За далью непогоды

IX

После того, как Даша Малышева и Анка Одарченко ушли из редакции, Юрий Борисович не потерял самообладания. Они еще на пороге были, а он уже прикидывал последствия этой встречи. Тень Малышева вызывала в нем неприятные ощущения, но здесь старик был не страшен ему. Гораздо опаснее Одарченко. Эта точно пронюхает все, побежит сразу к Басову… Может всплыть, что именно он, Скварский, надоумил Иванецкого выдать малышевский проект моста за свой собственный. Перспектива — партийное взыскание, или статья в трудовой книжке, или то и другое вместе плюс подмоченная репутация…

Неприятный холодок подкрадывался к лопаткам. В удобном, насиженном кресле делалось зябко, неуютно, руки не находили места. Юрий Борисович не сразу заметил, что бесцельно перекладывает на столе гранки и беспрерывно барабанит пальцами по полировке. А на шее, на лбу проступил пот.

Юрий Борисович торопливо встал, задернул на окне штору, вытащил из кармана носовой платок — впору хорошей бабе на шею — и, развернув измятое, затасканное полотнище, промокнул голову, обтерся.

«Есть люди, — вспомнил он слова Хотеева, — которым самой судьбой предназначено исполнять в жизни роль эпизодических лиц. Иногда они претендуют на большее, но увы, характер им этого не позволяет».

Сказано это было в минуту кризиса и не наедине с самим собой, а в присутствии оскандалившегося на защите ученика. Юрий Борисович, несмотря на неудачу, не принял их на свой счет — слишком жесток был бы тогда упрек учителя, — но странное дело: шло время, а саркастически едкий вывод Хотеева не забывался. Уж не потому ли, что метр разглядел в нем какую-то скрытую червоточинку, да и не потому ли вообще приласкивал его и держал возле себя Александр Михайлович?!

Если так, то метр жестоко ошибался! После многих передряг Юрий Борисович привык наблюдать жизнь с холодным, скучающим равнодушием, отчасти даже с презрением: «Кино!..» Он редко встречал людей, достойных его уважения, и барахсанцы в этом смысле не были исключением. Он терпел их и улыбался им, оставаясь уверенным, что видит их подноготную. «Герои суровых будней» приезжали сюда за деньгами, за славой. Легкомысленное бабьё — за женихами, и уж эти-то удовлетворялись сполна тут. Кто посерьезнее, те мечтали, например, о розетке Почетного легиона. Но подавляющее большинство было, на взгляд Скварского, «этажом ниже» — люди, впавшие в романтику, как в прострацию, готовые скармливать себя гнусу в расчете на то, что страдания и жертвы вознесут их к идеалам добра, гуманизма, света… Эти были начисто лишены практической сметки, будто у каждого еще не одна жизнь впереди. А он уважал личность, но когда личность есть в человеке! И с Басовым, скажем, он считался, прочие же — мелкота пузырчатая, хотя и их Север все-таки приучал понемногу брать от жизни свое…

Да, Басов неглуп, но раздражал самоуверенностью, удачливостью, а более всего — узостью интересов. Он не понимал и не хотел понимать широты и сложности жизни, обилия тенденций, он был прям, как гвоздь, и категоричен, — пожалуй, единственный в Барахсане, с кем исключались всякие компромиссы. Точнее — он сам их исключал. Алимушкин рядом с ним — квашня и бессребреник. Наивно честен. И будь у Алимушкина жена, он бы отчитывался перед ней за каждый коробок спичек. Странно, как мог он ладить с Басовым: тот любит инициативные развороты, не предусмотренные директивами, — Алимушкину же это нож в сердце. Эх, будь у Юрия Борисовича время в запасе, он бы попытался столкнуть их лбами, сыграв на принципиальности парторга. А и надо-то всего одно: ссадить Басова с конька, Гатилина — на перекрытие, а уж Виктор Сергеевич (откликнется у него душа на карадагское прошлое, никто же, кроме Скварского, не приехал сюда за ним, — зря, что ли?!) пусть пожурит, но не отдаст он его на съедение!..

Так, перебирая в памяти всех барахсанцев, Юрий Борисович дошел до Елены, жены Басова. Сразу вспомнилось, как она фыркнула после знакомства с ним, а он, и не подумав обидеться, избрал другую тактику… При встрече с Еленой он то многозначительно, то радушно-удивленно, то снисходительно произносил всегда одно и то же:

«А-а-а!.. Елена Ильинична и… Анна Федоровна?!»

Особенно эффектно это звучало на собраниях, когда он приподнимался со стула, кивал Елене и тут же поворачивался, шарил глазами по рядам, будто искал Одарченко, даже если та сидела рядом.

