Южный Урал, № 2—3

ПЛАВИТСЯ СТАЛЬ

В городском театре проходил общезаводской слет стахановцев. До начала оставалось еще минут двадцать, и народ группами собирался в фойе, курилке, буфете, шел во Дворец культуры металлургов, что по соседству, чтобы посмотреть выставку картин художника Георгия Соловьева.

Соловьев — старейший художник Магнитогорска, мастерски владеющий и кистью, и карандашом, и резцом. Выставленные им картины, эскизы, наброски, гравюры полны жизни, радости и света. Острым, наблюдательным взглядом художник улавливает такие детали, которые, действительно, характерны для молодого, растущего города. Каждое полотно и рисунок отражают все то новое, что рождается в этом удивительном городе.

Смотришь на все эти картины, эскизы, гравюры, рисунки и кажется, что они ведут по историческим местам, живописно, правдиво и наглядно рассказывают были горы Магнитной с давних дней до нашего времени.

Вот прошлое: горы, покрытые снегом, черными пятнами выделяются ямы рудных разработок; люди в старомодных кафтанах лопатами выгребают куски железной руды, кладут ее на носилки, засыпают ею плетеные сани. Длинной вереницей уходит вдаль обоз с рудой — ее везут за сто верст, на Белорецкий завод купца и промышленника Пашкова.

Да вот и он — горнопромышленник Пашков — самодовольный и хищный, жестокий и хитрый. Он стоит на крыльце в окружении компаньонов и провожает взглядом обоз с рудой; вдали виднеются контуры старого уральского завода.

Старозаветный уральский горнопромышленник против обновления техники доменного дела, ему ни к чему печи, работающие на коксе. Достаточно жадными руками выгребать с горы Магнитной богатую железом руду и выплавлять чугунные чушки, а весной, в половодье, сплавлять их на баржах по многочисленным мелким уральским рекам в Центральную Россию. Алчным взглядом провожает он обоз с рудой горы Магнитной. Идут и идут обозы, и рядом плетутся понурые, уставшие возчики, прошагавшие всю многоверстную дорогу через горные перевалы Белорецкого тракта.

Вот первый полотняный город у подошвы горы Магнитной — жилище строителей и зачинателей Магнитки. Март 1929 года; тучи нависли над вершиной горы, и резкий ветер треплет брезентовый полог палаток; группа строителей, наклонив головы, решительно шагает навстречу ветру, зажав в руках топоры, ломы, кирки и лопаты; они спускаются вниз, идут туда, где среди необозримой приуральской степи виднеются первые леса стройки.

Итак, если итти от полотна к полотну, от рисунка к рисунку, то кажется, что читаешь увлекательную повесть о делах и людях Магнитогорска, создавших по воле большевистской партии новый город и величайший комбинат, широко раскинувшийся на границе Европы и Азии, как мощная крепость индустриализации.

Январская ночь 1932 года! Забудем ли мы ее когда-нибудь! Изгладятся ли из памяти эти волнующие минуты пуска первой доменной печи? Когда смотришь на картину «Первый чугун», то хочется прильнуть к полотну и найти, разыскать себя в этой ликующей толпе, озаренной светом первого магнитогорского чугуна. Люди целуются, обнимают друг друга, пожимают руки, гордость светится в их глазах, и радость чувствуется в каждом порывистом движении. Только там, где-то в затемненной стороне, стоит особняком группа людей и среди них толстый приземистый человек с трубкой в зубах — американский «консультант» мистер Хейвен — представитель фирмы Мак-Ки. Он сделал все, что в его силах, чтобы доменная печь не была задута, чтобы не было чугуна, не было радости. Он возражал, писал меморандумы, снимал с себя ответственность. Через несколько минут мистер Хейвен подойдет к людям, церемонно обнажит голову и поклонится:

— Я поражен смелостью и настойчивостью, с которой в столь тяжелых условиях совершен пуск доменной печи, — скажет мистер Хейвен. — Я преклоняю голову и восхищаюсь. В Америке нет такой практики.

— Но мистер Хейвен, — скажут ему вежливо, — в американской практике нет и советской власти…

Рядом новое полотно — Серго Орджоникидзе с группой магнитогорцев идет по горячим путям доменного цеха; он что-то показывает спутникам, и рука его протянута вперед, как будто он призывает людей не останавливаться, а итти все дальше и дальше.

«Огни Магнитогорска!» — так называется это чудесное полотно. Огни Магнитогорска — это немеркнущие огни социализма, которые зажгла великая партия большевиков, это — свет, озаривший старый Урал, в котором воздвигнута новая высокосовершенная индустрия, новые поселки и города; это — электрическая лампочка в квартире бывшего кочевника, свет дворцов и школ, институтов и больниц. Огни Магнитогорска — это чудесная панорама радостного труда. Они неугасимы! Нет конца этим огням, они уходят ввысь и вдаль, светят высоко в небе, и их видно далеко за пределами Уральских гор. Как опытный следопыт по еле заметным следам угадывает жизнь леса, так художник Соловьев по вспышкам и мерцанию разноцветных огней разгадал тайны ночного Магнитогорска. Не видно громад корпусов, и только угадываются контуры уходящих в небо труб, но завод живет, работает. Вот сейчас выдается очередной багровокрасный коксовый пирог, фейерверком искрится новая плавка чугуна, в небе вьется разноцветный газовый клубок, выброшенный из трубы мартеновской печи; ярко озарены окна здания блюминга и кажется: вглядишься внимательно и увидишь, как кран «Тиглер» тянет своими стальными пальцами из нагревательных колодцев раскаленный добела слиток…

У одного из полотен — группа рабочих: слышны говор, шутки. Полотно, которое привлекло зрителей — «Сталевары» — изображает двух широко известных на площадке сталеваров, самого старого и самого молодого.

Два сталевара — два поколения металлургов. Плотный старик, с энергичным лицом, сильными руками с двумя орденами Ленина в петлице — это представитель старейшего поколения Григорий Егорович Бобров. Рядом с Бобровым — его ученик — сталевар Петр Лапаев.

Бобров и Петр Лапаев стояли здесь же и принимали активное участие в разгоревшемся споре: точно или неточно изобразил их художник.

— Вот познакомьтесь, — шутя говорит старик Бобров, показывая на портрет. — Изобразили, как икону разукрасили. Это вот, стало быть, я и есть — Бобров Григорий Егорович. А этот вихрастый — Лапаев Петр. Видали, какие ныне знаменитые сталевары пошли? Тебе сколько, Петр, лет? В твои годы меня, дружок, не только сталеваром, а подметальщиком не хотели сделать. А вот с него портреты пишут. В старое время такие портреты с царей да фабрикантов писали. Вот висел, помню, в конторе портрет самого господина директора…

Лапаев смеется:

— Выходит, что и я директор по тем временам?

— Оно и по нынешним временам выходит, что не последний ты человек. Сталевар Магнитки — это тебе что? Гордая, дружок, должность. Перед нашим братом не один европеец должен шапку снять да в ноги поклониться. Помнишь, Рязанов, польских партизан? — обратился Бобров к молодому мастеру. — Помнишь? Расскажи-ка эту историю.

— Да ничего особенного, — говорит Рязанов, — приехала в Магнитогорск делегация бывших партизан Польши. Ну, известное дело, устраиваем встречу — вот здесь — во Дворце дело было. Рядом со мной один молодой партизан. Посмотрел на меня, увидел орден и спрашивает: «За что?» Я отвечаю: за броневую сталь. «Вы броневую сталь делали?», — спрашивает он и пристал ко мне: расскажи, как броневую сталь варили. Вышел я на трибуну и рассказал, как дело было. Вот и все.

— Не все, Рязанов, не все. Расскажи, что дальше было, — говорит Бобров.

— А что дальше? Кончил я рассказ, и вдруг подбегает ко мне поляк, обнимает, а у самого слезы на глазах и все твердит: «благодарю!» За что, спрашиваю, благодарите? Партизан по-русски плохо говорит, еле-еле разбираю слова, но все-таки понятно: хочу, говорит, выразить чувство уважения к русскому народу — к солдатам, к рабочим, которые помогли освободить нашу Родину. Без вашей помощи нам бы не победить.

— Вот видишь, — говорит Бобров Лапаеву, — нашего брата весь народ Европы знает и ценит.

— Кое-кто забывать начинает, — говорит Рязанов.

— Народ не забудет, — ответил Бобров. — Народ и зло помнит и добро не забудет. Вот, Петр, прикинь теперь, на каком посту стоишь, на какой вышке? Тебя отсюда очень далеко видно. Понял? Будь моя власть, я бы всем сталеварам особое звание присвоил: гвардия. А что, хорошо бы — гвардии сталевар.

— Ну чего еще, Григорий Егорыч, выдумываешь, — посмеиваясь говорит Лапаев. — Это почему же такой особый почет сталеварам?

— Потому, что труд у сталевара смелый и гордый. Он всегда у огня, у расплавленной стали. Он, как гвардии солдат, на самом трудном и опасном участке. Ты, Петр, смотрел когда-нибудь этак со стороны и вдумчиво на труд сталеваров? Смотрел, говоришь, а что видел? Что понял? Если глубоко вдуматься в наш с тобой труд, так мы очень большая сила государства. Сталь — наравне с хлебом, а может и того повыше! А как же!

Посетители выставки услышали спор и собрались вокруг сталеваров. Обычно мало разговорчивый, Бобров сейчас к всеобщему удивлению говорил горячо и убежденно. По всему видно было, что разговор коснулся самых чувствительных струн его души. Он сел на мягкий диван, обитый темнозеленым бархатом, и вокруг него собралась молодежь.

— Вот я вам расскажу одну историю, если на то пошло. — Бобров удобнее уселся, вынул было коробку папирос, но увидев, как распорядитель выставки замахал руками, виновато улыбнулся и положил коробку в карман. — Было это лет пятьдесят тому назад. Отец мой и брат работали тогда на Белорецком заводе у Пашкова сталеварами. Жить, понятно, было тяжело, семья большая и решили меня — мальчишку — к делу пристроить, на завод. Как раз в это время пришел какой-то важный заказ на особо чистую пашковскую сталь, и было объявлено: кто выдаст первую плавку этой стали — тот получит премию и будет награжден «памятной медалью». Надо вам сказать, что до этого один сталевар в России получил «памятную медаль» — это Плечков, который на Сормовском заводе сварил плавку в первом русском мартене. Больше не было. Так вот разгорелась борьба среди сталеваров — кто первый.

Это сейчас вот, в наше время, так друг дружке помогают, подтягивают, учат, потому что у нас у всех общий государственный интерес. А в те времена каждый старался только для себя, тащил в свою берлогу. Да и чего было стараться: хозяина сделать богаче, своего врага заклятого сделать сильнее?

Борьба была, как сейчас вот помню, — злая, волчья, утомительная. На каждой печи работали с оглядкой, втихомолку. Не в медали, конечно, дело было — все понимали, что это просто хозяйская приманка. Надо было премию заработать, чтобы, может быть, отложить копейку на черный день. А потом, скажу я вам, любит русский человек свое мастерство. Испокон веков у нас заведено — делать дело так, чтобы оно душу радовало, отрадой сердцу было. Уральские металлурги — известные кудесники. Они, между прочим, секрет булатной стали нашли. Да, вот как.

Бобров замолк, как бы вспоминал что-то, и глаза его стали задумчивыми и строгими. Потом он встрепенулся и продолжал рассказ.

— И вот, значит, в эти-то горячие дни появился я в цехе подносчиком у одной печи. Как увидел меня сталевар, так аж позеленел:

— Ты чего, шпионить сюда пришел, принюхиваться?! Чтоб я тут и духа твоего не чуял! — Боялся сталевар, чтобы я его секрет не выведал. Да еще боялся он моей молодости и силы. Ведь, как молодой человек в цех пришел, так он старается себя показать, а старику в те времена трудно было тягаться с молодым… Старики боялись, как бы не пришлось еще больше жилы натягивать и, как говорят, в оглоблях не упасть.

