенно ничтожными — а ведь они так нас пугают, пока мы видим их вблизи!» «Ты, может быть, и прав, — мягко вразумила фрау Геббельс своего романтического супруга, — но все дело в том, что у Фридриха Великого не было детей!»

2. «Провидение на нашей стороне!»

Призывы к применению «исторической перспективы» привели самого Геббельса сначала к полумистической, а потом — к безоглядно фаталистической вере в провидение. Он создал целую «историческую теологию», в центре которой стояло учение об «особой миссии германской нации», и за последние шестнадцать месяцев войны его теория претерпела значительное развитие. В переломный период между 1943 и 1944 годами в ней еще звучал оптимизм и слышались звуки фанфар, прославлявших «великий крестовый поход двадцатого века», но потом возникли жалобные ноты смирения перед судьбой, подавляющей неугодных своей мерной тяжелой поступью.

«Мы — истинные воины Господа, — провозглашал Геббельс, — и мы призваны исполнить возложенную на нас великую историческую миссию. Именно теперь, и именно мы должны это сделать, иначе человечество постигнет страшная кара!»

Это псевдорелигиозное рвение, как и вера в «великую миссию», игнорировало все противоречащие ему факты: «На нас взирают все угнетенные и страдающие народы, ожидающие установления нового порядка и спасения мира!»

Все современное мировое развитие было представлено под девизом: «Божественное Провидение — с нами!» После «чудесного спасения» Гитлера во время покушения 20 июля 1944 года Геббельс выразил твердую веру в то, что «фюрер находится под защитой провидения». Подведя итог событиям того дня, он сделал вывод, что теперь «нет таких опасностей и несчастий, которых мы не смогли бы преодолеть с пользой для себя»: «Моя глубокая вера в скрытый смысл истории получила новое подтверждение 20 июля, сколько бы ни смеялись над этим материалистические толкователи истории. Судьба взяла фюрера под свое милостивое покровительство, потому что желает сохранить его для новых великих дел». Интересно, что Геббельс в этом случае не стал ссылаться на Бога и уповал только на «милость судьбы».

В то время Геббельс, заполучив наконец от Гитлера желанное назначение на пост «уполномоченного по ведению тотальной войны», все еще надеялся на то, что нацистский режим сможет выжить и заключить компромиссный мир; но к марту 1945 года он уже оставил все эти надежды и намерения. Тем не менее старая пластинка с песней «Провидение на нашей стороне» все продолжала крутиться. В начале марта 1945 года Геббельс писал: «История не знает ни одного примера, когда народ, до конца остававшийся несломленным, был бы потом вынужден склониться перед грубой силой. В решающий момент провидение проявляет свою скрытую силу и все расставляет по местам. Вечные законы истории не знают исключений».

Желаемое вместо действительного. Геббельс и сам чувствовал слабость своих аргументов и добавлял: «Мое утверждение может показаться спорным только на первый взгляд». Он уже не верил в дурманящую силу идеологической смеси, которую всегда с таким мастерством готовил для публики. «Когда событие созрело, оно состоится. В последней схватке между духом и грубой силой победит сила духа!»

Смерть Рузвельта оживила надежды Геббельса и подкрепила его веру в «глубинные законы истории»: «Война приближается к концу, — заявил он по радио 19 апреля 1945 года, в канун дня рождения Гитлера. — Противоестественный союз плутократов и большевиков разваливается! Глава мировых заговорщиков раздавлен судьбой. Его погубил тот самый рок, который сберег нам 20 июля нашего фюрера, восставшего живым и невредимым среди руин и трупов, чтобы завершить свое великое дело согласно воле провидения». На самом деле представление Геббельса о фюрере утратило в те дни всякий романтизм. 16 апреля 1945 года он признавался фон Овену: «Похоже, что счастливая звезда фюрера его покинула! Если бы теперь его увидел человек, не встречавшийся с ним два или три года, он был бы потрясен его видом. Он не только постарел, но и утратил инициативу и уже не может принимать молниеносные решения, полагаясь на интуицию, которая явно его оставила. Он колеблется, сомневается и откладывает принятие трудных решений». Гитлер и сам признавался Геббельсу: «Все идет не так, словно кто-то наслал на меня злые чары; удача от меня отвернулась». Да, гигантская игра «ва-банк» приближалась к концу; игрок растерянно стоял у стола, опустив руки.

