22 апреля, после обеда, около 17 часов, Геббельс с женой и детьми покинули свою городскую квартиру. Они поехали на двух машинах; одну вел шофер Геббельса Рах, а другую — адъютант Гюнтер Швегерманн. Земмлер попрощался с ними у дверей дома, а потом отправился к месту своей военной службы. Геббельс поблагодарил его за сотрудничество и пожелал ему достойно исполнить свой воинский долг. Министр был спокоен и держался сухо, тогда как Магда и дети плакали. Земмлер постоял пару минут, проводив машины взглядом, пока они не скрылись из вида, и ушел.
Было последнее воскресенье апреля, и день прошел для семьи Геббельсов довольно спокойно. Сам глава семьи провел пару совещаний; продиктовал ежедневную запись в дневник и прочел в радиостудии приказ фюрера, объявлявший в Берлине военное положение. Во время записи приказа происходил непрерывный артиллерийский обстрел, и один снаряд разорвался совсем близко, заглушив несколько слов. Прослушивая пленку, Геббельс отметил, что приказ прозвучал эффектно на фоне артиллерийской канонады. Потом он принял доктора Винклера и поблагодарил его за многолетнюю работу. «Больше мы с вами не увидимся!» — сказал он старику, прощаясь с ним за руку. Прощание со стенографистом Отте было более деловым; ему он сказал, что пробудет в бункере не больше недели, пока к столице подойдет армия Венка, а потом вернется на поверхность; он посоветовал Отте держаться подальше от боев и беречь себя, «потому что скоро ему опять будет много работы».
Едва ли Геббельс верил в то, что действительно вернется из бункера живым, но все же (по свидетельству Науманна) у него всегда оставалась надежда на то, что западные союзники, столкнувшись с русскими, поссорятся с ними и вступят в союз с вермахтом, чтобы защитить мир от большевистской опасности.
Тем временем артиллерийский обстрел усиливался с каждым часом, так что оставаться в любом из домов по Герман Геринг-штрассе было бы теперь очень опасно; поэтому переселение в бункер казалось вполне оправданным. Окончательное подтверждение этому принесло неожиданное известие о том, что русские войска уже ворвались в предместья Берлина.
Как только Геббельс отбыл в бункер, все работники его министерства, вплоть до последней уборщицы, поспешили покинуть здание, как экипаж тонущего корабля, к тому же оставленного его капитаном. Большинство их уже давно подготовили и сложили вещи, так что уйти было для них делом одной минуты. Они были рады освободиться и беспокоились только об одном: как бы их уход не оказался слишком запоздалым. Впрочем, те, кто входил в фольксштурм, должны были оставаться на местах.
Геббельс, прибыв в бункер, сразу же имел первую беседу с Гитлером и уверил фюрера в своей готовности умереть вместе с ним.
Бункер и его устройство уже были описаны много раз. Он имел два этажа. Верхний состоял из двенадцати небольших комнат, четыре из которых были отданы под кухню; все комнаты соединялись общим коридором, проходившим посередине, в котором обычно располагались обедающие. В заднем конце коридора находилась винтовая лестница, ведущая на нижний этаж, к комнатам Гитлера. Нижний этаж состоял из восемнадцати несколько более просторных комнат, тоже располагавшихся по обе стороны коридора, задний конец которого служил помещением для совещаний; он имел площадь всего около шести квадратных метров. Стены были серые, без всяких украшений. Обстановка состояла из длинной коричневой скамьи, большого стола для топографических карт и одного простого стула. Оба коридора были довольно просторны, но комнатки были маленькие, не больше вагонного купе или судовой каюты. Шесть таких комнат занимали Гитлер и Ева Браун; еще пять были отданы под туалеты, кладовые и телефонный узел. Бункер имел два главных выхода: один вел в кухонные помещения рейхсканцелярии, а другой — в сад министерства иностранных дел; и был еще запасной выход, ведущий из заднего конца коридора нижнего этажа в сад рейхсканцелярии.
Главными жильцами бункера были Гитлер, Ева Браун и Геббельс с женой и шестью детьми. Магда Геббельс с детьми заняла четыре комнатки на верхнем этаже, а Геббельс поместился в одной комнате, находившейся напротив апартаментов фюрера. К прочим обитателям бункера относились адъютант Геббельса Гюнтер Швегерманн и доктор Людвиг Штумпфеггер, личный врач Гитлера, сменивший на этом посту профессора Морелла, отпущенного 22 апреля; еще там жили: адъютант Гитлера, его камердинер, две его секретарши и его личный повар, готовивший ему вегетарианские блюда. Рядом находился еще один бункер, который занимал Борман.
Со слов одного из дежурных офицеров известно, что комнатки, где жили жена и дети Геббельса, были роскошно отделаны и обставлены, хотя Науманн это оспаривал. Далее известно, что общее число солдат и офицеров СС, ординарцев, секретарей-стенографистов, официантов и кухонных работников, обслуживавших бункер и связанных с ним, не превышало 600–700 человек. Те, кто посещали бункер, всегда с облегчением покидали его душную атмосферу, выходя на свежий воздух. Один из свидетелей отметил, что до бракосочетания Гитлера с Евой Браун ее нигде и никогда не было видно, как будто ее и не существовало.