— Ну, а как же с медалью? — нетерпеливо спросил Лапаев.

— А с медалью вышло совсем плохо. Отец мой отличный мастер был, он первым сварил плавку, но задумал на этом случае старшего брата моего выдвинуть в сталевары, — его, мол, заслуга.

И вот через несколько дней приходит ответ от хозяина: Боброва-сына за отличие поставить в сталевары, а Боброва-отца за нерадивость и лень — в подручные к нему. Вот какая грустная история приключилась пятьдесят лет тому назад.

— А хозяин что? — спросил Лапаев.

— Что — хозяин? Пашков на этом деле сотни тысяч заработал и в Париж укатил.

История, рассказанная Бобровым, взволновала молодежь. Глядя на этого могучего старика с орденами Ленина в петлице, окруженного молодежью, люди невольно сравнивали прошлое и настоящее: какая новь!

Вот стоят здесь и Рязанов, и Князев, и Лапаев, и Корчагин, вчера только кончили они ремесленное училище и пришли на выучку к Григорию Боброву, а сегодня они уже с ним рядом, как бойцы — плечом к плечу. Старый сталевар не боится их силы, их молодости, их знаний. Наоборот, большинство из них — это его выученики. Но жизнь идет вперед в наше время очень быстро, и каждый день она приносит много нового. Нельзя отстать от жизни — и старик Бобров садится рядом на одну скамью с Лапаевым в школе мастеров социалистических методов труда и учится, изучает новую технологию, теорию металлургических процессов, скоростные методы сталеварения. Когда говорят Боброву:

— Чего же это, Григорий Егорович, ведь отдыхать пора, а вы учиться.

— Отдыхать? — улыбается он. — Раз вот задумал пойти на отдых, пятьдесят лет у печи отработал, можно, мол, и на покой. Нагрянула война и опять в цех вернулся. Да и подумать тоже: как советскому человеку без труда обойтись, в нем ведь и жизнь и радость.

Когда сталевары вернулись в зрительный зал театра, почти все места были заняты. В креслах партера, в ложах и на балконе сидели горняки, коксовики, металлурги в добротных костюмах с поблескивающими в петлицах орденами и знаками лауреатов Сталинских премий. Сидела молодежь и рядом — седоусые, коренные уральские металлурги, инженеры, партработники.

Яркий электрический свет играл на узорах уральского мрамора, которым отделаны стены и ложи, он переливался на темновишневом бархате тяжелого занавеса. Света было очень много, и много было также живых цветов, которые заполнили авансцену и стол президиума.

Слет стахановцев был посвящен обсуждению обращения трудящихся Ленинграда о выполнении пятилетки в четыре года! С докладом выступил директор комбината Григорий Иванович Носов.

Директор говорил об автоматизации мартеновских печей, об электрификации, механизации труда и десятках других больших, смелых дел, называл цифры, которые волновали каждого сидящего здесь. Надо добиться коэфициента использования полезного объема доменных печей ниже 0,90, съема стали не менее чем 6 тонн с каждого квадратного метра площади пода мартеновской печи. Может быть, другим эти цифры говорят очень мало, а металлурги гордо улыбаются, многозначительно переглядываются и радуются этим цифрам — они открывают замечательные пути для движения вперед.

— За несколько военных лет мы совершили такой взлет, который, пожалуй, в другое время не совершили бы и за много лет, — говорит докладчик. — Но мы видим перед собой другие, еще более высокие вершины, которые должны завоевать.

Речь директора становится более горячей и страстной, и зал отвечает гулом одобрения.

— Мы перекрыли технические мощности доменных печей, — продолжает Носов. — Ну что из этого? А стахановцы-доменщики внесли свои поправки, они перешагнули запроектированный технический коэфициент использования полезного объема домны — единицу. Эта цифра теперь для них — дело прошлого. Мы на большинстве прокатных станов перекрыли проектные нормы. Ну, так что из этого? Кто устанавливал эти предельные технические нормы? Американская фирма «Фрейн», немецкая фирма «Демаг». Они исходили из своего, капиталистического, способа производства, а наши стахановцы внесли свои поправки. Они исходят из нашего, социалистического, способа производства.

Директор говорит о людях комбината, о людях социалистического производства с их новым отношением к труду, горячим сердцем патриотов и неукротимым желанием победить. Эти люди ищут и находят новое, раскрывают огромные резервы, обеспечивающие невиданный рост производства. Они — опора и надежда пятилетки.

— Мне, — говорит Носов, — рассказывал мастер третьего мартена товарищ Лупинов, что к нему, как депутату Верховного Совета РСФСР, пришла с жалобой группа сталеваров. Они жаловались на нас — руководителей завода, что мы не создаем им условий для работы: печи много времени простаивают из-за отсутствия чугуна. Я спросил у товарища Лупинова, кто жалуется — не Петр ли Бревешкин? — Он. — А какой, спросил я, у него съем стали? Оказывается, товарищ Бревешкин снимает в отдельные дни 8—9 тонн стали с одного квадратного метра площади пода. Вы подумайте, товарищи, об этой цифре. Она в полтора — два раза больше того, что было запланировано конструкторами.

Сталевар Бревешкин поднимается из-за стола президиума.

— Я, Григорий Иванович, не жаловался, а, действительно, просил, можно сказать, требовал. У нас в мартене сейчас жаркая борьба разгорелась за скоростные плавки, и мы будем давать по 8—9 тонн стали. Я беру такое обязательство и вызываю на соревнование всех сталеваров.

— Вы слышите, товарищи руководители? Вы слышите заявление товарища Бревешкина? — говорит Носов. — За нами теперь дело. Народ поднимается на призыв Родины, партии большевиков, на призыв нашего Сталина…

Народ поднимается!

В мартеновском цехе № 1 атмосфера всеобщего подъема и творческого напряжения. Листовки-«молнии» говорят словами боевой сводки о победах на разных участках цеха. «Боевые листки» висят в каждом пролете, напоминая фронт и солдат, которые после удачной атаки, примостившись у борта машины, старательно выводили слова привета отличившимся товарищам.

На огромном щите — диаграмма: две стрелы, одна — сплошная, поднимающаяся круто вверх, показывала рост съема стали по цеху за последние месяцы (в тоннах) — 5,68; 5,77; 5,96; 6,25…; другая стрела тоже шла вверх, плавно закругляясь полудугой, она показывала рост скоростных плавок по месяцам — 23; 30; 51; 82… Эти стрелы точь-в-точь похожи на те, которые чертили в военные дни на топографических картах, изображая прямой жирной красной стрелой направление главного удара и полукругом — обход и охват противника с флангов, чтобы железными клещами зажать его и раздавить. И это волнующее ощущение, словно ты находишься на передовой линии фронта, уже не покидает тебя в цехе.

Секретарь цехового партбюро Павел Батиев, большого роста, плечистый, с веселыми, как бы вечно смеющимися, глазами, только собрался было выйти из своего кабинета, как открылась дверь, и в партком вошел молодой человек, одетый по-праздничному.

— А-а-а, товарищ Любенков, заходи, заходи, чем могу помочь? — спросил Батиев, и веселые, со смешинкой глаза его смотрели приветливо, но испытующе.

Любенков потоптался, словно не зная с чего начать.

— Я по поводу того дела… ну, насчет «Крокодила». Ведь зря нас с Яковлевым опозорили на весь цех.

— Почему же зря? Сто тонн стали недодали — факт, брак сварили — тоже факт.

— Так-то оно так, да мы ж не виноваты. Опыта мало.

— Опыта, говоришь, мало, — ответил Батиев, — а у Корчагина больше опыта? У молодого мастера Захарова тоже больше? У комсомольца Лапаева Петра неужто больше опыта, чем у тебя? Нет, товарищ Любенков, не опыта у тебя меньше, а совести, честности советского человека меньше. Весь народ вперед пошел, а вы двое на месте остаться хотите. Не так ли?

Любенков слушал Батиева, виновато опустив голову. Он мял в руках шапку, расстегнул тужурку и по слипшимся на лбу волосам и выступившим каплям пота видно было, до чего жарко человеку. Любенков вскинул голову и с явной обидой в голосе сказал:

— Да что вы в самом деле, товарищ Батиев. Где же это видно, чтобы мы на месте стояли! Я в начале года давал какой съем — 4,9 тонны, а сейчас больше пяти тонн. Так разве это называется стоять? Я же к вам в партком пришел правду искать, а вы такие горькие слова говорите.

Батиев подошел к сталевару:

— Пойдем, товарищ Любенков. Если ты пришел к нам правду искать, так я тебе эту правду сейчас покажу.

И они вышли в цех, направляясь к мартеновской печи через всю литейную площадку.

Трудовые будни цеха оказывали на Батиева необыкновенное действие и приносили глубокую радость. Бывший рабочий и сын рабочего, он любил цех, его огни, звуки и запахи; он всегда гордился своей профессией металлурга и считал ее одной из самых благородных смелых и увлекательных профессий. И теперь, идя по цеху и наблюдая за работой бригады, он пытливо всматривался в каждую мелочь и втайне гордился тем, что все окружающее ему понятно и доступно, что и он частицей своего труда помогает варить сталь.

Заливочный кран держал навесу огромный ковш с чугуном, наклоняя его к жолобу, оранжевый поток чугуна был окружен ореолом пляшущих искр. У другой печи шла завалка. Стальной хобот завалочной машины легко захватывал мульду, наполненную шихтой, и, опорожнив ее в печи, как бы спешил избавиться от языков пламени, охвативших его со всех сторон. Печные бригады точными, размеренными движениями бросали в печь заправочные материалы, а мастера, приложив к глазам синие стекла, пытливо смотрели, как бурлит стальное месиво в мартеновской печи.

Звон колокола завалочной машины, шум мостового крана, сигнал паровоза, гул печей, шелест лопат — все это сливается в могучую музыку труда. Среди всего этого шума, каскада искр и яркого света, вырывающегося иногда из завалочных окон, человека не сразу заметишь. Но настоящий хозяин здесь все-таки он — человек, и ему, его размеренным четким движениям, его воле подчиняется здесь все кругом.

Батиев подошел к будке мартеновской печи в то время, когда бригада Владимира Захарова начала самую ответственную операцию — доводку плавки. Невысокий, коренастый, крепкий, он стоял у завалочного окна и напряженно всматривался в глазок, похожий на яркую звезду на темном небе.

— Ваня! — крикнул он подручному Акимочкину, — узнай анализ. Что они там в лаборатории мешкают?

Акимочкин подбежал к телефону и звонким голосом, нараспев быстро заговорил:

— Девушки, девушки, четвертая говорит, как там анализ пробы? Быстрее, очень прошу быстрее. Кремний? Углерод? Марганец? Спасибо! — и с сияющим лицом побежал к сталевару.

— В норме, — говорит он на ходу, — в норме, Володя.

Захаров снял фуражку, вытер пот со лба, провел пальцами руки по слипшимся светлым волосам и пошел навстречу мастеру блока Корчагину.

— Начну доводить, — говорит сталевар, — на три часа раньше графика идем, Алеша, понимаешь, на три часа. Хочу за 11 часов 30 минут плавку сварить.

— Это что же, еще тридцать минут скинул?

— Да!

Мастер молча направляется к печи и с напряженным вниманием изучает каждый уголок огнеупорной утробы, в которой вместе с кипящей сталью беснуется огненный вихрь раскаленных газов. Потом с удовлетворением отходит в сторону:

— Давай!

Доводка велась энергично. Увлеченный быстрым темпом работы бригады, Батиев не заметил, как прошло время. «Как красиво работают», — восхищался он, наблюдая, как четко и быстро трудилась бригада.

Подручный, сталевара подошел к доске, на которой был расчерчен график длительности плавки, и в графе «доводка» рядом с надписью «по графику 3-55» написал мелом: «фактически 1-40». Начали подходить рабочие заступающей смены и, посмотрев на доску показателей, с восхищением восклицали:

— Вот это так, дали жару!

