Глава 4


«Голос флейты» Ранняя редакция пьесы (1930 г.)

Весной 1930 года Олеша записывал в дневнике:

«Я хочу написать пьесу, в которой было бы изображено современное общество: ряд современных типов, та среда, которая перестала быть буржуазией и еще продолжает ощущать себя влиятельным слоем.

Когда ныне говорят „общественность“, то под этим словом разумеют профсоюзы, газеты, пролетарские организации — словом, разумеют — пролетариат, правящий класс, потому что иная общественность в пролетарском государстве влиятельной быть не может. Между тем, помимо вышеуказанной общественности, параллельно, рядом существует общественность, с которой не считаются, но которая слагается из мнений и взглядов того огромного количества людей, которые, не имея права голоса в управлении и регулировании общей необходимости, продолжают участвовать в жизни страны тем, что работают в государственных предприятиях, на строительстве, всюду. Эта общественность никем не регулируется, она живет по каким-то внутренним законам, возникающим помимо профсоюзов, газет и т. п., — и видоизменяется, и дышит чуть ли не в зависимости от устойчивости цен на свободном рынке, — без внутреннего сговора она покоится на пружинах, очень могучих и всеми ощущаемых, и эти пружины приходят в действие сами по себе, хотя никто не стоит у рычага, чтобы нажимать его, — даже неизвестно, где и в чем заключен рычаг. Эта вторая общественность, это второе мнение, существующее в советском государстве, и является материалом, на котором хотел бы я построить свою пьесу.

Темой одного из героев этой пьесы должно быть следующее положение:

„Нельзя строил, государство, одновременно разрушая общество“.

Это герой — вычищенный при чистке учреждения, в котором он служил.

Другой герой — вернее, героиня — мечтает о Европе, о заветном крае, где можно проделать „прыжок от пишущей машинки в звезды ревю“, — где можно стать знаменитой и богатой в один день.

Третий герой ненавидит себя за свою интеллигентность, за „гамлетизм“, за раздвоенность.

Четвертый хочет вступить в партию для карьеры, для утирания кому-то носа, — для удовлетворения тщеславия.

Пятый ощущает конец жизни, стареет, разрушается в тридцать лет, чувствует отсутствие жизненной воли, определяя себя нищим, лишенным всех внутренних и материальных богатств.

Целая серия характеров, вернее носителей мнений представляется мне возможной для воплощения в персонажах современной советско-человеческой комедии.

Фон — строительство социализма в одной стране. Конфликт — двойное существование, жизнь собственного Я, кулаческая сущность этой жизни — и необходимость строить социализм, долженствующий раскулачить всякую собственническую сущность.

Вот о чем хочу я написать. Писать я буду в реалистической манере — бытовую пьесу!»[188]

Но вместо бытовой пьесы, разоблачающей «кулаческую сущность жизни», из-под пера Олеши выходит поэтическая драма о судьбе человека в новой России. Даже в самой объективированной из форм литературного высказывания — драме — Олеша остается лириком.

Связь основных тем пьесы с прозой Олеши очевидна. О развитии мотивов «Зависти» в пьесе писали много. Тема Лели звучит в рассказе «Я смотрю в прошлое» («Так возникает мысль о бегстве, о дороге, о сладости быть униженным, о вознаграждении жалостью…»). В «Списке» Маленький человечек, похожий на Чаплина, находит Лелю в придорожной канаве. Это не просто канава — знак границы (конца) привычного, знакомого мира, нарушение правил. (Ср.: «<…> овраг пересечет мой путь, та свалочная канава, над которой в детстве реял гений путешествий»[189].)

Еще полнее ощутимы переклички автора с любимым персонажем в дневниковых записях Юрия Олеши 1929–1931 годов. Целые страницы могут служить развернутым автокомментарием к пьесе. Размышления о частной собственности и «мелких чувствах», нищете и славе, свободе и Европе как «детстве» интеллигента, помнящего жизнь старой России, от важных обобщений до частых деталей, — многие мысли, до того как превратиться в реплики Елены Гончаровой, жили в этих дневниковых заметках (важнейшие из них будут отмечены в примечаниях). Так, читаем у Олеши, в записи 5 мая 1930 года: «Скучный дневник, самокопание, гамлетизм — не хочу быть интеллигентом»[190]. И в одном из набросков пьесы та же реплика звучала из уст Лели: «Как надоело быть интеллигентом… Гамлетизм надоел…»

Так же как и автора драмы, актрису Гончарову мучает раздвоенность, невозможность приятия послереволюционных изменений в России. Олеша пишет пьесу о том, в чем повинен новый строй перед людьми, населяющими Россию, предъявляет и пытается обнародовать список его преступлений. Главная героиня пьесы отказывается возвращаться в страну, где у нее отняты индивидуальность, душа, смысл творчества.

В ранней редакции пьесы запечатлевалось противостояние уравнивающего всех и вся коллективизма — и яркой личности, лишенной возможности самоосуществления, индивидуализма творческого успеха. Не случайно это слово долгие десятилетия встречалось в советской печати лишь в устойчивом словосочетании: «буржуазный индивидуализм» (который противопоставлялся «социалистическому коллективизму»).

«Гениальная» («великая») актриса Гончарова (это важно и подчеркивается в пьесе не раз) в новой России чувствует себя будто бы в безвоздушном пространстве. «Мы все бездомные. У нас нет родины», — пытается она объяснить свои чувства театральной приятельнице Кате Семеновой, нота не понимает ее. Новой России не нужен ни Гамлет, которого играет Леля, ни она сама. Напомню, что еще в брошюре «Амплуа актера» 1922 года, составленной Вс. Мейерхольдом (совместно с В. Бебутовым и И. Аксеновым), роль Гамлета была отнесена авторами к амплуа «неприкаянный или отщепенец (инодушный)»[191].

Напомню известное: пьеса Шекспира занимала особое место в сознании и творческих планах Мейерхольда. Записи А. Гладкова сохранили мейерхольдовские слова, относящиеся ко времени его работы над спектаклем «Список благодеяний»: «Я всю жизнь мечтаю о „Гамлете“ и откладываю эту работу то по одной причине, то по другой. <…> Но сейчас я уже решил окончательно: „Гамлет“ будет нашим первым спектаклем в новом здании. <…> Откроем новый театр лучшей пьесой мира!»[192]

По-видимому, «Список благодеяний» с момента зарождения идеи содержал в себе важнейшие мысли обоих будущих авторов спектакля, не одного лишь Олеши.

Важно и то, что писавшаяся в конце 1920-х пьеса апеллировала к живой культурной памяти интеллигенции, хранившей, среди прочего, впечатление от «Гамлета» Михаила Чехова, сыгранного им в 1924 году, и его же более раннего «Эрика XIV» с темой «человека между двух миров»[193]. Это создавало спектаклю по сугубо современной пьесе второй план, возможно, не всеми воспринятый, но от этого не исчезающий.

Устами центральной героини в первой редакции вещи драматург говорит о самых важных, острых проблемах времени. Прежде всего — о ценности человеческой жизни. Олеша видит, что в революции человек перестает быть мерой всех вещей, а превращается всего лишь в «функцию времени», нечто зависимое, утратившее самостоятельное значение. Мало того что его воля, разум, идеи вторичны, предопределены «общей» историей страны. Из этого вытекает еще и нравственный релятивизм, приуготовляющий разум к оправданию любого поступка, совершенного «во имя высокой цели». А писатель убежден, что человек — первопричина и средоточие мира.

Олеша набрасывает — кажется, мельком, в проходной сценке, но как много прочитывается в ней — и абрис новой антропологии. Так, драматургу очень важен эпизод с мнимой кражей яблок. Появившись уже в самых ранних набросках пьесы, он ни разу не исчезал из нее. Яблоки украдены, как утверждает деклассированная нищенка Дуня, лишь потому, что дверь была открыта. Имеется в виду, что было бы странно, если бы их не украли. Существенна лишь чисто физическая, техническая возможность осуществления кражи: свобода доступа к чужому.

Уже в первой сцене пьесы («В комнате у Лели Гончаровой») сообщено, как живет знаменитая актриса («в грязном кармане дома»), мельком упоминается то, что продукты надо «доставать»; позже из диалога с Федотовым в парижском пансионе станет понятым, что он дурно одет, оттого что «легкая промышленность отстает»; Леля, вспоминая о России, говорит о московской стуже и оборванных людях на Кузнецком мосту. И монолог героини, обращенный к Федотову, завершают две (позже снятые) фразы: «Что вы сделали с людьми? Зачем?»

В первой редакции пьесы отчетливо звучала больная для страны тема очередей[194] и общей нищеты, голода и холода. Самой же рискованной, конечно, была тема арестов, смертей и расстрелов, «полезных стране».

Устойчивый лейтмотив всех без исключения образов советских граждан, так или иначе причастных к власти (неважно, директор это театра или «агент» из полпредства), — готовность к насилию. Директор театра, появляясь на прощальной пирушке «в военном», шутливо говорит об «аресте» Лели. Показательно и то, что Леля реагирует на шутку всерьез, и то, что шутка оказывается не совсем уж шуткой. Целая страница пьесы отдана тому, как Лелю принуждают отказаться от вымечтанной поездки в Париж и сделать то, чего она вовсе не намерена была делать. Федотов, вступая в спор с эмигрантом Татаровым в парижском пансионе, срывается в крик: «Убью как собаку». Татаров отвечает саркастической и убийственной фразой: «Это в советской России всем хорошо: и убийце, и убитому. Убийца исполняет волю истории, убитый — жертва закономерности, и все довольны». А позже, в ответ на угрозы Лели, заметит: «У всех советских мания убийства».

Ранняя редакция «Списка благодеяний» поражает прежде всего неизвестным ранее образом самого Олеши, социальной зрелостью автора, размышляющего о пути России и причинах ее срыва в революцию. Он видит нерасторжимую связь уважения к частной собственности и социальной ответственности человека, понимая, что с уничтожением первой исчезает, изживается, не находя опоры, и другая. «Русские безответственны. Они даже перед реальной вещью, близкой и понятной, собственнической — перед родиной — не умели быть ответственны <…> Если бы мы были японцами, через пять лет у нас была бы великая страна», — говорит Леля.

Леля Гончарова и есть движитель сюжета. Это ее мысли и эмоции, решения и поступки приводят драму в действие. Прочих персонажей немного, и все они группируются вокруг главной героини. Ее мучает память, привычка к саморефлексии, нагруженный знанием мозг, не могущий освободиться, отбросить собственный опыт. «Если бы мне было пятнадцать лет, я ничего не знала бы и не помнила, и ничего во мне не было бы такого, от чего мне трудно было бы отказываться <…> я стала бы Гулливером в стране великанов». А теперь она все та же, ее собственные масштабы и действия остались прежними, но ее обступает страна лилипутов.

Индивидуальность, уникальность личности, воплощенная в пьесе образами Чаплина и Гамлета, которыми восхищается Леля, противопоставлена планам будущего, которое наступит «через 100 лет». Но она «хочет сегодня ощущать себя живой, независимой личностью, а не быть винтиком в социалистической машине времени», протестует против «жертвенности во имя будущего»[195]. В настоящем же сосед Лели по квартире Баронский, вслед за Дуней врывающийся в пространство чужой жизни, уверен, что главное — это потребительская заинтересованность людей. Если все едят и пьют, все нуждаются в тепле и свете, стало быть, и все равны, то есть — одинаковы. Но «если революция хочет сравнять все головы — я проклинаю революцию», — заявляет героиня.

Леля ведет дневник, в кагором ее сомнения, мучения, боль. Дневник Гончаровой — это ее «золотое обеспечение», то, что придает вес словам и поступкам героини. Это средоточие ее духовного существования, может быть, главное деяние жизни. То, наконец, что даст ей возможность сыграть Гамлета как созвучную и равновеликую личность.

Леля уезжает в Париж. И, движимая желанием высказаться, пишет о мучающем ее раздвоении в эмигрантскую газету. Сотрудник полпредства «агент» Федотов, узнав об этом, сообщает Леле, что ей «уже не нужно идти в полпредство».

Леля решает «начать жизнь сначала» (это Олеша повторяет дважды, в разговоре с Федотовым и в сцене мюзик-холла). Но жизни «с чистого листа» не бывает, а Гамлет Гончаровой оказывается не нужен и парижскому мюзик-холлу. Пусть по-иному, нежели на родине, но главное, что он не нужен и там. Героиня бросается к эмигранту Татарову, но в диалоге с ним осознает свою кровную связь со страшной, сделавшейся непонятной и отталкивающей ее родиной.

Живущая порывами, эмоциями актриса идет в полпредство просить о помощи. Но «правильные» советские люди отказывают ей в прощении. Талант (даже «гений») не нужен стране, где, кажется, все решают лишь большие числа, массы.

Поддержку Леля получает — почти во сне — от Маленького человечка, похожего на Чаплина, ведущего диалог, исполненный шекспировских реминисценций, с Фонарщиком. Здесь реализуется одна из излюбленных мыслей Олеши: все художники принадлежат к одному отечеству — искусству, только в нем они могут жить и дышать. (Но Маленький человечек на деле не Чаплин, а всего лишь флейтист театрального оркестра Шарль.)

Измученная, поседевшая, Леля появляется на площади Парижа будто бы затем, чтобы прокричать всему миру о благодеяниях советской власти. Но вся структура вещи, начиная с ситуаций, которые выстраивает Олеша для героини в Москве (будь то диспут в театре с невежественной и агрессивной публикой либо склоки с соседями по коммунальной квартире), кончая диалогами с советскими людьми в Париже, «агентом» Федотовым и самодовольным шутником-полпредом, судящим о ее игре буквально «на уровне сапог», создавая мрачный и гибельный образ новой России, противоречит рождению подобного списка.

Пьеса в первой (из известных) редакций была пропитана шекспировскими мотивами, именно они объясняли ее философию, сообщали ей объем, многослойность. Не случайно эпизод с флейтой Олеша выносит в пролог и делает его лейтмотивом всей пьесы. Французский антрепренер Маржерет руководит театром со всем известным названием «Глобус». А сквозь пронзительные диалоги Фонарщика и Маленького человечка явственно проступает сцена шекспировских могильщиков. И канава, в которой находит Лелю человечек, «роющий темноту вниз», — это разверстая могила, так же как Леля — и Гамлет, и охваченная безумием Офелия. «Двойники Федотовы» — это еще и олешинские реминисценции с соглядатаями, преследующими Гамлета, Гильденстерном и Розенкранцем. Мрачно-поэтические шутки персонажей и завершающая эпизод авторская ремарка «Оркестр. Факелы. Трубы» — все это, конечно, восходит к шекспировскому «Гамлету», навеяно им.

Уже в прологе игралась сцена с флейтой, далее в эпизоде с Кизеветтером Татаров произносил фразу о том, что «распалась связь времен»; потом следовал эпизод «В Мюзик-холле», где вновь Леля разыгрывала сцену с флейтой. В полпредстве же актриса Гончарова не просто пыталась украсть револьвер: она хотела вслед за Гамлетом связать распавшееся время убийством виновного. И, так же как у Гамлета, у нее это не выходило. Наконец, в финале Леля встречалась, то ли во сне, то ли наяву, с Фонарщиком и Маленьким человечком, принесшим из Дании ромашку на башмаке и знакомым с Могильщиком, с которым разговаривал принц Гамлет.

Мотивы «сна» и «тумана», теней и зеркальных отражений, двойников и безумия, света и тьмы, темы «кажущегося» и истинного, столь важные в поэтике Шекспира (и, замечу, в поэтике литераторов символистского круга), в 1920–1930-е годы не случайно занимали важное место в творчестве самых талантливых писателей послереволюционной России. Разрушение нормы, расколотость прежних «правильных» представлений о миропорядке не только ломает жизнь людей, но и приводит их к безумию. (Так, мотив «действительности, которая бредит» был существенным в творчестве одного из друзей Олеши 1920-х годов, М. Булгакова, всех важнейших его вещей, от «Дьяволиады» до «Бега» и «Мастера и Маргариты».)