В первые дни после переселения в бункере проходило много совещаний и туда приходило много посетителей. Они теряли представление о времени, попадая в этот мрачный подземный мирок, залитый безжизненным искусственным светом. Гитлер и до этого спал немного, только в ранние утренние часы. Он появлялся к обеду, отдавал распоряжения, работал, диктовал, произносил речи — и так весь день, пока наверху не наступали вечер и ночь. В последние недели апреля русские армии полностью блокировали город, и в его восточных предместьях бушевали уличные бои. Связь между бункером и остальной Германией, куда еще направлялись приказы и распоряжения, осуществлялась только с помощью небольших самолетов, садившихся и взлетавших с проспекта «Ост-Вест». Поэтому некоторые высокие посетители бункера, такие, как Шпеер, побывали там всего по одному разу.
Геббельс в эти последние дни был всего лишь тенью Гитлера. Люди, которые приходили и уходили, почти не имели с ним дела, решая все вопросы с фюрером. Ближайший помощник Геббельса, Науманн, не относился к штату Гитлера, так как был работником Министерства пропаганды, майором вермахта и командиром дежурного батальона, т. е. чужим человеком в команде бункера. Единственным лицом, официально и непосредственно подчиненным Геббельсу, был его адъютант Гюнтер Швегерманн. Впрочем, Науманн, как старый и близкий друг семьи Геббельсов, часто с ними виделся и бывал у них в комнатах, и ему было достаточно одного взгляда, чтобы понять, как они живут, а потом рассказать об этом. Видно было, что Геббельс оказался свободным почти от всех своих обязанностей. Его министерство больше не работало, а оборона Берлина, насколько можно было понять, перешла под непосредственное руководство фюрера, хотя и он, похоже, уже не контролировал ситуацию; поэтому Геббельс проводил большую часть дня со своими детьми. Он с ними играл и пытался по возможности облегчить им трудное и неестественное существование в бункере. Магда не покладая рук, трудилась над тем, чтобы одежда всех шестерых детей была чистой и исправной, тем более что при отъезде, в спешке, было взято с собой совсем мало вещей. Никто не знал, сколько времени придется прожить в бункере; а тем временем пошел уже девятый день их пребывания там.
Магда держалась мужественно; это производило впечатление на окружающих. Один из них (Больдт) писал потом: «Фрау Геббельс до самого конца не обнаруживала страха смерти. Она всегда выглядела элегантной и бодрой; легко поднималась по винтовой лестнице, перешагивая через ступеньку. Для каждого у нее находилась дружеская улыбка. Возможно, что эта изумительная сила характера поддерживалась в ней ее фанатичной верой в Гитлера».
Геббельс вел себя активно: наблюдал за обитателями и посетителями бункера и ежедневно делал записи в дневнике; участвовал во всех совещаниях, проводившихся Гитлером, и общался с ним в неофициальной обстановке. Тот же свидетель, Больдт, встретив Геббельса на одном из совещаний, написал потом: «Этот маленький худой человек выглядит бледным и осунувшимся. Он в основном молчит, вопросы задает редко, только внимательно слушает объяснения по картам. В его глазах, горевших прежде фанатичным блеском, затаилось выражение невыносимой боли». Науманн, наоборот, утверждал, что Геббельс активно участвовал в совещаниях и часто высказывал свое мнение.
Последней надеждой обитателей бункера была 12-я армия генерала Венка, которая должна была начать 22 апреля операцию деблокирования, прорываясь в Берлин с юго-запада. Гитлер специально отправил Кейтеля в штаб 12-й армии, чтобы он ускорил проведение этой операции. Сам он окончательно решил не уезжать на юг (об этом он сказал Гиммлеру, прибывшему из «Хоэнлихена»), но своим приближенным разрешил покинуть Берлин — всем, кто этого хотел. Это был последний шанс спастись, которым воспользовались многие.
В понедельник, 23 апреля, случилось следующее: Геринг, находившийся на юге Германии, заявил (по словам генерала авиации Келлера, представителя Геринга в Берлине), что Гитлер, оставшийся в осажденной столице, практически не может исполнять свои обязанности главнокомандующего и главы государства, и поэтому должен вступить в действие закон, провозглашенный самим Гитлером 1 сентября 1939 года перед рейхстагом, регламентировавший назначение его преемника. Именно Геринга Гитлер и назвал тогда первым кандидатом в свои преемники. И вот теперь Геринг послал Гитлеру в бункер телеграмму с просьбой о согласии на передачу полномочий, которую Гитлер расценил как попытку предателя захватить власть. Тем временем Гиммлер встретился на севере Германии со шведским послом, графом Бернадоттом, и уполномочил его просить западных союзников принять капитуляцию германской армии. В это же время Гитлера посетил в бункере Шпеер с прощальным визитом и признался фюреру, что намеренно не исполнил его приказ о полном уничтожении всех стратегически важных сооружений. Гитлер выслушал его признание с кривой усмешкой. Он был необычно спокоен и объяснил Шпееру, что окончательно решил застрелиться, и приказал, чтобы его тело сожгли, чтобы оно не досталось на потеху врагам. Геббельс сказал, что считает такое решение правильным, и что добровольная смерть — единственный достойный выход для фюрера. Только Борман еще пытался убедить фюрера изменить свое решение. Сам он не собирался умирать ради того, чтобы обрести ореол мученика; он хотел жить, жить дальше. В это время русские танки уже проносились по улицам Берлина, и спастись можно было только по воздуху или же прорвавшись через позиции русских.