3. Утопии и реальность

Когда военное положение складывается неудачно, перед пропагандистом любой страны встают трудные задачи. С одной стороны, он должен распространять уверенность в конечной победе и в последующем благоприятном развитии событий, а с другой — как-то объяснять возникшие «временные трудности». Он должен заявлять, что «о капитуляции не может быть и речи», и в то же время напоминать о необходимости «сражаться изо всех сил, чтобы «не допустить капитуляции и ее ужасных последствий». Он рисует в розовых красках послевоенный мир, но тут же с мрачным сарказмом говорит о бедствиях, ожидающих народ в случае поражения.

В последние два года войны вся пропаганда Геббельса строилась на противопоставлении идиллических картин послевоенного благополучия и пугающих описаний мрачной участи, ожидающей Германию и всю Европу, если они окажутся под гнетом победившего врага. Обе эти темы, которые можно условно обозначить так: «Прекрасная утопия в ближайшем будущем» и «Европа, закабаленная врагом», часто переплетались в его речах, но в последние месяцы войны негативные образы решительно вытеснили все остальное.

Геббельс до последнего момента жонглировал словами, пытаясь отвлечь массы картинами счастливого и мирного послевоенного времени. Нередко он старался смягчить впечатление от удручающих известий с фронтов, рисуя заманчивые образы скорого будущего. Так, выступая в берлинском Дворце спорта в октябре 1943 года, он поговорил немного о «предательстве клики Бадольо» в Италии (заявив с мрачной решимостью: «Для нас нет пути назад, только вперед!») и тут же нарисовал перед слушателями волшебную картину послевоенного времени: «Наступит день, когда война закончится, перестав испытывать наши нервы и силы. Занавес, скрывающий от нас будущее, внезапно упадет, и перед нами откроется новый мир — мир процветания и покоя, в который мы шагнем прямо из этого мира войны и крови». Эту прекрасную картину он дорисовал три месяца спустя, в радиообращении по случаю наступающего нового 1944 года: «Победа откроет нам путь к полной свободе и независимости нашей нации. Это будет путь мира и свободного труда, восстановления отечества и полного процветания общества, основанного на всеобщем единстве. Мы не зря терпим лишения и страдания и напрягаем силы — победа стоит того!» В июле 1944 года (возможно, для того, чтобы отвлечь внимание от высадки союзников во Франции) Геббельс посвятил целую статью в еженедельнике «Дас райх» увлекательным описаниям послевоенной идиллии. Это был разгул словесной эйфории, зовущей читателей в «иной, лучший мир»: «После войны все народы будут жить в состоянии покоя и умиротворения, социального прогресса и обновления, экономического процветания и счастья, и все это — не за счет других наций, а благодаря собственным достижениям».

В конце февраля 1945 года, когда русские войска уже стояли на Одере, а американцы — на Рейне, и когда гром войны сотрясал Германию до основания, Геббельс старался успокоить население сладкими песнями о грядущих райских днях: «Разгневанные фурии войны проносятся над нашими головами, испуская устрашающие хриплые крики, но помните: они скоро умолкнут, и зазвучат прекрасные мелодии мира и счастья».

Русские армии уже стучали в ворота Берлина; Гитлер и семья Геббельса готовились к смерти, а сам «Великий Пропагандист» все продолжал наигрывать ту же успокоительную мелодию о приближающихся сладких днях мира. Он даже почти перестал восхвалять фюрера, сосредоточившись на создании картин «прекрасного завтра». Чем мрачнее и безнадежнее выглядела реальность, тем с большим красноречием рисовал он волшебные картины будущего, ожидающего и Германию, и всю Европу. «После этой войны, — предрекал он, — Германия расцветет как никогда раньше. Все ее разрушенные города и села будут восстановлены в еще лучшем виде, и в них будут жить счастливые люди. Вся Европа переживет такой же подъем. Мы снова станем дружить со всеми людьми доброй воли. Вместе мы залечим глубокие раны войны, обезобразившие наш континент. На тучных пашнях вырастут богатые хлеба, чтобы накормить миллионы нуждающихся и страждущих. Работы будет хватать всем; настанет лучшая весна человечества, несущая счастье и процветание!» Так мечтал закоренелый циник, разочаровавшийся в действительности и готовившийся увидеть крах своего дела.