Не раз и не два на страницах первой редакции «Списка благодеяний» возникают слова «сон», «туман», «бред»… Это идеологически запретные мотивы, грозящие одной-единственной, официально дозволенной интерпретации реальности. Сон либо как иное, не санкционированное властью видение яви, либо как ее отторжение, неприятие. Устойчивы мотивы противостояния сновидений и яви (ср. реплику А. Ахматовой: «Жаль, в те годы мы не записывали своих снов. Это был бы богатейший материал для истории»[196]). Запретные сны и отвратительная явь, в которой не хочется жить[197].

Пьеса была метафорична на всех ее уровнях, от обшей метафорики сюжета (героиня — флейта Гамлета, представительствующая от его имени, воплощение традиции мировой культуры) до единичного эпизода, поступка, жеста.

Действие драмы начиналось резко обозначенным конфликтом между зрительным залом (с которым был солидарен председатель диспута, директор театра Александр Орловский) и Лелей, т. е. «коллективом», массой и индивидом. То и дело звенел предостерегающий колокольчик ведущего, означавший «красную черту» запретной для обсуждения темы. Колокольчик вводил выразительную и рискованную метафору пастуха и ведомого стада, «блеющих овец».

Леля отвечала залу «сценой с флейтой» — тем самым в современной пьесе демонстрировалось, распахивалось символическое пространство шекспировской драмы.

Далее действие резко опускалось с поэтической высокой ноты, поэзия уступала место быту: шли реалистические сценки в комнате у Лели, с эпизодом мнимой кражи яблок и криками Баронского; затем — пансион и диалог с Федотовым и Татаровым и пр. В сцене мюзик-холла, в кризисный, переломный момент, Леля будто искала поддержки в шекспировском образе, не находя достаточных сил в себе самой.

К финалу пьеса вновь набирала высоту: в сцене с Фонарщиком и Маленьким человечком шекспировские темы звучали отчетливо, но уже не в «готовом», старинном тексте, а в новом, созданном Олешей. Сцена с Фонарщиком, рифмуясь с шекспировской сценой «Флейты», вновь выводила действие пьесы из плана реалистического в план символа, пьеса обретала напряжение лирической трагедии.

Леля оказывалась равной и Гамлету и Чаплину, вступала с ними в диалог, шла не столько вместе с «безработными», сколько с классическими героями, чтобы вознестись над толпой на баррикадах. Баррикады же этой, первой редакции не скрывали своей природы и сути: это были подмостки Театра. Жизнь и смерть героини мыслились только на сцене. Реальный же мир — будь то мир строящегося социализма или мир капиталистической свободы — ее отторгал. По-видимому, в этом Олеша и Мейерхольд были единодушны.

Обращает на себя внимание сверхконцентрация театральности в пьесе: четыре «слоя» театральных образов.

Первый — образ театра, где Гончарова играет Гамлета (и в котором угадывается, особенно в черновиках, «коллективный прототип» — ГосТИМ). Второй — излюбленный Мейерхольдом образ кабаретного, кафешантанного, пряного и острого, блестящего западного развлекательного зрелища (в эпизоде парижского мюзик-холла). Третий — внесценический (словесный) образ международного «бала артистов» (который Мейерхольд планировал развернуть в спектакле). Он не раз возникает в диалогах героев, с упоминанием обязательных его деталей: роскошных лож со знаменитыми артистами мира; женщин в вечерних туалетах и пр., — театр, увиденный глазами романтического провинциала, захватывающее празднество избранных. И, наконец, четвертый, образ театра грез, театра-сна, Лелиной мечты: сцена с Фонарщиком и «Маленьким человечком, похожим на Чаплина» (ср.: «Чаплин для него — трагический Гамлет современности», — говорил Мейерхольд на репетиции[198]).

Эта встреча Гончаровой в костюме Гамлета с безработным, «похожим» на Чаплина, казалось бы, неминуемо должна была бы обернуться невыносимой литературщиной. Но как естественно она осуществлена Олешей: Гамлет — трагическая актриса, Чаплин — безымянный нищий.


Важнейшая особенность пьесы Олеши заключалась в ее двуадресности: она обращена одновременно и к самым больным вопросам современной ему жизни, и к проблемам экзистенциального характера. Видимо, именно это сделало Мейерхольда горячим ее поклонником. Не одна лишь узкая «социальность», политические аллюзии создавали содержание вещи. В России Леля, накануне отъезда в Париж, «сквозь туман путешествий» не видит лица Баронского в ненавистной коммунальной квартире. В Париже, решив вернуться «на Триумфальную площадь», так же «сквозь туман путешествий» не видит лица Татарова. Явственно звучит тема экзистенциального одиночества мыслящей личности, неспособной к органическому слиянию с толпой, людскими массами. «Так создается одиночество — навсегда…» (рассказ Ю. Олеши «Я смотрю в прошлое»).

Замечу кстати, что пьеса опрокидывает неоднократно высказываемые утверждения, что Олеша не умести не любит писать диалоги, что они не нужны ему[199]. Споры Лели с подругой в Москве и с Федотовым в Париже, диалоги Фонарщика и Маленького человечка поэтичны, резко индивидуальны и вовсе не похожи на те, которые звучали со сцен отечественных театров на рубеже 1920–1930-х годов.

В финале пьесы Леля по-прежнему одна, ни с кем, надо всеми. Финал написан скорее как вызов несломленной индивидуальности, нежели как апофеоз «благодеяний революции». Важнее, что Леля по-прежнему вознесена над толпой, а не то, что именно она провозглашает. Похоже, что благодеяния советской власти в отличие от ее преступлений остаются неясными Олеше. Завершают пьесу ремарки:

«Кричит первое благодеяние.

Кричит второе.

Кричит третье».

Их еще необходимо придумать.

Немалое место в «Списке» занимала тема плотской любви в ее полярных проявлениях: опоэтизированный «античный бог» Улялюм из древнего города Нима и, напротив, «бабник» Федотов, сотрудник полпредства, да сниженный «посол-педераст», по характеристике Татарова «окруживший себя молодыми красавцами». И в своих интимных проявлениях человек Советской России был несвободен, поднадзорен[200].

По-иному звучала в ранней редакции и тема эмиграции. Назывались реальные, известные миру имена добровольно оставивших Россию людей: Куприн, Бунин, Мережковский, Шаляпин (список, который мог бы быть с легкостью продолжен). Их бесспорный художественный авторитет не мог не определять тон разговора об эмиграции. В дальнейшем эти имена уходят из текста пьесы. С их исчезновением становится возможной иная, уничижительная интонация решения темы.

В ранней редакции пьесы отчетливо просматривалась связь персонажей Олеши с мотивами Достоевского: и самой системой персонажей, и темой двойничества, и лейтмотивом нерасторжимой духовной связи русского интеллигента и Европы, наконец, прямыми репликами эмигрантской «тени» Лели — Татарова («Давайте без достоевщины, Елена Николаевна…»).

На обсуждении пьесы в ГосТИМе 26 марта 1931 года (в дни репетиций уже иного, сглаженного варианта драмы) Ю. Олеша говорил: «Тема этой пьесы — это тема о свободе слова. <…> Это есть мечта о голосе»[201]. Тема мучила не одного лишь Олешу. Виктор Шкловский будто подхватывал размышление: «Какой голос должен быть у беспартийного? Я думаю, что колоратурное сопрано или контральто, потому что мужские голоса сейчас закреплены за коммунистами, остальные сочувствуют или ищут места, где тембр голоса неопределенен. <…> Проблема беспартийности — это проблема голоса»[202].

Пьеса о свободе слова осталась неизвестной современникам писателя.


В творчестве Олеши в целом, равно как и в пьесе «Список благодеяний» в частности, запечатлены и удручающие особенности специфически интеллигентского сознания: неспособность к жесткому выбору позиции, колебания в различении добра и зла, неуверенность в собственной правоте. Именно эти качества мышления центральной героини «Списка» определяют художественную актуальность вещи для сегодняшнего дня. Но они же и делают невозможным выразить направленность творчества писателя единой схемой. Попытка А. Белинкова в известной книге(«Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша») осуществить это показала неубедительность предложенной им логической конструкции. Возможно, для демонстрации столь выдержанной концепции стоило бы обратиться к иному типу личности, иным судьбам — таким, например, как А. Толстой или В. Катаев[203]. Представляется, что феномен культурно-социального поведения Олеши точнее поняла Л. Я. Гинзбург, писавшая: «Люди 20-х годов <…> наговорили много несогласуемого. Но не ищите здесь непременно ложь, а разгадывайте великую чересполосицу — инстинкта самосохранения и интеллигентских привычек, научно-исторического мышления и растерянности»[204].


Первая редакция пьесы сохранилась в архиве Комитета по делам искусств, в легкомысленной оранжевой папке, отчего-то обозначенная как «Пьеса в 1 акте»[205]. Дата представления «Списка благодеяний» в цензуру — 31 октября 1930 года. По-видимому, это экземпляр пьесы, отосланный Мейерхольдом председателю ГРК К. Д. Гандурину. Гандурину же, очевидно, принадлежат и многочисленные карандашные пометки цензурного характера, отмечающие наиболее «сомнительные» фрагменты текста. В данном экземпляре отсутствует список действующих лиц и посвящение О. Г. Суок, жене писателя.

Юрий Олеша. СПИСОК БЛАГОДЕЯНИЙ /ранняя редакция/[206]

В театре. Давали «Гамлета».

После спектакля состоялся диспут. Диспут закончился.

На сцене король Клавдий, королева Гертруда, Горацио, Лаэрт и Гамлет. Гамлета играет Елена Гончарова, Леля. Она в ботфортах и с папиросой[207]в руке. На первом плане обыкновенный столик, крытый красным. Председательствующий — директор театра Орловский.

Орловский (звонит). Диспут по поводу постановки «Гамлета» закончился. Теперь артистка Гончарова, как режиссер спектакля и исполнительница главной роли, ответит на записки. Пожалуйста, товарищ Гончарова. (Протягивает ей пачку).

Леля (читает первую записку). «Правда ли, что вы считаете себя гениальной артисткой?» — Правда. (Вторую читает) «Вы уезжаете за границу. На сколько времени?» — На один месяц я уезжаю. «Эта пьеса, которую нам показали, — „Гамлет“ — очевидно, писалась для интеллигенции. Рабочий зритель ничего в ней не понимает, это иностранщина и дела давно минувших дней. Зачем ее показывать?» «Гамлет» лучшее из того, что было создано в искусстве прошлого. Так я считаю. По всей вероятности, никогда русским зрителям «Гамлета» показывать не будут. Я решила показать его нашей стране в последний раз. (Перебирает записки) Так. Дальше читаем: «Выиграете Гамлета — т. е. мужчину. А по ногам видно, что вы женщина». — Судя по тонкому пониманию искусства, писал фабкор…

Орловский звонит.

«Вы знаменитая артистка, хорошо зарабатываете. Чего еще вам не хватает? Почему же на фотографиях у вас такое беспокойное выражение глаз?» — Потому что мне очень трудно быть гражданкой нового мира.

Орловский звонит.

В чем дело? Я что-нибудь сказала плохое?

Орловский (к публике). Товарищ Гончарова выражается в духе тех монологов, которые только что декламировала, когда играла Гамлета. (К Леле.) Отвечайте проще.

Леля (читает). «Теперь много говорят о коллективизации творчества[208]. Что выдумаете по этому поводу, ответьте». Отвечаю просто: коллективизация творчества — это чепуха.

Орловский звонит.

Каждую мою фразу вы сопровождаете звоном колокольчика. Можно подумать, что мои фразы похожи на овец. Разве я блею?

Орловский. Продолжайте, пожалуйста.

Леля. «Что вы будете делать за границей?» — Ну что ж… по специальности… ходить в театры, знакомиться с артистами… смотреть знаменитые кинофильмы, которых мы никогда не увидим здесь.

Орловский (звонит). Товарищ Гончарова слишком высокого мнения об иностранной кинопродукции. Наши фильмы, как, например, «Броненосец „Потемкин“», «Турксиб», «Потомок Чингис-хана»[209], завоевали себе полное признание в Европе.

Леля. Можно продолжать? (Читает) «Зачем ставить „Гамлета“, разве нет современных пьес?» — Современные пьесы отвратительны, лживы, лишены фантазии, прямолинейны. Играть в них — значит терять квалификацию. (К Орловскому.) Можете не звонить, товарищ Орловский. Я знаю, что вы хотите сказать. Да, да — это мое личное мнение.

Орловский. Я и не звоню. Пожалуйста.

Леля (читает). «Как сделаться артистом?» — Чтобы сделаться артистом, надо родиться талантливым[210].

Орловский (нервно). Сколько еще записок осталось?

Леля. Немного. (Прочла записку, разорвала. Читает.) «В эпоху реконструкции, когда бешеный темп строительства захватил всех, противно слушать нудные самокопания вашего Гамлета». — Товарищ Орловский, хватайтесь за колокол. Я сейчас скажу крамольную вещь. (К публике.) Уважаемый товарищ. Я полагаю, что в эпоху быстрых темпов художник должен думать медленно.

Орловский (звонит). Одну минуточку, товарищи… То, что высказывает товарищ Гончарова, есть ее личное мнение… Что касается театра нашего в целом, то мы не во всем согласны с артисткой Гончаровой. Это, так сказать, в дискуссионном порядке… Продолжайте, продолжайте…

Леля. Последняя записка. (Читает.) «Мы просим еще раз прочесть монолог Гамлета, где он говорит насчет флейты». — Вот я уже не знаю, что делать.

Орловский. Прочтите.

Леля. А где тот, кто играл Гильденштерна? Он не разгримировался еще? Коля!

Гильденштерн. Я здесь.

Леля. Ну что ж, сыграем по желанию публики.

Гильденштерн. Давай.

Играют.

Леля. А, вот и флейты! Дай-ка сюда одну. Вы хотите отвести меня в сторону? Да что это вы все около меня вертитесь, точно выслеживаете и хотите загнать в западню?

Гильденштерн. Если, принц, я слишком смел в усердии, то в любви слишком назойлив.

Гамлет. Я что-то не совсем понимаю. Поиграй-ка на этой флейте.

Гильденштерн. Я не умею, принц.

Гамлет. Пожалуйста.

Гильденштерн. Поверьте, не умею.

Гамлет. Очень тебя прошу.

Гильденштерн. Я не могу взять ни одной ноты.

Гамлет. Это также легко, как и лгать: наложи сюда большой палец, а остальные вот на эти отверстия; дуй сюда, и флейта издаст самые прелестные звуки. Видишь, вот дырочки.

Гильденштерн. Но я не могу извлечь из них ни одного звука: у меня нет уменья.

Гамлет. Ну, так видишь, каким вы меня считаете ничтожеством! Вы хотели бы показать, что умеете за меня взяться; хотели бы вырвать у меня самую душу моей тайны; хотели бы извлечь из меня все звуки, от самого низкого до самого высокого. А ют в этом маленьком инструменте много музыки, у него прелестный звук; и все же вы не заставите его звучать. Черт возьми! Или вы думаете, что на мне легче играть, чем на дудке? Назовите меня каким угодно инструментом; хоть вы и можете меня расстроить, но не можете играть на мне[211].

Леля. Ну, ют и все. Никто не аплодирует. Ну, что ж. Кончайте диспут, товарищ Орловский.

Падает к ногам ее записка.

Леля поднимает, читает.