Спокойно выслушав признание Шпеера в непослушании и мягко пожурив его, Гитлер затем пришел в полное неистовство, услышав от Цорна о телеграмме Геринга. Геббельс и Борман пытались, как могли, успокоить его ярость. Гитлер отдал приказ о лишении рейхсмаршала всех его громких титулов и об исключении его из партии и всех государственных организаций, а также дал телеграмму командованию СС в Оберзальцберг с приказом арестовать Геринга как государственного изменника. Геббельс в это время, по свидетельству очевидца, «кипел от возмущения и изливал свои чувства потоком высокопарных фраз, который никак не мог прерваться». Он говорил о чести, верности, чувстве долга, но при этом кое-кто подметил переполнявшее его чувство зависти к Герингу, сумевшему вовремя удрать из ловушки, в которой оказались теперь и Геббельс, и Гитлер. Впрочем, возможно, что молодой офицер Больдт ошибся в этом наблюдении, потому что Геббельс, несомненно, бесповоротно решил умереть вместе с Гитлером.
В тот же день произошло прощание с генералами Йодлем и Кейтелем. Вслед за ними незаметно улизнул Риббентроп, а Шпеер покинул бункер ранним утром 24 апреля. В ночь с 25 на 26 апреля летчица Ханна Рейч привезла на своем самолете в Берлин (уже почти захваченный русскими) генерал-фельдмаршала Риттера фон Грейма и проводила его в бункер к фюреру. Гитлер назначил Грейма командующим люфтваффе вместо так позорно осрамившегося Геринга. Вообще-то приказ о назначении можно было передать по радио, тем более что германские военно-воздушные силы практически уже перестали существовать; но Гитлер, явно желая досадить Герингу, предпочел соблюсти все формальности. Ради этого фон Грейму пришлось проделать опасный перелет в Берлин. При заходе на посадку самолет был обстрелян, и Грейм, получив серьезное ранение в ногу, потерял сознание во время трудного приземления. Прибытие в бункер раненого фельдмаршала в сопровождении прославленной летчицы вызвало у его обитателей вспышку лихорадочного оживления, но его визит, планировавшийся как кратковременный, неожиданно затянулся на несколько дней, пока доктор Штумпфеггер, прописавший ему постельный режим, смог подлечить его ногу.
27 апреля, в пятницу, случилось происшествие, вызвавшее очередной приступ гнева у Гитлера: неожиданно исчез Герман Фегеляйн, шурин Евы Браун, офицер связи Гиммлера, прикомандированный для работы в бункере фюрера. Он просто ушел домой, переоделся в гражданскую одежду и хотел попробовать выбраться из осажденного Берлина. Территория, на которую распространялась в тот день власть Гитлера, уже сократилась до крошечных размеров, но у фюрера нашлось достаточно преданных стражников, чтобы пресечь столь явное непослушание — даже проявленное родственником будущей госпожи Гитлер; они сумели быстро выудить беглеца из развалин горящего Берлина и притащить в тот же вечер обратно в бункер. Фегеляйн был посажен под стражу, а на следующее утро допрошен и приговорен к наказанию.
Но тут нашлись дела поважнее. Ночью, когда грохот снарядов, рвавшихся наверху, проникал во все уголки бункера, Гитлер созвал всех своих верных соратников и сообщил им (по словам Ханны Рейч) время, способ и все остальные подробности своего добровольного ухода из жизни. Вопрос о времени был ясен сам собой: все нужно было сделать до того, как русские передовые части, в составе хотя бы одного батальона, появятся в районе бункера.
Несмотря на составленный план самоубийства, Гитлер до последнего часа сохранял надежду на подход 12-й армии Венка; но попытки прорыва к Берлину, предпринятые Венком в районе Ферча (близ Потсдама) и у Беелитца (к юго-западу от Берлина), оказались безуспешными. 28 апреля из бункера пошли одна за другой телеграммы и приказы по радио с требованиями ускорить продвижение наступающих частей — тех, которых уже не существовало в действительности. На следующий день Гитлер узнал о предательстве Гиммлера, по поручению которого граф Бернадотт вел с союзниками переговоры о капитуляции немцев. Когда до Гитлера дошло это известие, у него начался припадок бешеной ярости, грозивший, кажется, перейти в полное безумие. Никто не мог остановить этот поистине вулканический взрыв страстей; все вынуждены были молча слушать, как их свихнувшийся повелитель рычит и воет от бессильной злобы, доводя себя до изнеможения. Когда он наконец успокоился, то позвал к себе Геббельса и Бормана на тайное совещание, о содержании которого не было сказано ничего; догадывались только, что все трое наметили последовательность своих дальнейших действий; больше им просто ничего не оставалось делать. Фегеляйн, как офицер, представлявший Гиммлера в бункере, был немедленно подвергнут перекрестному допросу. В конце концов он признался, что ему было известно о переговорах Гиммлера с Бернадоттом. После этого беднягу снова заключили под стражу, а потом по приказу Гитлера вывели наверх, в сад, и расстреляли.
