Рассудок бессилен там, где господствует чувство.
«Над Берлином уже тяжело нависал серый ноябрьский вечер, когда скорый поезд медленно вошел под своды Потсдамского вокзала. Не прошло и двух часов со времени моего отъезда, как я уже ступил (впервые в жизни) на его платформу, ставшую впоследствии отправным пунктом многих наших политических начинаний». Так рассказывал Геббельс о своем прибытии в столицу, куда он был назначен гауляйтером.
Для молодого агитатора, при всем его трудолюбии и настойчивости, Берлин оказался крепким орешком. Нацистская партия не достигла в столице Германии особых успехов. Многие избиратели голосовали за коммунистов; социал-демократы прочно контролировали городское управление, а почти все ежедневные газеты Относились к нацистам (которых в городе было совсем немного) враждебно или в лучшем случае с безразличием, кроме разве что расистской «Дойче цайтунг», но и та принадлежала местным правым, а не национал-социалистам.
В своей пропагандистской книге, названной им «Битва за Берлин», Геббельс с презрением отозвался о той «секте» (существовавшей в Берлине под видом национал-социалистской партийной организации), которую он обнаружил по прибытии. По его словам, это было сборище группировок, занятых междоусобной враждой, а не борьбой против общих врагов. Здесь не существовало никакой партийной дисциплины, поборниками которой были Гитлер и Геббельс; «это была скорее неорганизованная толпа, состоявшая из нескольких сотен людей, которые, правда, верили в национал-социализм, но толковали его каждый на свой манер». Геббельс, любивший в то время распространяться об «актах террора, совершаемых «красными», позже допускал, что кровавые столкновения могли происходить скорее между членами его собственной партийной организации, а не между ними и коммунистами.
Короче говоря, берлинская организация нацистов находилась в упадке и не играла серьезной роли в политической жизни города. К тому же после 1925 года, с притоком иностранных капиталов, начался период экономического возрождения, и некоторое улучшение жизни населения не способствовало распространению экстремистских взглядов. Перед назначением Геббельса партийная организация не смогла добиться притока новых членов, а ее скудные финансы находились в расстроенном состоянии. Ее помещение представляло собой грязный обшарпанный подвал в доме на Потсдамер-штрассе; эту берлогу, в которую вел темный вход со двора, партийные остряки окрестили «опиумным притоном».
Геббельс стал первым, кто решительно взялся за переустройство партийной организации, желая превратить ее в эффективное орудие борьбы за власть и (что было для него не менее важно) за укрепление собственного влияния в партии. Через некоторое время ему удалось избавиться от всякого рода инакомыслящих, которых он презрительно именовал «анархическими элементами». Если верить его отчетам, организацию покинули около 20 % ее членов.
Но это была только одна проблема. Нужно было заняться финансами, потому что в партийной кассе имелось больше долгов, чем доходов. Серьезных регулярных поступлений не было, и никто не желал, взявшись за дело всерьез, изменить ход событий и улучшить положение. Одной из первых мер нового гауляйтера стал призыв к оставшимся членам организации пожертвовать деньги в партийную кассу. Геббельс предложил всем регулярно платить членские взносы, чтобы набиралось не менее 1500 марок в месяц; эта сумма должна была поставить деятельность организации на прочную финансовую основу и сделать ее более эффективной.
В те первые дни Геббельсу пришлось стать мастером на все руки. Скромное положение вверенной ему организации не испугало его, а только придало сил и обострило природную изворотливость и умение приспосабливаться, заставив не замыкаться в себе, а быть всегда в курсе настроений своих подчиненных и предпринять ряд мер, чтобы привлечь внимание к деятельности своей партии; для этого он придумал и применил набор хорошо рассчитанных пропагандистских трюков и актов устрашения. Через год после начала работы в Берлине Геббельс сделал многозначительное заявление своим партийным функционерам, объяснив им, что нацистское движение «пока еще очень молодо и ему не хватает умных деятелей и талантливых руководителей, особенно в сравнении с другими партиями». Впрочем, сказал он, это даже неплохо, в каком-то смысле; «самые умные деятели других партий вынуждены работать в узкоспециальных областях; но поистине выдающийся ум должен иметь тот, кому приходится заниматься всем сразу: быть и пропагандистом, и организатором, и оратором, и писателем. Он должен уметь руководить людьми, добывать деньги, писать статьи и еще успевать делать много разных дел».
Такой же нестандартный, творческий подход Геббельс проявил и в руководстве деятельностью берлинских «штурмовых отрядов» («СА», или «штурма бтайлунген»). Геббельс и его немногочисленные функционеры работали на своих местах полный рабочий лень, а «штурмовики» выполняли свои обязанности после работы. Каждый вечер, а то и всю ночь они были на ногах, успевая повсюду, особенно в дни обострения политической обстановки. В их обязанности входила охрана митингов, расклеивание плакатов, распространение листовок, вербовка новых членов партии, оформление подписки на партийные газеты и безопасная доставка оратора на митинг и обратно. В таких условиях от руководителя требовались особое внимание и гибкость, если он хотел поддерживать работу организации на высоком уровне.
Геббельс смог довольно быстро сколотить партийную организацию, состоящую из надежных работников, проникшихся жестокой и агрессивной нацистской идеологией. Как он потом признавался, ему пришлось «вколачивать в головы своих «товарищей по партии» основные идеи и лозунги, чтобы они могли повторить их в любой час дня и ночи». С подчиненными, многие из которых были довольно примитивными людьми, он умел объясняться просто и откровенно, но не терпел тех, кто осмеливался критиковать его самого или его действия, изводя их презрительными насмешками. «Только путем жестокой борьбы нам удалось установить твердую власть в организации, погрязшей в анархии, — вспоминал он позже. — Вопреки сплетням о наших крайностях мы подняли наши идеи, как флаг, собрав под ним фанатически преданных людей, готовых к бескомпромиссной борьбе». Ядро партийных активистов сформировалось в ходе еженедельных собраний, проводившихся в маленьких непрезентабельных залах. После завершения работ по внутренней консолидации был проведен крупный массовый митинг с намерением привлечь широкую аудиторию. Геббельс изо всех сил пытался «расшевелить Берлин», «пробудить этого непробиваемого монстра, закованного в камень и асфальт, от его летаргического сна!»
У него хватило ума понять, что тут были нужны новые и особые меры, которые смогли бы привлечь внимание к нацистскому движению в огромном городе, привыкшем к сенсациям, быстро сменяющим одна другую; где ежедневно продаются миллионы экземпляров газет, а парки развлечений принимают каждый вечер тысячные толпы посетителей, избалованных зрелищами. «Берлин живет сенсациями, — заключил гауляйтер, — он не может существовать без них, как рыба не может жить без воды; и любая политическая пропаганда, игнорирующая эту истину, не найдет здесь ни слушателей, ни сторонников».
Было всего две главных возможности привлечь внимание берлинцев и приблизить достижение целей партии. Первая представляла собой «войну лозунгов» и включала в себя изобретение все новых пропагандистских трюков и «штучек», выпуск открыток и плакатов, оформленных в простом и понятном стиле; вторая заключалась в устройстве ссор, провокационных стычек и драк со злейшими врагами — «марксистами»; она имела целью «завоевать улицы города», утвердив на них свою власть: «Мы говорим откровенно: наша цель — завоевать улицы, чтобы руководить массами и привлечь народ на свою сторону!»
До прихода Геббельса берлинские «штурмовики», состоявшие в основном из пролетариев и безработных, были обыкновенными любителями подраться и похулиганить, нередко затевая потасовки и между собой. Геббельс сделал из них «политических бойцов», и это, как он потом признавался, было одной из самых трудных задач первых дней его пребывания в Берлине. Он дал этим примитивным драчунам и бандитам сознание цели, новую и острую ориентацию, сформировав из них дисциплинированную полувоенную организацию, действительно способную помочь завоевать улицы города, Геббельс заявил, что теперь, в век массовых движений, «политика вершится на улицах»: «Улица — вот показатель успеха современной политики! Тот, кто завоюет улицы, подчинит себе народные массы, а следовательно — и государство!» До появления Геббельса в Берлине столичная партийная организация развертывала свою деятельность в чистеньких пригородах западного и южного Берлина, где проживали люди среднего класса. Геббельс поставил задачу закрепиться в пролетарских кварталах на севере и на востоке столицы.
Одним из изобретений Геббельса стал новый метод борьбы с коммунистами, заключавшийся в копировании и передразнивании не только их лозунгов, но и методов работы. Собственно говоря, даже «штурмовые отряды» напоминали в какой-то степени коммунистические «красные бригады»; вообще же коммунистическая партия во многом была для нацистов моделью и в то же время — самым ненавистным врагом. Новый гауляйтер быстро сообразил, что его партия должна привлечь в свои ряды свежие силы из числа рабочих и что достичь этого можно, устроив смелые марши прямо в «логове льва», т. е. в рабочих кварталах, считавшихся оплотом коммунистов. В феврале 1927 года нацисты расклеили в этих местах ярко-красные плакаты, оформленные «под коммунистов», с крикливыми призывами «готовиться к краху буржуазного государства». Это были приглашения на массовый митинг в «Фарус-холл» — общественный центр, расположенный в пролетарском районе на севере Берлина, в котором коммунисты часто устраивали свои собрания. Сообщалось, что выступит доктор Геббельс с речью на чисто марксистскую тему: «О крушении буржуазного государства». Плакаты в решительном тоне призывали «выковать новую Германию — государство труда и дисциплины». Текст был составлен в стиле прямого обращения к читателю, которого называли на «ты»: «Ты должен решить эту историческую задачу! Рабочие — это ум и сила общества! Судьба германского народа — в твоих руках!»
Надо сказать, что большой эффект произвел не только сам митинг, но и процесс его подготовки. Нацисты призвали всех членов своей организации промаршировать по улицам «красного севера» под развернутыми знаменами со свастикой — и с припрятанным оружием. Геббельс, бросая вызов врагам на их собственной территории, намеренно провоцировал их на драку. Когда нацистская процессия прибыла в Фарус-холл, там как раз находились члены коммунистического «Красного фронта», занимавшиеся своими делами. Возникла перебранка, зазвучали ругательства и оскорбления с обеих сторон. Коммунисты стали прерывать выкриками речи нацистских ораторов, открывших митинг, и когда нацистские охранники начали удалять зачинщиков беспорядков из зала, завязалась грандиозная драка; в ход пошли пивные кружки и стаканы, ножки стульев. Геббельс все рассчитал: когда несколько штурмовиков из его охраны получили ранения в потасовке, он понял, что его план удался. Пострадавших уложили на носилки и стали выносить из зала по одному; их громкие стоны будоражили публику. Наконец-то берлинская организация нацистов могла похвалиться своими мучениками и героями! В конце концов штурмовикам удалось выдворить своих противников на улицу, и Геббельс, скорее возбужденный, чем испуганный драматической схваткой, произнес пылкую речь среди пятен крови, поломанных стульев и осколков разбитых пивных кружек. Он использовал весь набор ораторских приемов: показное сожаление, негодование, презрение к противнику и насмешки над ним. Он вознес до небес своих штурмовиков и их отвагу; в конце речи он впервые упомянул о «неизвестном герое СА», идущем на любые жертвы ради грядущего восстановления Германии. Это была искусная вариация на тему о «неизвестном солдате», образ которого был популярен в послевоенные годы.