«Что было написано в записке, которую вы порвали? Ответьте честно». — В этой записке был задан мне вопрос, вернусь ли я из-за границы. Отвечаю честно: вернусь.

/У Гончаровой/

Вечерам состоится вечеринка.

Катя Семенова принесла закупленное.

Катя (вынимает из корзины свертки). Рябчиков купила.

Леля (заглядывает). А ну…

Катя. Восемь рябчиков готовых. Хватит?

Леля. Хватит, не беспокойся.

Катя. Пополам будем резать.

Леля (достает консервную жестянку). Шпроты! Молодец. Где достала шпрот?

Катя. Три коробки шпрот. Потом фаршированный перец. Подожди… Баклажанная икра. Ой, кажется, не положили. Нет, есть… Потом: сыр. Замечательный швейцарский сыр.

Леля. Колбасу жарить будем.

Катя. Страшно соленая делается, если жарить.

Леля. А по-моему, жарить.

Катя. После… подожди. Яблоки вот тебе. Бери банку ту, вино вливай.

Леля. Отвратительны наши советские пирушки. Фаршированный перец. Коричневые жижи на тарелках[212]. И обязательно крюшон.

Катя. Режь яблоки.

Леля. В последний раз пью ваш мутный крюшон.

Катя. Конечно, свинство. Ты уезжаешь за границу. Нужно было банкет. Пусть бы дирекция на свой счет банкет устроила. Нож для консервов есть?

Леля. Поищи. В ящике. Нет, нет. В том. Ужасное у меня хозяйство. Если я расскажу за границей, как я жила, — не поверят.

Катя. Кто не поверит?

Леля. Никто не поверит. Репортеры. А может быть, ко мне репортеры придут в Берлине.

Катя. Никто к тебе не придет.

Леля. Приедет из Москвы известная советская артистка. Конечно, придут. Я расскажу им. Хорошо бы фотографию показать — эту комнату. Не поверят. Я пять лет живу в этой дыре. Здесь моя молодость прошла. В грязном кармане дома живет артистка, играющая Гамлета новому человечеству.

Катя. Никто тебе не мешает жить по-человечески. Это у тебя в натуре.

Леля. У меня ничего нет. Книг нет. Мебели. Платьев[213]. Если мне покидать дом — я уйду, как стою. Ничего с собой не взяла бы. Как нищая. Ничего нет дорогого. Что ты сказала? Это у меня в натуре?

Катя. Конечно.

Леля. Что? Бездомность?

Катя. Ну — бездомность.

Леля. Ты тоже бездомная.

Катя. Не понимаю.

Леля. Мы все бездомные. У нас нет родины.

Катя. Какой родины? У кого нет родины?

Леля. У всех. Нет родины, есть новый мир. Я не знаю, как жить по-человечески в новом мире. Как устраивались люди на родине — это известно. Вещи, слова, понятия. (Пауза.) Жасмин.

Катя. Что?

Леля. На родине цвел жасмин.

Катя. Так и теперь цветет жасмин. Я не понимаю: где это — на родине? Ты ведь в России родилась.

Леля. Прежде цвел жасмин… Да, конечно, ты права. И теперь цветет жасмин. Но нет, скажем, субботы[214]. Так? А это связано: значение жасмина со значением порядка, в котором он существует. Потому что люди запомнили: когда в субботу едешь на дачу, вдоль дороги цветет жасмин. Теперь ощущение запаха и цвета жасмина становится неполноценным, жасмин становится понятием блуждающим, потому что разрушился ряд привычных ассоциаций. Многие понятия блуждают, скользят по глазам и слуху и не попадают в сознание. Например: невеста, жених, гость, дружба, награда, девственность. Вспомни, как эти слова звучали для нас в детстве. Вот скажи: награда.

Катя. Награда.

Леля. Как ты представляешь себе награду теперь? Что это — увеличение жалованья?

Катя. А прежде?

Леля. Когда я была маленькая, мне показали старичка. Он собирал тряпки, мусор. И мне сказали: у него сын инженер и имеет два дома. Вот это награда. Сын искупил унижение отца… Теперь не то что нельзя быть домовладельцем, а даже неизвестно еще, какие дома будут строить. Ты говоришь, что у меня в натуре бездомность. Ничего подобного. Я просто не знаю: как устраивать личную жизнь в новом мире. В Европе это делается так: вот портрет Чаплина, смотри. Я понимаю, почему так любят Чаплина на Западе. Не только потому, что он великий артист. Он великий артист потому, что он воплощает главную тему европейца. Тему нищего, который становится богатым. Это сказка о «гадком утенке». «Золотая лихорадка». Знаменитая картина Чаплина Маленький человечек в штанах с бахромой, жалкий городской человечек хочет найти золото… Идет снег… Золото ищут сильные, отчаянные люди, убийцы Голиафа. Маленький человечек смешон, над ним издеваются. Он очень одинок. И вдруг он оказывается самым счастливым среди всех, он находит золото, — он богач, победитель. Вот это и есть самая обольстительная идея капиталистического мира одинокий путь нищего, который добивается успеха. Тема Чаплина. Это наша тема, беспартийная. Жалобы спеца на то, что ему не дают ходу. Жалоба частника, кулака. По существу говоря, тема мелкой буржуазии[215], задавленной Голиафом государственного капитала. Вот марксистский анализ дурного моего настроения. А ты дура.

Катя. Почему я дура?

Леля. Потому что не слушаешь. Ты что-нибудь поняла?

Катя. Я поняла, что ты хочешь бежать за границу.

Леля. Я еду на один год. В Европу, как на родину. Путешествие в детство. Я хочу видеть куст жасмина, где он стоял прежде. Съесть его, съесть его запах. Потому что здесь, в новом мире, я ощущаю голод по вещам. Здесь только понятия. Я побегу на окраины, в захолустные кино искать фильмы Чаплина. «Золотую лихорадку». «Цирк»[216]. Они уже устарели. Их только на окраинах показывают, потому что весь мир уже пересмотрел их. А мы их не видели и никогда не увидим. В весенний вечер, в маленьком кинотеатрике в Париже я буду смотреть Чаплина и плакать…

Катя. Ты не вернешься из-за границы.

Леля. Мне дано разрешение на год.

Катя. Ты не вернешься.

Леля. Убирайся вон.

Катя. Ты замуж выйдешь за границей.

Леля. За кого? Я их ненавижу. Там дуры и дураки. Мелкие чувства. У нас нет мелких чувств. Революция освободила нас от мелких чувств, правда.

Катя. В чем дело?

Леля. Я артистка нового мира. Я «Гамлета» показываю новому человечеству. Шапки долой! Если я мечтаю о Европе[217], это не значит, что я предательница. Вот смотри, иди сюда. Вот видишь, синяя тетрадка. В ней ненависть к советской власти. Я записала здесь всю правду. А вот другая тетрадка: список благодати советской власти[218]. Сложи эти тетрадки вместе: получишь — меня полностью. В обеих слова абсолютно правдивы. Но сложенные вместе — путаница и ложь.

Катя. Покажи.

Леля. Никому и никогда. Вот тут пункты злобы. Вот тут пункты восторга. Две половины одной совести. Хорошо, иди сюда. Вот первая тетрадка. Вот, смотри, как она начинается: «Ложь. Мы всегда лжем нашей власти, лжем классу, который правит нами. Ни один интеллигент искренне не разговаривает с пролетарием. Он смотрит ему в глаза и пытается скрыть либо жалость, либо страх. Мы лжем партийцам, молодежи. Как может создаваться государство на основе лжи?»

Катя. Спрячь, спрячь, прошу тебя, спрячь.

Леля. Вся правда о новом мире. Я увезу с собой за границу эту тетрадку. Я ее продам. Одну половину совести.

Катя. А другую: за другую никто не даст ни копейки.

Леля. Вот слушай. Вот другая. Список благодеяний. Вот подожди. Слушай.

Стук в дверь.

Кто там? Войдите.

Входит Дуня Денисова — соседка — в худом платье, немолодая.

А… Дуня Денисова. (К Кате.) Ты еще не видела ее. Моя новая соседка. Она побирушка.

Катя. Ты с ума сошла.

Леля. Она этого не стесняется. Она уходит утром и заявляет всем в коридоре: иду побираться. Вот спроси ее. Даже щеголяет этим. А говорит, что безработная. Просто сволочь какая-то.

Катя (в ужасе, конфузясь за всех). Леля!

Леля (к Дуне). Что вам угодно, Дуня?

Дуня. Яблоки у меня украли.

Леля. Какие яблоки?

Дуня. Пяток. (Пауза.) Принесла домой пяток яблок. Только вышла — украли.

Леля. Кто?

Дуня. Почем я знаю.

Леля. Ты слышишь, Катя? Когда приеду в Берлин и ко мне придут репортеры — я расскажу, что в Москве я жила рядом с нищенкой.

Катя. Неужели она думает, что мы украли у нее яблоки?

Дуня. Я ничего не думаю. Я вижу, что яблоки лежат.

Леля. Я расскажу репортерам о том, как я, знаменитая артистка Елена Гончарова, украла у побирушки пять яблок.

Дуня, разом поднявшись, уходит.

Леля (к Кате, с объятием). Катя, Катя! Какое счастье, что я уезжаю! Этого не может быть ни в Берлине, ни в Париже. Это возможно только здесь. Катя, говорят, что, когда поезд подходит к Парижу, люди ночью, за сто километров, вскакивают, бегут к окнам, смотрят, хватают друг друга за руки, шепчут, кричат: «Париж, Париж!»

Входят Дуня и Петр Иванович, сосед — человек неинтеллигентный.

Петр Иванович (Леле, сразу, строго). Вы зачем яблоки веруете?

Пауза.

(К Дуне). Вы свои яблоки узнать можете?

Дуня. Она их на части порезала.

Петр Иванович. По частям можно узнать.

Леля. Ну что ж, сознаюсь, мы украли у вас яблоки.

Петр Иванович. Ясно.

Дуня. Зачем резали? Не имели права резать.

Петр Иванович. Ей целые нужны яблоки. Она испечь хотела.

Дуня. Я испечь хотела.

Леля. А теперь компот сварите.

Петр Иванович. Вы не указывайте.

Катя. Слушайте, я не понимаю… как вы смеете обвинять нас в краже яблок.

Дуня. Дверь открыта была. Ежели дверь закрыта — украсть нельзя.

Петр Иванович (к Кате). Дверь открыта была?

Катя (растерянно). Не знаю.

Дуня. Чего спрашивать? Через закрытую дверь нельзя украсть.

Катя. Да вы знаете, кто мы? Это Елена Гончарова, артистка… она в Берлин едет.

Петр Иванович. В Берлине другой порядок.

Дуня. Она мне указывает: компот варить. Я раз в год яблоки покупаю.

Леля (истерически). Убирайтесь отсюда к чертовой матери!

Стук в дверь. Врывается человек из-за стены — Баронский, сосед. Наружность индуса — худ, смугл, черная борода. Молод. В сапогах, в галифе и в бязевой рубахе, сильно, но аккуратно раскрытой на груди.

Баронский (громко, крикливо, весь размахивается). Я все слышу из-за стены! Возмутительно! Барыня разговаривает с плебеями.

Катя (оправдывается). Они говорят, что мы украли яблоки…

Баронский. Возмутительный тон! Тон возмутительный. (К Леле, наскакивая.) Кто вы? Кто? Аристократка духа? Да?

Леля (спокойно). Вы врываетесь в комнату без разрешения.

Баронский. Бросьте! Бросьте эти штучки. Меня не возьмете на это. Кто дал вам право издеваться над ними? Они — темные люди? Да? А вы? Актриса. Да? Что вы молчите? Если они забитые, полузвери — верно? Да? Вы так думаете: полузвери — то вы? Артистка? Плевать! Артисты — это подлейшая форма паразитизма.

Леля. Если революция хочет сравнять все головы — я проклинаю революцию.

Петр Иванович. Ей революция не нравится.

Баронский. Вам это не нравится? Конечно. Нет, успокойтесь. Вы ничем — слышите, ничем не лучше — слышите? Перед лицом будущего вы ничем не лучше ее, Дуни Денисовой. Воду пьете? Не бойся ее, Дуня: она тоже пьет воду. Коммунальный водопровод. Пьете воду. А хлеб? Хлеб потребляете? Магазины для всех. Для всех граждан продажа. Свет жжете? Дуня, не бойся ее. Потребительская заинтересованность — слышите, — потребительская заинтересованность — вот формула, равняющая все головы.

Катя. Почему ты молчишь, Леля?

Леля. Мне совершенно все равно. Я уезжаю из этой страны. Он мечется передо мной, кривляется, прыгает на меня. А мне совершенно все равно. Сквозь туман путешествий я вижу вас, Баронский, и уже не различаю ваших черт и не слышу вашего голоса…

Баронский. Не слышите? Зато мы слышали.

Леля. Что вы слышали?

Баронский. Что вы бежать хотите за границу.

Петр Иванович. Ясно.

Баронский. Вы никуда не уедете, я все расскажу. Вот свидетели.

Дуня. Я свидетельница.

Леля. Бросьте, Баронский, трепаться. Вы меня сами довели.

Баронский. Ничего подобного. Нужно наказывать таких, как вы.

Леля. С чего вы сбесились, Баронский?

Баронский. Что ж, испугались?

Леля (раздельно). Плюю на вас.

Баронский. Ах, плюете? Дуня! Беги, кричи на весь дом: артистка Гончарова бежит за границу.

Дверь открывается. На пороге — директор театра Орловский (Саша) в военном и высокий старик в тройке — рабочий Тихомиров.

Орловский (с улыбкой). Вы арестованы, гражданка Гончарова.

Молчание. Дуня и Петр Иванович смываются.

Леля (бросается к вошедшим). Это все неправда, все ложь. Я не предательница, нет… это гораздо сложнее…

Орловский. Вы арестованы, Елена Николаевна. Мы вас ищем по всему городу — теперь мы вас поймали и не выпустим. Почему у вас так много народу? Я пришел к вам с товарищем Тихомировым — делегатом от рабочих завода «Магнит».

Тихомиров. Здравствуйте.

Леля. Садитесь, пожалуйста.

Тихомир/ов/. Вот в какой худой квартире живете.

Леля. Ну, ничего, ерунда.

Тихомиров. Вам хорошую нужно квартиру. Это кто — соседи?

Леля. Будьте добры, Баронский, у меня деловой разговор. (Указывает на дверь.) А это Катя Семенова — наша актриса.

Баронский, Дуня и Петр Иванович уходят[219].

Орловский. Ну что ж, давайте…

Тихомиров. Завод «Магнит» отправляет бригаду в Алексеевский район на колхозное строительство. Как завод, подшефный вашему театру, мы просим вас поехать с нами вместе. Вот тут резолюция… (Вынимает листок.)

Леля (к Орловскому). Саша, вы же директор театра. Почему же вы не объяснили товарищам?

Орловский. Они отправили делегата лично к вам.

Леля. Но ведь агитгруппа уже организована.

Тихомиров. Мы просим, чтобы с агитгруппой отправилась также и артистка Гончарова. Для нас вы популярная артистка, и нам будет важно и приятно, если вы поедете вместе с нами.

Леля. Да, но я уезжаю послезавтра за границу.

Тихомиров. Вот так, чего?

Леля. Саша, ведь это всем известно. Ведь вы сами приглашены сегодня на прощальную вечеринку ко мне.

Орловский. Товарищ Гончарова уезжает за границу.

Леля. Я два года собираюсь.

Тихомиров. А что вам делать за границей?

Пауза.

Орловский. Товарищ Гончарова едет за границу отдыхать.

Тихомиров. А что — больны?

Леля. Нет, я здорова. Устала просто.

Тихомиров. Ну, конечно. А может, отложить поездку вашу?