Позже произошло еще одно неожиданное событие. Русские танки были уже почти в центре города, но, несмотря на это, какой-то фельдфебель люфтваффе сумел прилететь в Берлин на небольшом учебном самолете, взятом где-то с выставки, и благополучно сесть на проспекте Ост-Вест. Полет проходил на высоте 4000 м, так что его можно было смело назвать выдающимся достижением, учитывая условия полета и посадки и состояние самолета, не пригодного для полетов на таких высотах. Фельдфебель сказал, что командование прислало его за Риттером фон Греймом, чтобы доставить его в главный штаб авиации. Гитлеру пришлось проявить немалое красноречие, чтобы отговорить Грейма и его экзальтированную спутницу, Ханну Рейч, от принятого ими решения умереть в бункере вместе с фюрером. Грейм после четырехдневного лечения в бункере едва мог передвигаться, но старательный фельдфебель (сержант) авиации сумел доставить его к самолету и поместить внутри, посадив туда же и Ханну Рейч. Обитатели бункера воспользовались последней возможностью передать письма во внешний мир. Магда Геббельс послала письмо своему старшему сыну Гаральду Квандту, находившемуся в плену. Письмо сохранилось. Оно имеет пометку: «Написано 28 апреля 1945 года в бункере фюрера». В письме говорилось следующее:
«Мой дорогой сын! Мы уже шесть дней живем здесь, в этом бункере. Здесь все мы: твой папа, пять твоих маленьких сестренок и братишка и я, — закончим свою жизнь как национал-социалисты, единственно возможным и достойным способом. Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо. Может быть, все же найдется добрая душа, которая передаст тебе мой последний привет. Ты должен знать, что я здесь осталась против воли твоего папы, и фюрер еще в прошлое воскресенье предлагал мне помощь, чтобы выбраться отсюда. Ты меня знаешь, ведь мы — одна кровь! У меня не было сомнений. Наша идея для меня — все: все прекрасное, доброе и благородное, что у меня было в жизни. Мир, который настанет после ухода фюрера и национал-социализма, не стоит того, чтобы в нем жить; поэтому, уходя из жизни, я возьму с собой и детей. Им будет плохо в той жизни, которая настанет после нас; поэтому милостивый Бог простит меня за то, что я сама дам им избавление. Ты же должен жить, и я прошу тебя только об одном; никогда не забывай, что ты — немец; не совершай поступков, противных твоей чести, и не делай ничего такого, что бросило бы тень на нашу смерть. Дети ведут себя чудесно! Они обходятся без всякой помощи в этих странных обстоятельствах. Сами укладываются спать, сами умываются, сами кушают — и все без плача и хныканья. Бывает, что снаряды рвутся прямо над бункером, и тогда старшие прикрывают собой младших, и их присутствие здесь — это милость Божия, хотя бы потому, что их смех, который иногда звучит, ободряет нашего фюрера. Вчера вечером фюрер снял свой золотой партийный значок и прикрепил мне на платье; я была счастлива и горда. Дай Бог, чтобы у меня хватило сил совершить свой последний и самый тяжкий долг. У нас теперь только одна цель: быть верными фюреру и умереть вместе с ним; ведь то, что мы можем окончить жизнь рядом с ним, — это милость судьбы, которой ни в коем случае нельзя пренебречь!
Гаральд, милый, я хочу передать тебе самое ценное из того, чему научила меня жизнь: будь верен себе, будь верен людям и будь верен своей стране — как бы не препятствовали тебе обстоятельства! Заканчиваю; этот лист дописан, а новый начинать тяжело; не знаю, что еще сказать; хотя я хотела бы отдать тебе всю свою любовь и все свои силы и забрать у тебя всю печаль о нашей гибели. Держись достойно, постарайся вспоминать о нас с гордостью и радостью. Каждый человек должен когда-то умереть, и кто знает, что лучше: жить недолго, но достойно и умереть мужественно или терпеть долгие дни позора и унижений!
Ну все, надо отдавать письмо: его увезет с собой Ханна Рейч, она отсюда улетает. Я обнимаю тебя — искренне, от всего сердца, со всей материнской любовью! Мой милый сын, живи для Германии! Твоя мама».
Партийный значок, о котором писала Магда, был сделан из чистого золота. Вскоре после того, как Гитлер передал его ей, ее встретил Науманн, вспоминавший потом, что она выглядела совершенно счастливой: на короткое время она забыла о том, какое страшное дело ей предстояло вскоре совершить.
Геббельс тоже воспользовался этой последней возможностью послать письмо своему пасынку; стиль письма очень характерен для Геббельса:
«Милый Гаральд! Мы сидим взаперти в бункере фюрера, неподалеку от рейхсканцелярии, и боремся за свою жизнь и честь. Одному Богу известно, когда кончится эта битва. Я же знаю одно: живой или мертвый, я не покину этого бункера, не сохранив своей чести и славы. Думаю, что мы с тобой вряд ли еще увидимся, так что это, наверное, последние строчки, которые от меня получишь. Я надеюсь, что ты, пережив эту войну, будешь вести себя так, чтобы не уронить чести твоей матери и отца. Я говорю не о том, что мы жили ради будущего своего народа. Речь о том, что ты, вероятно, будешь единственным из всей нашей семьи, кто останется в живых, и именно тебе придется сохранять наши семейные традиции. Поступай всегда так, чтобы нам не было стыдно за тебя. Германия переживет эту ужасную войну, и все будут думать о восстановлении разрушенного. Мы же хотим дать тебе пример верности. Ты должен гордиться тем, что у тебя такая мать. Вчера фюрер отдал ей свой золотой партийный значок, который он много лет носил на груди, и я могу только сказать, что она его вполне заслужила.
В будущем помни об одном: ты должен быть достоин той великой жертвы, которую мы готовы принести. Я знаю, что ты так и поступишь. Не дай сбить себя с пути тем кривотолкам и сомнениям, которые воцарятся в мире. Настанет день, когда нагромождения лжи рухнут от собственной тяжести, и правда восторжествует! Снова придет час, когда мы предстанем перед миром во всей чистоте и непорочности, такими, какими мы были всегда в наших мыслях и намерениях!