— Ну и захаровцы!

У всех собравшихся у печи нарастало чувство огромного нетерпения, и каждый с волнением смотрел на стрелки часов, приближающихся к цифре 12.

Подручные начали разделку летки, и все перешли на площадку разливочного пролета, чтобы посмотреть на выдачу плавки.

— Эй, Захаров, — кричит старший разливщик сталевару, — говорят рекордную плавишь?

— Стараюсь…

— Ну, давай, давай новорожденную…

— Получай, скоростную, — говорит Захаров, и в эту минуту из летки с шумом вырывается ослепительно яркая струя стали и потоком устремляется в ковш. Весь разливочный пролет до самых фонарей на крыше озарен светом, словно солнце вышло из-за туч и бросило все свои лучи в окна мартеновского цеха. Захаров несколько минут наблюдает за течением металла, а потом, увидев Батиева, довольный, радостный подошел к нему:

— Комсомол рапортует, — говорит он и шутливо прикладывает руку к козырьку, — 300-тонная плавка сварена за 11 часов 27 минут.

Какой-то паренек тут же у печи дописал цветным карандашом в листовку-«молнию» время выдачи скоростной плавки и прикрепил ее к доске:

Вокруг листовки собрались и сталевары заступающей смены. Сменщик Захарова, коммунист Гаврин, протягивает руку другу:

— Давай и я тебя поздравлю, Володя, хорошо сработали.

— Ну и тебе смену подготовили, можете работать на славу.

— А мы собираемся тебя перекрыть, не возражаешь?

Захаров обнимает товарища и так, в обнимку, веселые и радостные оба поднимаются на литейную площадку.

В это время Батиев увидел Любенкова, который стоял у перил мостика, сняв тужурку и расстегнув ворот рубашки.

— Ну, что, Любенков, — спросил Батиев, — жарко стало? Видал, как настоящие люди дорогу вперед прокладывают? То-то, братец. Вот она, правда, которую ты ищешь, товарищ Любенков, подумай о ней, — сказал Батиев, показывая на листовку-«молнию».

После окончания смены Захаров зашел в партбюро и застал там одного Батиева, который, сидя за столом, что-то писал.

— Не помешал?

— Заходи, заходи, Володя, — ответил Батиев, поднимаясь и идя навстречу молодому сталевару. Захаров успел уже помыться и переодеться. Глядя на этого улыбающегося парня, трудно было сказать, что вот только полчаса тому назад он отошел от мартеновской печи, сварив рекордную, скоростную плавку.

— Тебе учиться надо, Захаров, — сказал Батиев, как бы выражая вслух свои мысли.

— Где? — не понял Захаров.

— Дальше учиться, на инженера.

— А-а-а… Я уж думал об этом. Вот приеду со Всесоюзного съезда комсомола и тогда решим. Я этот вопрос с ребятами обсуждал — нас много набирается.

Батиев по-отечески обнял Захарова.

— Ну как, Володя, доволен плавкой?

— Доволен. В такие минуты не только доволен, но, вот честно говорю, даже петь хочется.

— Петь? Ну что ж, пой, не возражаю. Песня душу веселит. Но вот у меня, Володя, к тебе другое дело, другая песня. Тебе, как коммунисту и члену партийного бюро, мы поручаем организовать стахановскую школу. Потом тебе надо подготовиться к лекции для молодежи о своем методе работы.

Захаров засмеялся.

— Товарищ Батиев, так вы ж мне учиться советуете, на инженера, когда же я все успею.

— Ничего, ничего, это как раз и будет отличной подготовкой для будущей твоей инженерной учебы и работы. В самый раз. В наше время только так и растут инженеры. Сталевар-скоростник — это уже на 50 процентов инженер и есть, понял?

— Это, конечно, понятно, — ответил Захаров. — Но вот у меня другое на уме. Думаю я сегодняшний рекорд перекрыть. Завтра перекрыть, сварить плавку за 11 часов.

Батиев, улыбаясь, посмотрел на Захарова.

— Беспокойная твоя душа… Ну, садись, расскажи: какие у тебя расчеты? Ты с бригадой советовался?

— С бригадой не советовался, а считать — считал.

— Тогда расскажи мне, какие твои расчеты.

Оказалось, что Захаров, действительно, считал, и очень кропотливо и вдумчиво. Он вынул записную книжку, в которой было подробно записано время, затраченное на различные периоды плавки. Он анализировал, выяснял, на какой операции сколько времени можно сэкономить, и получалось, что 300-тонную плавку можно вполне сварить за 11 часов.

Батиев слушал горячую речь молодого коммуниста, его глубокие, вдумчивые выводы и думал о том, как быстро в наше время растут люди. Совсем недавно Захаров пришел из ремесленного училища, а сегодня он с глубоким знанием дела рассуждает о тепловом режиме, о новом графике ведения плавки, который сулит большую экономию времени.

Захаров закрыл записную книжку и внимательно смотрит на Батиева.

— Ну, как, правильно?

— Возможно, что правильно, надо еще подсчитать, посоветоваться с инженерами.

Захаров энергично встал.

— Я, товарищ Батиев, каждую цифру на деле проверил.

— Проверил… А с бригадой не говорил. Как же ты бороться будешь за свой график? Ты — коммунист, и должен думать не только о том, чтобы самому хорошо работать, но и о других.

— Это правильно, — сказал Захаров, — мое упущение.

— Вот давай вместе и побеседуем с ребятами да начальника цеха пригласим. А потом — за дело. Начинай, а за тобой и другие пойдут.

— Хорошо. Завтра и соберемся. Спокойной ночи.

Захаров ушел, но Батиев долго еще ходил по кабинету, потом подошел к стене, на которой висела диаграмма, показывающая рост скоростных плавок. Он смотрел на аккуратно вычерченные кривые, и ему казалось, что вовсе не обыкновенная линия нарисована здесь, а тропинка в гору. И вот на эту тропинку вышел Захаров. Какой он коренастый, крепкий, сильный! Его только подбодрить надо, поддержать, и он уверенно вперед пойдет и других за собой поведет. Пройдет еще несколько месяцев, и по всей стране узнают имя Захарова.

…Из цеха Батиев ушел, наполненный чувством радости и счастья, словно провел он несколько часов на народном торжестве. И действительно, это был праздник, торжество труда. А Захаров?! Как он увлекся и загорелся плавкой, как глубоко чувствует то замечательное новое, что каждодневно рождается на его глазах! Надо поднять этого 23-летнего светловолосого парня и показать всему народу: вот он — богатырь труда! За ним пойдут десятки новых людей, которых увлечет захаровская любовь к труду, творческая смелость его дерзания и сила его убеждений. Ничего, что он еще молод и за плечами нет и десяти лет работы. Партия — отличный мастер, она выплавляет у этих молодых парней характер и волю, которые крепче любой стали.

ИСКАТЕЛИ НОВОГО

Стоял октябрь. Из-за гор все чаще и чаще набегали холодные ветры, подхватывали клубы дыма и газа, перемешивали их и носили по городу. Казалось, что ветры эти хотят помешать людям, пытаются охладить огонь их сердец. Но осеннее увядание природы не коснулось людей. Наоборот, праздничной радостью веяло кругом: народ готовился к великому торжеству — годовщине Октября и по хорошей традиции стремился отметить его подарками и победами. Радостные вести шли из цехов, комбинат набирал темпы. Предоктябрьская борьба за первенство в социалистическом соревновании развертывалась все шире, и каждый час приносил вести о производственных победах.

Главный инженер комбината Константин Иванович Бурцев с большой радостью воспринимал это горячее дыхание жизни. Он большую часть времени бывал в цехах, часто беседовал с рабочими, мастерами, инженерами.

Увлеченный повседневными делами, Бурцев считал, что все идет наилучшим образом, и приходил в заводоуправление возбужденный, в прекрасном настроении, и рассказывал директору комбината о росте успехов.

Носов, однако, очень сдержанно выслушивал его и неизменно спрашивал:

— А что, на домнах, не жалуются?

— Да что вы, Григорий Иванович, доменщики в самой боевой форме, Орлов там чудеса творит, Савичев, Шатилин следом за ним идут. Только вот…

— Что?

Бурцеву показалось, что вопрос Носова прозвучал тревожно.

— Да ничего особенного. Борисов жаловался на качество руды. Печи расстраиваются.

— Вот это самая неприятная весть, Константин Иванович, очень грустная весть. Мы несколько увлеклись сегодняшними делами, радуемся успехам наших людей, а мы обязаны смотреть в завтрашний день и думать о том, что будет у нас по крайней мере через год, два, а то и больше. С рудой дела у нас складываются весьма неблагоприятно.

— Это верно. Анализ руд весьма неприятный.

— Вот видите… Это очень серьезная угроза, очень.

Анализы руд показывали, что забои вплотную подошли к границам массового выхода сернистых руд, которые без специальной обработки непригодны для выплавки чугуна. Окисленных доменных руд в забоях становилось все меньше, а мобильные запасы отсутствовали. Сернистые (сульфидные) руды создавали тяжелые условия для работы доменщиков. У самого начала металлургического конвейера могли произойти серьезные неприятности.

— Нам надо бросить все силы на скорейшее окончание первой очереди фабрик по обработке сернистых руд и агломерации. Это — наша центральная задача сегодня. Нам с вами особенно нельзя успокаиваться, должность не позволяет, — улыбается Носов. — А вот еще один проект.

Носов взял со стола сверток чертежей и схем и развернул его перед Бурцевым. Главный инженер долго и внимательно изучал чертежи, потом спокойно свернул их.

— Прошу вас, — сказал Носов, — ознакомиться с этим проектом подробнее и дать свое заключение. Дело, не терпящее отлагательства. Идет зима — нельзя оставлять транспорт в теперешнем состоянии. Опять снежные заносы, опять потухшие паровозы, размороженные колонки. Домны без руды, коксовые батареи без угля. Довольно! Так больше не должно быть и не будет!

Бурцев вопросительно посмотрел на Носова.

— Надо электрифицировать внутризаводской транспорт.

— Электровозы?

— Да, электровозы. Будем электрифицировать собственными силами. К зиме надо пустить первые электропоезда на самых ответственных участках.

Магнитогорский комбинат работает без промежуточных складов, при громадных масштабах производства и непрерывных перевозках сырья, жидкого металла, готовой продукции, технологических отходов. Становилось очевидным, что в условиях стремительного роста производства паровозная тяга не в состоянии дальше обеспечить быстрые перевозки на основных, наиболее загруженных перегонах, где учет ведется на минуты.

Бурцев, не забыл уральскую зиму, ледяные наросты на домнах, похожих на сталактитовые пещеры, не забыл и «снежные субботники», когда поголовно все население мобилизовалось на очистку путей. Пора, конечно, разрубить и этот узел. Однако весь огромный объем работы главный инженер оценил только тогда, когда вместе с заместителем директора комбината инженером Кращенко начал изучать проект электрификации внутризаводских путей. Предстояло от начала до конца восстановить и реконструировать своими силами большое количество электровозов, построить линии электропередач и тяговые подстанции, обучить кадры эксплоатационников. И все это в очень короткие сроки, в условиях, когда нельзя ни на минуту остановить движение поездов на перегонах.

Бурцев, однако, ошибся, полагая, что он сумеет безраздельно заняться делами электрификации. Жизнь ставила все новые и новые проблемы, которые требовали безотлагательных решений.

Когда он пришел к Носову со своими соображениями о проекте транспортников, директор комбината выслушал его и вдруг неожиданно сказал:

— А я ведь время зря тоже не терял. Знакомился с вашими соображениями об автоматизации станов. Преинтереснейшее, я бы даже сказал, увлекательное дело.

— Да, дело стоящее, перспективное, — ответил Бурцев.

— А как вы думаете, — спросил Носов, — сумеем мы вести одновременно все эти работы — аглофабрики, транспорт, автоматизацию? Не распылим мы силы?