4. Геббельс предсказал «железный занавес» и «холодную войну»

По мере приближения краха нацистского режима сияющие картины грядущей утопии все чаще перемежались предсказаниями наступления зловещего времени «сумерек богов» — тех самых нацистских богов, падение которых должно было вызвать гибель Германии и всей Европы: «Наш успех будет означать начало новой жизни для всего человечества, но наше падение станет крахом для всего Запада!»

Геббельс совершенно ясно предсказал наступление «холодной войны», разразившейся после 1945 года, и ошибся лишь в том, что она не переросла в «горячую», как он того страстно желал. И именно Геббельс (хотя это известно не всем) ввел в феврале 1945 года термин «железный занавес», предсказав, что он опустится по воле большевиков и отгородит Европу, оккупированную русскими войсками. Он высказал эту мысль в одной из последних статей, чтобы внушить страх перед большевизмом как немцам, так и западным державам: «Если Ялтинское соглашение действительно будет выполнено, — предостерегал он, — то Советы оккупируют всю Восточную и Южную Европу и большую часть рейха. Перед этими гигантскими территориями (если прибавить сюда и Советский Союз) будет опущен железный занавес, за которым начнется массовая резня, а еврейская пресса в Лондоне и Нью-Йорке будет ей аплодировать. Там будут жить «живые роботы» — миллионы забитых, нищих людей, влачащих жалкое существование рабочей скотины; они будут получать из внешнего мира лишь те крохи информации, которые Кремль сочтет нужным им предоставлять». Звучит впечатляюще, и все-таки забавно слушать горькие обвинения в адрес тоталитарной системы из уст главного пропагандиста тоталитарного нацистского государства, переморившего в газовых камерах миллионы людей. У немцев на этот счет есть пословица: «Горшок говорил чайнику: что это ты весь в копоти!»; она неплохо звучит и по-русски: «В чужом глазу соломинку ты видишь, а у себя не видишь и бревна!»

Каким же, по мнению Геббельса, должно было стать положение западноевропейских стран после войны? Он предсказал, что могущество Англии сильно сократится: там придет к власти правительство лейбористов, которое «повернется спиной к Европе». В США режиму демократов и Рузвельта придет конец; на президентских выборах 1948 года победит представитель республиканской партии, всегда выступавшей за изоляционизм; он выведет из Европы все американские войска. Начнется третья мировая война, которая приведет к большевизации Англии, и она тоже попадет за железный занавес. После этого возникнет угроза четвертой мировой войны.

Советская Россия, выжав пот из миллионов своих рабов, создаст новое оружие и нападет на США. Но как бы ни пошли дела дальше, пока что, в ближайшем будущем, победителем будет Сталин (которым и Гитлер и Геббельс втайне восхищались), а Рузвельт и Черчилль окажутся в проигрыше.

Предсказание создания железного занавеса стало венцом пропагандистских трудов Геббельса, желавшего напугать западные державы и воздвигнуть барьер между Москвой — с одной стороны, и Лондоном и Вашингтоном — с другой.

Чем дальше продвигались русские армии к границам Германии, а потом и вглубь нее, тем истеричнее становились вопли Геббельса, предупреждавшего западные державы об опасности. 12 января 1945 года произошел прорыв русскими немецкого фронта под Барановым, за которым последовало освобождение Варшавы, Лодзи и Кракова, с выходом в Силезию, и Геббельс написал с горькой издевкой: «Напрасно так радуются английские и американские газеты — им придется уронить немало горьких слез в чашу своего торжества. Все не так просто, как они думают, и победа русских может оказаться похуже иного поражения. Сами британцы признают, что Советы бросили на Восточный фронт двести дивизий, которых сейчас сдерживают наши войска. Мы держим на Востоке большую часть своих армий. Англичане и американцы имеют против нас на Западе восемьдесят дивизий. Итак, что же произойдет, если германские дивизии на Востоке вдруг перестанут существовать, и двести разъяренных дивизий русских столкнутся лицом к лицу с англо-американскими войсками? В этом случае Кремль вполне может вспомнить о своей прежней цели — большевизации Европы как этапа на пути к большевизации всего мира, и тогда Сталин бросит к ногам господ Черчилля и Рузвельта клочки договора, заключенного с ними!»