Живи во благо, мой сын! Встретимся ли мы еще — не знаю, все в руках Божьих! Если этому не суждено сбыться, то помни с гордостью о своей семье, которая и перед лицом невзгод осталась верна фюреру, его чистым и святым делам. Желаю всего наилучшего, с приветом от всего сердца.
Грейм и Ханна Рейч покинули бункер самым ранним утром, оставив к восходу солнца далеко за спиной жуткое зрелище полыхающего Берлина, в то время как их самолет с трудом карабкался на высоту, для которой он вовсе не был предназначен. Вскоре они достигли Рехлина, откуда прибыли в ставку адмирала Деница под Пленом.
Следующий день после отлета Грейма был воскресенье, 29 апреля. Это был знаменательный день для Гитлера, когда состоялась регистрация его брака с Евой Браун. Церемония проходила в нижней части бункера и была сокращена до предела, а провел ее совершенно неизвестный человек, Вальтер Вагнер, один из городских инспекторов, находившихся в подчинении у Геббельса, так что его, с некоторой натяжкой, можно было считать представителем администрации Берлина. Господин Вагнер прибыл, одетый в партийную униформу; Гитлер и Ева Браун ожидали его в одной из крошечных комнат нижнего этажа бункера, стоя рядом друг с другом. Были заданы, в самом кратком виде, положенные в таком случае вопросы и выслушаны ответы, после чего «представитель городской администрации» объявил их мужем и женой. Хотя ритуал и был предельно коротким, но вопрос об арийском происхождении лиц, вступающих в брак, не был забыт: он был задан каждому из них, и оба они ответили утвердительно. Единственными свидетелями были Геббельс и Борман; они же расписались в свидетельстве о браке. Тем временем в коридоре, у дверей комнатки, собралась небольшая группа поздравляющих; последовали многочисленные рукопожатия, похлопывания жениха по плечу и целование руки невесты, а потом в комнатку к новобрачным были приглашены Геббельс и Магда, и там обе пары за бокалом шампанского вспомнили счастливое старое время, когда еще супруги Геббельс были женихом и невестой, а Гитлер — свидетелем на их свадьбе. Но мрачное настоящее незримо присутствовало за столом; вскоре Гитлер снова начал проклинать предателей, а затем покинул общество и ушел в свой кабинет.
Там он продиктовал свою последнюю волю и свое политическое завещание, в котором, впрочем, не было ничего нового. Он снова сказал о справедливости нацистского режима, коварстве международного еврейства и о досадных упущениях в обеспечении боеспособности войск, особенно высшего военного командования. Продиктовав этот документ, он составил еще один, в котором было письменно подтверждено исключение из партии Геринга и Гиммлера и вывод их из состава государственных организаций и учреждений. Далее Гитлер назвал нового главу государства. Рейхспрезидентом и главнокомандующим вермахта назначался гроссадмирал Дениц, которому, однако, не было позволено сформировать правительство; Гитлер сделал это сам, как вождь германского народа. Он назначил также Геббельса рейхсканцлером, а Бормана — главой нацистской партии.
Так они продолжали сидеть в бункере, глубоко под объятой пожарами столицей, ожидая неизбежного прихода русских танков, пробивавшихся все ближе к центру города. В этой ситуации и Гитлер, и Геббельс были заняты одним: они хотели так устроить дела разгромленного рейха, чтобы существование нацистского режима было продолжено. Главным был вопрос о разделе власти.
Дениц, назначенный рейхспрезидентом, не мог играть в государстве ключевую роль: ведь если бы рейх сохранился, то реальная власть оказалась бы в руках рейхсканцлера и руководителя нацистской партии, тем более что титул верховного главнокомандующего вермахта, тоже полученный Деницем, был для него совершенно бесполезен: война шла к концу, и через несколько дней все германские военнослужащие должны были оказаться в лагерях для военнопленных, устроенных западными союзниками. Так что Гитлер все хорошо продумал и позаботился о том, чтобы власть оказалась в руках Геббельса и Бормана. План выглядел идеально, но в нем имелся один «небольшой изъян»: все, задуманное Гитлером, оставалось только на бумаге, и сам творец плана прекрасно это понимал. И тем не менее трое нацистских главарей, обреченных на смерть, находили подлинную радость в дележе портфелей будущего правительства нового рейха, хотя их реальная власть не простиралась за пределы ничтожной территории, составлявшей считанное количество квадратных метров.
В завещании Гитлера имелась и вторая часть, посвященная не политическим, а личным делам; там он в кратких выражениях воздал должное своей жене и сотрудникам, распорядился по поводу имущества (назначив Бормана исполнителем завещания) и в заключение объявил, что он и его жена будут отныне готовиться закончить счеты с жизнью.
После этого одна из секретарш Гитлера, фрау Юнге, перепечатала весь документ на машинке, Гитлер его подписал, а Геббельс и Борман заверили подлинность подписи фюрера. Внизу была проставлена дата и время: 29 апреля, четыре часа утра.