— Думаю, что одно другому не помешает.

Носов закурил и молча несколько раз прошелся по кабинету.

— Ну что же, — решил он, — я беру на себя электрификацию транспорта, а вы двигайте вперед автоматизацию прокатных станов…

Автоматизация! Идея, как будто и не новая. Мы видим триумфальное шествие автоматики во всех областях техники. Автоматическая сварка голым электродом, станки с приборами автоматического контроля, электронные и ионные приборы, автоматизированные гидростанции — все крупнейшие достижения передовой техники связаны с автоматизацией и телемеханикой.

И все-таки то, что задумали сделать магнитогорцы, — было оригинальным, захватывающе смелым.

Светлая и яркая мечта родилась здесь: полностью автоматизировать весь процесс прокатки металла, облегчить труд сварщика, вальцовщика, оператора, решительно подняться выше, на новую ступень культуры металлургического производства. Никто никогда еще до сих пор в черной металлургии не ставил проблему автоматизации с такой широтой и смелостью.

Знакомясь с планами автоматизации, Носов спросил у Бурцева:

— Какие конкретные задачи вы ставите перед автоматизаторами?

— Вы спросите лучше о другом, — ответил он, — какие задачи мы не ставим перед ними. Самые широкие задачи, самые смелые цели. Мы настолько технически и культурно выросли, что нам просто тесно в рамках старой техники.

— Старой техники? — удивился Носов. — Ведь у нас собрана самая передовая техника, какую только знает металлургия мира.

— И все-таки нам уже тесно. Кроме того, имеются причины, которые заставляют нас спешить с автоматизацией проката. Очень беспокоит разрыв между возросшим уровнем выплавки стали и возможностями ее прокатки. Надо поднять прокат, поднять во что бы то ни стало.

…В один из дождливых осенних дней сорок шестого года в кабинете главного инженера комбината собрались руководящие работники комбината.

Бурцев сидел, потонув своим большим, сильным телом в мягком кресле и, казалось, не сводил глаз с окон, по которым стекали ручейки дождевой воды. Но по тому, как он часто делал заметки в большом блокноте, видно было что главный инженер внимательно слушает доклад начальника планового отдела Перлина.

Перлин говорил языком цифр и четких экономических выводов. Иногда он позволял себе «лирическое отступление», вызывавшее улыбку инженеров и несколько смягчавшее безжалостный и неумолимый анализ цифр.

— Итак, — заключал он свой доклад, — получается следующая картина: прокатные цехи, вместо того, чтобы поддерживать спокойный, уверенный ритм комбината и поглощать весь поток металла, идущего из мартенов, превратились в тупик, в котором скапливается незавершенное производство в виде холодных слитков стали. Количество слитков растет в опасной для комбината прогрессии. Стало быть, прокатные цехи на данном уровне технологии производства отстают от уровня производства стали. Где же выход?

Перлин обвел взглядом присутствующих и встретился, наконец, глазами с Бурцевым.

— Я здесь выступаю, как экономист, я только анализирую. Дело технологов предложить наиболее эффективный метод решения вопроса. Или мы найдем пути для резкого увеличения производительности прокатных цехов, или ножницы между мартеновским и прокатным производством будут все больше расходиться, что поставит нас в очень затруднительное положение. Как говорят любители латыни: терциум нон датур — третьего не существует.

Последние слова Перлина вызвали всеобщее оживление и смех.

— Нам предстоит, — заметил Бурцев, — решить задачу не вообще повышения производительности прокатных цехов, а коренного изменения технологии прокатного производства, которое подняло бы самые глубинные резервы и принесло максимальный эффект. В таком деле спешить нельзя. Но и медлить нельзя. Ваше слово, Валентин Петрович.

Главный прокатчик комбината — инженер Кожевников изложил общие контуры плана подъема производства проката.

Прокатные цехи Магнитогорска представляют собой такую комбинацию мощностей и техники, которую трудно встретить в практике металлургии. Представьте себе источник, откуда берет начало большая река, которая, разлившись широко и привольно, вбирает в себя все больше и больше притоков. Блюминги Магнитогорска — это своеобразные источники, откуда берет начало река товарного металла.

Блюминги питают сортовые, проволочные, штрипсовые, листовые станы заготовкой разных сечений. Рольганги, транспортеры, краны, толкатели, цепи — все это несет, везет, тащит и толкает то с огромной скоростью, то очень медленно слитки, заготовки, полосы. Пройдя через весь этот железный конвейер, они ложатся ровными штабелями на складах готовой продукции в виде уголка, тавра, балки, штрипса или сутунки. От проволоки толщиной в 5 миллиметров до круга диаметром в 100 миллиметров — таков диапазон прокатного производства.

План, о котором рассказал Кожевников, затрагивал, по существу, весь конвейер проката от блюмингов до складов готовой продукции, он касался почти всех профессий — от сварщиков нагревательных колодцев до обрубщиков на адьюстане. Предстояло решать такие коренные задачи технологии прокатного производства, как дальнейшая реконструкция нагревательных колодцев блюминга, перевод их на работу с жидким шлаком (освобождаясь, таким образом, от трудоемких процессов по удалению шлака), сокращение количества пропусков при обжатии слитков (рост производительности в горячий час!), изменение методов перевалок и увеличение стойкости валков, что резко сократит простои станов. Речь шла о развернутом плане наступления на прокатном участке.

Обсуждение плана затянулось до поздней ночи. Никто не высказывал сомнений в его реальности. Спор шел только о сроках и средствах его выполнения. Наиболее неясным остался пункт об автоматизации. По какой линии она пойдет, какой стан будет выбран, какая схема будет принята? Всех увлекла идея автоматизации, но пока это еще была только наметка, скелет без мяса.

Одна из самых решающих, важнейших работ, которую предстояло выполнить, — это опытная работа по автоматизации одного из сортовых станов, по образцу которого можно было бы в дальнейшем автоматизировать все прокатные станы в течение 2—3 лет. Эту работу должен был провести цех «КИП и автоматика», во главе с инженером Хусидом, в тесном контакте с производственниками.

Инженер Хусид принадлежит к той категории людей, которые умеют по-настоящему увлечься какой-нибудь мыслью, работой и не останавливаются ни перед какими преградами для осуществления цели. В работе, в борьбе с трудностями он проявляет неистощимую изобретательность.

— Трудности для большевика, — говорит он, — то же, что огонь для стали — огонь закаляет сталь.

Кожевников давно знал Хусида и помнил его среди энтузиастов монтажа и освоения первого блюминга. Его черные глаза из-под густых нависших бровей горят и сверкают — это всегда выдает его творческую взволнованность. Когда Хусид пришел к главному прокатчику, чтобы обсудить свои наметки, и Кожевников увидел его глаза, то понял, что решение принято.

— Ну, как? Решил?

— Решил. Будем автоматизировать стан «300» № 3…

— Так это же самый сложный вариант.

— Вот потому я его и выбрал. Решим этот узел, и дальше быстрее пойдет дело.

— А как Бурцев?

— Утвердил. Ведем уже исследования. Людей себе подобрал для этого дела — кудесники! Самая главная находка — инженер Ситков. Он из архангельских рыбаков — смел и решителен, как моряк, усидчив и терпелив, как рыболов. Виртуоз и чародей эксперимента и влюблен в дело.

Среди многих станов Магнитки, стан «300» № 3 один из наиболее загруженных. Он особенно тормозил темп прокатного производства. Опытный электрик, прошедший многолетнюю практическую школу на Магнитке, Хусид взялся за решение самого трудного варианта и для эксперимента выбрал именно стан «300» № 3.

Была создана оперативная группа, в которую входили инженер Ситков, мастер коммунист Королев, техник Соловьев, электромонтеры Горюнов и Никишин. Эту группу в шутку назвали «бюро мечтателей». Но занялась она весьма прозаическими делами — подсчетами, замерами, экспериментами.

Стан «300» № 3 — это, по существу, огромный прокатный цех, оснащенный самой совершенной техникой. Его нагревательные печи, клети, транспортирующие устройства, электрохозяйство — буквально все носит характер технического совершенства. Казалось, трудно найти такую брешь в этом конвейере, на которую можно было бы указать: вот, мол, чем надо заняться.

Одна за другой выскальзывали раскаленные заготовки из нагревательных печей на подводящий рольганг. Валки первой клети жадно хватали ее и втягивали в прокатный конвейер. Как будто все механизировано, а между тем…

Между тем на площадках операторов стояли пять человек, которые управляли стремительным бегом прокатываемых полос. И эти пять человек, чтобы угнаться за темпом прокатки, должны были делать за смену 100 тысяч переключений контроллеров. Точность работы исчислялась долями секунды.

Вот к десятой клети стана по рольгангу идет прокатываемая штука. Ее скорость — около девяти метров в секунду. В пяти метрах от клети расположен кантовальный аппарат, который должен повернуть заготовку на 90 градусов. В распоряжении оператора меньше полсекунды. Такое испытание точности можно провести один раз. Но когда оператор должен за смену более трех тысяч раз проделать такую операцию, то это уже требует особого и большого искусства, напряжения сил, физической закалки. Темп производства находится в зависимости от качества работы вот этих пяти человек.

«Бюро мечтателей» ринулось на эти участки. Они начали экспериментировать, изобретать автоматы и приспособления. Но на первых порах их усилия, как волны о прибрежные скалы, разбивались о неумолимые законы конвейера. Стоило только ускорить темп работы на одном участке, как это неминуемо влекло за собой задержки на другом. Одно звено тянуло за собой другое и, казалось, не будет конца этой цепи.

— Мы что-то упускаем, — говорил Хусид на очередном рапорте у главного инженера комбината Бурцева. — Не пойму только, что именно.

— В вашей работе нет целеустремленности, — ответил Бурцев. — Вы кидаетесь на узкие места, не имея ясного общего плана. Надо себе ясно представить общую техническую идею всего этого дела и тогда решать частные задачи. Следует определить максимально возможный темп работы стана на каждом профиле и создать, скажем, автоматический регулятор темпа. Пусть он диктует нам скорости и указывает узлы, которые необходимо автоматизировать.

Родилась новая идея — автоматический регулятор темпа. Сколько усилий было потрачено, чтобы решить задачу создания конструкции автоматического регулятора.

Хусид шутил, обращаясь к инженеру Ситкову:

— Михаил Андреевич, ты — земляк Ломоносова, создай что-нибудь гениальное, особенное.

И это особенное рождалось в напряженном труде и выкристаллизовывалось из десятков вариантов и схем.

В основу конструкции регулятора темпа была положена мысль: создать такой аппарат, который автоматически регулировал бы подачу заготовок в первую клеть стана. Инженеры Хусид и Ситков создали конструкцию электронного аппарата, который несмотря на сложность электро-технической схемы, весьма прост в обращении и эксплоатации. Сам факт рождения автоматического регулятора темпа есть уже принципиально новое слово в технике металлургии, имеющее большое будущее.

…Начальник смены подходит к регулятору, поворачивает рукоятку и задает нужный ему темп. А дальше? Ведь все участки стана должны работать так, чтобы не тормозить высокий темп производства. «Группа мечтателей» с огромным упорством и настойчивостью продвигалась вперед. Медленно, очень медленно двигалась работа, результатов которой с таким нетерпением ожидали на комбинате.

Шла зима, комбинат стоял на пороге нового года, надо было спешить с автоматикой, иметь ясную перспективу в планировании производства на новый год. Прокатные цехи, правда, набирали темпы и шли вперед, но и мартеновцы не отставали, повышая с каждым днем выплавку стали. Ножницы между производством стали и проката сдвигались очень медленно.

В горкоме состоялось совещание по вопросу автоматизации. Здесь были Носов, Бурцев, Хусид с его группой, производственники, цеховые партработники, партгруппорги.

На совещании наметили план разъяснительной работы, решили широко вовлечь весь коллектив в работу по автоматизации, увлечь рабочего яркой перспективой завтрашнего дня.