Когда раз так скажут, два… уже нельзя не понять, что Скварский шутя или серьезно, но ставил обеих женщин в какую-то связь. И Елена занервничала. Бледнела, краснела, сердилась — все перепробовала. Делала вид, что не замечает Скварского, а то первой кидалась здороваться с ним — ничего не помогало!..

А дело и не в ней, а в Одарченко — вальяжная с виду, но недотрога… За ней многие пытались волочиться, но получили отказ. И из таких каждый легко допустит, что другой, например… например, Басов! — добился на его месте успеха. Невероятно?! Если бы кто-то из женщин шепнул это на ухо Елене да раззадорил ее как следует, — еще неизвестно, удастся ли Басову восстановить тогда свое реноме!..

Юрий Борисович мельком подумал о Шурочке Почивалиной. Эта бы сумела любую завести, уж он-то знает. Но к Шурочке подхода нет, надо придумывать что-то другое…

Еще до приезда Елены в Барахсан случилось такое, что Басов и Анка Одарченко вдвоем прошли на плоту Порог. Так сказать, покорили Аниву. А ночь перед покорением одни провели в лесу. А там, интересно, никто никого не покорил?!

Юрий Борисович заерзал в кресле, почесал руки. Что-то символичное было в этой истории. Ведь можно сказать, рассуждал он, что завтра Басов и та же Одарченко второй раз бросают Аниве вызов!.. Почему бы ему, редактору, не рассказать об этом своим читателям? Где-то между строк можно бросить намек на лирический интим между героями, — разве этого мало, особенно для Елены?! Пусть, на здоровье, повозмущается!.. Пусть защищает и честь, и положение Басова, а тут, если еще и Шурочка пошумит, другое уже сложится мнение…

Вот теперь, — Юрий Борисович приготовил стопку чистой бумаги, — ваше слово, товарищ Алимушкин! Басов для вас кто? Герой дня, герой перекрытия. Ну да, и для вас, и для народа. А народ-то, слышите, что говорит: герой — бабник, простите за грубую формулировку!.. Правда, хорош пример брать?! И как это, Петр Евсеевич, с вашими принципами согласуется? Не лучше ли пересмотреть решение парткома?.. Скварский усмехнулся. А еще лучше, если Гатилин перехватит инициативу!

Появилась надежда: низверженный Басов не страшен, Гатилин — сам гора, за ним Скварский не пропадет… А телефонный разговор с женой Гатилина убедил Скварского, что стоит рискнуть. Коли в датском королевстве не все благополучно, Гатилин ухватится за любой предлог, чтоб оттолкнуть Басова, — лично ему, Скварскому, терять нечего. И не зря, выходит, Алимушкин настраивал народ на то, что перекрытие акт производственный, но и духовный. Тут аморальность на фоне морали должна сыграть! Стоит лишь создать очевидность, которая не потребует рассмотрения…

Значит, Юрий Борисович подвел итог размышлениям, писать — и немедленно, срочно в набор! Какой они там разворот печатают?! Внутренний или наружный?!

Юрий Борисович, старательно оберегавший от тряски свой живот, округлый, как яичко, кинулся в цех. Печатница, заметившая, как он еще в коридоре замахал короткими руками, недовольно предупредила линотиписта:

— Опять косопузый… Вот отсохни мои руки, я больше переверстывать не буду.

— Пускай сам верстатку берет, — засмеялся тот, — а то до обеда не выйдем…

— Стоп-стоп-стоп! — задыхаясь, Скварский подбежал к машине.

— Чего еще?

Молодая рыжая девка, знавшая, что печатница она одна на весь Барахсан, методично накладывала на барабан машины газетные листы. Шел внутренний разворот. Наружный она уже прогнала и теперь наставительно выговаривала Скварскому:

— Номер подписан, нечего теперь. Раньше надо было блох ловить…

Выключила мотор, спокойно слезла с помоста, потянулась, зевнула. Глянулась в зеркальце из кармана.

— Чухайтесь, Юрий Борисович, сами. Я свои часы отработала, — говорила она, не слушая, что там затараторил Скварский, — так еще и поспать надо, а то с утра праздник, гулянье, а я… — И опять зевнула.

Скварский замолчал. Наклонившись над набором в машине, он сердито сопел, изучая полосу, и делал вид, будто не слушает, что она там говорит. Пусть поломается… Надо выкинуть фото в углу и зарисовку под ним, а материал разверстать трехколонником — как раз ляжет в это окошко. И отлично смотреться будет, строк на девяносто!..

Он разогнулся, чтобы отдать приказание.

Печатница стояла в дверях, одетая, с сумкой в руке.