В результате скандала, закончившегося с прибытием полиции, тысячи берлинцев, которые и слыхом не слыхали о партии Гитлера и ее целях, теперь узнали о ее существовании. На следующее утро об инциденте и о нацистах кричали крупные заголовки во всех берлинских газетах, и хотя все отзывы были недружественными — дело было сделано! За несколько последующих дней 2600 человек подали заявления о приеме в нацистскую партию, а еще 500 человек изъявили желание вступить в штурмовые отряды.
У Геббельса имелись свои методы обращения к массам. Язык, которым он пользовался, был четким, недвусмысленным, агрессивным и полным эмоционального накала, привлекавшего внимание публики. Он постоянно подчеркивал, что его партия вовсе не является копией традиционных консервативных и расистских организаций, сменивших оформление; нет, это современное явление, организация, использующая совершенно новый цодход. Действительно, ни одна из правых партий не применяла до этого такие глубоко рассчитанные методы для завоевания доверия масс. В методах Геббельса было немало от техники шоумена или конферансье из американского цирка, и в то же время он умел разозлить и спровоцировать своих врагов-марксистов (объединяя под этим удобным ярлыком и правящую партию социал-демократов, и коммунистов, находившихся в оппозиции к правительству), чтобы выставить их в глупом виде, а потом воспользоваться их замешательством.
«Побольше шума — вот самый эффективный метод действий, рекомендуемый оппозиции!» — провозглашал гауляйтер. Да, он умел «пошуметь» — чтобы привлечь и поразить широкую публику, подбодрить своих последователей и припугнуть оппонентов.
Интересно, что его методы годились не только для пропаганды, но и для применения в индустрии развлечений. Он умел ловко приспособить их к образу мыслей и восприятию «человека с улицы». Постепенно он разобрался в характере берлинцев; ему нравилась их подвижность и готовность к пониманию разных точек зрения. Он считал их скорее рассудочными, чем чувствительными; склонными к серьезности, а не к юмору. Берлинец всегда занят и всегда полон жизни, любит и поработать, и развлечься. Геббельсу нельзя было отказать в уме и сообразительности, в умении кратко и точно характеризовать других, и он быстро освоился со столичной жизнью, поражавшей и волновавшей его. Он умел зажечь толпу своим фанатизмом и злостью, а после митинга с удовлетворением признавался себе, что именно здесь, в Берлине, уместен «самый ярый фанатизм, особенно в политических делах».
Геббельсу были свойственны политическая предприимчивость и целеустремленность, делавшие его непревзойденным мастером политической провокации. Он умел, например, составить плакат, возвещающий о выходе партийной газеты «Дер ангрифф» («Атака»), придав ему необыкновенно загадочный, агрессивно-таинственный смысл; и он же придумал, как сорвать премьеру знаменитого антивоенного фильма «На Западном фронте — без перемен» (по роману Э. М. Ремарка): его люди выпустили в зрительном зале белых мышей и ужей, и элегантная публика, собравшаяся на премьеру, была напугана и потрясена. Особенно же удавались ему лозунги вроде тех, которые несли на транспарантах пятьдесят штурмовиков, совершавших марш от Берлина (где нацистская партия была уже запрещена) до Нюрнберга, на съезд партии, проходивший в августе 1927 года. Один из них гласил: «Марш Берлин — Нюрнберг: мы запрещены, но не убиты!»
Этого человека, безусловно, следует признать пионером в деле применения средств массовой информации в политических целях. Его изобретательность и мастерство особенно проявились во время ответственных предвыборных кампаний в период с 1930 по 1933 год. Самой напряженной и трудной оказалась подготовка к выборам в парламент Пруссии, состоявшимся в апреле 1932 года. Геббельс тогда бросил вызов канцлеру Брюнингу, предложив ему выступить в совместных политических дебатах перед публикой, но Брюнинг, хорошо знакомый с трюками и уловками нацистов, отказался. Тогда Геббельс взял запись речи Брюнинга, произнесенной им незадолго перед этим в Кенигсберге, и воспользовался ею во время своего выступления на массовом митинге нацистов в Берлине. Геббельс несколько раз включал запись, а потом комментировал и опровергал высказывания своего оппонента, который, конечно, никак не мог себя защитить. «Публика пришла в неистовый восторг, — записал Геббельс в дневнике, — это был грандиозный успех!» Несколько слушателей, вдохновленных речью Геббельса, тут же пожертвовали 100 тысяч марок на проведение предвыборной кампании нацистской партии. К несчастью, Геббельсу не удалось разузнать, кто же были эти щедрые жертвователи.
Примерно в то же время Геббельс организовал предвыборное воздушное турне Гитлера под претенциозным лозунгом «Гитлер над Германией». Такие полеты, совершаемые в качестве политического мероприятия, были в то время совершенной новинкой, до которой не додумались в других партиях. Гитлер перелетал из одной части Германии в другую, например, из Кельна в Мюнхен, выступая повсюду на огромных предвыборных митингах, проводившихся под открытым небом. Действуя таким образом, он иногда успевал появиться за один день в четырех разных городах страны. В одну из недель он побывал в 26 городах, что было, бесспорно, выдающимся достижением для тех дней, когда регулярное воздушное сообщение только зарождалось.
Сам Геббельс тоже совершал непрерывные агитационные поездки на поезде и в автомобиле и перелеты на самолете, появляясь в разных местах, как вездесущий Мефистофель, не желающий признавать никаких возражений и препятствий. Его откровенное презрение к массам приняло в те дни характер твердого убеждения. Все эти путешествия были направлены к достижению одной главной цели, которую он всегда держал в уме, — добиться значительной власти в партии, и он повсюду демонстрировал качества опытного оратора, оставаясь в душе мрачным мизантропом. 1 июля 1932 года он записал в дневнике, под действием очередного приступа уныния: «Опять начинается «сезон путешествий». Опять эти трудные перелеты, поездки, хождения, во время которых нужно еще и работать. Важнейшие переговоры приходится вести по пути с вокзала, на лестнице, у входа в кабинет. Некогда подумать как следует. Маршрутами поездок и перелетов можно исчертить всю карту Германии. Прибываешь за полчаса до митинга, даже меньше — и сразу выход на сцену и речь перед толпой народа. Большинство людей не подозревают, что пришлось пережить и переделать оратору за целый день перед выступлением; все они, конечно, считают, что его дело — говорить, болтать языком, а больше он ничем себя не утруждает. Никто не простит ему минутной слабости или усталости. Все ждут от него остроумия и отточенных фраз, тогда как его одолевает жара, мучают поиски подходящего слова или фразы, а голос постепенно хрипнет; подводит акустика и дурманит духота, созданная присутствием 10 тысяч человек, плотно набившихся в зал. А на следующий день какой-нибудь ученый писака, просидевший все собрание где-то в уголке, на уютном месте, и запомнивший всего пару фраз, глубокомысленно поднимает палец и замечает, что в этот раз оратору изменила живость мысли, свойственная ему обычно. Хотя, по правде сказать, он этой живости и не находил ни разу, а только отмечал всегда ее отсутствие.
В мировоззрении и высказываниях Геббельса было немало противоречий. С одной стороны, он хотел казаться сторонником всеобщего равенства, человеком с глубоким чувством общности со своими соратниками. «Мы все здесь — друзья-приятели! — говорил он людям из элиты СА. — Мы создаем здесь новый фронт национального единства, и придет, я надеюсь, тот день, когда вся германская нация, обновившись, организуется в единое народное общество». «Мы искренне считаем всех пролетариев нашими товарищами, равными между собой!» — обращался он к простой публике.
С другой стороны, во всех его речах звучал грубый авторитаризм, приправленный откровенным ницшеанством. «Первые национал-социалисты имели смелость жить, не боясь риска!» — эта фраза — явное подражание Ництпе. Подобные же идеи о господстве «сверхлюдей» звучат в таком высказывании: «Для нас партия — это алмазный меч, которым мы безжалостно сокрушим фронт наших врагов!» Его призывы — это странная смесь активности и динамизма — с жестокой напористостью, идеализма — с цинизмом. «Люди СА должны продемонстрировать миру звериную силу и гибкость национал-социализма, взятую им у народа!» Впрочем, Геббельс отлично понимал двусмысленность подобных лозунгов и перемежал их время от времени словами, претендующими на искренность и прямоту. Вспоминая годы, отданные «битве за Берлин», он сказал: «Никто не сможет упрекнуть нас в том, что мы слишком превозносили эту героическую борьбу в нашей пропаганде, придав людям из СА ореол бесстрашных политических бойцов!»
И он верил, что конечные цели движения оправдывают любые средства, лишь бы они вели к успеху. Худший грех — это когда тебя обманывают; мученичество приветствуется, если оно дает хорошие козыри в пропаганде. «Не бойтесь насмешек и унижений, не страшитесь жестоких побоев и тюремной камеры — это как раз то, что нам нужно! Самое страшное — это безразличие; оно должно заставлять нас напрягать последние силы и искать новые средства пропаганды, усиливая борьбу до предела, чтобы этот огромный город затаил дыхание, а мы могли твердо сказать: «Все, теперь враги не будут больше смеяться!»
Плакаты и листовки нацистов были проникнуты духом борьбы, активного и безжалостного напора, выдвигая в повелительном тоне простые, но жесткие требования, проникнутые угрозой. Прохожие невольно обращали внимание на их динамичный язык, простой, но выразительный. Плакаты, приглашавшие на митинг, не были перегружены текстом; чтобы понять их слова и рисунок, не требовалось напрягать внимание и ум. Лозунги типа «Даешь Берлин!» или «Вперед, по трупам павших бойцов!» приковывали к себе внимание обывателя. Рисунки давали простой образ германского героя нового типа: рослого, с крепкими кулаками, выдвинутым подбородком и не слишком высоким лбом; внушающего представление о силе, стойкости и агрессивности. От плакатов исходило впечатление мужественности и угрозы врагам. Один из них гласил: «Еврей, напрасно ты пытаешься спрятать под маской свой отвратительный облик! Мы тебя найдем и выставим на посмешище истинным тевтонам Берлина!»