После совещания в горкоме обер-мастер стана «300» № 3 Кандауров пригласил начальника стана инженера Синдина к себе — хотелось немедленно обсудить практические вопросы дальнейшей работы по автоматизации. Инженеры сидели в рабочей комнате Кандаурова. Дверь в соседнюю комнату была полуоткрыта, и оттуда неслась музыка.

— Чайковский… — сказал Синдин. — Какая прелесть…

— Да, хорошо.

Несколько минут они сидели молча, наслаждаясь музыкой. Мягкий свет настольной лампы освещал лицо Синдина — молодое, энергичное и несколько задумчивое.

— Мне, порой, даже не верится, — сказал он Кандаурову, что мы действительно живем в Магнитогорске.

— Почему же не верится?

— Слишком памятна еще эта степь, палатки, пронизывающий холод. Мне кажется только вчера это было, когда мы нерешительно смотрели на ящики с оборудованием для стана, а сейчас…

— Чего назад оглядываться, — сказал Кандауров, — давайте лучше вперед смотреть.

Кандауров развернул план стана «300» № 3, и головы инженеров наклонились над чертежом.

Когда первые лучи наступившего утра начали проникать в комнату, два мечтателя все еще сидели, наклонившись над письменным столом.

Наконец, Синдин резко поднялся и так потянулся всем телом, что кости затрещали.

— Ну, вот и утро! — сказал он. — Не заметил, как и ночь прошла.

…Автоматизация кантователя у клети № 10 оказалась делом очень сложным и трудным. Какую бы схему не создавал инженер Ситков, она на практике не выдерживала испытания. Механизм кантователя не успевал вернуться в исходное положение, как уже набегала следующая полоса, и все летело ко всем чертям. Десять схем уже было забраковано. Только хладнокровие Ситкова и огромная вера в свое дело заставляли автоматизаторов вновь и вновь приниматься за конструирование.

— Может, оставить здесь оператора, как раньше было, — высказывали предложение некоторые работники. А Ситков ответил на это:

— Оставить этот участок в прежнем положении — значит оставить блоху, которая нас будет часто и больно кусать. Потом это значило бы признать себя побежденными тогда, когда впереди предстоят еще более серьезные трудности. Нет, это не в нашем характере. Начнем сначала.

На испытание одиннадцатого варианта автоматического кантователя собрались многие работники. Небольшими группами стояли у клети № 10 в ожидании полосы.

Очередная полоса начала свой стремительный бег через клети стана все больше и больше вытягиваясь, похожая на журчащий ручеек, освещенный золотыми лучами солнца. Вот уже раскаленный язычок показался в валках девятой клети, и полоса, извиваясь и подпрыгивая, словно ей тесно в объятиях жолоба, устремилась вперед. С разбега она ударила флажок, который мгновенно качнулся и включил автомат. Полоса повернулась, несколько мгновений лежала без движения и, схваченная валками, вновь помчалась вперед.

Но еще не успел хвост первой полосы скрыться за валками, как следующая начала набегать и конвульсивно биться на рольгангах.

— Стой! — закричал мастер и начал подавать условные знаки крановщику. Опять неудача.

Хусид, Ситков и Синдин, огорченные неудачей, стояли у клети, обсуждая, что предпринять дальше. К ним подошел обер-мастер стана «300» № 3 Кандауров. Сравнительно молодой еще человек, Кандауров пользуется в Магнитогорске известностью одного из способнейших и плодовитых рационализаторов. О нем можно с полным правом сказать, что у него золотые руки и инженерный талант. Он и краснодеревщик, и живописец, и слесарь. Ему принадлежит ряд очень ценных нововведений на стане, которые принесли государству большую пользу.

— Значит опять неудача, — сказал он.

— Да, опять начинать сначала.

— А не попробовать ли начать возвращение механизма кантования в момент прокатки полосы, а? — сказал Кандауров и, остановившись, испытывающе посмотрел на Ситкова. Тот как бы встрепенулся, потер лоб и начал быстро барабанить пальцами по железным перилам переходного мостика.

— А скручивать полосу не будет? — спросил он и, получив отрицательный ответ, забарабанил еще быстрее. — А что скажет командир? — обратился он к Хусиду.

— Мысль, пожалуй, правильная. Мы можем найти недостающие нам доли секунды для возвращения механизма кантования в исходное положение, — ответил Хусид.

Ситков, этот спокойный, уравновешенный Ситков, неожиданно стукнул кулаком по перилам и воскликнул:

— Чего же вы молчали? Почему вы раньше это не подсказали?

Кандауров засмеялся:

— Гениальные решения приходят в голову не сразу.

— Мне не терпится! — воскликнул Ситков. — Пойдемте обсудим этот вариант.

Предложение, внесенное Кандауровым, оказалось тем недостающим винтиком, без которого не мог заработать механизм. Практический опыт обер-мастера оказал решающую помощь конструктору в решении одной частной, но все-таки весьма важной задачи.

Сказалась не только помощь Кандаурова. Партийная организация цеха через своих агитаторов приковала внимание всего коллектива к работе автоматизаторов. Десятки советов и предложений рядовых рабочих облегчали конструкторам и монтажникам работу. Это было подлинное содружество науки и производства, которое, в конечном счете, и принесло успех.

Группа инженеров стояла на переходном мостике стана «300» № 3 и следила за быстрым бегом полос. Директор комбината Носов детально проверял каждый автомат, каждый узел. Здесь и Хусид, и начальник сортопрокатного цеха Лаур, и начальник стана Синдин.

— Включите на оптимальный темп! — говорит Носов.

Начальник смены инженер Салтыков переключает регулятор темпа, и все почувствовали, что скорость течения металла увеличилась.

— Сколько штук максимально давали раньше на холодильник в одну минуту? — спрашивает Носов.

— Максимум четыре.

— А сейчас?

— Шесть.

— Пауза между штуками?

— 0,2—0,5 секунды!

— Хороший темп, — говорит Носов, обращаясь к начальнику цеха, — при таком темпе работы вы можете свою пятилетку выполнить меньше чем в четыре года. Теперь только давай вам металл и успевай вывозить прокат.

У клетей стояла группа молодых вальцовщиков. Они спокойно наблюдали за прокаткой, без суеты, то подобьют проводку, то подвернут гайку.

Носов подозвал молодого вальцовщика.

— Ну как, товарищ Тришкин, легче работается с автоматикой?

— Кто как понимает, — ответил молодой рабочий.

— Ну, например, вы вот, на ваш взгляд: легче стало или труднее?

— На мой взгляд, труднее…

— Как же так труднее? — удивился директор.

Тришкин спокойно вытер платком лицо и по-мальчишески наклонил голову набок, как бы что-то прикидывая в уме.

— Конечно, когда не было автоматики, физически было тяжелее. Сейчас маяты меньше, зато умственной работы куда больше.

Носов рассмеялся, но Тришкин не обиделся и даже не изменил позы.

— Ничего тут смешного нет, Григорий Иванович, вот, скажем, вальцовщик. Теперь около тебя металл рекой течет и автомат работает. Ты ж ему — автомату этому — не крикнешь: стой! когда у тебя неполадки у клети. Вот поэтому стоишь и думаешь: и о нагреве заготовки, и о профиле, и о валках. Как ни говорите, а автомат очень много думать заставляет рабочего человека. Намного надо быть грамотнее.

— Так надо учиться, товарищ Тришкин, — говорит Носов.

— А мы и учимся — как же иначе, — ответил тот. — И я, и Осколков, и Маслов — все учимся. — Тришкин спокойно вернулся на свое место.

К группе инженеров подошел невысокого роста коренастый человек в очках. Увидев его, Носов пошел навстречу и протянул руку.

— Здравствуйте, Михаил Иванович, что делает ученый в цехе?

— Как всегда, Григорий Иванович, пекусь о процветании отечественной науки. Вот с Кашинцевым пришел изучать автоматику.

Вальцовщик Кашинцев стоял несколько в стороне, наблюдая за работой автоматического кантователя. Он готовился к защите дипломного проекта в Магнитогорском горнометаллургическом институте и сейчас вместе с заведующим кафедрой кандидатом технических наук М. И. Бояршиновым пришел в цех, чтобы изучить работу автоматических устройств. Носов заинтересовался темой дипломного проекта.

— Автоматизированный стан «250», — ответил Бояршинов.

— Вот видите, — воскликнул Носов, — ученые нас опережают. Мы только со станом «300» № 3 разделываемся, а вы уже на стан «250» заглядываете. Впрочем, это хорошо. Включайтесь на помощь.

Беседуя, вся группа инженеров вошла в кабинет начальника сортопрокатного цеха. Резкий телефонный звонок прервал беседу.

— Вас, — сказал начальник цеха, передавая трубку.

Носов взял трубку.

— Я, слушаю, товарищ Кращенко. Все готово к испытаниям? Прекрасно, сейчас едем. — Он положил трубку на рычаг и сказал:

— Сейчас начнется испытательный пробег первого электропоезда на электрифицированном участке. Сегодня уж такой счастливый день выпал — дважды рождается новое.

СЛАВА

Группе инженеров: Константину Бурцеву, Николаю Рыженко, Борису Бахтинову, Валентину Кожевникову — вручали медали лауреатов Сталинских премий.

Сталинская премия была присуждена инженерам за освоение прокатки новых профилей металла, имеющих большое значение для народного хозяйства, и коренные усовершенствования в производстве проката. Все лауреаты — инженеры советской школы. Закончив институты, они прошли большую практическую школу в цехах Магнитогорска, росли вместе с заводом и совершенствовались вместе с ним. Трудно, например, отделить калибровочное бюро от главного калибровщика комбината Бориса Петровича Бахтинова. История создания и развития этого очень важного для комбината участка неразрывно связана с жизнью и борьбой советского инженера Бахтинова.

Уже первые шаги Бахтинова на площадке Магнитки отмечены борьбой. Первые схватки произошли у него с известным французским калибровщиком Корнибером. Этот «заграничный гость» был приглашен в качестве руководителя калибровочного дела для помощи в подготовке прокатных валков к пуску первых станов. Ему за это платили золотом, валютой. Но занимался Корнибер совсем иными делами, не имеющими ничего общего с калибровкой. Это был старый, обрюзгший буржуа с маленькими крысиными глазками и помятым лицом пьяницы. Теоретических знаний у него не было и на грош, а весь «практический багаж» был заперт в огромный сундук, в котором хранились шаблоны различных калибровок.

«На кой чорт притащили этого «знатного иностранца», тупого и наглого рантье, который нас за дурачков считает», — так думал Бахтинов, вспоминая свои споры в техническом отделе комбината.

Однажды Корнибер пришел раздраженный и злой и заявил, что «в этой азиатской стране совершенно невозможно существовать».

— Что это вас так раздражает в нашей стране, мосье Корнибер? — спросил Бахтинов.

Он, оказывается, целый день бродил по базару и, к своему огорчению, нигде не нашел… салата, самого обыкновенного салата.

— Вас беспокоит отсутствие салата, — возмутился Бахтинов, — но почему вас не беспокоит отсутствие многих схем калибровок? Мне кажется, что вы слишком медленно и неохотно оплачиваете советское золото. Вы торгуете своей славой, мосье Корнибер.

Француз спокойно, даже несколько добродушно ответил:

— Молодой человек, я сорок лет шел к своей славе. Понимаете, сорок лет. Кор-ни-бер! Меня вся Европа знает. Так вы, что же, хотите, чтобы я за несколько золотых рублей отдал вам всю свою славу сразу. Хо-хо-хо! Я буду продавать ее граммами, маленькими частицами, а вы будете платить за нее золотом.

Корнибер пожевал своими мясистыми губами.

— Вы, Бахтинов, не знаете цену славе. Это, прежде всего, золото, и ее надо расходовать экономно, очень экономно, молодой человек…

Бахтинова до предела возмутила эта наглая торгашеская философия «знаменитости».

— Нам такой славы не надо, которой торгуют. А вы просто злоупотребляете доверием нашего народа и занимаетесь вымогательством. В нашей стране никому не позволено спекулировать своими знаниями.