Леля. Как же, когда все готово…

Тихомиров. Что?

Леля. Визы, паспорт.

Тихомиров. Пустяк.

Леля. Я уже чемодан собрала.

Тихомиров. Где? Давайте распакуем…

Леля. То есть еще не собрала.

Тихомиров. Вот видите.

Леля. Смешно, ей-богу… вы меня просите…

Орловский. В самом деле, Елена Николаевна…

Тихомиров. Все строительством заняты, а вы за границу.

Леля. Да мне и делать нечего в колхозах. Гамлета играть? В ботфортах и с мечом ехать.

Тихомиров. Ну, специальную пьесу сыграете.

Леля. Но и так ведь едут актрисы.

Тихомиров. Мы вас просим.

Леля. Вы настаиваете, как будто я не хочу.

Тихомиров. Если хотите, так в чем же дело?

Леля. Но я уже решила за границу.

Орловский. Отложите, Елена Николаевна.

Леля. Да, но почему? Это нелепо.

Тихомиров. Рабочие просят.

Молчание.

Леля. Хорошо. Я еду в колхоз.

Орловский. Чудесно.

Катя. А вечеринка?

Орловский. Ну, прощальная будет — перед отъездом в колхоз.

Тихомиров. Спасибо. (Пожимает руку).

Орловский. А завтра прощальный спектакль.

Тихомиров. Будьте здоровы.

Леля. До свиданья, Сашенька.

Уходят двое.

Леля (хватая Катю за руку, шепотом). Иди сюда… Ни за что, слышишь… Я вру, слышишь? Я убегу. Ни за что! Я не хочу, Катя, этого. Никакой нет радости… Зачем мне быть знаменитой? Мне не это нужно, Катенька… Меня мучают… Я хочу в Европу… Я хочу быть таким, как маленький человечек, как Чаплин… Мне не нужно славы нового мира… Я хочу голодать, быть нищей на камне Европы, быть дурнушкой и нищенкой, и пройти путь унижений к настоящей человеческой славе.

Занавес.

/Пансион/

Комната в пансионе. Утро.

Хозяйка несет Леле завтрак.

Хозяйка. Доброе утро, мадемуазель.

Леля. Доброе утро, мадам.

Хозяйка. Я имею сообщить вам кое-что. Вчера один молодой человек спрашивал вас.

Леля. Кто?

Хозяйка. Он приезжал в автомобиле под красным флажком. Один молодой большевик из посольства. О, мадемуазель Гончарова, вы обманули…

Леля. Кого я обманула?

Хозяйка. Вы обманули меня. Вы мне должны были сказать.

Леля. Что я вам должна была сказать?

Хозяйка. Что вы великая артистка.

Леля. Кто это сказал вам?

Хозяйка. Это сказал молодой человек, который приехал в автомобиле под красным флажком. Мадемуазель Гончарова, он сказал мне, что у себя на родине вы считаетесь великой артисткой. Вы так скромны, мадемуазель Гончарова. Я узнала, что вы играете Гамлета. А я видела в молодости, как эту роль исполняла бессмертная Сара Бернар.

Леля. Он еще что-нибудь говорил про меня?

Хозяйка. Он говорил, что ваша родина гордится вами.

Леля. Он так и сказал — родина?

Хозяйка. Он сказал, что это великая честь — показывать «Гамлета» — как он выразился — новому человечеству. Я могу вам оказать услугу, мадемуазель Гончарова.

Леля. Какую услугу?

Хозяйка. Ведь Маржерет — мой родственник.

Леля. Что?

Хозяйка. Великий Маржерет — мой родственник.

Леля. Я не знаю никакого Маржерета. Простите, я очень взволнована тем, что вы сообщили мне…

Хозяйка. О да, он очень красив и молод — этот большевик.

Леля. Что вы сказали? Какой Маржерет?

Хозяйка. Вы не знаете Маржерета?

Леля. Маржерет — это полководец[220], по-моему.

Хозяйка. Он именно полководец. Это очень остроумно. Под его начальством находится почти всемирная армия артистов.

Леля. Я вовсе не собиралась острить.

Хозяйка. Августин Мария Маржерет мой родственник, и я получаю иногда даровые места в театр «Глобус».

Леля. Ах, директор «Глобуса».

Хозяйка. Да, Августин Маржерет — директор первого в мире мюзик-холла. Вы хотите сохранить инкогнито, мадемуазель Гончарова?

Леля. Я вас не понимаю.

Хозяйка. Вам принесло бы пользу знакомство с Маржеретом. Я могла бы написать письмо. Если он узнает, что вы известная артистка, это его заинтересует.

Леля. Разве Сара Бернар играла Гамлета в мюзик-холле?

Входит Федотов.

Хозяйка. Вот молодой человек, который приезжал вчера. Доброе утро.

Хозяйка бочком уходит.

Федотов. Здравствуйте, товарищ Гончарова. Вас зовут Елена Николаевна? Моя фамилия Федотов. Я сотрудник полпредства.

Леля. Вы подаете мне руку?

Федотов. А почему нет?

Леля. Я ведь предательница.

Федотов. Ну, какая вы предательница.

Леля. Рабочие звали меня в колхоз. Я согласилась. И вместо того, чтобы ехать в колхоз, приехала сюда. Я обманула рабочих.

Федотов. Ну, зачем так торжественно…

Леля. Ну да, конечно… Я забыла, что я только артистка. Артистка — что? Ничто. Надстройка. Разве я могу поколебать базу. Предательство артиста — не предательство. Его бегство — не бегство. Если бы все искусство бежало из пролетарской страны, никто даже не заметил бы этого.

Федотов. Все ждут вашего возвращения.

Леля. Да, но я в «Правде» читала филиппику против себя.

Федотов. Это дело замято. Вы прощены. (Смеется.)

Леля. Скажите пожалуйста.

Федотов. Мы вас любим и ценим.

Леля. А я вас ненавижу.

Федотов. Ну, это неправда. Оставим этот разговор. Я рад, что познакомился с вами.

Леля. Я тоже.

Федотов. Как же вы живете здесь?

Леля. Хорошо.

Федотов. Ну, как… Европа. Нравится?

Леля. Очень. А вам?

Федотов. Тоже.

Леля. Вот видите.

Федотов. Мне нравятся демонстрации в Пруссии, в Баварии и Саксонии. Мне нравится голодный поход безработных на столицу. Мне нравятся бои с жандармерией в Дюнкиркене. Европа сейчас ближе к революции, чем когда бы то ни было.

Леля. Не знаю. Я уже три недели отдыхаю от мыслей о революции.

Федотов. Уже три недели вы здесь… Ну, что же выделаете… музеи…

Леля. Ничего не делаю. Хожу.

Федотов. Куда?

Леля. Просто хожу.

Федотов. Просто ходите?

Леля. Иногда останавливаюсь и смотрю: вижу, лежит моя тень. Я смотрю на нее и думаю: моя тень лежит на камне Европы.

Пауза.

Я жила в новом мире. Теперь у меня слезы выступают на глазах, когда я вижу мою тень на камне старого[221]. Моя жизнь была неестественной. Расстроились части речи. Ведь там, в России, отсутствуют глаголы настоящего времени. Есть только времена будущие и прошедшие. Глагол: живу… Этого никто не ощущает у нас. Ем, нюхаю, вижу. Нам говорят сейчас как вы живете, это не важно. Думайте о том, как выбудете жить через пять лет. Через сто. Вы или ваши потомки. И мы думаем. Из всех глаголов настоящего времени — остался только один: думать. Я вспоминаю, в чем состояла моя личная жизнь в мире, который вы называете новым. Только в том, что я думала Революция опила у меня прошлое и не показала мне будущего[222]. А настоящим моим — стала мысль. Думать. Я думала, только думала, мыслью я хотела постигнуть то, что не могла постигнуть ощущением. Жизнь человека естественна тогда, когда мысль и ощущение образуют гармонию. Я была лишена этой гармонии, и оттого моя жизнь в новом мире была неестественна. Мыслью я воспринимала полностью понятие коммунизма. Мозгами я верила в то, что торжество коммунизма естественно и закономерно. Но ощущение мое было против. Я была разорвана пополам. Я бежала сюда от этой двойной жизни, и если б не бежала, то сошла бы с ума В новом мире я валялась стеклышком родины. Теперь я вернулась, и две половины соединились, я живу естественной жизнью, я вновь обрела глаголы настоящего времени. Я ем, нюхаю, смотрю, иду… Пылинка старого мира, я осела на камне Европы. Это древний, могучий камень. Его положили римляне. Никто не сдвинет его.

Федотов. Его развор/от/ят скоро и будут воздвигать из него баррикады. Неужели вы не ощущаете того, что сейчас происходит в Европе? Не все глаголы настоящего времени вернулись к вам: глагол «ощущать» остался в новом мире.

Леля. Как раз это тот глагол, тоска о котором привела меня сюда. Там, у вас, я только думала, здесь я стала ощущать.

Федотов. И перестали думать.

Леля. Каждый хочет думать только о себе.

Федотов. Вы просто устали.

Леля. Не говорите со мной, как с ребенком. Это там, в советской стране, ни во что не ставят наши мнения и, слушая нас, пересмеиваются смешком авгуров.

Федотов. Когда вы вернетесь?

Леля. Это вы спрашиваете меня как лицо официальное? От имени посольства?

Федотов. Да.

Леля (не отвечая). Почему вы не пойдете в магазин — не купите себе человеческую одежду? Ведь вы же в посольстве служите…

Федотов. Как-нибудь пойду и куплю.

Леля. Это просто старинная ненависть к Европе. Прежде всех европейцев называли немцами, а теперь называют — фашистами. Вечное азиатское высокомерие. Все европейское — оттолкнуть. Как было в допетровское время, так и теперь.

Федотов. Ну, что вы… Зачем нам Европа? Мы Америку перегоняем…

Леля. Родным пахнуло… Три недели не слышала этой фразы. Закрываю глаза и вижу: оборванные люди… Кузнецкий мост вижу… Тулупы, шапки, нахлобученные на глаза, чтоб легче было смотреть исподлобья, стужа, лошадиные морды и пар. Скоро у нас люди будут делиться на людей в русском платье и в немецком. Как в допетровское время.

Федотов. Легкой промышленности нет. Это мелочь. Через два года все будет.

Леля. Через два года я буду старая.

Федотов. Это обывательский разговор.

Леля. Артистка должна считаться с обывателями.

Федотов. Наоборот. Презирать обывателей.

Леля. Артистка только тогда становится великой, когда она воплощает демократическую, общепонятную и волнующую всех тему.

Федотов. Эта тема — социализм.

Леля. Нет.

Федотов. А какая же?

Леля. Урод хочет быть красивым. Нищий богатым. Лентяй хочет получить наследство. Матери хочется приехать к сыну. Вот тема общепонятная.

Федотов. Тема личного благополучия. Кулаческая тема.

Леля. Что ж. Марксизм в Европе не официальная идеология. Пусть… кулаческая.

Федотов. Хорошо, что вы хоть понимаете.

Леля. Я все понимаю, в этом мое горе. Помогите мне. Я не знаю, что происходит со мной. Нет ничего и никого, ни вас, ни России, ни этого города. Я одна во всем мире, только я одна. Весь мир — это я. И во мне все это происходит: и возникновение нового мира, и существование старого. Это все в душе у меня: борьба двух миров. И не с вами это я спорю, а спорю сама с собой. Веду сама с собой мучительный длинный спор, от которого сохнет м/озг/, — смотрите, что делается со мной: волосы мои седеют… Что стало с моей жизнью? Я была гимназистка, вдень окончания гимназии цвела акация, лепестки падали на страницы, на подоконники, в сгиб локтя[223]. Я видела свою жизнь: она была прекрасна. В тот год произошла революция. И что стало со мной? С того дня я стою нищая, на коленях стою, прямая, как истукан, протянув руки, шершавые, как песок. Что вы сделали с людьми? Ради чего?

Молчание.

Федотов. Почему вы не явились в полпредство?

Леля. Я никого не хочу видеть.

Федотов. Я приехал по поручению сотрудников. Мы просим вас устроить в клубе полпредства ваш вечер.

Леля. Я прошу вас сообщить, что вы не нашли меня, что меня нет. Я все боялась, что придут репортеры и станет известно, что я приехала… Но репортеры не пришли…

Федотов. Вы официально обязаны явиться.

Леля. Я не знаю.

Молчание.

Слушайте…

Федотов. Что?

Леля. У меня к вам просьба.

Федотов. Пожалуйста. Какая?

Леля. Дайте мне денег.

Федотов (огорошенный). Как?

Леля. В долг.

Молчание.

У меня ничего не осталось. Я не рассчитала. Вообще все это сон. Простите меня, я шучу, конечно. Я хотела испытать, как отнесется ко мне соотечественник.

Федотов. Елена Николаевна, мне кажется, что вы очень больны.

Леля. Я совершенно здорова. Денег у меня нет ни копейки. Я серьезно просила вас. Вернуться домой я не могу. И не хочу. Я буду нищенкой. Я не хочу быть знаменитой у вас, я хочу быть нищенкой, проституткой… с разбитыми глазами, в лохмотьях, и буду умирать в мире, который создал меня.

Федотов. Это все ужасно — то, что вы говорите. Я считаю просто своим долгом увести вас… Я сейчас же сообщу полпреду. Ну, будем говорить спокойно, Елена Николаевна Ну, вы просто изнервничались, время трудное, всем трудно. Ну, дайте вашу руку, ну, все пройдет это. Что значит — вернусь, не вернусь… Что же вы тут делать будете?

Леля. Это вы искренне говорите? От души?

Федотов. А почему же нет? Разве я не могу быть вашим другом… Мы же соотечественники с вами, граждане одной страны, почти ровесники… Столько хорошего переживали все вместе и столько плохого…

Леля. Мне надо возвращаться, да?

Федотов. Ну, конечно…

Леля. А это удобно, просить денег у полпреда? Мне немного нужно. Только хозяйке за пансион и на дорогу… Черт его знает, ерунда какая-то получилась… Я не рассчитала… Как-то так потратила… и ничего не купила даже. Какую-то ерунду… пуховки… сумку…

Федотов. Ну, одевайтесь, поедем…

Леля. Поцелуйте меня в лоб. Официально, от имени полпредства. А я очень несчастна, очень… У меня ни мужа нет, /н/и детей. Может быть, вот эти мои метания это есть поиск нежности, просто любви, поиски утраченной молодости… Давайте так сделаем: сейчас пойдем в полпредство, я официально, так сказать, явлюсь, покаюсь… Вечер ведь платный будет?

Федотов. Насчет денег — это легко…

Леля. Я сцену из «Гамлета» сыграю, правда?

Федотов. Конечно, мы пригласим туземцев. Пусть посмотрят вас, черт их дери.

Леля. Ну, скорей, скорей… Сейчас же идем. А вечером давайте так сделаем… пойдем с вами куда-нибудь… Поухаживаете за мной… Погуляем… Мюзик-холл… как пара влюбленных… хорошо? Здесь в Луна-парке… такие чудные влюбленные пары… Я видела…

Федотов. Давайте.

Рукопожатие.

Леля (кричит). Мадам Македон! Мадам Македон! Счет! За булочки, кофе, уют и прочее. Мадам Македон, я уезжаю завтра.

За стеклянной дверью силуэт мужчины.

Стучит мужчина в стеклянную дверь.

Леля испугалась.

Подождите… Кто это? Это не ко мне…

Федотов. Войдите.

Входит Татаров.

Татаров (к Леле). Это вы хотели меня видеть?

Леля. Я не знаю вас.

Татаров. Я Татаров.