Геббельс мастерски использовал грубую брань, выставляя своих оппонентов в униженном и нелепом виде. Так, в марте 1930 года он выступил с оскорблениями в адрес генерала Тренера, министра рейхсвера, возмутившегося тем, что молодые армейские офицеры выказывают растущую симпатию к нацистам. За это генерала изобразили на плакате в виде чиновника в якобинском колпаке, предавшего своего императора в 1918 году. Обвинения в адрес генерала-министра были хитро перемешаны с похвалами армии и офицерам: «Смотрите, прусский военный дух похоронен! Великий Боже! Его убил этот генерал в шляпе с пером, любитель красивой формы! Бедная армия! Сколько еще все это продлится?»
Подстрекая берлинцев к недовольству республикой, Геббельс использовал язык, который называл «новым и современным, не имеющим ничего общего с устаревшими выражениями так называемых расистов». Он применял простые, но меткие метафоры и сравнения, сразу доходившие до слушателей. Все его речи пронизывал повелительный тон, призывы полагаться на силу и помнить об обязанностях. Они пестрят выражениями типа: «Продвинем вперед наше движение!»; «Вперед, ломая сопротивление врагов!»; «Мы маршируем и будем биться стойко и самоотверженно!»; «Массовая пропаганда — наше главное оружие!», создающими настроение постоянной активности, борьбы и марша к цели. Этот язык не давал слушателю и читателю ни минуты покоя и передышки, подстрекая его сломать существующий порядок и рисуя иллюзию общенационального братства и будущего всеобщего процветания — стоит только убрать с дороги немногочисленных и отвратительных врагов.
В то время, когда Гитлер и Геббельс были еще малоизвестными агитаторами незначительной партии, в Европе уже прочно укрепились два тоталитарных режима, так что нацистская пропаганда имела достаточно возможностей заимствовать у них методы и приемы работы. Но насколько далеко зашло это заимствование и подражание? Этот вопрос — не из простых, но можно сказать точно, что основную концепцию нацистской пропаганды составил сам Гитлер, а вот настоятельные указания его и Геббельса насчет того, что устное обращение более эффективно, чем письменное, и что оно несет в себе усиленный демагогический заряд, — это уже явное подражание марксистскому и фашистскому образцам.
Успех пропаганды союзных держав (Антанты) в первой мировой войне заставил Гитлера понять, что пропаганда должна быть очень простой, даже примитивной, и что она должна быть рассчитана на невысокий уровень понимания. Она должна опираться на несколько основных положений и осуществляться с настойчивостью и постоянством. Гитлер был уверен в том, что союзники, ведя пропаганду, относились к массам с тем же презрением, какое испытывал и он сам. В книге «Майн кампф» Гитлер не раз подчеркивает, что люди, по его словам, в общем-то «женственны по натуре и по убеждениям, и поэтому их мысли и поступки мотивируются не столько трезвым расчетом, сколько переживаниями и сантиментами», причем их чувства просты, в них легко разобраться. Они малодифференцированны и делятся на положительные и отрицательные, основанные на любви и на ненависти; люди различают в основном «правильное» и «неправильное», правду и ложь и не хотят копаться в оттенках, не умея (или не желая) рассматривать каждую проблему с двух сторон. Лучше всего разобралась со всеми этими вопросами английская пропаганда. Сделав выводы из своих наблюдений, Гитлер сформулировал основной закон пропаганды: «Она должна бить всего в несколько точек, но ударять настойчиво и постоянно».
Согласно Гитлеру, массы «ленивы и медлительны, их воспоминания неточны, и они реагируют только на тысячекратное повторение простых истин». Он также подчеркивал, что эффективное руководство не зависит от широты теоретических познаний и что великие теоретики редко бывали хорошими организаторами, которые, помимо всего прочего, должны быть хорошими психологами. Талант «вождя» состоит в его способности руководить массами и совершенно отличается от таланта «идеолога» — человека, выдвигающего, развивающего и систематизирующего идеи.
Рассматривая задачи и методы пропаганды, Гитлер указывал на необходимость учитывать фундаментальное различие между участниками нацистского движения и его последователями. «Участниками» считались те, кто активно способствовал распространению национал-социалистских идей и отстаивал их в борьбе, тогда как «последователи» играли пассивную роль, ограничиваясь одобрением и сочувствием целям партии. По определению Гитлера, последователем движения являлся тот, кто публично заявил о своем согласии с целями и задачами национал-социализма; участником же назывался человек, сражавшийся за достижение этих целей. Считалось, что количество участников и последователей необходимо поддерживать в отношении 1:10, причем наиболее достойные из «последователей» могли переходить в категорию «участников». Сказанное дает основания полагать, что Гитлер учел идеи Ленина о комплектовании партийных кадров, но применил их в других условиях: ведь ленинская концепция кадров была рассчитана на нелегальный способ существования партийных организаций при царизме, тогда как движение Гитлера развертывалось открыто, без помех со стороны властей Веймарской республики, и ему не было нужды ограничивать количество членов партии по соображениям безопасности. Разница между «участниками» и «последователями» определялась поэтому не требованиями безопасности, а имела психологический характер. По мысли Гитлера, действие нацистской доктрины должно было охватить весь народ, и в этом была главная задача пропаганды; но членами партийных организаций могли быть только те, кто, в силу своей психологии, был всегда готов смело бороться за дальнейшее распространение идей национал-социализма.
Таким образом, задачи пропаганды и организации были разными: пропаганда обеспечивала приток помогающих и сочувствующих движению, а организация отбирала членов партии. На этот счет существовала довольно неуклюжая, но принципиально важная формулировка Гитлера: «Первая задача пропаганды состоит в вербовке людей для дальнейшей организации; а первая задача организации — найти людей, способных вести пропаганду! Вторая задача пропаганды — в том, чтобы подорвать существующий порядок и внедрить в него новую идеологию, тогда как вторая задача организации — это борьба за власть, имеющая целью обеспечение полной победы новой идеологии!»
Геббельс, будучи гауляйтером Берлина в период с 1926 по 1930 год, претворял в жизнь идеи своего вождя, придавая, однако, большое значение соблюдению еще двух важных условий ведения пропаганды, являвшихся, по его мнению, наиболее существенными. Первое условие требовало, чтобы успех или неуспех пропаганды оценивался чисто прагматически (это определялось складом ума как самого Геббельса, так и Гитлера); второе говорило о предпочтении в пользу метода устной пропаганды по сравнению с письменной. Выступая с доверительным обращением к партийным чиновникам в январе 1928 года в Берлине, Геббельс объяснил им, что существенным мерилом качества пропаганды является степень ее успеха, для достижения которого хороши все средства, «пусть даже вас сочтут оппортунистом, а ваши взгляды — аморальными. Главное — убедить людей; если пропаганда определенного сорта подходит в этом смысле для данного круга слушателей — значит, ее можно считать хорошей; если же нет — я считаю ее плохой!»
Это самый настоящий макиавеллизм, беспринципность, принятая на вооружение в век массовых политических движений и означающая, что при оценке содержания и методов пропаганды можно забыть обо всех нравственных критериях. Геббельс презирал социал-демократов и партии среднего класса, с насмешкой отзываясь об их стараниях соблюсти внешние приличия и традиционную этику; «Пусть сколько угодно говорят о том, что наша пропаганда — крикливая, грязная, скотская, что она нарушает все приличия — плевать! В данном случае все это не так уж важно. Важно, чтобы она вела к успеху — вот и все!»
Конечно, в ходе пропаганды можно прибегать к аргументам морали и этики, но это вовсе не значит, что ее саму следует судить по этим критериям. Можно сказать, что Геббельс относился к пропаганде не как педантичный школьный учитель, а как посредник, стремящийся установить связь между идеей, которую нужно распространить, и слушателями, которых нужно убедить и подчинить этой идее. Ясно, что пропаганда, как и всякая промежуточная связь, должна быть гибкой. Сама идея — это нечто жесткое, непоколебимое и неизменяемое, но метод, с помощью которого она «продается», должен быть удобным для приспособления к запросам и вкусам публики. «Выступая в провинции, я говорю совсем не так, как в Берлине, а для людей в Байрейте (городе Рихарда Вагнера) я нахожу совсем другие слова, чем для берлинцев! — объяснял Геббельс в 1928 году. — Все это — дело жизненной практики, а не теорий». Он любил также повторять, что пропаганда — это искусство, и обучение ей возможно только до определенного уровня, как игре на скрипке, а дальше все зависит от таланта.
В течение всей своей карьеры Геббельс не уставал подчеркивать, что пропагандист должен уметь объясняться на разных языках, чтобы находить подход и к образованным слушателям, и к простонародью, но в целях практической пользы нужно ориентироваться на среднего слушателя, «человека с улицы». Еще со времен своей «битвы за Берлин» против ненавистной республиканской системы он видел величие нацистского движения в том, что оно умеет распространять свои идеи в доступном виде, так что его легко могут понять народные массы. Чтобы пропаганда была успешной, она не должна «замыкаться в башне из слоновой кости», ориентируясь только на образованную публику. Слушатели в своей массе обычно достаточно примитивны, поэтому суть успешной пропаганды — в ее простоте и повторении одних и тех же истин. Нужно уметь объяснить сложную проблему в простых выражениях и повторять их бесконечное число раз, не обращая внимания на усмешки интеллектуалов; тогда успех будет обеспечен, и вы сможете повлиять на общественное мнение. Если же ставить себе целью завоевание доверия образованных людей (мнение которых вообще отличается неустойчивостью), то вы не сможете серьезно повлиять на широкие слои общества.
Выступая неофициально, Геббельс не утверждал, что национал-социалисты были самыми эффективными пропагандистами во всей мировой истории. Напротив, в 1928 году он призвал воздать должное ряду исторических предшественников, включив в эту пеструю плеяду многих светских и духовных лиц, таких как Христос, Будда, Заратустра, Робеспьер, Дантон, Муссолини и Ленин. Интересно, что, говоря о важной роли ораторов и организаторов в современных массовых революционных движениях, Геббельс упомянул вместе и фашизм и большевизм, подчеркивая, что эффективное ораторское искусство гораздо важнее, чем знания и начитанность. Никакая статья, пусть она написана по законам самой строгой логики, не идет в сравнение с яркой и страстной речью. «Разве Муссолини был писака, а не великий оратор? — вопрошал Геббельс. — И что сделал Ленин, прибыв в Петроград из Цюриха: отправился в кабинет писать книгу или обратился прямо на вокзале к тысячам собравшихся людей?»