Корнибер смешно жевал губами, вытянув их в трубочку, И удивленно смотрел на советского инженера.

— Странный вы народ, русские, совершенно непонятные у вас мысли и поступки.

Бахтинов видел, что этот французский купец, нашедший покровителей в техническом отделе, может только затянуть время, необходимое для подготовки к пуску прокатных цехов. Он с жадностью взялся за книги и расчеты, завел широкую переписку с заводами Юга и Урала, окружил себя группой энергичной молодежи и начал систематически готовиться к пуску станов, пересчитывая и критически проверяя проектные схемы калибровок.

Очень скоро Корнибер поблек, растерял весь свой апломб и вынужден был уехать во Францию.

Инженер Бахтинов остался руководителем калибровочного бюро. Чувство большой ответственности за порученное дело, желание найти новые пути для решения многих сложных вопросов калибровки заставили его взяться за углубленную научную и экспериментальную работу.

Однако в одиночку нечего было и думать решить так много теоретических и практических задач. Коллектив, крепкий, энергичный, работоспособный коллектив — вот что нужно было прежде всего. Бахтинов создал школу калибровщиков, взялся читать лекции в горно-металлургическом институте, писал статьи в периодической печати, выступал против обветшалых, дедовских методов, против голой эмпирики, знахарства, боролся за глубоко научный, прогрессивный метод калибровки, который соответствовал бы современному уровню развития металлургии.

К началу войны калибровочное бюро комбината стало экспериментальным центром, где решались многие важнейшие вопросы подъема производительности станов, повышения культуры работы.

…И вот сейчас Бахтинов стоял на сцене, опираясь на край стола, в своем обычном черном костюме и сам такой обыкновенный, простой и скромный, что даже трудно было представить себе его среди бега раскаленных полос и грохота вращающихся валков. Все такой же неугомонный искатель и борец. И улыбка все та же — Бахтиновская.

— Поздравляю, Борис Петрович, от всей души поздравляю, — приветствовал Бахтинова заместитель начальника обжимного цеха инженер Савельев, встретив его во время перерыва в фойе.

— Спасибо, спасибо… Но знаешь, все это очень утомительно. Шумно очень, непривычно шумно.

— Вот тебе раз. Тебе ли жаловаться на шум. В прокатных цехах, кажется, шуму несколько побольше.

— Цех — это совсем другое дело…

— Нет, Борис. Петрович, ты просто славы испугался, — пошутил Савельев. — Чеховский рассказ «Пассажир 1 класса» помнишь? Помнишь инженера Крикунова? Он на Руси десятка два великолепных мостов соорудил, в трех городах водопроводы построил, нашел способы добывания органических кислот, а своему случайному спутнику в поезде жаловался, что он известен в стране столь же, как черная собака, что бегала по насыпи. Крупный инженер, а прозябал в безвестности. А ты вот совсем на другое сетуешь: много шуму. Чья же ноша тяжелее, Борис Петрович?

Бахтинов взял Савельева под руку:

— Что ты меня убеждаешь, — сказал он тихо, — я и так сейчас самый счастливый человек в мире…

Они вышли на балкон. Ночь была звездная и тихая, легкий ветерок доносил запахи цветов и особенно крепкий запах табака. Электрические фонари освещали асфальтированную площадь, кусты зелени, скамейки, на которых приютилась молодежь. Откуда-то снизу, из темноты неслись звуки баяна, и девушка невысоким, приятным голосом пела.

Бахтинов закурил.

— Знаешь, — сказал он, — у меня теперь такое же чувство, как тогда, помнишь, когда прокатали первый броневой слиток на блюминге…

Бахтинов облокотился на перила и молчал, поглощенный воспоминаниями. Вспомнил он ночь, когда собрались они у блюминга. Решался успех целого периода напряженной борьбы за выполнение важнейшего задания Родины, это были минуты рождения магнитогорской броневой стали. Бахтинов видел, как старший оператор поднимался на пост управления блюминга, как доставали из нагревательных печей первый слиток броневого металла и как его положили на рольганг. В эту минуту его охватило мучительное волнение…

Когда слиток выскочил из валков после последнего обжатия, стало так радостно на душе, словно в эту минуту была получена большая и радостная весть с фронта… Бахтинов провел рукой по лицу, словно смывая задумчивость, и обратился к Савельеву:

— Ну, пошли домой, завтра у нас большой день.

— Ты о предложении Тищенко говоришь?

— О нем…

— Действительно, завтра большой день. Этот Тищенко наш, молодец, мудрая голова…

Они вышли в фойе. Здесь было пусто — все, повидимому, ушли слушать концерт. Спустившись вниз по лестнице, они вышли на театральную площадь. Играл баян, и молодежь, образовав широкий круг, с азартом плясала.

На следующий день Савельев зашел к Бахтинову в кабинет в тот момент, когда он и старший оператор блюминга Алексей Ильич Тищенко обсуждали вопрос о предстоящем испытании новой схемы калибровки, предложенной стахановцем. Тищенко стоял у стола заваленного схемами. Это был высокий, плечистый парень с простым и красивым лицом, с густыми, вьющимися каштановыми волосами. Одет он был в обычную синюю спецовку, заправленную в сапоги.

Савельев помнил Тищенко еще с той памятной июльской ночи тридцать третьего года, когда в присутствии Серго Орджоникидзе был прокатан первый слиток на магнитогорском блюминге. Сейчас это был уже не тот вихрастый паренек, каким он помнил его, а возмужалый, опытный рабочий, прославившийся своим стахановским трудом, коммунист, награжденный орденом Ленина за свое неутомимое новаторство и мастерство.

Тищенко держал в руках блокнот и о чем-то, повидимому, рассказывал Бахтинову.

— Так ты, Алексей Ильич, говоришь, уже пробовал катать по новой схеме?

— Пробовал, Борис Петрович, вот какое обжатие давал, посмотрите. — Бахтинов внимательно изучал записи в блокноте Тищенко.

— Так, так. Очень хорошо, Алексей Ильич, очень хорошо… Значит в отдельные часы катал на 6 слитков больше прежнего? Ну что же, давай начнем удивлять мир, Алексей Ильич.

— Удивлять, это, конечно, можно, Борис Петрович. Да мы-то решили не только мир удивить, но кое-что поважнее: хотим взять новые социалистические обязательства и вызвать на соревнование всех прокатчиков.

— А кто это — мы?

— Мы — партийная группа бригады. Сейчас собираемся, будем обсуждать этот вопрос. Вот Георгий Васильевич будет, — показал он на Савельева. — Не зайдете ли?

— Хорошо, сейчас придем, — сказал Бахтинов.

Тищенко ушел, и Бахтинов смотрел ему вслед сквозь большое, почти во всю стену, окно.

— Красивый парень, — сказал он. — И внешне красив и душа у него замечательно красивая. К каждому делу, как хозяин подходит, как государственный человек.

Бахтинов развернул перед Савельевым схему калибровки блюминга, составленную калибровочным бюро на основе опыта и предложения Тищенко.

— Понимаешь, что получается, — сказал он Савельеву, — ведь и мы думали насчет сокращения количества пропусков, думали и сомневались: выдержат ли валки, справятся ли с таким темпом другие станы, освоят ли его операторы. Всякие сомнения возникали. Сомневались ведь, товарищ инженер?

— Ну что ж, сомневались. А теперь не сомневаемся.

— Правильно, — весело сказал Бахтинов, — а теперь не сомневаемся… А почему? Пришел такой человек как Тищенко и говорит: я на практике все это уже испробовал и прекрасно получается, а теперь, товарищи инженеры, давайте узаконим это. Вот как учит нас рабочий класс. Учит и подталкивает.

— Да, Борис Петрович, Тищенко мыслит по-инженерному.

Бахтинов возразил:

— Скажи лучше: мыслит новаторски, по-стахановски. Сейчас такое пошло, что не всегда разберешь, где в стахановце кончается рабочий и начинается инженер.

— Дела хорошие, — серьезно говорит Савельев, — радостные…

Тищенко решил собрать партийную группу, чтобы проверить, все ли готово, все ли коммунисты поняли свою задачу в борьбе за внедрение нового метода работы. Теперь, когда и руководители цеха, и главный калибровщик одобрили его предложение, важно было тщательно подготовиться к новому испытанию, мобилизовать всю бригаду.

Когда Бахтинов и Савельев пришли в красный уголок, здесь уже сидели начальник смены Синьковский, мастер Розенков, второй оператор Неделько, электрик Козыренко, вальцовщик Пономаренко. Это был боевой отряд бригады, его костяк. Мастер Николай Розенков вот уже полтора десятка лет идет рука об руку с партгруппоргом Тищенко. Оба они награждены орденом Ленина, оба учились в школе мастеров социалистического труда, вместе они сейчас изучают историю большевистской партии; электрик Козыренко — бывший фронтовик, заслуженный боевой командир, а теперь отличный производственник, пропагандист и агитатор. Да и все коммунисты бригады — это закаленные, волевые люди. И даже кандидат партии Василий Сабаев, пришедший недавно из ремесленного училища, и тот чувствует себя среди этих людей уверенно и твердо.

Тищенко встал и по привычке пригладил волосы.

— Товарищи коммунисты, наше предложение одобрили и сейчас пришло время действовать, — сказал он спокойно и твердо. — В нашем почине, скажу не хвалясь, заинтересован весь завод, и потому на нас ложится большая ответственность: уж коли начнем, так ни шагу назад, итти только вперед. Николай Ильич, — обратился он к Розенкову, — все у нас готово?

— Сделано все необходимое. Сомнения у меня нет.

— Механики, у вас?

— Готово.

— Сварщики?

— Все в порядке.

— Вальцовщики?

— От блюминга не отстанем.

— Сменный инженер, Василий Кириллович, ваше слово.

Синьковский встал, вынул небольшую бумажку, разгладил ее.

— Предлагаю сегодня перед работой на собрании бригады принять такое обращение: «Товарищи прокатчики! Вся наша Родина борется за досрочное выполнение пятилетки. Каждый советский человек хочет добиться новых трудовых успехов и порадовать родного товарища Сталина. Мы предлагаем организовать социалистическое соревнование бригад, смен и прокатных цехов за досрочное выполнение месячного плана. Наша бригада обязуется внедрить метод работы знатного вальцовщика Магнитки Алексея Тищенко, повысить темпы работы и выполнить план на четыре дня раньше срока».

Синьковский увидел, как Тищенко нетерпеливо начал теребить свою шевелюру:

— Ничего, ничего, Алексей Ильич, — сказал он. — Никакого греха нет в том, что мы назовем твое имя. На заводе тебя знают. Предлагаю этот текст одобрить. Товарищи коммунисты в народе говорят: слово большевика — крепкое слово. И надо сказать, что коммунисты третьей бригады крепко держат свое слово. Но сейчас мы бросаем клич всем прокатчикам и обязательство берем очень ответственное. Стало быть, каждый коммунист должен помнить, что на него направлены сейчас все взоры, он организатор нашей победы на своем участке. Вот, что я хотел напомнить. Наша задача — добиться производительности за смену 300 слитков.

Электрик Козыренко слушал немногословные и горячие выступления коммунистов, видел их спокойные, решительные лица и думал о том, что вот здесь, сейчас эта небольшая группа большевиков обдумывает план большого наступления, что уже сегодня они выступят первыми, поднимаясь во весь рост, и поведут за собой бригаду. За ней пойдут другие бригады, смены, цехи, и волна могучего соревнования прокатится по всему заводу, поднимая на борьбу десятки новых людей, имена которых узнает народ.