Леля. Я не знаю никакого Татарова. Вы ошиблись. Вы не ко мне…

Татаров. Вы Гончарова? Артистка, бежавшая из Москвы.

Леля. Я вовсе не бежала.

Татаров. А в редакции говорят, что вы бежали.

Федотов. В какой редакции?

Татаров. В редакции газеты «Россия».

Федотов (к Леле). Как? У вас какие-то дела с белогвардейской газетой?

Леля. Федотов, я умоляю вас… слышите… Все ложь, что этот человек будет говорить.

Татаров. Это ваш муж? Вы бежали вместе?

Федотов. Я сотрудник советского полпредства.

Татаров. Ах, вот как. Значит, происходит борьба задушу. Вы бог, я дьявол — а госпожа Гончарова праведница.

Федотов. Я вас прошу отсюда уйти немедленно.

Татаров. Здесь не территория посольства.

Федотов (к Леле). Что у вас общего с этим человеком?

Леля. Ничего.

Федотов (к Татарову). Вам хочется спровоцировать нашу артистку. Хотите получить интервью… Какие-то темные слухи дошли до вас…

Леля. Конечно… они узнали, что я приехала… и думают: бежала. Они ждут, что я начну клеветать.

Татаров. Не прикидывайтесь праведницей, Елена… Николаевна, кажется? Уже кое-какой грешок лежит поперек дороги вашей в рай.

Федотов. Уходи отсюда немедленно, или я пущу тебе пулю в лоб.

Татаров. Как вы сказали?

Федотов. Убью тебя, как собаку.

Татаров. Убьете? Не думаю… Не рискнете… Здесь не любят убийц. Это в Советской России всем хорошо: и убийце, и убитому. Убийца исполняет волю истории, убитый — жертва закономерности, и все довольны. А здесь человеческая жизнь не отвлеченное, а весьма конкретное понятие. Прежде всего явятся ажаны, два ажана с усиками, в черных пелеринках… Схватят вас за руки, возьмут небольшой разгон и ударят спиной об стенку. Несколько раз, пока не отобьют вам почки. Потом, с отбитыми почками, харкающего кровью, повезут вас… Что с вами, Елена Николаевна? Почему вы так побледнели?

Леля. Федотов… выгоните его…

Татаров. Я пришел потому, что вы приглашали меня.

Федотов. Вы приглашали его?

Леля. Он сам пришел.

Татаров. У меня есть ваше письмо.

Федотов. Какое письмо?

Леля. Никакого письма нет.

Федотов (к Татарову). Вы лжете.

Татаров. Елена Николаевна написала письмо в редакцию газеты «Россия», сотрудником которой я являюсь.

Леля. Я вас прошу… подумайте… будьте человеком… мне очень трудно. Ведь я вам никакого письма не писала.

Федотов (к Татарову). Если оно есть, покажите.

Татаров (вынимает бумажник, роется). Сейчас… сейчас… сейчас…

Леля. Ну, и ничего страшного… никакого письма нет… а может быть, фальшивка… подделанное.

Татаров (роясь). Ну… кто станет… подделывать письмо… актрисы. Вот, пожалуйста.

Федотов выхватывает.

Леля. Отдайте. Отдайте! Как вы смеете!

Федотов читает письмо.

Как вы смеете читать чужие письма! Здесь не Советская Россия. Я запрещаю вам — слышите? Чужое письмо — это тайна… Мерзавец. Мерзавец. (Задыхается.) Да, это я писала, я. Пустите мне пулю в лоб. Я продала вас. Что? Прочли? Да, я написала письмо в белогвардейскую газету… продать свою тетрадку… список преступлений… Тайну… всю тайну русской интеллигенции…

Федотов (прочел письмо). И много вы просите за тайну русской интеллигенции?

Леля (стихнув). Все это очень смешно… Вот теперь я вижу вас, две половины моей души… Какое мне дело до вас обоих? Две половины тетрадки. Я ничего не хочу… Уходите оба.

Федотов. Уже вам не нужно идти в полпредство. Прощайте. (Уходит.)

Леля (на диване). Вы видели, как я играю? В Москве. Ах, верно, ведь вы эмигрант… Когда вы бежали, я только кончила гимназию… Я очень хорошая актриса… Неужели я здесь должна пропадать? Ведь я же могу начать жизнь сначала… сначала я буду в мюзик-холле… маленькая артисточка… буду унижаться… карабкаться… идти по пути унижений… все выше… выше… как Маленький человечек в штанах с бахромой… Как Чаплин… Это правда, что приезжает Чаплин? Все это сон. Я прежде умела просыпаться, когда видела дурной сон. Я делала усилие… в детстве… (Умолкает.)

Татаров. О, какая вы интересная женщина.

Подсел, она поникла на плечо к нему.

Вам не нужно будет унижаться… Режим насилья, диктатура хамов убила вашу прекрасную душу. Я выведу вас на большую дорогу. Вы слышите меня? Только здесь, только в капиталистическом мире больших людей ждут большие дела… Мы огласим вашу исповедь. Европа, содрогаясь, будет слушать исповедь русской интеллигенции… Вы дадите мне вашу тетрадку… Мы напечатаем вашу исповедь во всех газетах… Общественное мнение… Русские писатели: Куприн, Бунин, Мережковский, политические деятели, артисты, Шаляпин… Европа примет вас на свое лоно, — вас — заблудшее дитя великого старого мира. Вы будете богаты и счастливы. Мы поедем в Ниццу. Вы знаете, что это такое — дорога в Ниццу? Это и есть дорога славы. По сторонам цветут розы. Альпы, римские Альпы сияют в небесах.

Пауза. Встревожен неподвижностью и молчанием Лели.

Елена Николаевна. (Кричит.) Елена Николаевна!

Леля в обмороке.

Она в обмороке. Елена Николаевна! Эй, кто здесь? Она умерла! (Встает. Медлит. Оглядывается. На цыпочках уходит.)

Тишина. Елена Николаевна лежит неподвижно.

Входит мадам Македон.

Приближается к Леле, смотрит.

Хозяйка. Кто здесь был? Кто здесь был? (Бежит к графину.)

Леля (в забытьи). Я хочу домой… Катя. Здравствуй, Катя. Что у вас слышно… оборванные люди… новый мир… молодость моя… они хотят, чтоб я продала свою молодость… я хочу стоять в очереди… Снег идет… Дуня… за керосином… шпроты достала… я хочу стоять в очереди и плакать…

Хозяйка. Выпейте воды. Вам дурно было.

Леля (пришла в себя). Что? Кто? А… где они? Этот ушел? Он украл… он украл… Подождите, он украл мою тетрадку… Пустите! (Бежит к чемодану.) Нет… на месте… замок… Фу, как плохо мне… Страшно голова кружится…

Хозяйка. Я написала письмо Августину Маржерету, директору «Глобуса».

Леля. Какое письмо? Подождите… Только что читали письмо.

Хозяйка. Вы устали… Надо щадить себя. Вам почудилось. Я только что письмо окончила. Сядьте, выпейте воды, я вам сейчас прочту. (Читает.) «Дорогой Августин. Я направляю к тебе мадемуазель Гончарову. Это прелестная женщина..»

Занавес.

/Мюзик-холл/

За кулисами мюзик-холла «Глобус».

Вечер. Маржерет. Леля в костюме Гамлета.

На столе Маржерета стакан с молоком и булка.

Леля. Я надела костюм, чтобы вы получили полное впечатление.

Маржерет молчит.

Может быть, вы заняты?

Маржерет. Почему — занят?

Леля. Ну, так. Ведь у вас такое большое дело…

Маржерет. Почему большое?

Леля. Ну, как же… Мюзик-холл… Столько артистов… Трудно…

Маржерет. Почему трудно?

Леля. Как вы смешно разговариваете…

Маржерет. Почему смешно?

Леля. Все время… спрашиваете: почему?

Маржерет. Потому, что я занят.

Леля. Вот видите. Я ж и боялась, что вы заняты.

Маржерет. Почему боялись?

Пауза.

Леля. Может быть, мне уйти?

Маржерет. Уходите.

Пауза.

Леля. Вы не хотите меня попробовать?

Маржерет. Хочу.

Леля. Я могу сыграть сцену из «Гамлета».

Маржерет. Почему из «Гамлета»?

Леля. Я предполагала… сделать так, понимаете — известная русская артистка… на афише: «Елена Гончарова… отрывки из „Гамлета“».

Маржерет молчит.

Ну, хорошо… Вот сейчас я сыграю… Так. Что бы лучше всего. Ага. Разговор с Гильденштерном. (Играет, переходит с места на место, изображая двоих.)

«А, вот и флейты! Дай-ка сюда одну. — Вы хотите отвести меня в сторону. Может быть, хотите загнать в западню?» — Тут говорит Гильденштерн. Ведь вы знаете эту сцену. Я не буду объяснять.

«Да, принц, я слишком смел в усердии, зато в любви я слишком настойчив».

Гамлет. «Я что-то не совсем понимаю. Поиграй-ка на этой флейте».

«Я не умею, принц».

«Пожалуйста».

«Поверьте, не умею».

«Я очень тебя прошу».

«Я не могу взять ни одной ноты».

«Но это так же легко, как и лгать: на эту дырочку положи большой палец, а остальные вот на эти: дуй сюда, и флейта запоет».

Гильденштерн. «Но у меня нет уменья».

Тут Гамлет разражается гениальным монологом. Гамлет говорит так: «Ну вот видишь, каким вы меня считаете ничтожеством. Вы хотите играть на мне…»

Маржерет (машет рукой). Нет, нет, нет. Не годится.

Леля (скандализованная). Почему?

Маржерет. Неинтересно. Флейта, да. Вы флейтистка?

Леля. Почему — флейтистка?

Маржерет. Теперь вы начинаете спрашивать: почему. Словом, не годится. Что? Эксцентрика, на флейте. Тут надо удивить, понимаете? Флейта запоет, этого мало.

Леля. Вы не слушали, вы не поняли… Это совсем другое…

Маржерет. Ну, если другое, тогда расскажите — что такое другое. Другое, может быть, интересно. Интересной работа с флейтой может быть такая: сперва вы играете на флейте…

Леля. Да я не умею.

Маржерет. А вы сами говорили, что это очень легко.

Леля. Да это не я говорила.

Маржерет. Вы даже очень образно выразились: что это так же легко, как лгать.

Леля. Вы не слушали, вы заняты.

Маржерет. Вот видите: я занят, даже не имею времени выпить стакан молока, а вы отнимаете у меня время. Кончим разговор. Я говорю вам, что интересной работа с флейтой может быть такая. Сперва вы играете на флейте… Какой-нибудь менуэт… Чтобы публика настроилась на грустный лад. Вот. Затем вы флейту проглатываете… Публика ахает. Переключение настроения: удивление, тревога. Затем вы поворачиваетесь к публике спиной, и оказывается, что флейта торчит у вас из того места, откуда никогда не торчат флейты. Это тем пикантней, что вы женщина. Вот. Слушайте меня, это замечательно. Затем вы начинаете дуть во флейту, так сказать, противоположной стороной, — и тут уже не менуэт, а что-нибудь веселое… Понимаете? Публика в восторге, хохот, буря аплодисментов[224].

Леля. Вы говорите, что я отнимаю у вас время, а сами тратите его на шутки.

Телефонный звонок.

Маржерет. Алло. Что? Приехал… Это неправда. У меня порок сердца. Я могу не вынести удара. Приехал. Ура. Скорей. Скорей. (Бросает трубку. К Леле.) Приехал. Вы слышите? Приехал! (Бегает по коридору.) Приехал. Приехал.

Леля. Господин Маржерет, я прошу выслушать меня серьезно.

Маржерет (возвращается, увидел, как бы впервые, Лелю). Что? Ах! Вы. Да… Это вы принесли письмо от Фелицаты Македон? Да, да, простите. Я ведь разговаривал с вами. Но у меня ужасная особенность. Когда у меня мысли заняты, я слушаю и ничего не понимаю… вмешиваюсь в разговор, как идиот… — у меня уже целую неделю заняты мысли, я все ждал — понимаете — я все думал: приедет или не приедет, приедет или не приедет. Приехал! У меня освободились мысли. Да. Так что вы хотите? Вы флейтистка?

Леля. Я трагическая актриса.

Маржерет. Почему трагическая?

Леля. Вы опять спрашиваете «почему».

Маржерет. Верно, верно, останавливайте меня. У меня опять заняты мысли.

Леля. Вы забавный человек. Чем же теперь у вас заняты мысли?

Маржерет. Подождите… (Морщится, подносит руку ко лбу.) Чем-то заняты…

Леля. Ведь тот, кого вы ждали, приехал.

Маржерет. Подождите. Так-так-так. Дайте мне освободить мысли от того, чем они заняты. Да. Готово. Так это ж они вами и заняты, черт возьми. Что вам нужно от меня?

Леля. У себя на родине я была известная… если хотите… знаменитая артистка. Теперь я хочу начать жизнь сначала.

Маржерет. Да, да, да, да. Все понимаю. Отлично. Как вы говорите? Почему сначала? Верно. Верно. Верно.

Леля. Сперва я буду маленькой актрисой.

Маржерет. Ну, да! Превосходно. Превосходный план. Сперва — никто ничего не подозревает… Так… Как будто не знаменитость, а так… ерунда какая-то, очередной номер… И никаких афиш. Я прикажу уничтожить афиши. Мы сделаем так; сегодня же — первое выступление. Мировую знаменитость мы выпустим в середине программы, заменой номера… Без анонса, без рекламы. Браво. Браво. Это сильнее всяких реклам…

Леля. Как… сегодня. Но нужно подготовиться.

Маржерет. Кому? Кому нужно подготовляться? Ему?

Леля. Ах, я не поняла… Я думала, что вы обо мне говорите. Я устала от вашей манеры мыслить и разговаривать… (Пауза.) Ах… (Пауза.) Неужели это правда? Скажите. Кто это приехал?

Маржерет. Он.

Леля. Я знаю! Я знаю.

Маржерет. Если знаете, ни слова. Вы провалите весь план. Ведь публика ничего не подозревает… Молчите. (Хватает за руку, сжимает.) Да, да, это он…

Леля. Он. Да. Неужели. Он войдет сюда. Сейчас. Я вас очень прошу, позвольте мне здесь остаться… Я согласна на все условия…

Маржерет. Условия: десять долларов в неделю.

Леля. За что?

Маржерет. Как — за что? За вашу работу.

Леля. За какую?

Маржерет. Да за флейту, черт вас возьми, как трудно с вами разговаривать.

Леля. Как вам не стыдно.

Маржерет. Почему стыдно? Этого мало? Разве это так трудно, обнажить зад и наигрывать менуэты?

Леля. Когда он придет сюда, я расскажу ему, как вы, европейский импресарио, издевались над иностранной артисткой. Ведь я просто попала в трудное положение… Это может быть с каждым. Я унижалась там, где я могла бы главенствовать. Он поймет. Он — сама культура, сама человечность, он поймет и возмутится вами, — слышите — он заступится за меня, потому что он лучше вас всех, он лучший человек вашего мира…

Маржерет. Кто? Кто лучший человек нашего мира? Как вам не стыдно. Он ничтожный, жадный, мелкий человек…

Леля. Неправда. Этого не может быть…

Маржерет. Ну да, конечно, вы готовы ему все простить. Люди сделали его богом. Мир помешался на сексуальности. А он, вне всякого сомнения, чемпион сексуальности. Для мужчин — он мужчина, для женщин — женщина. Может быть, он в самом деле бог. Когда я слушаю его пение, я испытываю такое состояние, как будто передо мною медленно раздевается предназначенная для меня женщина… Тогда я начинаю следить за женскими лицами. Честное слово, феноменально. Он поет, а у каждой из них опускаются веки, как у курицы, они стекленеют, они мертвы. Это экстаз. А что он поет? Дурацкие песенки. Но какая-то тайна скрыта у него в эрогенной зоне.