— Вы понимаете, как это называется? — строго спросил он. — Сорвете выпуск… Саботаж?!

— А еще начальник, — вздохнула она. — Никакого уважения к рабочей женщине! Зря грозите… Пошла, до свидания!..

— Но я, я… прошу вас.

Та помедлила:

— Пишите, что ли, распоряжение на сверхурочную!

— Я отгул дам!

— А это само собой по закону… Нет?! Ну, как знаете…

«Уйдет, зараза рыжая!» — подумал Скварский и оторвал от газетного срыва лист, стал писать.

— И его включайте! — Печатница кивнула на линотиписта, тихого парня, недавно из армии.

— Да я и так… — сказал было тот, но Скварский включил.

«Что за народ это?! — злился он, возвращаясь к себе. — Упрямы, настырны, все норовят по-своему, ты им слова не скажи… Такие уж захотят — перекроют, руками забросают, а не захотят — и сверхурочными не заставишь… Странно, как нагло она разговаривала! Какая-то Чухаркина или Чуркина, а туда же, в люди. И так везде, всю жизнь: лезут, указывают, отвлекают по пустякам, не дают сосредоточиться… Нет, надо искать другую, другую печатницу, а эту проучить! Пусть убирается, пусть бетон месит…»

Уняв дрожь в руках, Юрий Борисович, чтобы выиграть время, которого с каждой минутой становилось в обрез, позвонил Иванецкому. Тот не то пьян сильно, не то зол спросонок.

— Ты мне нужен! Жду через сорок минут. Дело есть… Неотложное и важное для тебя…

Иванецкий было заотнекивался, Скварский резко напомнил:

— На твой авторитет работаю, хотя ты для меня щенок, понял?!

Иванецкий вякнул, но Юрий Борисович уже не слушал. Прибежит… Да и дело ему пустяковое — отнести свежий оттиск на гидрометеостанцию до прихода Елены. Непременно до!.. Чем раньше она узнает, тем лучше. А сам, даже мыслью не отрываясь ни на что более, сел за статью. Два абзаца — на линотип! Пока солдат отольет их, он подготовит два следующих…

Он умел писать быстро, самозабвенно. Сейчас, правда, не до стилистических тонкостей, важно не задержать номер, а еще ведь гранки тиснуть, поправить, потом уж в печать… И Юрий Борисович спешил. Начало ему далось без правки — болванка годилась и такой (знал себя!), он лишь расставлял кое-где акценты: подчеркнул, что Никита с Анкой шли на плоту вдвоем, что ночь они одни провели в лесу, решение кинуться на Порог созрело у них к утру и риск был сознательный… Остальное все чепуха. А чтобы автора не представили злопыхателем — пожалуйста, он уберет собственные имена, оставит только инициалы, прибавит мажору, — тогда от упреков вовсе легко отделаться: цените юмор, друзья!.. Но уже предвкушая впечатление, какое произведет на Елену, он незаметно отдавался во власть бушевавшей в нем страсти, и чаще, чаще перечеркивалось написанное, подыскивались новые слова, весомее звучали намеки, и многочисленные отточия должны были сказать читателям больше, чем мог он позволить себе открытым текстом.

Редко кто видел Скварского в таком возбуждении. Если что-то не нравилось ему, он с сердитым всхрапом отваливался на спинку кресла, нетерпеливо ерзал, сучил под столом ножками, и все, чем он мучился и сгорал сейчас, распирало его изнутри, деформировало лицо, пока он не находил наконец нужное слово… Это был уже не тот человек, который час или два назад являл само благодушие перед столичной гостьей. Сколько апломба, пафоса, самодовольства источал он, а теперь и звероватого взгляда пожалел бы ей…

Но дело наконец сделано. Оттиск есть.

И Иванецкий, не проронивший ни слова против, уже испарился с заданием. Чего боится?! А впрочем, это и хорошо — ползком проползет, ни одна собака не заметит… Остается Шура, Шура-мурочка Почивалина. На идею ее не возьмешь, на испуг тоже. Видала виды. После глупейшей ссоры с нею придется простачком прикинуться, сыграть раскаявшегося грешника. Грешникам почему-то больше веры, чем порядочным людям. Да она и рада будет: ну-ка, сам пришел…