Огромная движущая сила заключена в этой небольшой группе людей, именуемой партийной группой. Вспомнилось Козыренко, как он на фронте перед атаками создавал ударные группы политбойцов среди десантников, которые должны были первыми соскакивать с машин и бросаться в атаку навстречу бушующему огню противника. В центре этой группы были два-три коммуниста, а вокруг сплачивались наиболее смелые, проявившие себя, отважные в бою воины… Вспомнилось, как сигнальная ракета взвивалась высоко в небо, ревущие танки на несколько секунд останавливали свой стремительный бег, и в эти мгновения поднимались группы политбойцов, прыгали с танков и грозный, страстный призыв — «За Родину! За Сталина!» — раздавался со всех сторон…

Вот они — политбойцы: Тищенко, Розенков, Неделько… Нужен только сигнал! Коммунисты уже стоят на своих местах, изготовившись, глубоко продумав свой план наступления.

— Прошу слова…

Козыренко поднимается и оглядывает всех собравшихся. Он говорит о политбойцах, коммунистах в бою, о том, как самоотверженно они боролись за Родину, с каким самопожертвованием они шли на борьбу за счастье народа.

— Зачем я говорю вам об этом, товарищи коммунисты, когда война кончилась и мы заняты мирным трудом? Я говорю вам об этом для того, чтобы напомнить — какую огромную роль играет сила личного примера коммуниста, который встает первым и, окруженный верными товарищами, начинает борьбу. Сейчас весь советский народ пошел в наступление, начался всенародный поход за досрочное выполнение пятилетки. Самоотверженность и смелость, товарищи, сейчас требуется от каждого коммуниста не в меньшей степени, чем в военное время.

— Правильно, Козыренко! — горячо восклицает Тищенко. — Правильно.

Козыренко сел и, когда волнение несколько улеглось, тихо сказал Тищенко:

— Хотел говорить спокойно о практических делах, а кажется, погорячился…

— Ты хорошо, очень хорошо сказал. Самое нужное, — также тихо ответил ему Тищенко и пожал горячую руку товарища.

Перед началом смены рабочие третьей бригады обсуждали предложение партгруппы о том, чтобы вызвать на социалистическое соревнование другие бригады, взять обязательство о прокатке в смену 300 слитков. Предложение единодушно одобрили. Разошлись по местам сразу же после сменно-встречного собрания. У всех было приподнятое настроение. В конце концов, прокатать 300 слитков — это, действительно, событие в жизни обжимного цеха. Техническая мощность, установленная проектом, была равна 180 слиткам значительно меньшего развеса. До войны производительность в 200 слитков считалась отличным показателем.

— Ну что же, товарищ инженер, — говорит Савельев, обращаясь к Бахтинову, — в данную минуту наша с тобой задача: быть начеку, наблюдать и наблюдать.

— О, должен тебе сказать, что наблюдение — великая вещь — оно дает факты, а факты это уже большая сила, когда наступает время действовать.

— Согласен, будем накапливать факты. Пошли на пост управления старшего оператора.

Пост управления старшего оператора возвышается в цехе, как капитанский мостик на корабле. Его видно во всех уголках цеха — от нагревательных колодцев и до склада заготовок. Вся бригада видела, как поднимались по лестнице Тищенко и Неделько, как они вошли на пост управления и сели на свои места.

Первый слиток лежал уже на подводящем рольганге, вздрагивая, словно от нетерпения, потом неожиданно рванулся вперед, навстречу открытой пасти валков блюминга. Раздался треск, сильный удар, и слиток, сбрасывая с себя потускневшую рубашку окалины, очутился по другую сторону валков, ослепляя ярким светлооранжевым блеском. Расчет ускоренной прокатки Тищенко строил именно на том, чтобы экономить каждую секунду времени и каждый градус тепла слитка. Не мало ночей провел он над тем, чтобы обдумать, обосновать и подтвердить на практике возможность ускорения темпа прокатки.

С помощью инженера Савельева и главного калибровщика Бахтинова оператор Тищенко проверил свои расчеты. В душе у него не было никакого сомнения в правильности своего предложения. Однако сейчас это надо доказать работой, обеспечив невиданный еще темп прокатки.

Чтобы прокатать один слиток, оператор должен сделать 85 операций. Ноги его упираются в педали и руки беспрерывно переключают контроллер. За одну минуту он успевает сделать 50 операций. Движения его плавные и быстрые, словно все это дается ему шутя. Только серьезный, внимательный взгляд его показывает, что не так-то все это просто, как кажется. Работу оператора при высоком темпе прокатки можно сравнить, пожалуй, с работой и напряжением шофера, который ведет машину на большой скорости по сильно пересеченной местности. А еще правильнее было бы сравнить его напряжение с тем, которое испытывает механик — водитель танка, когда он ведет свою машину в атаку…

На доске, которая висит у поста управления, отмечается почасовая производительность в слитках. После первого часа работы появилась цифра «36». Бахтинов, показывая Савельеву рукой на эту цифру, наклонился к самому его уху.

— Разбег замечательный…

Ка доску показателей смотрели со всех сторон. Прибегал сварщик с колодцев и, увидев цифру «36», бросился сообщить радостную весть сварщикам. Вальцовщики увидели эту цифру и энергичнее захлопотали, у клетей… Паузы между слитками уменьшились, и поток металла почти не прерывался. Весь цех был озарен светом полос и, казалось, что по всем рольгангам — куда ни глянь — сверкает своим оранжевым блеском металл.

На доске появляются цифры 37, 38, 39… Тищенко видит в зеркало, которое висит перед ним, как Бахтинов на площадке поста управления о чем-то горячо говорит Савельеву, вынимает блокнот, что-то чертит, потом показывает Савельеву.

Савельев берет у Бахтинова бумажку и кладет ее перед глазами Тищенко. Он читает: «Темп очень хороший, валки ведут себя отлично. Так держи». Губы Тищенко расплываются в улыбку, он утвердительно качает головой, потом отрывает на секунду руку с контроллера и показывает на нагревательные колодцы. Савельев понял: Тищенко беспокоится, чтобы не было перебоев в подаче слитков. Он быстро спустился вниз и побежал к сварщикам…

Когда стрелки часов показали четыре, никто и не заметил, как прошла смена. Тищенко встал с сиденья и вышел на площадку. Еще сверху он крикнул:

— Николай Ильич, сколько?

— 303! — отвечает мастер Розенков.

— А можно больше дать? — спрашивает Бахтинов.

— Можно, если, скажем, уменьшить паузы между подачами слитков на рольганг, — отвечает Тищенко.

Инженер Савельев шутливо машет руками.

— Что вы, в самом деле, мировые рекорды установить хотите, мировую славу завоевать?

Бахтинов подошел к Тищенко и протянул ему руку:

— Отлично, Алексей Ильич, поздравляю с успехом.

— Вам спасибо за помощь, Борис Петрович, это и ваш успех.

Бахтинов, Савельев и Тищенко пошли рядом, направляясь к конторе. Лицо Тищенко, покрытое капельками пота, сияло от счастья.

— Вы, Георгий Васильевич, — обратился он к Савельеву, — между прочим, о славе сказали, о мировой славе. Так мы нисколько не против, наоборот даже. Вы покажите нам, как за нее ухватиться, так мы за нее уцепимся двумя руками.

— Чего вам показывать, вы и так превысили мировые рекорды производительности на блюминге в горячий час. Или мало вам этого? — сказал Бахтинов.

Тищенко остановился и серьезно посмотрел на инженеров:

— Для отечества — мало!

ПИСЬМО

Собрание доменщиков должно было состояться после второй смены, в 12 часов ночи. Заместитель секретаря парткома завода Буйвид посмотрел на часы и, увидев, что времени осталось мало, заторопился. До собрания в доменном цехе ему хотелось еще выступить на семинаре агитаторов, которых собирал партком.

На улице — непроглядная темень, накрапывал дождь. Буйвид удобнее укутался в плащ, поднял капюшон и решительно шагнул в темноту.

Апрель боролся с маем и не хотел уступать, несмотря на то, что из-за гор все чаще налегали теплые ветры, солнце по-весеннему пригревало, таял снег, оголяя вершины гор, и все, предсказывало наступление весеннего паводка.

Решительная схватка зимы с весной произошла неожиданно. Началась она бурными порывами ветра и ливнем такой силы, который Буйвиду приходилось видеть только на юге.

Дождь лил не переставая, заполняя улицы, тротуары, дороги бурлящими потоками. Трамвайная линия скрылась под водой, и только металлические мачты, стоящие среди этого озера, выдавали ее существование. Трамвайные поезда, застигнутые ливнем, стояли потухшие, безмолвные, ушедшие колесами в воду.

У самой заводской ограды, там, где проходили мутные воды рудных фабрик, вода клокотала, бурлила и ревела, как зверь. Кюветы не смогли вместить эти потоки воды, и она, опрокинув часть кирпичной стены, ворвалась на территорию заводской площадки.

У этой бреши метались тени, мигали одиночные огоньки, и кто-то кричал:

— Мешки-и-и! Тащите мешки с землей! Бревна поперек ставить. Заваливай! Завалива-а-ай!

Откуда-то доносились глухие взрывы, напоминающие далекие разрывы тяжелых снарядов. Это специальные команды копрового цеха вступили в единоборство со льдами, отстаивая мосты и переправы через реку Урал.

В темноте Буйвиду с трудом удалось добраться до человека, который руководил работой. В длинном плаще, освещаемый тусклым светом ручного фонаря, этот человек стоял на возвышенности у самого пролома стены и среди разбушевавшейся стихии с завидным спокойствием и твердостью отдавал приказания, пытаясь построить плотину из бревен и мешков, наполненных землей, и преградить путь воде.

— Что произошло? — спросил Буйвид.

— Вода третий раз прорывается на заводскую площадку, она подходит к стенам прокатных цехов. Нельзя допустить воду к боровам нагревательных колодцев. Надо вызвать подмогу.

Буйвид бросился бежать, скользя и падая, к сторожевой будке, чтобы вызвать подмогу. У линии железной дороги он натолкнулся на группу людей.

— Эй, человек! — кричал кто-то. — Эй!

— Я!

— Где здесь стену проломило, а?

— Вы что, на помощь?

— Ну да, веди скорее…

— За мной идите.

Он повернул обратно, радуясь, что так скоро пришла помощь. Правда, их было всего семь человек, но взялись они за дело энергично. Мешки и рогожи, наполненные землей, летели один за другим, закрывая брешь, баррикада росла быстро, и, несмотря на всю злость и упорство, воде пришлось, в конце концов, отступить. Волею людей она была загнана в русло проточных канав и, беснуясь и ворча, понеслась к Уралу.

Как только была заделана брешь, Буйвид зашел в конторку склада. Все, кто только что с ожесточением боролся с водой, собрались у печурки и, мирно беседуя, сушили одежду.

Он подошел к молодому парню, сидящему на табуретке у печки. Брезентовая куртка, одетая поверх ватной фуфайки, насквозь промокла и почернела; с мокрой кепки по лицу текли грязные ручейки.

— Это вы пришли на помощь?

— Мы, а что?

— А кто послал вас? Диспетчер завода?

— Нет, сами пришли. Мы из листопрокатного.

— А кто, все-таки, послал вас? — допытывался он у парня. — Откуда вы узнали о прорыве воды?

— Стрелочник с путей прибежал и рассказал. Тут каждому понятно, что в таком деле лишний человек всегда пригодится. Если бы вода к цеху подошла — была бы тогда потеха. Вот мы собрались и пошли.

— Сами, значит?

— Ага. А чего допытываетесь? Странный человек, ей богу, — сказал парень, — он снял мокрую кепку, выжал ее и снова одел. Потом посмотрел на Буйвида и уже как бы примирительно, с улыбкой, сказал:

— Завод-то не чужой, а наш собственный. Правильно?

— Конечно, — ответил Буйвид, обрадовавшись простым и искренним словам молодого рабочего. Эти несколько слов по-новому осветили все происшедшее здесь за последние тридцать минут. Здесь проявилось благородство души рабочего, его любовь к своему заводу, его высокое сознание и понимание самого главного — завод-то не чужой, а наш собственный…

Когда Буйвид пришел в партком, агитаторы уже собрались. Буйвид все время находился под впечатлением того, что произошло на складе, и тотчас рассказал об этом парторгу ЦК ВКП(б) на заводе Корнилову.