Просто удивительно, как Геббельс, обвиняя на массовых митингах марксистские партии и их лидеров в «деструктивных действиях», хвалил перед своими приближенными умение коммунистических и социалистических агитаторов установить связь со слушателями, объясняясь с ними на простом и понятном языке. «Передовые статьи в марксистских газетах не столько пропагандируют идеи, сколько агитируют массы. В них говорится о простых, грубых вещах, понятных людям с улицы, — замечал он, комментируя события 1918 года. — Вот почему народ с таким интересом читает «красные» газеты. И в этом же причина подражания национал-социалистов великому примеру, который у них перед глазами». Геббельс утверждал, что марксизм — это род сумасшествия и что он не имел своих «великих пророков», но зато создал талантливых агитаторов, таких как Бебель и Ленин, поставив их на службу своему безумию. Геббельс даже приводил в пример марксистские образцы, когда оправдывал методы работы своей газеты «Дер ангрифф», которую иногда критиковали более умеренные и респектабельные националисты за увлечение «негативным подходом» в освещении событий. Он указывал, что марксисты в течение шестидесяти лет полностью посвящали себя «негативной критике» — ив результате совершили революцию и завоевали государство. Впрочем, это было сказано скорее ради красного словца, а не для утверждения исторической правды.
Решение Геббельса открыть свою газету было связано с постановлением полицейских властей Берлина запретить столичную организацию нацистской партии «до особых указаний». Это произошло 5 мая 1927 года, и нацисты пришли к необходимости создать собственный печатный орган, газету, которая выходила хотя бы раз в неделю и служила как «пунктом сбора» для членов партии, так и орудием борьбы с ненавистным республиканским строем. К тому же надо было развивать свое движение и защищать его от нападок, потому что даже умеренно правые газеты, такие как «Дойче альгемайне цайтунг», выступали с резкой критикой безответственных действий штурмовиков, называя их «преступниками, которым нет места в легальной политике»; но честолюбивый гауляйтер вовсе и не думал сдаваться.
Начало было скромным и прошло незаметно. С трудом удалось подобрать персонал, а только что назначенный редактор, доктор Юлиус Липперт, еще до выхода первого номера газеты угодил в тюрьму за политическое оскорбление оппонента. Остальные сотрудники, хотя и были преданными членами партии, имели мало опыта в журналистике и почти не знали технической стороны дела. Работа в газете досталась им в качестве дополнительной нагрузки к исполнению основных партийных обязанностей. (Некоторые партийные функционеры были просто переведены в штат сотрудников газеты со своих административных постов, официально объявленных несуществующими из-за запрета властей).
Но главная беда заключалась в нехватке денег, так что Геббельсу пришлось внести в новое предприятие 2000 марок из своих личных средств. Часть денег дал в кредит печатник Шульце, член нацистской партии, и таким путем удалось оплатить расходы на бумагу и на печать. Было выпущено 2000 экземпляров, большинство из которых купили сами члены партии, а остальные закупила по оптовой цене дистрибьюторская фирма, которая пока что нашлась только одна.
Новая газета была задумана как «издание на все вкусы» и имела на первой странице девиз: «Да здравствуют угнетенные, долой эксплуататоров!» Главным желанием Геббельса было привлечение массового читателя, и ради этого он старался писать в популярной манере, отказавшись от всякой объективности. Он, как и Гитлер, был убежден в непритязательности массового сознания и в пристрастии масс к простым односторонним решениям.
Сколь ни крошечным был новый листок, Геббельс использовал весьма современные способы рекламы, чтобы оповестить мир о его появлении. Первое правило, которое он усвоил, гласило: «Публику надо заинтриговать еще до появления «товара»!», и с этой целью были выпущены, один за другим, три рекламных плаката, расклеенных на улицах Берлина. Первый вопрошал: «В атаку с нами?»; второй объявлял: «Мы атакуем 4 июля!», а третий разъяснял: «Атака» («Дер ангрифф») — это новая германская еженедельная газета, выходящая под девизом «За угнетенных! Долой эксплуататоров!», а редактор ее — доктор Йозеф Геббельс. Газета имеет свою политическую программу. Каждый немец, каждая немка должны читать нашу газету и подписываться на нее!»
Новая газета была решительной в выражениях, безмерно агрессивной и использовала в статьях и рисунках простонародные мотивы, намеренно опускаясь до вульгарности, что вполне соответствовало представлениям Геббельса о вкусах народа. «Мы выражаемся просто, — писал он позже, — потому что имеем дело с простым народом, и мыслим так же примитивно, как простые люди». Он добавлял также: «Мы агрессивны, потому что массы настроены радикально!», оправдывая таким путем свой антибуржуазный настрой.
Как и вся нацистская пропаганда, газета «Дер ангрифф» настойчиво адресовала свои нападки по двум главным направлениям. Во-первых, она подстрекала читателей к выступлениям против демократии, парламентаризма, самой Веймарской республики, вообще против существовавшей «системы», как выражались нацисты. Во-вторых, она подогревала и эксплуатировала антисемитские настроения, объявляя евреев ответственными за все грехи «системы». Надо сказать, что антипарламентаризм и антисемитизм имели глубокие корни в истории Германии, но никогда они не переплетались так тесно и не звучали с такой открытой злобой, как в листке Геббельса. Отметим также, что антидемократическая и антисемитская агитация имела хождение не только в Германии. Во Франции тоже существовало движение «Аксьон франсез», выступавшее в течение многих лет против республиканского строя и его институтов и против евреев и прочих меньшинств, заклейменных определением «чуждые элементы». Но это движение никогда не было массовым и не получало существенной поддержки рабочего класса.
Только Гитлер и Геббельс сумели ловко использовать антисемитизм, чтобы обеспечить себе достаточное число активных последователей и положить конец существованию Веймарской республики. Их главный лозунг, повторявшийся тысячекратно, гласил: «Германия, пробудись! Будь прокляты евреи!» Некоторые из немцев полагали, что Гитлер, придя к власти и «пробудив Германию», этим и ограничится, но никто не утверждал этого с полной уверенностью, и исторический факт состоит в том, что Гитлер преуспел именно благодаря обеим частям призыва. И Гитлер, и Геббельс всегда считали тему антисемитизма особенно эффективным и сильным средством пропаганды, и можно уверенно утверждать, что их успех подтвердил обоснованность их надежд.
Непременной и важной принадлежностью новой газеты стали передовые статьи, которые сочинял сам Геббельс, подписывая их «Доктор Г.». Он придавал им большое значение, заявляя, что это — своего рода плакат, или краткая речь, обращенная непосредственно к читателям и помещенная на самом видном месте. Действительно, это было обращение не к «читающей публике», а к «людям с улицы» — примитивное чтиво для любителей маршировать и утверждать себя на улицах. Передовицы были написаны кратко, конкретно и выразительно, представляя собой готовый материал для пропагандиста. Согласно канонам бульварной журналистики, первая же фраза статьи должна была захватить читателя, чтобы он уже не мог оторваться от чтения до самого конца, но только для этого автор использовал не детективные «ужасы», а рассказы о кулачных драках, призывы к беспощадным расправам, клятвы в верности свастике и проклятия в адрес врагов.
— Почему «Атака»? — вопрошал Геббельс в первом номере и рисовал в ответ мрачную картину обнищавшей Германии, ставшей колонией еврейских финансовых воротил, в которой не могут найти себе дела три миллиона безработных. Дальше следовало энергичное обличение республиканского режима и всех политических партий («Они зарабатывают деньги на похоронах нации и радуются несчастьям народа!») и, разумеется, картина светлого будущего, грядущего с приходом тоталитаризма: «Истинные германцы должны знать, что политические партии — это не Германия и что «жуки» из парламента — не ее вожди. Мы говорим — «Долой!» этим жалким шайкам и их главарям, которые привели Германию к руинам и отчаянию. Будущее Германии — в руки германского народа!». Эти провокационные лозунги были направлены против всех политиков, не являвшихся нацистами, объявляя их «плохими немцами». Так использовались радикальные настроения недовольных, чтобы сломать существовавший порядок. «Мы видим все! — грозил Геббельс. — Нам уже нечего терять!» Эти призывы имели целью загипнотизировать читателя, заставить его маршировать к указанной цели — так называемому «Германскому государству рабочих»: «Во все времена нападавший был сильнее обороняющегося; вот почему мы атакуем!»
Остальные статьи газеты были, как правило, скучными и вульгарными. Только Геббельсу удавалось придать интерес разрушительным нацистским доктринам и объяснить их понятным языком. Секрет воздействия его статей заключался в разнообразии антиаргументов и их повторении, в высмеивании существовавших порядков и нападках на евреев. Недостаток логики он умел маскировать самоуверенным, агрессивным тоном своих высказываний, которые часто строил так: «Все существа с человеческим лицом равны между собой. Да, так говорят, но эта формула удобна для тупиц! Мы же, со своей стороны, не желаем равенства с тупицами и лицемерами!» Начиная статью с выражений презрения и насмешки, он любил заканчивать ее романтическим призывом «уповать на величие вождей нации»: «Разве Бисмарк не сделал Пруссию великой? Когда каждый немец будет получать свою долю национального богатства — для Германии настанет эпоха славы и исполнения надежд!» Так делался намек на приход нового великого вождя, которым, конечно, должен был стать Гитлер, хотя в первые два года своего существования газета посвящала его личности не особенно много места. Пока что образ фюрера прорабатывался на ее страницах не слишком энергично; гораздо больше места отводилось личности самого Геббельса, тем более что это была его собственная газета. (Зато хвалебную статью о Гитлере написал X. С. Чемберлен, приемный сын Рихарда Вагнера, увидевший в фюрере «философа, знатока расовых вопросов». Геббельс впоследствии тоже много восхвалял Гитлера в своей газете).
Геббельс умел изобразить себя умным и смелым гауляйтером, которому строит козни тупая прусская полиция. Перед выборами в рейхстаг, состоявшимися в мае 1928 года, он поместил в газете статью, называвшуюся «Вы все-таки хотите избрать меня?», в которой описал себя как жертву полицейских преследований.
Впрочем, несмотря на все старания, влияние газеты поначалу было незначительным. Впоследствии Геббельс признавался, что первые выпуски вызывали у него чувства стыда и отчаяния. Так же реагировали и читатели из числа его сторонников: они видели, что их ожидания явно не оправдались.
Зато привлекли внимание помещавшиеся в газете политические карикатуры. Художник, не брезгуя ничем, разоблачал и высмеивал представителей «системы», используя приемы, недоступные респектабельным газетам правых. Так карикатуры стали для нацистов излюбленным оружием, более популярным, чем статьи, и более безопасным, потому что их можно было толковать и так и эдак, ускользая от наказаний, предусмотренных законом для редактора газеты. Слишком наглая статья могла вызвать преследования со стороны полиции, но политическая карикатура была достаточно двусмысленной вещью, чтобы к ней можно было легко придраться. К тому же многие читатели, ленясь просматривать статьи, обращали внимание только на карикатуры. Геббельс никогда не считал, что массы способны думать, но тут оказалось, что они могут смеяться, а известно, что «если смеющийся читатель на вашей стороне — значит вы правы!»