Леля. Я думала, что вы говорите о другом.

Маржерет. Никто другой не может сравняться с ним. Он бог. Когда он поет, женщинам кажется, что они видят, как он извергает семя.

Леля. Я думала, что приедет Чаплин.

Маржерет. Почему Чаплин?

Шум, воодушевление, приближается Улялюм[225].

Улялюм! Великий Улялюм.

Входит Улялюм. Артисты со всех сторон.

Улялюм смотрит на Лелю /так, что она/ готова попятиться.

Улялюм. Кто [это, Маржерет?

Маржерет. Я приготовил ее для тебя.

Улялюм. Кто ты?

Леля молчит].

Я Улялюм.

Леля. Не знаю.

Улялюм. Кто же ты? Негр? Нет, ты не негр. У тебя каштановые волосы и лицо персидской белизны. Кто же ты? Галл. Ты древний галл.

Леля. Я не знаю вас. Почему вы так говорите со мной?

Улялюм. Я Улялюм.

Леля. Не знаю.

Маржерет. Она притворяется, чтобы поразвлечь тебя.

Улялюм. Зачем ты штаны надела?

Леля. Оставьте меня в покое.

Улялюм. Чудесно. Сегодня я видел во сне свое детство. Сад, деревянные перила, я спускался по старой лестнице, скользя рукой по перилам, слегка нагретым солнечными лучами. Ты воплощенная метафора. Сними куртку, умоляю тебя. У тебя руки круглые, как перила.

Леля. Вы странный человек.

Улялюм. Я тогда был мальчик. Зеленые холмы были. Ты пришла из детства, где был город Ним, построенный римлянами. Иди сюда.

Леля. С некоторых пор жизнь мне кажется похожей на сон.

Маржерет. Идите. Вам улыбнулось счастье.

Улялюм. Подойди ко мне.

Леля. Смешно.

Улялюм. Ну, я сам могу подойти. (Подходит.) Я поцелую тебя.

Леля. Я вспомнила. Я знаю. Я слышала вашу песенку… с пластинки. Когда я мечтала о Европе…

Улялюм. Можно поцеловать тебя?

Леля. Можно.

Улялюм целует Лелю. Пауза.

Общее восторженное молчание.

Улялюм. Кто ты? (К Маржерету.) Где ты достал ее, Маржерет?

Маржерет. Она дует прямой кишкой во флейту.

Улялюм. Тьфу. А вдруг она, не помывши флейту, стала дуть в нее губами.

Смех.

Леля. Ну это ж неправда… Ну, господи, Маржерет, ведь вы же сами все выдумали.

Улялюм (не обращая на нее внимания). Маржерет, ты меня хочешь выпустить сейчас?

Маржерет. Да. Ты должен появляться как молния.

Леля. Господин Улялюм.

Улялюм. Ну что тебе?

Леля. Вы обидели меня.

Улялюм. Чем я тебя обидел?

Леля. Вы не знаете меня… вы можете подумать, что так и есть на самом деле… Я пришла в театр по делу, я думала, что это театр… а это камера пыток… Вы хорошо говорили о детстве.

Улялюм. Воспоминания детства разлетаются как одуванчик.

Леля. Вы странный человек, я могла бы вас полюбить.

Улялюм. Нет женщины, которая не полюбила бы меня.

Леля. Я знаю. Конечно…

Пауза. Улялюм молчит.

Я так мечтала о Европе. Мне бы не хотелось, чтоб у вас создалось плохое впечатление обо мне… У себя на родине я считалась красивой… Ведь вы сами обратили внимание на меня.

Улялюм. Приди завтра.

Леля. Вы не так понимаете меня. Я схожу с ума.

Пауза. Где-то аплодисменты. Окончился номер.

Подбегают к Маржерету люди.

Маржерет. Сейчас… Сейчас тебе, Улялюм. Ты готов?

Улялюм. Идем.

Уходят.

Леля одна. Шум в зале, аплодисменты, крики, шепот.

Стихает. Аккомпанемент. Улялюм начинает петь.

Леля пьет молоко, крошит хлеб, плачет.

Занавес.

/У Татарова/

Татаров. Это правда, что в России снимают колокола?

Леля. Не знаю. Кажется, снимают. Я однажды видела, как разрушали маленький монастырь[226]. Как валилась стена. Высокая стена. Ее веревками… Сперва она наклонилась и несколько секунд, а может быть, целую минуту стояла неподвижно в наклонном положении… Тишина наступила страшная. Впервые в природе этой местности совершалось падение большого тела, и природа этой местности — домики, мостовая, заборы, обыкновенный городской кусок — как бы ужаснулась, воспринимая такой грандиозный физический акт. В лесу падают сосны, в горах — происходят обвалы, но… в городе стены падают редко. И зрелище получилось патетическое. Стена рухнула плашмя, мгновенно расчленилась, и медленно стало подниматься облако пыли, как в кинематографе в так называемой замедленной съемке…

Татаров. Я вижу, что разрушение святыни вы воспринимали как интересное зрелище.

Леля. Да, это очень эффектно.

Татаров. А правда ли, что в Москве и других городах ежедневно расстреливают?

Леля. Ну, не ежедневно.

Татаров. То есть как? А если даже каждую неделю, то вы не находите, что это слишком часто?

Леля. Расстреливают тех, кто мешает строить государство.

Татаров. Мы считаем, что расстреливают лучших людей России.

Леля. Теперь ведь России нет.

Татаров. Как нет России?

Леля. Сейчас есть государство, существующее во времени… Союз Советских республик… Это ведь не географическое понятие… потому что завтра может произойти революция в Европе… в какой-нибудь части Европы… и тогда в состав союза входит эта часть Европы… какая же это Россия… Так что и качества людей надо оценивать во временном смысле… И с этой точки зрения самый лучший человек может оказаться негодяем…

Татаров. Ого… Значит, вы не этнографическое понятие… функция во времени[227].

Леля. Да. Я… Новый мир — это понятие не географическое.

Татаров. А какое же?

Леля. Историческое. И потому так трудно быть гражданином нового мира.

Татаров. Можно подумать, что вы немножко гордитесь.

Леля. Чем? Тем, что я гражданка нового мира? Конечно, горжусь.

Татаров. Но у вас в новом мире, говорят, очень мало хлеба?

Леля. Мало.

Татаров. Едят конину.

Леля. Мяса вообще мало.

Татаров. Голодные бунты происходят.

Леля. Ничего подобного.

Татаров. Очереди.

Леля. Бывает. Все средства брошены на тяжелую промышленность. Металлургию, машиностроение. Нужно несколько лет. Правда, у нас дураков много. Надо дураков расстреливать.

Татаров. Ого.

Леля. У нас нация плохая. Алкоголь на нее страшно действует.

Татаров. Пьянство поголовное.

Леля. Не в том дело. Вообще нельзя русским пить. Я даже другое имею в виду: русские безответственны. Они даже перед реальной вещью, близкой и понятной, собственнической — перед родиной — не умели быть ответственны, значит, как им трудно теперь, когда требуется ответственность перед вещью отвлеченной, непривычной — будущий мир. Если бы мы были японцы. Скажем, японцы. Клятву нужно какую-то. На мечах. Самоотверженность. Самураями нужно быть. Романтика требуется. Если бы мы были японцами, через пять лет у нас была бы великая страна.

Татаров. А так, значит, не будет великой страны?

Леля. Не знаю.

Татаров. Никто не верит.

Леля. Верить в нее — значит совершенно отказаться от себя. Поэтому легче не верить. Интеллигенция считает себя умнее, на голову выше класса, стоящего у власти. Она считает себя Гулливером в стране лилипутов. Все дело в возрасте. Я слишком много помню. Если бы мне было пятнадцать лет, я ничего не знала бы и не помнила, и ничего во мне не было бы такого, от чего мне трудно было бы отказываться… я стала бы Гулливером в стране великанов.

Татаров. Интеллигенция ненавидит советскую власть.

Леля. Напротив. Очень много интеллигентов вступает в партию.

Татаров. Тогда я не понимаю, на что вы жалуетесь…

Леля. Я хочу править страной. Я хочу, чтобы мне поверили, что я, вот такая, как я есть, — могу править страной, советской страной.

Татаров. В результате всего вы бежали сюда.

Леля. Да. Я сошла с ума.

Татаров. Вы каетесь?

Леля. Теперь уже поздно. Мне нужно серебряное платье.

Татаров. Что вы говорите?

Леля. Мне нужно сверкающее платье, жемчуг, мне нужна одежда, которая стоит десять тысяч франков… Лучшая массажистка должна прийти ко мне завтра утром… Я хочу править Европой.

Татаров. У вас большой диапазон. От очереди за кониной к серебряному платью.

Леля. Нет никого и ничего. Я одна в мире. Артистка. Человек. Мысль. Я — мысль, разодранная на две части. И мне кажется, что я должна быть лучше всех… Новый мир осмеял меня, неужели и Европа унизит меня? Нищей стране, очередям, сугробам, тулупам я отдала свою молодость. Нельзя начать жизнь сначала… У меня нет второй молодости, чтобы положить ее на завоевание Европы. Только одно богатство у меня в руках. Эти листки. Возможность продать себя.

Татаров. Что вы хотите за ваши листки?

Леля. Магазины, портних, массажисток, всю легкую промышленность Европы, дорогу в Ниццу, всех презирающих меня, гражданку нищей страны, расступающуюся толпу, внимание, всеобщую остановку внимания, психопатизм, сексуальный экстаз, тишину маленьких домиков, сады с жасмином, зависть, бессмысленные мечтания гадких утят — лебединые серебряные крылья — все дары капиталистического мира, весь список его благодеяний я хочу получить взамен этого списка жалоб на мир старый.

Татаров. Грандиозно.

Молчание.

Что же вы хотите конкретно? Денег?

Леля. Елена Гончарова, знаменитая артистка Страны Советов, бежала в Европу. Это непросто… Слышите? Когда Данте был изгнан из пределов родины, об этом знал весь мир. Он плакал на чужбине, и его слезы до сих пор блестят на страницах истории.

Татаров. Вы можете поплакать мне в жилетку.

Леля. Что?

Татаров. Я говорю, что моя жилетка может заменить вам страницу истории…

Леля. Как… подождите… вы думаете, что за эти листки ничего не дадут…

Татаров молчит.

Ведь это бегство мысли… Мысль бежала из советской страны.

Татаров. Сколько вы хотите?

Леля. Ну, сто тысяч франков…

Татаров. Сколько?

Леля. То есть двести пятьдесят тысяч франков.

Татаров. За что?

Леля. За половину моей души… За список жалоб…

Татаров. Вам дадут за это пятьдесят франков.

Леля. Сколько?

Татаров. Или двадцать.

Леля. Что же мне делать?

Татаров. Берите двадцать.

Леля. Зачем вы так зло шутите?

Татаров. Дайте сюда эту самую половинку вашей души… Я просмотрю. Из этого фельетон можно сделать.

Леля. Вы сошли с ума. Я оглашу это — я не знаю где… в парламенте. У президента. Нужно специальный съезд созвать. Я в Сорбонну поеду читать свою исповедь. К лучшим представителям гуманитарной мысли… К Чаплину… Конечно, конечно, я не то сделала… Ах, как я ошиблась! Спутаться с вами… Нужно было Чаплину писать, Ромену Роллану, Альберту Эйнштейну[228]

Татаров. Давайте сюда.

Леля. Руки прочь. У меня ничего общего нет с эмигрантами… это совсем другое… Ведь вы же вне закона…

Татаров. И вы уже вне закона.

Леля. Я прекращаю разговор с вами. Так далеко зайти. Я сейчас же отправлюсь в полпредство. Я все объясню. Я напишу письма в «Известия», в «Правду», в Наркоминдел.

Татаров. Эти листки ставят вас вне закона.

Леля. Да я порву их к чертовой матери. (Рвет.) На мелкие куски. Вот вам… видите? Ничего нет. Плюю на вас.

Татаров. Истеричка.

Леля. Ничего нет… Я опять чиста. Уже не вижу вас. Я завтра уезжаю. Сквозь туман путешествия я вижу вас и уже не различаю ваших черт и не слышу вашего голоса.

Татаров. Пешком уйдете?

Леля. Неужели выдумаете, что советский посол не придет на помощь гражданке советской страны?

Татаров. Ну что ж. Счастливого пути.

Леля. Я еще вернусь к вам. Без серебряного платя, без жемчуга, — я приду к вам босая, с ногами, разбитыми о камни походов, окровавленная, грозная, — с армией, с барабанным боем, с лохмотьями красных знамен — с победоносными войсками Советов валить стены Европы.

Татаров. Как это в «Гамлете»: «Слова… слова…слова…»

Леля. Вот тогда вы увидите Гамлета.

Татаров. Куда же вы уходите, Елена Николаевна?

Леля. Я страшно пала, мне стыдно. Ведь таких, как вы, мы привыкли видеть только в карикатурах на первой странице «Известий». Продажная белогвардейская пресса. И вдруг живая, плоть и кровь, гордая — понимаете — гордая нашей самостоятельностью во всем мире, ни с чем не сравнимой суверенностью советского народа — я вдруг влезла в карикатуру, я — живая, красивая — протянула руку вам… нарисованному плоскостному человечку. Это антифизический акт. Вы человек двух измерений. Вы тень, а я скульптура.

Татаров. Какой у вас язык, темперамент, фантазия… Вы необычайно интересная женщина. Я завидую вам. Ведь я бывший адвокат.

Леля. Вам одно осталось… завидовать нам…

Татаров. Вы могли бы завоевать Европу.

Леля. Зачем мне Европа? Я уже была в новом мире.

Татаров. А я ведь пошутил, Елена Николаевна.

Леля. О чем?

Татаров. За ваши листки вам дали бы двести пятьдесят тысяч франков.

Леля. Я уничтожила их.

Татаров. Напрасно.

Леля. Я счастлива. Я уничтожила список преступлений.

Татаров. А вторая половина тетрадки?

Леля. Там список благодеяний.

Татаров. Это неинтересно.

Леля. Я прочту его, когда будут валиться стены Европы. Вы говорите, что я могла бы получить двести пятьдесят тысяч франков?

Татаров. Но вы уже порвали листки.

Леля. Да, я порвала их.

Татаров. Лепестки лежат.

Леля. Акация.

Татаров. Нашелся бы предприниматель. Ряд лекций. Я говорю серьезно.

Леля. Я уничтожила список преступлений.

Татаров. Вы можете их вспомнить.

Молчание.

Леля. Мне бы только хотелось унизить… понимаете? Только один день мне нужен… Какая-то ложа, чтоб я вошла в ложу в сверкающем платье… Ведь я так мечтала о Европе.

Татаров. Вот бумага и карандаш. Садитесь. Вспоминайте и записывайте.

Пауза. Татаров нагибается за клочком.

Я помогу вам. Вот тут написано: «Постоянная ложь»… Что это значит?

Леля. Ложь?

Татаров. Да. Вот, значит, первое обвинение. «Ложь».

Леля. Так это ж… не они лгали мне, а я лгала им… Это ж мое преступление. (Пауза.) Не знаю.

Татаров. Ну, вспоминайте… (Пауза.) Почему вы молчите?

Пауза.

Леля. Хлеб по карточкам… нет, это ж ерунда… Отмена воскресенья — нет… это ж ерунда… расстреливают воров… нет, это ж ерунда… квартирный кризис… нет, это ж ерунда… мутный крюшон… нет, это ж ерунда… я не могу… вспомнить… ни одного преступления советской власти.

Занавес.

/В полпредстве/

Полпред Филиппов за столом.