— А ты расскажи об этом агитаторам, — посоветовал он. — Факт, казалось бы, исключительный, а, все-таки, очень характерный, очень.

Агитаторы завода собрались послушать инструктивный доклад на тему о борьбе за бережливость и экономию. Буйвид все думал, как ему увязать случай, о котором ему хотелось рассказать, с темой беседы.

— Да ты не увязывай. Расскажи и все, — сказал Корнилов. — Молодые прокатчики проявили настоящее хозяйское отношение к своему заводу — чего же тут еще увязывать.

Буйвида выслушали с большим интересом, и, когда он назвал фамилии молодых рабочих, раздались аплодисменты.

Корнилов в своей горячей, взволнованной речи перед агитаторами завода приводил другие факты, взятые из жизни завода. Обыкновенные будничные на первый взгляд случаи и поступки людей наполнялись новым содержанием.

— Случается, — говорил он, — простая шкатулка наполнена драгоценностями, они близки, доступны, стоит только по-настоящему взяться за дело, открыть шкатулку. И вот вам пример. Известно, что москвичи обратились к трудящимся нашей страны с призывом — организовать поход за экономию средств и материалов. Москвичи показали нам новый источник, откуда мы можем черпать средства для нашего строительства. Как на это ответили магнитогорцы? Я хочу несколько приоткрыть дверцы нашей Магнитогорской шкатулки и показать вам ее драгоценности…

Корнилов взял кусок мела, подошел к висевшей на стене обыкновенной классной доске и написал — 250 тонн.

— Такое количество топлива в условном исчислении сберегли за месяц три наших сталевара — Скоморохов, Мухутдинов и Киселев. Этого топлива достаточно для того, чтобы отопить шесть двухэтажных домов в течение зимы или для выплавки тысячи шестисот тонн стали.

Потом Корнилов написал — 1200 тысяч киловатт-часов.

— Такое количество электроэнергии сэкономил коллектив блюминга № 2 за один месяц. Этого количества электроэнергии достаточно для того, чтобы освещать все дома правобережного района в течение целого месяца.

На доске появилась новая цифра — 78 часов.

— Сталевар-скоростник Мухамед Зинуров, выдав 38 скоростных плавок, сэкономил 78 часов. Сколько средств получило государство, если известно, что сокращение длительности плавок в мартеновских печах на 10 минут дает экономию в месяц четверть миллиона рублей?

Счет продолжался. Корнилов переходил от одной фамилии к другой, от одного цеха к другому, наглядно и ярко показывая, что значит один процент экономии кокса, воды, топлива, уменьшение на один процент простоя домен, станов, мартенов. Парторг писал цифру за цифрой, с аккуратностью прилежного ученика располагал их одну под другой в столбик, потом провел жирную черту и написал — итого.

— Подсчитаем? — спросил он улыбаясь. — Не надо, товарищи, мы уже подсчитали. Заранее скажу вам итог: сорок пять миллионов рублей.

Раздался не то общий вздох, не то возглас удивления, и кто-то крикнул:

— Сколько?

— Сорок пять миллионов! Если мы проведем в жизнь все мероприятия по механизации, внедрению передовых методов труда, то в этом году мы дадим экономию… вот на эту сумму. Арифметика, скажете вы, простое действие — сложение? Нет, тут одной арифметики недостаточно, тут нужна большевистская арифметика, основанная тоже на правилах сложения, — сложение наших усилий, настойчивости в достижении цели.

Пока Корнилов писал на доске отдельные цифры, его слушали внимательно, делали записи в блокнотах, чтобы потом привести их во время беседы или на плакате, использовать в «боевом листке» или в докладе. Это были интересные, замечательные цифры, которые вооружали каждого фактами большой агитационной силы. Но когда Корнилов объявил итог, наступило то всеобщее оживление, когда неожиданно узнают о чем-то совершенно исключительном. Сорок пять миллионов! На эти деньги можно построить и оборудовать большой завод или выстроить несколько многоэтажных жилых домов, клубов, школ.

Заместитель секретаря партбюро доменного цеха, прославленный мастер Николай Ильич Савичев попросил слово. Он встал, волнуясь, несколько раз провел рукой по волосам, одернул пиджак.

— Товарищи… Товарищи коммунисты, у меня предложение. Здесь товарищ Корнилов подвел итог, показал, какую экономию мы можем дать государству. Оказывается, мы можем дать огромную сумму — сорок пять миллионов! Такая цифра, я думаю, очень порадует нашего родного Сталина. Предлагаю написать от имени трудящихся комбината письмо товарищу Сталину и взять обязательство: дать стране в этом году не менее сорока пяти миллионов рублей экономии.

— Правильно! Правильно, Савичев! — раздались возгласы, и неожиданно вспыхнули аплодисменты. Порой казалось, что аплодисменты начинают затихать, но на самом деле они нарастали с еще большей силой, напоминая морской прибой, когда вслед за первой волной, обрушившейся на берег, набегает вторая и третья, захлестывая и сметая на своем пути все преграды. В задних рядах запели, песню подхватили все, и слова Гимна Советского Союза зазвучали торжественно и величаво:

Во всех цехах комбината обсуждали письмо товарищу Сталину.

Письма Сталину! В них вкладывается вся мудрость народа, все его чаяния и надежды, в них слышен голос миллионов людей, поверяющих вождю, учителю и другу свои сокровенные мысли и чувства. Эти письма раскрывают огромный мир, в котором идет увлекательная, суровая и настойчивая борьба. Пишут ли металлурги Урала или лесорубы Карелии, шахтеры Донбасса или хлеборобы Украины, раздается ли голос хлопководов Узбекистана или строителей Белоруссии — в каждой строке ощущается великий созидательный труд строителей коммунизма и неугасимое пламя народной любви к партии, к Сталину.

Письма Сталину — это поэмы о возрождении Днепрогэса и шахт Донбасса; это — волнующая повесть о покорителях Голодной степи и завоевателях Северного полюса.

Люди, осушающие болота, строящие заводы, добивающиеся рекордных урожаев, люди, изобретающие новые машины, заставившие отступить засуху, ученые, писатели, живописцы, музыканты — все обращаются со словами любви к родному вождю и учителю. Это стало таким же естественным и необходимым, как естественно и необходимо трудиться и дышать.

В красном уголке доменного цеха уже собралась вся смена. Сидели пожилые мастера доменного дела, пришедшие со старых белорецких домен, и молодежь, недавно окончившая ремесленное училище. Рядом с инженером Борисовым сидел бывший горновой, а теперь начальник разливочных машин Георгий Герасимов, вместе с мастером Николаем Савичевым сидел самый молодой мастер домны Владимир Хабаров.

Семнадцать лет стоит на своем посту у магнитогорских домен мастер Переверзев, и столько же лет дает магнитогорский чугун мастер Шатилин.

Эти люди зажигали доменные печи Магнитки и в годы первой пятилетки, и в суровые годы Отечественной войны. Это они писали товарищу Сталину в 1932 году письмо, обязуясь в короткий срок освоить технику первой домны-уникум. Это они писали товарищу Сталину в годы войны, рапортуя о пуске и освоении новых крупнейших в Европе доменных печей. Товарищ Сталин отвечал на их письма, он поздравлял с победой, теплым отеческим словом подбадривал и звал вперед к достижению новых побед.

В аппаратной доменной печи № 5 к стене прикреплена мемориальная доска, на которой навечно запечатлена поздравительная телеграмма товарища Сталина. Это было в разгар войны, в дни самых ожесточенных битв под Сталинградом. Именно в эти суровые морозные декабрьские дни Переверзев, Шатилин, Савичев и другие герои тыла задували сверхмощную, построенную военными темпами, доменную печь. И как награда победителям, как признание их великих заслуг перед Родиной прозвучали горячие слова сталинского приветствия, слова, отлитые сейчас в чугуне.

И вот вновь собрались доменщики обсудить письмо товарищу Сталину.

Шатилин сидит на самом краю скамьи и, облокотившись на перила, сосредоточенно слушает, только черные глаза его горят, выдавая внутреннее волнение человека, который всегда спокоен среди огня и потоков расплавленного металла.

Хабаров немного приподнялся даже, и вся его поза выражала напряженное ожидание и сдерживаемую радость. Горновой Пащенко стоял у окна, опираясь одной рукой о подоконник, а в другой, полусогнутой руке он держал потухшую, как видно, папироску, забыв о ней и обо всем на свете.

За столом, покрытым кумачом, сидел Николай Савичев.

Письмо читал Корнилов. Читал сначала спокойно, внятно, стараясь, чтобы каждое слово было услышано.

Чем дальше читал Корнилов, тем взволнованней становился его голос, и, прочитав слова: «Мы берем на себя следующие обязательства», он остановился, обвел глазами собрание и торжественно, как клятву, громко продолжал:

И снова Корнилов остановился и обвел глазами собравшихся, но никто не проронил ни слова, стояла все та же торжественная тишина.

Словно какая-то неведомая сила сорвала всех со своих мест, и грохот аплодисментов покрыл последние слова. Корнилов несколько раз пытался продолжать, но не мог. Сквозь грохот аплодисментов донесся его голос:

— Да здравствует товарищ Сталин!

И когда установилась тишина, Савичев сказал:

— Товарищи, здесь записаны обязательства всего комбината, значит, каждого из нас. Поэтому, я думаю, что каждый должен поставить свою подпись под этим письмом.

— Верно! Правильно, Николай Ильич! Все подпишем! — раздались со всех сторон голоса.

— Разрешите мне первому подписать, товарищи? — продолжал Савичев. — Но прежде, чем поставить свою подпись, я хотел бы сказать два слова. Я родился и вырос здесь — в станице Магнитной. Сейчас уже нет этой станицы — на ее месте разлился заводской пруд, на берегу которого стоит наш город. Мы называем наш город Магнитогорском. Может быть, это и правильно с точки зрения географии. Но я думаю, что правильнее было бы назвать наш город — городом Сталина. Все, что мы имеем сейчас, все что нас окружает — все это связано с его именем, с его идеями, с его мыслью. Я ставлю свою подпись под письмом товарищу Сталину и обязуюсь со своей бригадой выплавить сверх плана пять тысяч тонн самого дешевого в Советском Союзе чугуна. Вызываю на соревнование бригаду мастера Шатилина.

Савичев быстро взял карандаш и расписался. Потом он оглядел всех присутствующих и встретился глазами с Шатилиным.

— Следующий — мастер Шатилин!

Шатилин подошел к столу:

— Вызов Савичева принимаю. Бригада обязуется кроме того снизить простой печи, что принесет в месяц экономии 15 тысяч рублей.

— Горновой Пащенко! — вызвал Савичев.

Пащенко подошел к столу.

— Обязуюсь со своей бригадой снизить расход руды и агломерата на тонну чугуна на один процент. Дадим государству экономию в месяц 77 тысяч рублен.

— Водопроводчик Извеков!

— Обязуюсь снизить расход воды и удешевить на этом каждую тонну чугуна на 21 копейку.

Так подходили доменщики один за другим к столу, покрытому кумачом, ставили свою подпись и торжественно брали на себя обязательства: экономить кокс, руду, воду, пар, экономить время, экономить деньги, повышать выплавку чугуна…

Савичев подошел к Корнилову и показывает на Извекова:

— Вот человек, уж и до копеек добрался. На обыкновенной воде копейки и рубли экономить научился. 21 копейку — на тонну.

— А почему 21 копейку?

— А это они подсчитали точно, на сколько копеек на тонну чугуна перерасходуют воды, и решили сбросить этот перерасход и выйти, как говорят, в ажуре. — Кто-то из присутствующих напомнил Корнилову его слова о чудесной шкатулке.

— Вот крышечка и открылась, парторг, а?..

Корнилов радостно улыбнулся:

— Это что, крышка только приоткрывается. Увидите: какие еще драгоценности откроем!