Как бы то ни было, но все эти рассуждения могли остаться пустым звуком, если бы не талант автора карикатур, ставшего для газеты настоящей находкой. Он подписывал свои работы «тевтонским» псевдонимом «Мьелнир» («Молоток») и умел эффектно и просто подчеркнуть контраст между «героическими борцами за новую Германию» и «жалкими лицемерами» из числа деятелей республики. (Настоящее имя художника было Ганс Швейтцер; в Третьем рейхе он получил звание профессора). Представители партии выглядели крепкими и привлекательными мужчинами и юношами с открытым взглядом и бескорыстным выражением лица, тогда как их противники были похожи на отвратительных насекомых или скользких пронырливых рептилий, которые, конечно, не могли противостоять «спасителям нации». Излюбленной фигурой Мьелнира был молодой гигант, возносивший знамя со свастикой и непоколебимо выдерживавший жестокий натиск полиции и наскоки «еврейских банкиров». Подчеркивалось, что хотя партия и запрещена, она сохраняет свою силу и жизнеспособность. На эту тему была сделана серия карикатур, состоявшая из трех рисунков, первый из которых изображал озабоченного маленького еврея, доктора Вайсса, вице-президента берлинской полиции, сидящего на ящике с надписью: «Берлинская организация НСДАП». Второй рисунок показывал, что ящик внезапно открывается и из него выходит могучий штурмовик в униформе, а маленький еврей взлетает в нелепой позе высоко в воздух, теряя очки в роговой оправе. Третья карикатура изображала санитаров «скорой помощи», несущих в полицию тяжелораненого человека, встречаемого на пороге тремя дюжими полицейскими зверского вида, скрестившими руки на груди. Подпись поясняла: «Что это с ним: попал под машину? — Нет, он попал в руки берлинской полиции!»
Геббельс пытался пропагандировать антисемитизм, показывая, как «абсурдны» (по его мнению) высказывания в защиту евреев, хотя выходило это у него довольно неуклюже. Первые выпуски его газеты имели даже приложение под названием «Филосемит», в котором евреи высмеивались за их якобы показную лояльность Германии. Там помещались, например, такие «лозунги»: «Подписывайтесь на газету «Красный флаг» — орган проеврейских террористов!» или: «Немцы, делайте покупки только в еврейских магазинах! Не беспокойтесь о германских торговцах — они продадут свои товары в Палестине!» Подобный же прием использовался в самой газете, в постоянной колонке под рубрикой «Жизнь, полная радости», в которой высмеивались германский министр иностранных дел доктор Штреземанн и еврейская пресса за их уверения в том, что дела в Германии идут все лучше — только вот немцы, мол, не ценят своего счастья и часто совершают самоубийства из-за безработицы.
Газета была напичкана бессовестными и лживыми заголовками. Например, утверждалось, что Фриц Эберт, сын первого рейхспрезидента, замешан в крупном деле о коррупции в Бранденбурге. Расследование показало, что Эберт не имел к этому никакого отношения, и Геббельс не смог привести ни малейших доказательств в подтверждение своих намеков.
Будучи знатоком методов и коммунистической, и фашистской пропаганды, Геббельс хорошо понимал значение массовой политической символики как положительного, так и отрицательного характера. Тоталитарные движения были всегда склонны рассматривать общество с точки зрения непременного наличия в нем непримиримых начал: «светлого» и «темного», «божественного» и «дьявольского» и т. п. В 1927–1928 годах Геббельс отдал много сил тому, чтобы с помощью подобных противопоставлений ослабить противников национал-социализма, подорвав и разрушив их систему политико-социальных взглядов и убеждений с тем, чтобы их место заняла нацистская идеология. Можно насчитать сотни примеров намеренного представления общественно-политической реальности в виде процесса неутихающей борьбы между «божественными» и «дьявольскими» силами, между германцами и «чужаками», между силами созидания и разрушения. Вот как звучал, например, заголовок приглашения на массовый нацистский митинг, напечатанного в «Ангрифф» в марте 1928 года: «Отравителей народа — на виселицу!» Этот же принцип противопоставления лежал в основе всех передовых статей, сводивших любой вопрос к простейшему объяснению в духе борьбы дружеских и вражеских сил, с раздуванием противоречий и нагнетанием преувеличений: «Кто сделал Германию самой достойной и счастливой страной мира? Кто принес в жертву два миллиона своих лучших сынов, павших на полях сражений? Кто сражался, голодал и страдал в годы войны? Все это совершили мы, германцы!» Такова была светлая героическая сила, которой противопоставлялись дьявольские силы тьмы: «Кто опозорил нашу честь и выставил ее на посмешище врагов? Кто забрал наши земли и наши богатства? Кто захватил наши шахты и железные дороги? Кто наживается на наших несчастьях, когда мы страдаем и голодаем? Все это они, наши враги — евреи и их приспешники!» Дальше говорилось, что эти «разрушительные силы» раскололи германскую нацию на две враждебные части: буржуазию и пролетариат, и что «тайная рука зла продолжает плести свои зловещие интриги». Так звучало приглашение на предстоявший массовый митинг «пробуждающихся берлинцев», на котором Геббельс хотел обсудить злободневную тему, тоже построенную на противопоставлении: «За хлеб и свободу!» (позитивная часть); «На виселицы — врагов народа!» (негативная часть). Вход, кстати говоря, был платный: для безработных — 10 пфеннигов, для всех остальных — 30 пфеннигов.
Чтобы сделать пропаганду более доступной для слушателей и менее уязвимой для критики, Геббельс принял за правило нападать не на реально существовавшие доктрины противников (противопоставляя им конкретные идеи НСДАП), а на символы вражеской политики, и противопоставлять врагам не конкретные личности, а символические образы своих героев. Так было легче обойти правду; реальность отодвигалась на задний план, а вперед выдвигались символические образы для прославления или осуждения. Он был мастером в этой области, изобретая с большим искусством символы противоборствовавших сил, облегчавшие нацистам борьбу за власть. Именно таким способом он старался бросить тень на всех ведущих деятелей республики, унижая их невыгодными и надуманными сравнениями. Например, в апреле 1929 года он стал донимать своими нападками министра иностранных дел Веймарской республики Штреземанна (которому оставалось жить всего шесть месяцев), рисуя его неумелым государственным деятелем и никчемной личностью и сравнивая его — ни много, ни мало — с бывшим королем Пруссии Фридрихом Великим. Министр был описан как «хитрый толстяк с ехидной улыбкой на желтом лице, с маленькими глазками, спрятанными под нависшим квадратным лбом, переходящим в необъятную лысину». Он проводил свои дни «среди своих любимых евреев» (намек на еврейское происхождение фрау Штреземанн). «Вот таков, — злопыхательствовал Геббельс, — наш уважаемый министр иностранных дел, который однажды должен снять с Германии ее цепи! Как он ничтожен, если сравнить его с истинно великой личностью! Чтобы понять это в полной мере, — наставлял автор в романтическом порыве, — станьте вечером у открытого окна и представьте себе суровые черты посмертной маски короля Фридриха Великого, от которой исходит молчание вечности!»
Но если Штреземанн лишь изредка подвергался нападкам Геббельса, то другой известный деятель республики, доктор Вейсс, еврей, вице-президент берлинской полиции, стал постоянной и излюбленной мишенью его критики, превратившись под его пером в некую не то зловещую, не то жалкую фигуру, олицетворение «еврейской власти». Это была целая кампания, проводившаяся Геббельсом с неуклонным постоянством и настойчивостью, подобно тому, как позже он создавал образ «величайшего национального героя», символа нацистского движения Хорста Весселя, описывая погибшего молодого командира штурмовиков. (Отметим, что коммунистические газеты тоже помещали карикатуры, изображавшие капиталистов в виде жирных самодовольных уродов, выпивающих последнюю кровь у пролетариев, но злобные статьи Геббельса и ядовитые рисунки Мьелнира отличались конкретностью и смелостью, подвергая нападкам всем известных деятелей государства).
Выбор Вейсса в качестве очередной «жертвы» был, конечно, не случаен. Дело в том, что берлинская полиция запретила столичную организацию нацистов и с неприязнью наблюдала за их попытками вернуть себе законный статус. Президентом полиции Берлина был Цергибель, социал-демократ и профсоюзный деятель, а доктор Бернгард Вейсс, его заместитель, состоял в Демократической партии, напоминавшей в то время организацию офицеров, не имеющих под своим командованием простых солдат. Вейсс был квалифицированный специалист, юрист, хорошо разбиравшийся в своем деле, и нацисты ненавидели его сильнее, чем самого президента полиции, называя его «проклятым евреем». Они придирались к его внешнему виду, который, может быть, и не соответствовал принятым в Германии представлениям о бравом офицере полиции; но дело было вовсе не в том, как выглядел Вейсс на самом деле, а в том, каким его хотел представить Геббельс. Он дал вице-президенту полиции презрительную кличку «Исидор» и старательно изображал его как «паразита, навязавшего свою власть честным немцам», человека, связанного с сомнительным обществом и всякого рода «декадентами».
Художник Мьелнир нарисовал на «Исидора» бесчисленное количество карикатур, изображая его везде с огромным носом и в тяжелых роговых очках, прикрывающих хитрые глазки, и представляя то в виде строгого, но смешного школьного учителя, то боксера, а то даже «современного Нерона», издевающегося над захваченным в плен штурмовиком (олицетворявшим запрещенную нацистскую партию), прикованным длинной цепью, но могучим и несломленным, презрительно улыбающимся в лицо своему мучителю. Некоронованный император Берлина был изображен в тоге, смешно прикрывавшей его брюшко и кривые ноги в сандалиях, в лавровом венке, концы которого торчали, подобно рогам, и с уродливой обезьянкой в якобинском колпаке (под нею подразумевался шеф полиции Цергибель).
Спустя несколько лет, став рейхсминистром, Геббельс без стеснения похвалялся своим сотрудникам: «Это была великолепная мысль — изобразить заместителя главы берлинской полиции в виде самого жестокого полицейского чиновника Веймарской республики, циничного и злобного еврея, хотя на самом деле он был человеком не без заслуг, капитаном Баварской королевской армии и, сказать по правде, безвредным идиотом.