Геббельс, разумеется, отрицал возражения западной пропаганды, обвинявшей его в том, что он пытается «ловить рыбку в мутной воде», т. е. хочет поссорить между собой участников коалиции. Он отвергал также обвинения в том, что готов просить милости у западных держав ввиду тяжелого положения Германии. На самом деле он все еще питал надежду, что режим Гитлера сумеет преодолеть трудности и нанесет удар по вражескому союзу. Впрочем, эти надежды были непрочными, и настроение Геббельса менялось с каждым днем. «Раздоры в рядах наших противников, — сказал он 30 января 1945 года в частной беседе, — вынуждают нас продолжать сражаться до тех пор, пока их союз не даст трещину; тогда мы сможем как-нибудь улизнут из драки, иначе же…» И он не закончил фразу, смысл которой и так был ясен.

5. «Показать пример следующим поколениям…»

Через неделю, в феврале, Геббельс уже не питал таких надежд. По словам фон Овена, «министр пришел к выводу, что теперь уже слишком поздно пытаться сыграть на противоречиях между союзниками по коалиции; мы слишком близко подошли к краю бездны. Положение Германии еще никогда не было таким тяжелым, и не осталось никаких возможностей заключить не то что выгодный, но даже и просто приемлемый мир. Нам не остается ничего иного, как погибнуть с честью, показав пример потомкам и убедившись, что мы использовали все возможности для спасения Германии и Европы от большевизации». Мысль об «ужасах большевизации» германская пропаганда продолжала использовать до самого конца войны; видимо, Геббельс чувствовал, что должен выжать все из этой идеи, пока у него есть возможность писать и выступать; ему хотелось повлиять не только на настоящее, но и на послевоенную ситуацию в Европе.

Так Геббельс продолжал развивать избитую тему о противоречиях между союзниками по коалиции, хотя его сердце уже было охвачено отчаянием. Наступление союзников продолжалось, несмотря на все разглагольствования о разногласиях и спорах в их лагере. «Нет ни единой мировой проблемы, — заявлял Геббельс в апреле 1945 года, — по которой между ними существует согласие! Они едины лишь в том, чтобы уничтожить германский рейх, а с ним — и весь немецкий народ; но и здесь они предлагают совершенно разные способы и средства. Каждый из них хотел бы при этом утащить побольше добычи и не делиться ею с другими». Но многие уже не прислушивались к речам «главного пропагандиста». Он и сам это понял, сказав, что теперь «многие сердца колеблются и дрожат; слабые и нестойкие охвачены безразличием; других захлестнули усталость и отчаяние, покорность судьбе». Немцы уже не хотели верить наводящим страх описаниям зверств врагов, но министр пропаганды продолжал стараться: «Вас будут ставить к стенке и убивать выстрелом в затылок, а уцелевших выселят подальше; тех же, кто останется, выкосят голод и притеснения. Все будет плохо, гораздо хуже, чем могут себе представить те, кто решил рискнуть, чтобы остаться и все это увидеть!»

Призывы, запугивания, увещевания завершились проклятиями: сначала в адрес германских военных старшего поколения и так называемой «реакции», а потом и в адрес всего немецкого народа. Выступая на последнем собрании сотрудников своего министерства, на которое пришло всего тридцать человек, Геббельс обвинил всех немцев в трусости: «Что можно сказать о нации, мужчины которой не желают сражаться, даже видя, что их жен тащат в постель. Германский народ побежден! На востоке население бежит от врага, а на западе не дает солдатам сражаться, встречая противника белыми флагами».