Составив политическое завещание, Гитлер пришел в полное спокойствие; Геббельс же решил приложить к этому документу свое собственное завещание. Все его мечты и надежды рассыпались впрах; великие исторические труды так и остались ненаписанными. Нужно было найти единственно правильные слова, чтобы представить свое самоубийство как жертву, как смерть во имя идеи. Он пошел к себе в комнату и потратил остаток ночи на то, чтобы написать дополнение к завещанию фюрера:
«Бредовые планы предателей омрачили эти критические дни войны; теперь для меня единственно возможное решение — держаться вместе с фюрером до конца, до самой смерти. Таким путем я хочу сослужить службу немецкому народу и его будущему; наступают тяжелые времена, и теперь хороший пример может оказаться еще важнее, чем обычное мужество. Исходя из этого, я объявляю, от себя лично и от имени моей жены и детей, о нашем непреклонном решении не покидать столицу рейха даже в случае ее падения и кончить жизнь на стороне фюрера, потому что для меня жизнь вне службы фюреру и не на его стороне не имеет никакой ценности». Под заявлением было указано время: 5 часов 30 минут утра.
Когда настал день, было решено отправить три экземпляра завещания фюрера для опубликования. С этой целью отобрали трех курьеров, которые должны были прорваться сквозь позиции русских; каждому из них дали по одному экземпляру драгоценного документа. Курьерами были выбраны майор Йоханмейер, один из адъютантов Гитлера; Вильгельм Цандер, один из подчиненных Бормана, и Гейнц Лоренц, служащий из министерства Геббельса. Йоханмейер должен был доставить завещание фельдмаршалу Шернеру, новому главнокомандующему сухопутными войсками. Цандер отправлялся к Деницу и нес с собой не только экземпляр завещания, но и свидетельство о браке фюрера; Лоренц имел с собой заверенный экземпляр завещания, который тоже должен был доставить Деницу, но с условием, что позже он будет передан в Мюнхен, столицу нацистского движения, для вечного хранения, как исторический документ большой важности. Геббельс лично написал в третьем экземпляре завещания фюрера свое послесловие, чтобы быть уверенным, что его последняя воля тоже станет достоянием времен.
Всем трем курьерам удалось благополучно пройти сквозь позиции русских и добраться до западных предместий Берлина, где они наткнулись у реки Хафель на небольшой отряд гитлерюгенда, до сих пор державший оборону против врага, который не обращал на них ровно никакого внимания. Оттуда все трое двинулись на юг, миновав по пути прекрасное поместье Геббельса у озера Ваннзее, стоявшее пустым и совершенно нетронутым в ожидании прихода завоевателей.
Тем временем в бункере Гитлер проводил свои последние часы в непрерывных совещаниях, во время которых стало известно, что русские появятся в районе бункера не позднее чем через сорок восемь часов. Геббельс тоже присутствовал при получении этого известия. В середине ночи во внешний мир был отправлен последний курьер, полковник фон Бюлов, с заданием передать кое-какие важные указания. Они касались порядка управления войсками и предписывали им смело прорывать позиции противника согласно приказам верховного командования.
После обеда Гитлер отравил свою овчарку Блонди. Затем пришло известие об убийстве Муссолини и его любовницы и о том, что толпа надругалась над их трупами. Прослушав сообщение о позорном конце дуче, Геббельс сказал Науманну: «Вот еще одно свидетельство того, что не стоит, ни при каких обстоятельствах, попадать живым в руки врагов. В связи с этим я припоминаю, что фюрер как-то сказал, что в случае захвата в плен таких деятелей, как Черчилль и Сталин, им должно быть гарантировано почетное обращение. Вот каковы мы, немцы: мы лучше тех, кто называет нас «варварами»!» Поздно вечером, когда в коридоре верхнего этажа был накрыт ужин, было объявлено, что фюрер желает устроить официальные проводы женщин, еще остававшихся в бункере. Вечеринка состоялась в столовой рейхсканцелярии (ее называли «солдатским бункером»): там, по словам Науманна, пили вино, танцевали и горланили песни мужчины и женщины, которые вряд ли могли надеяться, что переживут ближайшие двадцать четыре часа. Многие из них, наверное, вздохнули с облегчением, услышав, что этот «последний приказ фюрера» предвещает его скорый конец. Под шум вечеринки, происходившей наверху, женщины из ближайшего окружения фюрера собрались у него на этаже и выстроились в ряд, а он медленно подходил к каждой и пожимал руку на прощание. При этом его губы шевелились, но слов не было слышно. По окончании этой церемонии веселье наверху разгорелось с новой силой, так что охрана бункера стала просить участников застолья вести себя потише.
Незаметно наступило утро 30 апреля. К обеду радио сообщило, что небольшой район вокруг бункера, удерживавшийся немецкими частями, стал еще меньше; в направлениях на север и на запад до наступавших русских войск оставалось меньше километра. Гитлер приказал всем покинуть его бункер и соседний бункер Бормана, как и убежище под старым зданием рейхсканцелярии; в его бункере оставались только он сам и участники церемонии прощания с жизнью. После обеда все оставшиеся в бункере снова прощались друг с другом, жали руки, целовали ручки дамам. Ева Гитлер тоже присутствовала на церемонии, Геббельс видел своего фюрера в последний раз; Магды при этом не было. Она попрощалась с Гитлером еще ночью и теперь была с детьми, чувствуя, что приближается и ее последний час.
После обеда, вскоре после 15 часов, все услышали выстрел, резко прозвучавший в тесном пространстве бункера. Гитлер пустил пулю себе в рот. Он лежал на диване, рядом с женой, которая себя отравила. Охранники из СС и люди из обслуживающего персонала вынесли тела через верхний главный выход в сад, где должна была состояться кремация. Тела облили бензином и подожгли; огонь медленно разгорался под грохот артиллерийского обстрела, звучавшего как прощальный салют. Когда пламя поднялось, Геббельс вскинул руку в последнем приветствии, которому покойный дал свое имя.