Такой же обдуманно примитивной была колонка политической сатиры и юмора, герой которой, простой парень по имени Орье, отпускал шуточки в адрес политических хозяев Веймарской республики и нахваливал нацистских штурмовиков. Орье стал постоянным персонажем газеты вместе со своей мамой, невестой и тестем, старым Крюгером, которого он постепенно перевоспитывал, открывая ему глаза на истинную сущность республиканцев и социалистов.
За первые два года своего существования газета «Дер ангрифф», пожалуй, не оказала заметного влияния на массы избирателей и политически колеблющихся людей, но Геббельс с ее помощью сумел сохранить контакт с членами своей организации в период ее запрета, когда нельзя было проводить ни митингов, ни собраний. «Запрещены но не сломлены!» — гласил партийный лозунг того времени, и газета умудрялась извлекать выгоду из запрета, превознося героизм членов партии, пострадавших от полиции. В августе 1927 года делегация распущенной берлинской организации нацистов побывала на съезде своей партии в Нюрнберге, где ее приветствовали овациями, а потом возвратилась специальным поездом в Берлин, и тогда полиция арестовала всех штурмовиков и задержала их в городском управлении полиции на несколько часов, конфисковав два партийных штандарта, которые фюрер вручил штурмовикам на съезде. Геббельс сделал из инцидента настоящую героическую драму. Он восславил мужество штурмовиков, прятавших «священные флаги» у себя на теле, под одеждой, и заклеймил действия полицейских, которые «своими грязными лапами порвали их в клочья». Молодых нацистов, отказавшихся отвечать на вопросы полиции, он изобразил настоящими мучениками, пострадавшими не только от задержания в участке, но и от неприятностей на работе (даже от увольнений). И он бросил зловещую угрозу: «В один прекрасный день все переменится! Пусть нас обвиняют — мы не долго будем сидеть в заключении. Придет время, и обвиняемые станут судьями!»
В конце марта запрет на деятельность партийной организации нацистов в Берлине был снят, и ее вожди с новой энергией развернули борьбу за победу на выборах в рейхстаг, которые были не за горами. Геббельс был нарасхват, выступая на партийных митингах не только в Берлине, но и в других городах Пруссии, в частности и потому, что Гитлеру не разрешалось произносить там речи. В специальном предвыборном выпуске газеты Геббельс успокоил своих соратников по поводу того, что нацисты, избранные в парламент, могут утратить свои боевые качества: «Нет, — говорил он, — придя в рейхстаг, мы останемся революционерами. Это наша политика — проникнуть во вражескую крепость и разрушить ее изнутри! Мы будем в рейхстаге не друзьями и даже не нейтральными наблюдателями, а врагами существующего порядка, подобно волкам, ворвавшимся в стадо овец!» Но результаты выборов 1928 года не оправдали ожиданий нацистов, так как их партия получила всего 2,6 % голосов и 12 мест в рейхстаге, причем от округов Берлин и Потсдам они не получили ни одного места. Впрочем, один еврейский еженедельник предостерег читателей, что нужно быть начеку: «Да, они не получили в Берлине ни одного места, но особо радоваться не стоит. Полтора года назад здесь было всего несколько десятков разрозненных нацистов, которых доктор Геббельс собрал в крепкую организацию, и это должно внушать тревогу!»
Постепенно Германия погружалась в трясину экономических трудностей, и нацистская пропаганда старалась этим воспользоваться. В сентябре 1928 года нацисты выступили с кампанией против «плана Дауэса». Ни Геббельс, ни его коллеги из «Ангрифф» не имели солидной экономической подготовки, но они восполнили этот недостаток умением упростить проблему, возмущаясь размерами репараций и играя на чувствах с помощью лозунгов типа: «План Дауэса — это нищета навеки!» Был выпущен специальный значок, изображавший гиганта («германский народ»), согнувшегося под тяжестью креста («план Дауэса») и сжавшего кулаки («символ сопротивления»). Была проведена и специальная «неделя протеста», и Геббельс, выступая на митингах, призывал слушателей не подчиняться «эксплуататорам и сверхбогачам, желающим превратить Германию в «колонию Дауэса». По завершении недели, в воскресенье, нацисты впервые сумели арендовать для митинга огромный «Спортпаласт» — Дворец спорта, и «Дер ангрифф» с восторгом объявила, что «национал-социализм стал в Берлине массовым политическим движением». Вскоре после этого состоялась массовая демонстрация членов партии, на которой в качестве главного оратора выступил Гитлер, и это мероприятие тоже прошло с успехом. Геббельс проявил невероятную настойчивость и умение, расчищая путь фюреру и прославляя его как «сверхчеловека». «Когда говорит Гитлер, — писал Геббельс на следующий день, — всякое недоверие рассыпается в прах, повинуясь магии его слов. Можно быть либо его другом, либо врагом, и в этом — секрет его силы: в фанатической вере в национал-социализм и в Германию!»
Полурелигиозная вера в «спасителя нации» подогревалась самыми мрачными прогнозами на ближайшее будущее. В конце 1928 года газета «Дер ангрифф» предсказывала (с большой долей желания того» чтобы ее прогноз оправдался): 1929 год будет для Германии годом катастроф во всех областях. Геббельс был радикалом, и его возмущение капиталистами было отчасти искренним, хотя и направленным целиком против еврейских и иностранных капиталистов. Поэтому когда в Париже собрался совет международных экспертов по проблеме германских репараций, «Дер ангрифф» насмешливо окрестила его «конференцией банкиров» и назвала его председателя Джона П. Моргана «главарем международной шайки финансистов», одержимых желанием выжать из Германии побольше репараций, а помогавшего ему доктора Гильфердинга, французского министра финансов — «сборщиком налогов, имеющим международную квалификацию».
И до, и после принятия правительством Мюллера плана решения вопроса о репарациях Геббельс твердил о «заговоре теневого кабинета трех евреев»: Бернгардта, Брайтшейда и Гольдшмидта. Это была все та же тактика разоблачения «неприглядной реальности, скрывающейся за официальным государственным фасадом», которую постоянно применяли и Геббельс, и вся его партия, отыскивая противоречия в действиях властей, и все та же эксплуатация мифа о «скрытой руке», дергающей за ниточки политики: «Пока лидеры социал-демократов десятки лет твердили дежурные фразы о братстве и человечности, финансовый капитал выковал крепкую цепь, которой теперь хочет навеки опутать германских трудящихся». Целью было посеять страх и вызвать негодование масс. Один из нацистских плакатов того периода изображал мощный сжатый кулак (олицетворяющий финансовое закабаление), нависший, с садистской угрозой, над беззащитным ребенком («будущее поколение немцев»), который плачет от страха и пытается защититься, закрываясь крошечными ручками. Рядом стоит его отец, изможденный германский рабочий, бессильно опустив голову, а штурмовик в коричневой рубашке, мужественный и подтянутый, трогая его за плечо, показывает на грозящую опасность и кричит: «Отец, проснись! Спасай свое дитя! Вступай в ряды национал-социалистов!»
Такая псевдорелигиозная пропаганда явно заимствовала свои идеи и язык у христианской религии, используя ее концепции и символику. Вот пример: «Новый план международных финансистов завершает круг наших несчастий и позора. Перед нами — крестный путь. Германский народ уже прошел через многие страдания. И вот теперь его мучители готовятся распять его и посмеяться над ним!»
Таким было это движение — пародией и на социализм, и на религию: здесь говорили о «Голгофе», имели своего новоявленного «Спасителя» и, разумеется, своих «мучеников». Нацистская пресса трубила о героизме штурмовиков, описывая их непрекращавшиеся стычки и драки с коммунистами и социалистами. Они всегда были «обороняющейся стороной»: на них «нападали», а они «защищались», в целях «самообороны». Некоторые из штурмовиков были и в самом деле убиты в этих столкновениях, и Геббельс мобилизовал все свое вдохновение, чтобы пробудить в публике чувство сострадания к погибшим, воспевая их как самоотверженных героев, вдохновивших остальных своим примером. Некоторые из наиболее проницательных аналитиков из республиканского лагеря еще в 1932 году отмечали, что это истеричное воспевание героизма и жертвенности составляло очень важную и характерную черту нацистской пропаганды (проявившуюся в дальнейшем с таким ужасающим размахом).
«Героям» и «мученикам» противостояли «злодеи»: антиподом Хорсту Весселю был «Исидор» Вейсс. Драматическая история о том, как Хорст Вессель, молодой командир берлинских штурмовиков, был ранен, боролся за жизнь, а потом умер в больнице, постепенно обросла живописными деталями и превратилась в легенду о самопожертвовании. Как уж там все произошло на самом деле и почему он погиб — теперь трудно сказать с уверенностью, но ясно одно: идеализированный образ «героя», созданный Геббельсом, так же далек от действительности, как карикатуры, изображавшие «Исидора» — от истинного облика доктора Вейсса из берлинской полиции.
Хорст Вессель, молодой человек в возрасте 21 года, студент юридического факультета, сын священника, был знаком многим в берлинской организации нацистской партии, так как он часто выступал на собраниях и был командиром группы штурмовиков. Он работал активно: быстро укомплектовал свой отряд новыми добровольцами и сделал его одним из самых боеспособных подразделений, постоянно вступая в уличные стычки с коммунистами. К тому же он написал стихотворение, называвшееся «Выше знамена!», помещенное в приложении к «Ангрифф» за подписью «Неизвестный штурмовик». Стихи были так себе: простые, грубые и неприятные, проникнутые жестокой агрессивностью и «марширующим» напором. Они призывали «освободить улицы для коричневых батальонов» и славили погибших штурмовиков, «наших товарищей, павших в боях с Красным фронтом и реакцией». Три куплета стихотворения стали вскоре широко известны среди нацистов.
Через некоторое время после публикации стихотворения Хорст Вессель вдруг утратил всякий интерес к партийным делам и забросил свои обязанности. Возможно, тут сыграла роль его любовь к женщине-проститутке Эрне Янике, с которой он стал жить. К несчастью, им помешал Али Хелер, бывший любовник Эрны и ее сутенер, который как раз вышел из тюрьмы, отсидев там несколько лет. Говорили, что он был членом коммунистической организации «Единство», находившейся в Берлине. Если даже он и был коммунистом — а на это особенно упирала вся нацистская пресса, — то его столкновение с Весселем было вызвано скорее всего не политическими мотивами, а ревностью, обычной в таких ситуациях «любовного треугольника», в данном случае — самого низкого пошиба. Понятно, что Хелеру не доставило удовольствия найти свою «невесту» в объятиях соперника-нациста. Их встреча закончилась дракой, и когда Вессель попытался достать револьвер, Хелер опередил его, выстрелив в него несколько раз. Вессель с тяжелыми ранениями был доставлен в больницу.