Читает газету. Телефон на столе. Звонок телефона.

Филиппов. Я весь внимание. Да, могу. На десять минут. (Кладет трубку, зовет.) Дьяконов.

Появляется курьер.

Пропустить ко мне.

Курьер исчезает. Филиппов берет трубку.

Алло. Филиппов говорит. Федотова Александра ко мне. Ах, это ты, Саня. Ко мне немедленно. Одна нога там, другая — здесь. (Снова читает.)

Появляется курьер.

Курьер. К вам, Сергей Михайлович.

Филиппов. Впускай.

Входит Федотов.

Филиппов. При тебе револьвер?

Федотов. При мне, Сергей Михайлович.

Филиппов. Давай сюда.

Федотов. Зачем?

Филиппов. Без лишних разговоров. Ты знаешь, что я лишних разговоров не терплю. Как Наполеон. То есть как Суворов.

Федотов. Пожалуйста. (Вынимает браунинг, кладет на стол полпреда.) Но я не понимаю, Сергей Михайлович.

Полпред (указывает на газету, лежащую на столе). В белогвардейской газете «Россия» помещена сегодня статья, где написано, что вчера в каком-то пансионе ты, агент советского посольства Федотов, выстрелом из револьвера убил сотрудника газеты «Россия» Татарова. Черным по белому. Принимая во внимание, что сия статья напечатана в газете белогвардейской, допускаю, что ты вышеупомянутого Татарникова…

Федотов. Татарова.

Полпред. Не важно. Я допускаю, что ты этого Татарникова не убил. Я даже предполагаю, что ты и не ранил его. Я готов думать, что ты в него и не стрелял вовсе. Можно, пожалуй, утверждать, что ты в него стрелять и не собирался. Я верю даже, что у тебя и в мыслях не было — стрелять в этого Татарниковского.

Федотов. Белогвардейская газета брешет, Сергей Михайлович.

Полпред. Револьвера, однако, лишаю тебя на трое суток.

Федотов. В этой статье еще что-нибудь написано?

Полпред. Вы свободны. Мое вам с кисточкой.

Федотов — к выходу.

Полпред (вдогонку). Стой.

Федотов поворачивается по-военному.

Неужели ты размахивал револьвером в какой-то бордели?

Федотов. Это неправда.

Полпред. Ступай.

Федотов уходит.

Полпред к телефону.

Алло. Коменданта. Товарищ комендант. Полпред говорит. Федотова Александра — под арест на трое суток.

Появляется курьер.

Курьер. К вам, Сергей Михайлович. Дама. Я говорю, что приема нет.

Полпред. Поперед батьки в пекло не суйся. Я велел впускать. Это из Москвы. Артистка.

Входит Леля.

Леля. Здравствуйте, товарищ Филиппов.

Полпред. Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста. Сергей-Михалычем прошу величать. Рад вас приветствовать. Когда приехали?

Леля. Вчера.

Полпред. Из Москвы?

Леля. Да.

Полпред. Ну, что в Москве?

Леля. Хорошо.

Полпред. Что хорошего? Очень плохо в Москве.

Леля. Почему?

Полпред. Снег… жижа… Здесь весна.

Леля. Да, здесь прекрасная погода.

Полпред. Училась музыке три года. Я в прошлом году, когда был в Москве, видел вас в какой-то пьесе. Был восхищен. (К телефону) Алло. Филиппов говорит. Приехала из Москвы артистка…

Леля. Не надо…

Полпред (к Леле). Вы хотите огорчить нас. (В трубку.) Артистка Гонч… (к Леле) простите… тугая память у меня…

Леля. Гончарова… Елена.

Полпред (в трубку). Гончарова. Необходимо сегодня же принять меры. Что? К устройству вечера. Как? Вы уже знаете? Ну, превосходно. (Кладет трубку.)

Леля. Я ведь очень устала.

Полпред. Отдохнете, выспитесь. Вы где остановились? Наши все останавливаются на улице Лантерн. Дешево, без претензий. Вам напишут записку.

Леля. Благодарю вас. Не беспокойтесь, пожалуйста: я уже устроилась.

Полпред. Ну, как знаете. Вольному воля. Вы в первый раз в Европе?

Леля. Да.

Полпред. О, сейчас интересные вещи происходят здесь… Тсс… По секрету вам могу сказать… Идут, идут — безработные идут на столицу. Тсс… Голодный поход безработных… А? Это вам не жук наплевал. Полиция наготове. Идут безработные. Никому ни слова… Секрет Полишинеля… Вот-с, матушка, — прекрасная здесь погода. Так. Ну, ладно. (Встает.) Еще раз приветствую вас и желаю вам здравствовать. Сейчас же отправляйтесь к начальнику нашего клуба, во дворе, второй флигель, второй этаж — и договоритесь насчет вечера. Вы что теперь играете?

Леля. Гамлета.

Полпред. То есть как: Офелию?

Леля. Нет, самого Гамлета.

Полпред. Вот так штука капитана Кука. Да вы — женщина.

Леля. Женщина.

Полпред. Да как же вы Гамлета играете — то есть мужика?

Леля. Ну… так… Играю… Сара Бернар ведь играла.

Полпред. Ну, это Сарочка-Бернарочка. Французы нам не указ.

Леля. Какой вы жизнерадостный человек.

Полпред. Вы не увертывайтесь. Я вопрос в лоб вам ставлю. На каком основании такая метаморфоза: баба мужчину играет?

Леля. Теперь время мужское. Революция. Сводятся мужские счеты. Женщина обязана думать по-мужски.

Полпред. Чепуха на постном масле.

Леля молчит
.

Да как же вам не стыдно, матушка. Ведь по ногам-то сразу видно, что женщина играет.

Леля. Да ведь я и не скрываю.

Полпред. Этого и нельзя скрыть. Ведь по ногам сразу видно. Природа-мать. Как ни старайтесь, а природных женских качеств не скроете. Сразу видно: ноги. Вот время какое, а? Не знаю, не знаю, я старик и в искусстве мало понимаю… Но прежде бывало: театр — так театр… Ведьмы урывками получали наслаждение от святого искусства. Лекции… бегаешь по лекциям, колбаской питаешься, работа в революционных кружках, а зато… когда попадешь в театр… Дрожишь, бывало, замираешь где-нибудь на галерее… А потом хлопаешь до седьмого поту… Мозоли набьешь на ладонях, клянусь вам бородой пророка. Умели мы ценить искусство. Вы меня простите, женщина — Гамлет, морское чудо-юдо… но мне кажется, что теперь у вас всех главное: накрутить. Да, да, да — каждый думает эх, думает, — дай накручу, да заверну, да так заверну, чтоб всем тошно стало… Это как — извините — такой анекдот есть: один солдат, — вы извините меня, как вы мужчина до известной степени, штаны надеваете перед публикой, то обижаться вам нечего — один солдат, матушка, «Боже, царя храни» этим самым местом выдувать умел… Что с вами?

Леля. Нет, ничего.

Полпред. Извините, пожалуйста, если обидел. Только меня, старого дурака, на мякине не проведешь. Вот. Прошу прощения. (Протягивает руку.) Пожалуйста. Заходите, до свиданья.

Леля. У меня к вам просьба.

Полпред. Какая?

Звонок телефона.

Я весь внимание. Кто? Аааа. Здравствуйте, Рапопорт, здравствуйте, старина. Да, да. Она у меня на столе лежит. Да. Что? Я его посадил под арест. Думаю, что из-за бабы. Что? Еще не прочел… Что? Весь внимание… (Долго слушает.) Слушаю, слушаю. Пальцем вожу. (Водит пальцем по газетному листу.) Да… (медленно). Вижу… читаю… «конину едят»… так. Сейчас прочту… Интересно… Спасибо. Ну, как живешь? Как подагра? Не пей шампанского. Да, ну что ж поделаешь. Одним врагом больше. Ариведерчи.

Пока он кладет трубку, Леля незаметно берет со стола револьвер.

Полпред читает газету.

Леля. Я не виновата ни в чем. Даю вам честное слово.

Полпред. От вашего имени в белогвардейской газете «Россия» приведен ряд вымышленных фактов, клеветнически характеризующих внутреннее положение в СССР. Тут написано (читает): «Лучшие люди России покидают свою родину. На днях бежала из советского рая знаменитая артистка Елена Гончарова». Если вы бежали, то зачем же вы приходите к нам? «Расстрелы, голодные бунты, поголовное пьянство, разрушение святынь, все это подавляет каждого мыслящего человека — интеллигента и вызывает в нем ненависть к советской власти. Никто не верит в пятилетку»[229].

Леля. Я этого не говорила.

Полпред. Каким же образом ваше имя проникло в белогвардейскую прессу?

Леля молчит.

Отвечайте.

Леля молчит.

Что ж вы молчите?

Леля. Я не могу на это ответить.

Полпред. Трагедия принца Гамлета. Дьяконов.

Появляется курьер.

Товарища Федотова сюда.

Входит Федотов II, высокий, в гимнастерке.

Леля. Это не Федотов.

Полпред. Товарищ Федотов, проводите эту женщину до крыльца.

Леля. Простите меня. Мне кажется, что у меня затемняется сознание. Тот был другой Федотов. Разве вы меня целовали в лоб?

Федотов II. Я вас никуда не целовал, мадам.

Полпред. У нас два Федотовы[[230]. Федотов Александр арестован по вашему же делу.

Леля. Но он ни при чем.

Полпред. Вы сами только что хотели приобщить его к своему делу.

Федотов II. Кто такая?

Полпред. Вот, прочтите. (Ищет газету на столе.) Где мой револьвер?

Пауза.

Федотов II (кричит). Двери…

Двери захлопывают.

Посол. Вот так штука капитана Кука. Может быть, вы пришли застрелить меня? Я положил сюда револьвер. Обыскать ее…

Леля (вынимает из сумки револьвер). Я взяла ваш револьвер.

Федотов II. Зачем?

Леля. Чтоб застрелиться.

Федотов II. Шпионка.

Леля. Товарищ Филиппов, верьте мне: я не клеветала. Вот у меня список благодеяний. Вторая половина тетради. Прочтите. (Протягивает ему.)

Полпред. Мне некогда этим заниматься. (Разрывает листки.)

Леля. Зачем вы это сделали? (Нагибается, хочет поднять обрывки.)

Федотов II. Бросьте, ерунда. (Наступает на листки ногой.)

Леля идет к столу, где револьвер.

Куда?

Леля берет револьвер.

Назад! Ложитесь, Сергей Михайлович! (Схватывает Лелю.)

Леля (в его тисках). Не мучьте меня. Я уже мертвая.

Федотов II. Куда ее?

Леля. Мне нужен револьвер, чтобы убить Татарова и реабилитировать себя.

Федотов II. Что с ней делать?

Посол. Не шарпайте[231] ее, Федотов. Белены объелись? Вот сумасбродные однофамильцы — Федотовы: один бабник, другой — Держиморда. Вам хочется, чтобы она пошла в белогвардейскую газету и сказала, что ее пытали в советском посольстве? Проводите ее до подъезда и пусть идет на все четыре стороны.

Занавес.

/У Татарова/

Ночь.

Леля сидит неподвижно на кровати.

Раздернута красная занавеска.

Татаров. Вы должны согласиться с тем, Елена Николаевна, что я совершенно прав. Вы все время высказывались туманно. Нельзя было понять, что же вам нужно, в конце концов. Какая-то путаница мыслей и ощущений. Что сделал я? Я внес ясность в эту путаницу. Смею вас уверить: мой фельетон — зеркало ваших мыслей. Ведь так, Елена Николаевна?

Леля молчит.

Можно подумать, что вы обижены на меня. Будьте марксисткой, Елена Николаевна. Вам и книги в руки, раз вы жили в стране, где марксизм единственная форма мышления. Я тоже увлекался марксизмом в молодости. Ну вот. Вооружимся марксистским методом. Вы говорили, что вам трудно жилось в Советской России. Вы философствовали. Почему вам плохо — так вы и не объяснили. А я написал просто: артистка Гончарова бежала из советского рая, не вынеся атмосферы расстрелов, голодных бунтов, религиозных преследований, насилия, подавленности, неверия. Я поставил вашу философию на ноги.

Леля молчит.

Вы молчите. Я не собираюсь просить у вас прощения, потому что не чувствую себя виноватым. Напротив. Я даже думаю, что вы поступили бы справедливо, если бы, вместо того чтобы сидеть неподвижно, как истукан, выразили мне чувство благодарности. Своим фельетоном я успокоил бурю, которая терзала вашу душу. У вас была тетрадка, разорванная надвое. Так? Вас было две. Теперь — вы стали едины: мысль и ощущение образуют гармонию. Вы всей душой против советского режима, как и весь мир.

Леля молчит.

Скажите мне спасибо, Елена Николаевна. Прекрасная женщина может выразить благодарность чем угодно: взглядом, взмахом ресниц, одним движением руки. Я начну вам говорить комплименты, чтобы расшевелить вас. Вы, конечно, горды… Вы чувствуете историческую миссию на себе. Шарлотта Корде. Не правда ли, Елена Николаевна? Но я думаю, что комплименты действуют на всех женщин без исключения. Шарлотта Корде была прекрасна. Палач, месье де Пари, плакал, пуская нож на ее лебединую шею. Она пришла убивать Марата, когда тот сидел в ванне. Но я думаю, что ей было бы гораздо приятнее, если /бы/ Марат пришел к ней сам, а она в это время сидела бы в ванне…

Леля молчит.

Если вы не хотите разговаривать, то зачем вы пришли ко мне?

Леля. Я пришла вас убить.

Татаров. Ну вот, видите. Это совсем нехорошо. Вот до чего довела вас психика. У всех советских мания убийства. Вам надо в больницу лечь. Конечно, если бы у вас были деньги, лучше всего поехать на юг. Приморские Альпы, перемена впечатлений… Ах да, простите меня, Елена Николаевна, вам следуют деньги.

Леля. Сколько?

Татаров. Я еще не получил гонорара за этот фельетон. Фактически вы водили моей рукой, когда я его писал. Половина гонорара вам. Это выйдет десять франков. Гонорар выдают по средам.

Леля молчит.

Я могу дать в долг вам до среды.

Пауза.

Вы не расхворайтесь. Возьмите себя в руки. Европеянка должна строить свою психику на триаде[232]: спорт, гигиена, комфорт. Тогда ваша психика станет победоносной. Как прекрасны европеянки! Они сверкают, как ящерицы.

Пауза.

А она все молчит, а она все молчит. Сбросьте с себя извечную скуку русской женщины. Может быть, вас обидели в посольстве? Пытали? Да? Половину языка вырвали? Вы знаете: можно написать о вашем визите в посольство. Ведь посол — педераст[233]. Ведь он не обратил на вас никакого внимания как на женщину. Он педераст. Окружил себя молодыми красавцами. Но человек он безвкусный и хочет удивить Европу только тем, что он — педераст. Как будто Европу можно удивить этим.

Леля молчит.

Если вы будете молчать, я тоже буду молчать. Будем молчать оба. Ну, Елена Николаевна. Ну, встряхнитесь же. Ведь самое страшное прошло. Это — как корь, этим надо переболеть.

Леля молчит.

А, ей-богу, чепуха. Глупо вы себя ведете. Ну, как хотите… Ну, я ухожу. Мне некогда. До свиданья, Елена Николаевна. (Протягивает ей руку.)

Она бессмысленно протягивает ему свою.

Ну вот, видите. Значит, мы уже помирились. У вас чудные руки, Елена Николаевна. Можно мне поцеловать вашу руку?

Леля. Можно.