После этого все, кроме тех, кто должен был проследить за огнем, молча и медленно спустились в бункер. Огонь скоро догорел, и останки забросали землей.
Смерть Гитлера означала полную перемену обстановки в бункере. Первым ее следствием было то, что Борман, вся власть которого служила до сих пор продолжением власти фюрера, теперь как бы вышел из тени и превратился в одну из ключевых фигур. Впрочем, для Геббельса, ставшего рейхсканцлером, он, напротив, утратил теперь всякий авторитет, тем более что между ними и раньше не было никакой дружбы. К тому же Геббельс быстро понял, что Борман, как и все остальные, занят только одной мыслью — о том, как бы побыстрее скрыться из бункера. Борман отправил Деницу телеграмму, извещавшую, что тот стал преемником Гитлера, но о смерти фюрера не упомянул. В ответ Дениц телеграфировал Гитлеру о своем согласии и поклялся ему в полной верности.
Ночью 30 апреля Геббельс и Борман провели совещание, на котором решили, что они, в силу полученных от Гитлера высоких полномочий, должны теперь установить связь с маршалом Жуковым и добиться перемирия. После этого, как они полагали, Дениц будет вести переговоры. Русские сообщили, что готовы принять парламентера, и к ним был отправлен генерал Кребс с предложением о перемирии. Ответ Жукова пришел в середине дня: он требовал безоговорочной капитуляции всех обитателей бункера. Геббельс провел совещание, на котором требование Жукова было признано неприемлемым.
Ультиматум, полученный от Жукова, определил все дальнейшие действия Геббельса. (Остальные жители бункера думали в это время уже только о побеге). Первым делом он отправил сообщение по радио новому рейхспрезидиенту, не получившему еще завещание Гитлера, посланное ему с курьером:
«1 мая 1945 года. Составлено: 14.46. Отправлено: 15.18. Гроссадмиралу Деницу (только лично или через офицера связи). Вчера, в 15 часов 30 минут, фюрер ушел из жизни. Согласно его завещанию от 29.04.45, вам поручается занять пост рейхспрезидента. Рейхсминистру Геббельсу вручается пост рейхсканцлера; рейхсляйтер Борман получает пост министра по делам партии; рейхсминистр Зейсс-Инкварт — пост министра иностранных дел. Завещание отправлено из ставки фюрера вам и фельдмаршалу Шернеру, а также передано для опубликования в Берлине. Еще сегодня к вам попытается прибыть рейхсляйтер Борман для разъяснения обстановки. Форма и время сообщения информации войскам и общественности остаются на ваше усмотрение.
Радиограмма была отправлена в 15 часов 15 минут. Это было последнее официальное распоряжение Геббельса; после него он занялся семейными делами.
В последние пять часов, оставшихся им до смерти, Геббельс и Магда попрощались с друзьями, в том числе — с Науманном и Швагерманном. Науманн побыл с ними еще некоторое время. Все остальные обитатели бункера готовились к прорыву через позиции русских войск, который они намеревались совершить ночью. Предполагалось с наступлением темноты попытаться пройти через фронт в нескольких местах, чтобы потом отправиться на юг или на запад. Швагерманн отправился к Геббельсу и рассказал ему о формировании групп прорыва. Группа под командованием Науманна должна была отправиться в 22 часа 30 минут. Она была одна из последних; все попытки прорыва нужно было закончить до полуночи, потому что на этот час была назначена, по сообщению коменданта Берлина генерала Вейдлинга, сдача города русским. Геббельс дал Швагерманну свои последние указания. Он хотел, чтобы тела его и Магды были сожжены после смерти так же, как это было сделано с телами Гитлера и Евы. Швагерманн обещал. После этого Геббельс решил сделать своему адъютанту хороший прощальный подарок и вручил ему на память фото Гитлера в рамке, с собственноручной подписью фюрера, которое он подарил Геббельсу еще в давние довоенные годы. Швагерманн вышел и распорядился собрать побольше топлива для погребального костра.
Большую часть оставшегося времени Геббельс потратил на то, чтобы сделать последние записи в дневнике. Эти страницы он писал с убеждением, что каждая строка будет иметь историческое значение. Всего получилось около шести тетрадных страниц, которые он передал Науманну, уже готовому немедленно отправиться в путь. Новоиспеченный рейхсканцлер не сказал в своих записях почти ничего нового. В основном это были жалобы: на то, что тотальная война была начата слишком поздно; на западный мир, не желающий замечать угрозы большевизации всей Европы; на опрометчивые действия Черчилля и Рузвельта, разрушивших «национал-социалистическую Германию — единственную державу, способную противостоять большевистской опасности».
Вечером за ужином Магда дала своим детям сильное снотворное и уложила в постель. После этого она дала им яд. Выло около 20 часов 30 минут, когда Науманн (заместитель государственного секретаря в министерстве Геббельса), Швагерманн (адъютант Геббельса) и Рах (его личный шофер) увидели Геббельса и Магду, выходящих, взявшись за руки, из своей комнаты. Лицо Магды покрывала смертельная бледность; она тяжело опиралась о руку мужа; Геббельс же был очень спокоен. Он обратился ко всем троим подчиненным: сначала к Науманну, а потом — к остальным, и поблагодарил их за верную службу. Его слова звучали ясно и подчеркнуто четко. Он даже попытался улыбнуться, объяснив, что они с Магдой решили избавить их от лишнего труда и самим подняться по лестнице, чтобы их тела не пришлось потом тащить наверх. Магда не смогла произнести ни слова, только протянула руку Науманну, которую тот молча поцеловал. Геббельс тоже замолчал и больше не говорил ничего. Он медленно снял перчатки, осторожно стянув их с пальцев, снова подал руку Магде, и оба стали медленно подниматься по лестнице. Науманн и остальные постояли внизу, провожая их взглядами, а потом тоже ступили на лестницу, когда те двое скрылись из вида. Через некоторое время, показавшееся, по словам Науманна, невыносимо долгим, раздались выстрелы: сначала один, потом, сразу же — другой.