Геббельс полностью игнорировал все спорные факты в судьбе Весселя. Узнав об инциденте со стрельбой, он сразу же вознамерился нажить на этом деле «политический капитал».
Вессель пользовался симпатией среди членов партийной организации, и газета «Дер ангрифф» стала помещать ежедневные бюллетени о состоянии его здоровья. Геббельс вел сентиментальный счет посещениям раненого героя, принимавшего друзей в больничной палате. Вессель смог сказать всего несколько слов, что-то вроде «необходимо держаться», и гауляйтер объявил это «самым патетическим и незабываемым моментом в своей жизни». Он пригрозил «уничтожить его убийц» и процитировал слова из стихотворения Весселя: «Товарищи, погибшие от рук коммунистов и реакции, маршируют рядом с нами в наших рядах!»
Стараниями Геббельса образ Хорста Весселя вошел в нацистскую мифологию, а его песня стала частью идеологии движения: «Мы добьемся того, что через десять лет ее будут петь дети в школах, рабочие на фабриках, солдаты в походе. Она обессмертит его имя!» Так все и вышло: в Третьем рейхе песня Хорста Весселя стала вторым национальным гимном. Геббельс устроил погибшему необыкновенно пышные похороны, с шествием колонны штурмовиков, и произнес проникновенную речь, полную сентиментов и фанатизма. Окончив ее, он крикнул собравшимся, подняв руку в драматическом жесте: «Хорст Вессель!», и штурмовики рявкнули в ответ: «С нами!» — вполне в духе стихов умершего. Все точно рассчитав, Геббельс использовал дух религиозной церемонии в практических пропагандистских целях. Хорст Вессель был представлен как современный святой, живший ради своих убеждений и погибший за них: «Это был и социалист, и святой! Один из тех, кто мог сказать — идите за мной, я искуплю ваши грехи! Если кто-то должен пожертвовать собой и подать пример, то я готов сделать это!»
Реальность была совсем иной. Последовал суд над Хелером, получившим шесть лет тюрьмы за непредумышленное убийство, и правда выплыла на свет во всех своих неприглядных подробностях. Но Геббельс и не питал иллюзий насчет реального облика Хорста Весселя. По словам Ганса Фриче, «это не интересовало его ни в малейшей степени!» Он создал легенду о «самопожертвовании ради партии», потому что знал ее пропагандистскую ценность. Что бы там ни говорили факты, но песня Хорста Весселя стала партийным гимном, а его могила — нацистской святыней.
Геббельс продолжал создавать образы «героев и мучеников партии» в своих статьях, изрядно набив руку на этом деле. Один из ярких образцов этого искусства представляла статья, написанная к двадцатитрехлетию Хорста Весселя, через полгода после его смерти и через месяц после того, как нацистская партия одержала победу на выборах в рейхстаг, получив в нем 107 мест. Статья была озаглавлена просто: «Хорст». В ней говорилось: «Те, кто пришли на его могилу 15 сентября, после нашего триумфа, увидели там немало людей, мужчин и женщин с детьми, безработных, пожилых дам и молодых девушек. Были студенты и чиновники, мелкие хозяева и пролетарии. Матери поднимали детей на руках и показывали им могилу, утопающую в цветах, говоря: «Там лежит наш Хорст!» Больше не произносилось ни слова. Наш Хорст! Как будто он стал братом нам всем, членом нашей семьи; как будто он живет в каждом из нас!»
Здесь бросается в глаза псевдорелигиозный язык и призыв к единению вокруг образа «павшего героя». Единство, объединение — это была одна из главных приманок национал-социализма, обещавшего возвеличить всех этих мелких людей, неизвестных торговцев и продавцов, служащих, учителей, дав им новый статус и высокий престиж, основанные на всеобщей славе. В 20–30-х гг. нацистская партия выступала как «партия всеобщей интеграции», требующая положить конец классовым и политическим различиям и создать единое общество, пусть с некоторыми оттенками, но объединяющее в братском союзе всех «истинных германцев». Идея «единого общества» имела глубокие корни в традиционном германском романтизме и казалась привлекательным средством в борьбе с силами разобщения и индивидуализма, особенно в годы экономической нестабильности и политических тревог. Интеграция, достигаемая под руководством вождя, казалась замечательным спасительным средством в условиях страха перед свободой, естественным ответом на мучительный вопрос, терзавший «маленького человека»: «Итак, что же дальше?» (Писатель Ганс Фаллада написал роман, который так и назывался: «Маленький человек, что будем делать дальше?»).
Как бы в ответ на это Геббельс, обращаясь к съезду нацистской партии, проходившему в Нюрнберге в 1927 году, заявил, что «теперь важно не то, что ты служащий, пролетарий или сельскохозяйственный рабочий, а то, что все мы — германцы, не желающие больше страшиться за будущее своей нации!»
Сила Геббельса как пропагандиста заключалась в умении использовать в нужный момент и демагогию, и сентиментальные рассуждения, и откровенную злобу. Он одинаково искусно мог воззвать к «высоким чувствам» и тут же сыграть на низменных инстинктах. «Если мы хотим добиться успеха для нашей партии, — писал он за несколько дней до выборов в рейхстаг в сентябре 1930 года, — то мы должны снова разбудить в массах их самые примитивные инстинкты!» Особенно ему нравилось будить в слушателях чувства мрачной мстительности и разрушительной агрессивности. В статье, специально написанной перед выборами, Геббельс призывал членов партии «набрасываться на избирателей, как стая злых шершней. Ни один не должен уйти с собрания без листовки, брошюры или партийной газеты! Громко и отчетливо повторяйте везде и всюду — дома, в гостях, на работе, на улице, в метро и в автобусе: «Гитлер — наш человек! Голосуйте за список № 9!»
Во многих его советах проскальзывало презрение к массам, голоса которых требовалось завоевать: «Делайте это и серьезно, и шутя! Обращайтесь с избирателями так, как они привыкли. Направляйте их на путь истинный, пробуждая в них, если надо, ярость и гнев! Нужно, наконец, свести счеты с системой, заткнуть ее деятелям их лживые рты так, как никто еще не делал! Завтра мы будем спокойно наслаждаться своей местью!»
Это был циничный и прагматический подход, основанный на учете психологии масс (по ле Бону) и на тактике Макиавелли. Когда выборы приблизились, газета «Ангрифф» не забыла обратиться и к женщинам, хотя нацистские вожаки были всегда невысокого мнения об их умении разбираться в политике.
Любопытно посмотреть, каково же было экономическое положение газеты «Дер ангрифф» в те годы. Сразу надо сказать, что для ее владельца и основателя коммерческая сторона дела имела второстепенное значение. Газета была для него прежде всего инструментом политики. Основными источниками финансирования были объявления и розничная продажа, и доходы поначалу были скудными. Поступали дотации от друзей и от партийных фестивалей, происходивших в 1928–1929 годах. Многие члены партии помогали по субботам паковать и развозить текущий выпуск газеты, стараясь вовремя вручить ее владельцам киосков и уличным продавцам, бравшим ее с большой неохотой и под нажимом. Усилия активистов стали, похоже, приносить успех, потому что в начале 1929 года лишь небольшое количество номеров распределялось по подписке среди членов партии, а основную часть тиража покупали безымянные «уличные разносчики». Нацисты не раз обращались с «призывом» к оптовым торговцам покупать газету, и те в конце концов поняли, что отказываться будет, пожалуй, небезопасно. В одном из партийных отчетов так прямо и говорилось, что «газету систематически навязывали оптовикам». Штурмовики и другие члены партии использовали любую возможность для пропаганды газеты. Старые номера просто разбрасывали или оставляли на сиденьях во время собраний. Были отпечатаны небольшие рекламные ярлыки, и добровольные помощники газеты клеили их везде, где только могли: на письмах, на витринах, на досках для объявлений. Каждого читателя призывали вербовать подписчиков и распространять газету в магазинах, пивных и на вокзалах. Устраивались конкурсы подписчиков, с вручением призов, хотя газета критиковала другие издания за подобные методы, называя их «буржуазными». Как-то под Рождество объявили, что домашняя хозяйка, сумевшая привлечь 12 подписчиков, получит в подарок гуся, а за шестерых пообещали курицу. Весной и летом 1929 года газета объявляла, что предоставит прямой и обратный билет на съезд партии в Нюрнберге тому, кто обеспечит 30 подписчиков, а за 20 подписчиков предлагался проезд только в одну сторону. Словом, одним выстрелом намеревались убить двух зайцев.
Доход от рекламы был поначалу невелик, потому что большинство владельцев магазинов и деловых людей не хотели иметь ничего общего с экстремизмом, особенно если их клиентами были рабочие. Со временем отношение стало меняться, особенно после того, как «Ангрифф» покритиковала в нескольких номерах владельцев крупных универмагов. Мелкие хозяева, не чуждые антикапиталистических настроений, начали покровительствовать газете, и в результате весной 1929 года из 12 ее страниц две-три были заполнены объявлениями — не бог весть что, но все же прогресс был налицо. К ноябрю 1929 года газета стала не только окупаться, но и приносить прибыль, внося неплохой вклад в партийную кассу. Доход от рекламы помог финансировать выборы в рейхстаг летом 1930 года, неожиданно принесшие нацистам крупный и громкий успех. Так партийная пресса — «барабанщики партии» — подтвердила свою практическую ценность, особенно в условиях, когда ораторов из оппозиции не подпускали к микрофону на радио, опасаясь их наглости и бесцеремонной находчивости. Газета «Дер ангрифф» осталась в истории нацистского движения как оратор, использовавший для обращения к своей аудитории письменное слово. Геббельс так и говорил: «Читатель должен иметь полное впечатление, что автор передовой статьи — это оратор, стоящий перед ним и объясняющий ему свое мнение с помощью простых и убедительных аргументов».
Любовь зла…
Так «Колченогий Мефистофель», тот, кого в детстве называли «маленький мышиный доктор», утвердил свое влияние в столице Германии — Берлине, открыв дорогу для будущих успехов себе, Гитлеру и нацистской партии. Вряд ли можно сказать, что это далось ему легко — хотя бы физически. Нога оставалась его больным местом. Как-то он признался одному из помощников в минуту откровенности: «Тяжелейшее наказание, которое кто-нибудь может для меня придумать, — это заставить меня обойти строй почетного караула. Когда по программе мне предстоит пройти вдоль фронта штурмовиков, мне снятся накануне всю ночь кошмарные сны».
И все же его энергии хватало не только на партийные дела и на выступления на митингах.