Татаров. Браво. Вот это уже по-женски. Можно еще раз? Нет, нет, я не хочу напрашиваться. Я ведь очень одинок и несчастен, Елена Николаевна. А может быть, когда-то, очень давно, на родине, вы были моей невестой. Помните: как часто это бывало — в прежней нашей жизни, в традициях литературы, в дворянской романтике, — как часто это бывало, что девочку, тринадцатилетнюю гимназистку, считали невестой взрослого человека… Острили, добродушно посмеивались… Помните? Ведь все забыто, и перевалились друг через друга, пересыпались трижды куски нашей жизни, как стеклышки калейдоскопа, мы забыли лица сестер наших, имена друзей… Кто пал в бою, кто расстрелян, кто сожжен мужиками, у кого отвалились гангренозные, отмороженные ноги, кто в Африке, в Иностранном легионе, кто в Аргентине пасет быков… Кто за двадцать франков продает свою душу… вот я жалкий репортер продажной газеты… Бедная, несчастная родина наша. Где изгороди прошлого? Цветущие клумбы дач… именины… Вспомните, Елена Николаевна. Может быть, я в майский день, в белом кителе, в небесной студенческой фуражке приезжал на велосипеде на дачу, и вы сбегали мне навстречу, барышня в белом платье, вся в руладах Шопена… девственница… невеста… Вспомните. Вот, на русский лад вы настроили меня… Так долго я выковывал из себя европейца, выбрасывал из души все эти надрывы, всю эту так называемую широту… Новы такая русская, вся поэзия цветов и запахов родины заключена в вас… и, куда к черту, слетает с меня мой европеизм. Я тоже хочу домой, Елена Николаевна. Мы вернемся в Россию, мы увидим еще, как будут заживать раны ее, мы еще будем с вами целовать землю родины, русскую землю, /политую/ кровью лучших сынов ее: юнкеров, кавалергардов, молодых красавцев, павших за великую Россию. Мы должны ждать, стиснув зубы, ждать.

Леля встает.

Куда вы? Нет, нет. Я не пушу вас. Вы сами разложили меня, как выражаются у вас. Не уходите, Елена Николаевна… Что же я, останусь один плакать, пить водку… Ну, прошу вас. Как вас зовут там… дома?

Леля. Леля.

Татаров. Останьтесь, Леля.

Леля. Я ухожу.

Татаров. Куда?

Леля. Домой.

Татаров. Куда, в пансион? У вас нет денег.

Леля. В Москву.

Татаров. Как?

Леля. Пешком.

Татаров. Вы вне закона.

Леля. Если я приду… через всю Европу… с непокрытой головой… прямо в театр… на Триумфальную площадь… днем. И скажу общему собранию… (умолкает).

Татаров. Я никуда вас не пущу. Я старше вас… Вам отдохнуть надо. Отлежаться. Ночью, в таком состоянии. Вы с ума сошли… Вы бредите, у вас психика расстроена. Раздевайтесь, ложитесь, это абсолютно здравое предложение. Я здесь буду спать, на диване. В Европе священны обязанности хозяина и права гостей. К черту русскую расхлябанность. Будем европейцами. Ложитесь, не стесняйтесь. Я задерну занавеску. Только разденьтесь, это русская привычка спать не раздеваясь. Не брезгайте моей постели. Говоря высокопарно — это скорбная, но чистая постель изгнанника. Ей-богу, вы заразили меня своей манерой говорить. Тоже русское: «от пирующих, праздно болтающих, умывающих руки в крови — уведи меня в стан погибающих за великое дело любви»[234]. Чепуха. Спите, девочка. (Задергивает красную, мутную байковую занавеску. Остается на первом плане). Нужно всеми силами выкорчевывать из своей психики русские корни. Несчастная страна. Здесь врут некоторые, побывавшие у вас, что у ваших девушек какие-то особенные, сияющие улыбки. Что девушки ваши умеют шить платья из тряпочек. Что ваши женщины простаивают в очередях и остаются красивыми. Что у ваших матерей какие-то замечательные, толстые, смышленые дети. Что у всех русских какая-то непонятная гордость. Разве можно не иметь ничего за душой и в то же время оставаться гордым? Не понимаю. Вы легли? В Европе женщина — все. Культ. Вы знаете, если бы в ваших советских журналах печатали голых девушек, как у нас, — то, ей-богу, — ваши ударные бригады работали бы с большим воодушевлением. (Начинает раздеваться понемногу). Вы пуритане. Пуритане. Форменные пуритане. Здесь женщина — прекрасное изделие, сосуд, если угодно, — прибор, аппарат, тончайший аппарат для наслаждения. Смотришь на европеянку и не понимаешь — что это: произведение великого ювелира, чеканщика, Бенвенуто Челлини, или это прекрасное насекомое… волшебно. Но зато как напряжено мужское половое вожделение… Здесь проститутка священна. Половой акт обожествлен. А русский бьет проститутку. Бьет, а потом кланяется страданию ее. Ерунда… Правда, Елена Николаевна. Достоевщина. Давайте без побоев и поклонения… Без достоевщины… Вы можете заблистать здесь… Леля… вас будут называть Лолита… Здесь вы актриса… Ля белль Лолита… Пустите меня к себе, Лилит. Можно? Ведь вы были, может быть, моей невестой. Вспомните. Девственницей вы мечтали, может быть, обо мне. Вы не спите, Леличка? Можно к вам? (Открывает занавеску.)

Леля стоит седая.

Молчание. Татаров отступает.

Леля медленно проходит и спускается по лестнице.

Конец сцены, перемена.

Ночь. Дорога. Фонари. Вал. Канава.

Вдоль канавы идет Маленький человечек в штанах с бахромой. Черные усики, без головного убора, шевелюра.

Грубые большие башмаки. Размахивает тросточкой поперек хода, останавливается, нащупывает тросточкой лежащее на пути, смахивает, идет дальше.

Путь Фонарщика. По валу идет Фонарщик с шестом.

Фонарщик шествует, гася фонари.

Темнота идет за ним.

Человечек. Эй, оставь для меня хоть один фонарь.

Фонарщик. Приказано тушить фонари.

Человечек. До самого Валеруа фонари горят всю ночь.

Фонарщик. А ты, видно, бродяга: хорошо знаешь дороги.

Человечек. Ты фонарщик?

Фонарщик. С такой догадливостью ты бы мог заработать на новые штаны.

Человечек. Веселый человек — фонарщик.

Фонарщик. Я сплю днем и оттого весел ночью. (Спускается с вала.)

Человечек. Ты назвал меня бродягой. А какой же я бродяга? Ты слишком весел, чтобы быть наблюдательным.

Фонарщик. Я достаточно наблюдателен, чтобы увидеть на башмаке у тебя ромашку. У нас не растут. Ты пришел из Валеруа.

Человечек. Я не бродяга, потому что я весь день занят.

Фонарщик. Что же ты делаешь?

Человечек. Ищу золото[235].

Фонарщик. Где?

Человечек. В мусорных ямах. Заработать мне не дают, красть — запрещают, поэтому я решил искать.

Фонарщик. Ты тряпичник?

Человечек. Если верить твоей наблюдательности — да.

Фонарщик. И давно ты занимаешься этим делом?

Человечек. С тех пор как перестал заниматься другим.

Фонарщик. А чем ты занимался прежде?

Человечек. Я был артистом.

Фонарщик. А почему ты сделался артистом?

Человечек. Я за этим родился. А знаешь, зачем ты родился?

Фонарщик. Не знаю.

Человечек. Ты родился, чтобы мешать мне работать.

Фонарщик. Из чего ты заключаешь, что я мешаю тебе работать?

Человечек. А вот догадался.

Фонарщик. Мне некогда. Я должен потушить фонарь.

Человечек. Ну вот видишь. Этим самым ты и мешаешь мне работать. Ты ведешь за собою ночь, а чтобы найти золото — оно должно блеснуть.

Фонарщик. Сегодня я веду за собой особенно черную ночь.

Человечек. Почему?

Фонарщик. Чтобы в ней не блестели пулеметы.

Человечек. Ага. По дороге идут безработные.

Фонарщик. А в кустах стоят пулеметы.

Человечек. Вот видишь: мы и договорились с тобой. И много идет безработных?

Фонарщик. Десять тысяч.

Человечек. Они, говорят, идут с музыкой.

Фонарщик. У них хорошие оркестры.

Человечек. Откуда ты знаешь?

Фонарщик. Голодному легко дуть во флейту.

Человечек. Почему?

Фонарщик. В пустом брюхе много воздуху.

Человечек. Ты фонарщик.

Фонарщик. Ты ищешь золото, а сам потерял память. А потерявши память, ты не вспомнишь, что делать с золотом.

Человечек. Хоть ты и фонарщик, а похож на могильщика.

Фонарщик. Сходство вполне естественное. Мы оба роем темноту. Только могильщик роет вниз, а я — вверх.

Человечек. У меня был знакомый могильщик, особенно похожий на тебя.

Фонарщик. Где?

Человечек. В Дании.

Фонарщик. Может быть, ты из Дании принес ромашку на башмаке? Ты был разве в Дании?

Человечек. Был.

Фонарщик. Когда?

Человечек. Когда был артистом.

Фонарщик. Ты был плохим артистом.

Человечек. Объясни, пожалуйста.

Фонарщик. Раз ты познакомился с могильщиком, значит, ты представлял на кладбище. Тебя не хотели смотреть живые, и ты пошел к мертвым.

Человечек. Зато он был хороший могильщик.

Фонарщик. Почему?

Человечек. Потому что с ним даже принц разговаривал.

Фонарщик. Какой принц?

Человечек. Гамлет.

Фонарщик. Эге. Тебя, видно, за пьянство выгнали из театра. Прощай, куманек. Я потушу фонарь.

Человечек. Не спеши. Разве ты хочешь, чтобы ночь стала чернее? Помоги безработным.

Фонарщик. Чего мне им помогать? Я человек рабочий. Рабочих мало, а безработных много. А где много — там и сила. Прощай.

Человечек. Подожди. Я вижу, в канаве лежит что-то интересное. Потушишь фонарь, я не найду.

Фонарщик. Скорей.

Человечек нагибается, тросточкой вытаскивает из канавы шляпу — старый, измятый котелок.

Покажи находку.

Человечек. Видишь, как это кстати? У меня шляпы ведь нет.

Фонарщик. А где твоя шляпа?

Человечек. Когда я узнал, что безработные решили идти на город, я так высоко подбросил свою шляпу, что она не вернулась вовсе.

Фонарщик. А ну, примерь.

Человечек надевает котелок.

Человечек. Ну как?

Фонарщик. Как раз к лицу. Теперь ты стал сразу похож на артиста. Прощай.

Фонарщик поднимается на вал. Тушит фонарь.

Удаляется. Человечек идет вдоль канавы.

Возле груды отесанных, но развалившихся камней, наполовину из канавы — лежит Леля.

Человечек. Шел в канаву, попал в могилу. Искал золото, нашел прах. (Кричит) Могильщик! Могильщик! Вернись! Я мертвую нашел. Могильщик! Офелия лежит[236].

Леля (приходит в себя). Кто это? Где я?

Человечек. Это дорога в Валеруа.

Леля. Ночь. Господи, как темно. Телега раздавила мне ноги.

Человечек. Не бойтесь. У вас ноги целые.

Леля. Целые… целые… Это показалось мне потому, что я долго шла. Спасибо. Что я бы делала без ног? Помогите мне подняться. Я пойду дальше.

Человечек. Куда?

Леля. Я иду в Россию.

Человечек. Это очень далеко — Россия.

Леля. Я знаю.

Человечек. Через Дунай и Карпаты.

Леля. Я пойду. Вот видите: я стою крепко. У меня железные ноги.

Человечек. Кто вы?

Леля. Я нищая.

Человечек. В таком случае вы идете не в ту сторону.

Леля. А куда мне идти?

Человечек. Обратно. Сегодня все нищие идут на город. Зачем вам идти в Россию, когда сама Россия идет сюда. Все безработные — большевики.

Леля. Я тоже — большевичка.

Человечек. Будем ждать безработных здесь. Сядем на камни. Если вы нищая, вам надо беречь обувь. Весну сберечь нельзя, но обувь сберечь можно. Хрупкие туфельки вы разбили. Я помогу вам снять. У вас ноги сбиты.

Леля. Спасибо. Вы так добры ко мне. Кто вы?

Человечек. Я тоже безработный. Я был артистом.

Леля. Артистом?

Человечек. Я был великим артистом.

Леля. Я хочу увидеть ваше лицо. У меня туман в глазах.

Человечек. Я зажгу спичку. (Чиркает.)

Вспыхнула спичка.

Леля. Я всю жизнь мечтала о встрече с тобой, Маленький человечек.

Человечек. Вот мы и встретились.

Леля. Я была молодая и красивая.

Человечек. Вы и теперь красивая.

Леля. Я несла свою жалобу тебе, ее украли у меня и превратили в камень, и камнем этим раздавили мою жизнь.

Человечек. Вам надо собраться с силами. Мы должны идти с безработными на город. Слышите: они приближаются.

Слышен дальний шум похода.

Леля. Далеко-далеко, в старом доме, в комнате, где я спала и где собирались мои друзья, я принесла клятву стать такою, как ты…

Человечек. Ну вот — мы теперь оба нищие.

Леля. Ты лучший человек этого мира. Если бы я знала, что ты тоже стал нищим, то разве я мечтала бы о богатстве?

Человечек. Они пройдут верхом. Нужно, чтобы они увидели нас.

Все ближе поход.

Вставайте. Они идут. Я побегу им навстречу.

Человечек бежит наверх. Леля одна.

Человечек (на валу). Товарищи.

Вступают безработные на вал.

Оркестр. Трубы. Факелы.

1-й безработный. Отойди в сторону. Мы не берем бродяг.

2-й безработный. У тебя карман оттопырился. Ты прячешь револьвер.

Голос. Он в полиции служит.

Человечек. Я безработный флейтист. Вот флейта моя. (Вынимает флейту.)

3-й безработный. Я знаю его. Здравствуй, Шарль.

Человечек. Мы служили вместе в театре.

3-й безработный. Иди. Шагай. Завинчивай флейту.

Человечек. Там женщина голодная лежит.

1-й безработный. Где она?

Леля. Я здесь.

1-й безработный. Ты пойдешь с нами?

Леля. Если вы простите меня.

1-й безработный. Кто ты?

Леля. Предательница.

Человечек. У нее рассудок затемнен. Она бредит все время.

1-й безработный. Кого ты предала?

Леля. Вас.

Человечек. Она от голоду помешалась.

1-й безработный. Кто ты?

Леля. Я русская.

1-й безработный. Имя России ведет нас. Ты должна быть с нами.

Голос. Поднимайся, старуха.

2-й безработный. Пойдем обедать все вместе.

1-й безработный. Ты член союза?

Леля. Да.

2-й безработный. У тебя хватит сил идти?

Леля. Хватит.

1-й безработный. Три километра?

Леля. Я могу пройти три тысячи.

1-й безработный. Идем.

Леля входит на холм. Шествие двигается.

Занавес.

/Финал/

Сценарий.

Леля приходите безработными в город. Баррикада. Полиция предлагает безработным уйти. Леля на баррикаде. Она читает список благодеяний. Самого списка нет, полпред разорвал его, но ей кажется, что она читает. Всего три благодеяния.

Первое, скажем:

«Советская власть простила внебрачных детей»[237].

Залп по Леле.

«Помогите мне читать. Глаза мне заливает кровью. Я помню, помню все благодеяния».

Кричит второе благодеяние.

Залп по ней.

Третье.

Залп. Леля падает.

Внизу оркестр безработных.

Она падает на оркестр.

Оркестр начинает играть. Скажем, Бетховена.

Звук поднимает Лелю.

Секунду она стоит над толпой — седая, с разбитыми глазами, босая, нищенка.

Конец.

1930 г.

Загрузка...