Науманн тоже носил в кармане ампулу с ядом мгновенного действия, которую ему вручил фюрер в благодарность за преданность; но он решил, что воспользуется ею только для того, чтобы избавиться от пыток и истязаний. Он хотел жить, потому что у него были жена и дети, о которых нужно было позаботиться. «Стоя на нижней ступени лестницы, — вспоминал Науманн, — я с беспокойством ощупал маленькую ампулу, спрятанную в нагрудном кармане. Я знал, что Магда должна была раскусить точно такую же ампулу перед тем, как ее муж выстрелил ей в висок. Так же должен был поступить и Геббельс: стреляя в себя (нажимая на курок), он должен был одновременно раскусить ампулу.
После того, как прозвучали выстрелы, Науманн должен был действовать быстро, чтобы успеть подготовить свою группу к прорыву. Швагерманн пошел наверх, выполнять последний приказ своего начальника. Он облил тела бензином и подождал, пока пламя разгорится. Но времени уже не было; как только пламя охватило тела, он бросился вниз, в бункер.
Было где-то 20.30–21.00 вечера 1 мая. Перед смертью Геббельс распорядился взорвать бункер, когда все его покинут, и Швагерманн попытался исполнить его приказ, но едва не погиб под обстрелом, сметавшим все с лица земли и бросил эту затею. Тем временем пламя едва лизало обгорелые тела Йозефа и Магды, а потом, придавленное легким туманом свежей весенней ночи, постепенно потухло совсем.
Рано утром пришли русские. Они осторожно спустились в бункер с автоматами наготове и тщательно обыскали его, заглядывая во все комнаты и не находя ничего, кроме мусора и мертвых тел. Потом они поднялись по лестнице в сад рейхсканцелярии и увидели там, в воронке от взрыва, труп Йозефа Геббельса. Одна его рука, обугленная и скрюченная, была поднята вверх, как будто приветствуя победителей.
Солдаты не тронули тела и не стали их хоронить, пока не прибыли специалисты по опознанию. Они привезли с собой Фриче, который перед этим без особых приключений попал в плен, и ему пришлось принять участие в неприятной процедуре идентификации трупов. Сделали фотографии — последние в карьере этого человека, запечатленного при жизни на бесчисленном множестве снимков. Эти последние изображения Геббельса выглядят ужасно, так что никто пока не решился их опубликовать.
Потом трупы Геббельса и его жены закопали в изрытую и перепаханную взрывами землю завоеванного города. Ни один человек не может теперь сказать, где лежат их тела.
Итак, погребальный костер Геббельса не догорел, и можно сказать (если обратиться к жанру мистики и романтических метафор, любимому покойным), что это что-нибудь да значило!
Вспомним, что Геббельс (и это роднит его с Мефистофелем) использовал огонь в переломные моменты своей жизни. По его приказу сжигали на кострах книги немецких писателей; потом он бросил в огонь письма и фотографии любимой женщины — возможно, самое дорогое, что было у него в жизни. Но его самого огонь не взял, и это может означать, что его идеи не погибли, а разлетелись по свету и живут в людях.
И этому есть много подтверждений.
Назойливая реклама, ежедневно вбиваемая слушателям телевидением и радио, основана на «главных принципах пропаганды», провозглашенных Геббельсом: на примитивности смысла и настойчивости повторения, в сочетании с образностью, которую дает живая речь.
Современные политики и журналисты охотно используют метод «поэтической правды», изобретенный Геббельсом (хотя, конечно, не дай Бог сказать им об этом открыто!), допускающий подтасовку и искажение фактов ради создания нужного впечатления.
И даже сам Президент Великой и Свободной страны, приказавший разбомбить в «Маленькой плохой стране» мосты, электростанции и нефтехранилища и принудивший ее граждан сидеть без света и воды (не говоря о гибели от бомб) — не постеснялся заявить телезрителям, что он «воюет не против ее народа, а против ее руководителя», повторив один из излюбленных штампов геббельсовской пропаганды (который, впрочем, охотно использовали и противники нацистов).
А что же народ, так называемые «простые люди с улицы», то есть мы с вами?
О нас можно сказать: мы по-прежнему легко верим всему, что нам говорят с экрана и по радио, и лишь кое-как различаем «черное» и «белое», не желая разбираться в оттенках. (И среди нас не всегда есть согласие в том, что считать «черным», а что — «белым»). Это значит, что у людей сохранились те слабости, благодаря которым имела успех пропаганда Геббельса.
Прошло более полувека с тех пор, как Геббельс горел и не догорел на своем костре, но можно ли с уверенностью сказать, что мир с тех пор стал лучше? А главное: можно ли утверждать, что лучше стали люди, хотя многие искренне верили 55 лет назад, что «эта война — последняя»? С тех пор было много войн, и много жертв, и конца этому не видно…
Нацистский Мефистофель усмехается из прошлого и грозит своей скрюченной обгорелой рукой: «Не обольщайтесь, мои пророчества еще сбудутся!»