О связях Геббельса с женщинами в первые годы пребывания в Берлине известно немного. Отто Штрассер уверял, что фрау Штайгер (хозяйка пансиона, где одно время жил Геббельс) рассказывала ему с грустью о том, что «разочаровалась в докторе Геббельсе»: этот «отшельник и аскет, почитаемый всеми как новоявленный пророк», соблазнил двух самых миловидных ее горничных. Штрассер возразил ей, что тут вовсе не о чем горевать, наоборот, есть повод порадоваться: это значит, что у «пророка» в жилах течет тоже кровь, а не чернила.
Известно, что где-то в 1930 или в 1931 году Геббельс познакомился с Магдой Квандт, а в декабре 1931 года они поженились. Магда до брака с Геббельсом была замужем за крупным промышленником Гюнтером Квандтом, от которого у нее был сын Гаральд; ему исполнилось 10 лет, когда его мать вышла замуж во второй раз. На свадебной фотографии он стоит, одетый в форму «гитлерюгенда», рядом со свидетелем, которым был не кто иной, как сам фюрер Адольф Гитлер.
Супруги Квандт развелись в 1929 году. Магда была импульсивной и жизнелюбивой женщиной; расставшись с мужем, она почувствовала, что ей нечем заполнить время, и однажды, от скуки или из любопытства, забрела на одно из тех массовых мероприятий, которые тогда организовывал Геббельс для вербовки новых членов партий. Оказалось, что это вовсе и не собрание, а настоящая красочно оформленная театрализованная постановка, которая так захватила Магду, что по окончании мероприятия она тут же, не выходя из зала, вступила в члены НСДАП — к великой досаде всей своей семьи и своего бывшего мужа, с которым она продолжала вместе обедать раз в неделю, если только он в это время не находился в отъезде. Гюнтер Квандт всегда был убежденным противником нацистов.
В аристократическом районе Берлина, где тогда жила Магда, было мало нацистов, а те, что были, отнюдь не принадлежали к аристократии, работая в основном шоферами или портье. Неудивительно, что местный «группенляйтер» сразу же попал под обаяние новой «партайгеноссин», которая была не только красивой и элегантной, но также богатой и щедрой. Он незамедлительно принял ее под свою личную опеку, стал приносить ей партийную литературу, а потом пригласил посетить вышестоящую организацию — местное «партийное бюро», располагавшееся в новом и более респектабельном помещении на Гедеманнштрассе. Работа, кипевшая в этом партийном центре, произвела впечатление на молодую женщину, страдавшую от избытка свободного времени, и она стала охотно участвовать в партийных делах. Там-то и повстречалась она в один памятный день с самим гауляйтером Берлина. Геббельс был мгновенно очарован и пленен ее белокурой красотой и элегантностью, ее чутким и милым поведением и светскими манерами, а в особенности ее искренним любопытством к делам партии и к нему самому. Но вида он не подал и важно восседал за своим столом, не обнаруживая пылких чувств, бушевавших в душе, и изображая перегруженного работой ответственного партийного руководителя, который, однако, всегда найдет время для беседы с такой красивой и интересной дамой.
Геббельс сразу же позаботился о том, чтобы новая активистка получила интересную и «важную» работу, проводя с ним вместе примерно по 2 часа в день. Он поручил ей обработку «особо секретных документов» и ведение собственного «тайного архива», находившегося в его кабинете. Этот архив он вел уже несколько лет; там были досье на сторонников и противников партии как внутри страны, так и за рубежом; сведения о влиятельных недоброжелателях и самые подробные данные о главных партийных руководителях. Получив такую ответственную работу, Магда была чрезвычайно польщена. Геббельс вызывал у нее чувство почтительного восхищения, которое, конечно, не осталось без ответа, и вскоре гауляйтер и его секретарша «по особо секретным делам» стали влюбленной парой.
Материальное положение Геббельса стало к этому времени намного лучше по сравнению с тем, каким оно было в первые годы его партийной деятельности. Он получал 400 марок как гауляйтер и еще 500 марок как депутат рейхстага и имел в своем распоряжении служебный автомобиль. Для удовлетворения его личных потребностей этого было вполне достаточно, тем более что они были скромными, в соответствии с полученным им спартанским воспитанием. Постепенно, под влиянием Магды, он стал пользоваться услугами дорогих портных и обувных мастеров, но все равно выходил на трибуну в скромном черном люстриновом пиджаке и появлялся на улице в дождевом плаще и мягкой шляпе; это была, пожалуй, его рабочая одежда, вроде униформы. Будучи хорошим пропагандистом, он старался выглядеть таким, каким его хотели видеть его слушатели.
С некоторого времени он стал жить в уютной двухкомнатной квартире, обставленной с хорошим вкусом, находившейся в Штеглице (район Берлина). Магда жила в большой элегантной квартире, служившей до развода с мужем городским жилищем семьи Квандт. Бывший муж согласился обеспечивать ей достойный уровень жизни, отчисляя ежемесячно (по соглашению о разводе) по 4000 марок в месяц.
Магда с детства привыкла к роскоши. Ее мать, необычайно красивая женщина, была замужем три раза: первый раз — за отцом Магды, дипломатом по фамилии Ритшель, с которым она развелась, выйдя за коммерсанта-еврея Фридлендера. Этот брак оказался счастливым и продлился много лет. Фридлендер обращался с Магдой как родной отец, и между ними установились самые сердечные отношения. Но мать развелась и во второй раз и вышла замуж за некоего господина Берендта (в это время Магда уже несколько лет была замужем за Геббельсом). Геббельс был рад: очень уж ему не нравилось, что его теща носит фамилию Фридлендер.
Магда родилась в 1901 году и была на 4 года моложе Геббельса. В детстве она воспитывалась в католическом монастыре в Бельгии, школу заканчивала в Берлине, а потом, девушкой, еще проходила воспитание в аристократическом пансионе очень высокого ранга, выйдя из которого, сразу же вступила в брак с Гюнтером Квандтом. Они встретились случайно, и Гюнтер без ума влюбился в красивую девушку. Он был серьезным человеком и все свое время отдавал руководству гигантским концерном, который создал сам. Он ухаживал за Магдой на свой манер: посылал ей в пансион большие букеты цветов и огромные коробки конфет и приезжал время от времени на одном из своих лимузинов, чтобы отвезти ее на часок в кондитерскую, с разрешения классной наставницы. Такой образ действий очень нравился Магде и ее подругам по пансиону.
Так Магда, покинув семейный круг и друзей, оказалась замужем за человеком, который был старше нее на 25 лет. Он был вдовец, с двумя сыновьями-подростками, а ей едва исполнилось 19 лет. Впрочем, он выглядел прекрасно, несмотря на прожитые годы, и Магда надеялась, что полюбит его, будет достойно представлять его, появляясь вместе с ним в обществе, и сможет вести его большой дом. Почти так все и произошло: сыграли свадьбу, и дом оказался большим, да не один, а целых два: один в городе, другой — за городом; но вот что касается «представительства в обществе», о котором так мечтала молодая девушка, жаждавшая веселья и жизненных удовольствий, то у Гюнтера Квандта оказалось для этого мало времени: он либо пропадал в деловых поездках, либо просиживал целыми днями на совещаниях, появляясь дома поздно вечером. Раз он все же выкроил время, чтобы сводить молодую красавицу-жену в оперу, но проспал там от усталости почти весь второй акт. Запланированный ужин в ресторане отменили, и Магда лишилась долгожданной возможности блеснуть в одном из многочисленных красивых вечерних платьев у Адлона или у Хорхера.
Короче говоря, брак оказался неудачным и длился недолго; рождение сына Гаральда отсрочило его разрыв всего на несколько лет. Развод произошел по доброму согласию супругов, но был омрачен для Магды тем обстоятельством, что весьма приличное содержание, назначенное ей по договору, сохранялось за ней только до вступления в новый брак. В тот же год она познакомилась с молодым человеком из хорошей и очень состоятельной семьи, который влюбился в нее всей душой и угрожал покончить с собой, когда она не согласилась выйти за него замуж; но она не изменила своего решения.
И вот теперь она влюбилась сама, влюбилась в Геббельса. Молодой друг был забыт, как случайный эпизод, легко ушедший в прошлое; теперь ей встретился человек, личность которого заинтересовала ее и вызвала любовь на всю жизнь.
Гитлер приветствовал брак своего Главного Пропагандиста, сумевшего завоевать сердце такой красивой светской дамы. Ходили слухи, что Магда одно время была влюблена в Гитлера и что даже заводилась речь о браке, но вряд ли это правда. Привязанность Магды к Гитлеру была не больше, чем теплым дружеским чувством. Сам он считал ее одной из самых красивых женщин, которых охотно приглашал на свои приемы. Для нее он оставался до последнего часа «фюрером», а она для него — «уважаемой госпожой», которой он целовал руку. Она была ему предана и не отделяла себя от нацистской партии и правящего режима. Со своей стороны, Гитлер был покорен ее элегантностью, очарованием и веселым нравом, как и ее несомненными способностями хозяйки дома и матери семейства.
Гюнтер Квандт, относившийся к своей бывшей жене совершенно по-отечески, воспринял ее связь с Геббельсом с большой неприязнью, но в конце концов смирился и с ее новой любовью, и с ее увлечением партийными делами. Тем не менее его собственное отношение к нацистскому движению оставалось враждебным, и когда Гитлер и Геббельс (через посредство Магды) обратились к нему с вопросом: — Не желает ли господин Квандт подбросить пару миллионов марок в партийную кассу? — его ответ был резко отрицательным; он сказал, что добровольно не даст нацистам ни единого пфеннига. Вместо этого он согласился предоставить в распоряжение молодых для проведения свадьбы свою прелестную охотничью виллу в Мекленбурге, расположенную в красивом месте и прекрасно обставленную. Ее охранял егерь, надзиравший также за охотничьими угодьями, который, в отличие от хозяина, оказался рьяным сторонником НСДАП; он призвал на помощь всех местных нацистов и подготовил все в наилучшем виде к приему гостей и самого Гитлера, пожаловавшего на свадьбу своего верного помощника в качестве официального свидетеля при заключении брака. Свадьба состоялась 12 декабря 1931 года.
Гитлер позаботился о том, чтобы доходы Геббельса соответствовали его новому положению, и прибавил ему жалованье, которое достигло суммы в 2000 марок ежемесячно. Правда, это составляло всего половину прежней оплаты содержания Магды, которую она получала от первого мужа, но все же этих денег хватало на проживание молодых в прекрасной просторной квартире Магды, где они поселились. Магда оказалась хорошей хозяйкой и охотно принимала гостей, а уж принимать и потчевать Гитлера было для нее настоящим счастьем.
Квартира супругов Геббельс находилась на Рейхсканцлерплатц, которую вскоре переименовали в площадь Адольфа Гитлера. Эта квартира стала местом, где Геббельс составил свои планы окончательного завоевания могущественного положения в нацистском государстве.