Допоздна Шурочка провозилась в столовой, готовя на завтра праздничный обед, устала, но это была для нее приятная усталость. Авдей Авдеевич тоже загорелся удивить всех и загодя, не рассчитывая на привозное пиво, сварил и поставил в кладовке бродить свое, секрет которого доверил он только Почивалиной. Авдеич давно перестал грызть Шуру; если и ворчал временами и придирался к мелочам, то это уже по привычке, а так даже и похваливал. Перемена произошла с ним после того, как Шурочка наотрез отказалась принять заведование столовой. «Ведь не получается у вас с Авдеевым, — говорил с усмешкой Алимушкин, — душит он твою инициативу…» Авдей Авдеевич сидел на парткоме красный, как буряк, и вместо того, чтобы оправдываться, молча грыз химический карандаш. Ему уже всыпали, и дело казалось решенным. «Командовать я не могу и не буду, — заявила Шура, — а Авдей Авдеича бабы слушаются, только он боится, как бы чего не вышло… как бы я на его место не села…» — сконфуженно добавила она, и все засмеялись. «Ты слышишь, Авдеич?! — спросил Алимушкин. — Эта критика тебе не в бровь, а в глаз. Оставим пока, но Смотри… Будем считать, что Почивалина над тобой шефствует, понял?!»

«Ну, Шурка! Магарыч с меня! — пообещал Авдеев, когда они вышли из парткома. — Я теперь до пенсии за тебя стоять буду…» На другой день даже собрал столовских и «от себя лично и от имени коллектива» вручил Шурочке шоколадное «ассорти» за двенадцать рублей в коробке. И где достал?! Вчера же за полночь проводил Шуру от столовой до самого дома. «Ты, если что, так и не очень спеши завтра… Замоталась, — пожалел он вдруг и решил: — Надо тебя на Доску передовиков выдвинуть!.. А с утра мы и сами управимся. Вся колготня после обеда начнется…» Он знал, что Шурочка не послушает его, придет, как всегда, с темном и по темпу уйдет, знала это и Шурочка, но все-таки обоим было приятно.

Она прибралась в квартире, приняла ванну и все делала как обычно, но ощущение смутного беспокойства, может быть, тревоги, не покидало ее, и все она казалась недовольной собой — то не так, и это бы надо как-то иначе, — на самом деле скрывала от себя и боялась, что придет Юрий Борисович. Уж не поспешила ли она, указав на дверь? Если разобраться, так-то он мужик ничего, думали она, терпеть можно, если б по закону да не пугал бы, что вот разойдемся, вот брошу… Законных тоже бросают. А кобеля и на цепи не удержишь, не то что бумажкой с печатью. Вся же беда, что нет, не было у нее другого подходящего человека, кроме Скварского, оттого она и держалась за него, а так бы…

Сон у нее был короткий, птичий, все мерещилось что-то, просыпалась, а то показалось, что остановились часы, и она переставила их с подоконника на тумбочку возле кровати. Только закрыла глаза — опять: кто-то по-кошачьи скребется в дверь… Вот так он первые разы приходил к ней, просился, только в окно скреб, а потом она ему ключ дала… Снова поскребли, настойчивей и с перестуком по филенке. А дверь не заперта. Шура торопливо просунула руки в проймы сарафана — бочком, осторожно вошел Скварский. Шапка набок, пальто нараспашку, с кипой бумаг, перевязанной бечевкой. Осунулся вроде, потемнел с лица, а может, это ей со сна так кажется?..

— Шура!.. — Челюсть его дернулась, и Шура подумала, что лучше она не впустит его. — Я пришел…

Она стояла к нему боком и немного нагнулась, одергивая сарафан. Ее покатые плечи и ладная, упруго изогнутая спина смутили Скварского. Он с сожалением подумал, что она не знает себе цены. Такое тело будто нарочно создано для ласки, любви, и будет жаль, если она опять заартачится.

— Проходи, раз пришел, — сказала Шура, — не пнем же торчать!

— Ты мне не веришь, — вздохнул он и, вытирая лоб, сдвинул на затылок рыжую, с коротким козырьком шапку. — Я даже бумаги свои принес. Думал, оставлю тут насовсем…

Шура пожала плечами. В зубах она держала заколку, прибирала волосы, а говорить не хотелось. Ожидала, что будет дальше. Скварский, поняв ее молчание по-своему, поискал глазами и забросил папки на верх шифоньера, подальше, к самой стене.

— Ты уже на работу? — спросил он сразу после этого.

— Как видишь… — Она отвернула флакончик духов, чуть потянула носом и, забыв подушиться, поставила обратно на полку.

— Шура, — теперь он сел, приспустив пальто на спину, на лопатки, но еще окончательно не сняв, — нам надо поговорить… Я много думал…

— Со вчерашнего дня?!

Она продолжала собираться, не обращая на него внимания, а его уже злило, что она не слушает или делает вид, что не слушает. Он отодвинул из-за стола второй стул, властно потребовал:

— Сядь!

— Поговорим дорогой! Я спешу.

— Неужели ты не видишь, — сухо, с обидой, проронил он, — что я не в себе…

«А когда ты в себе?!» — чуть было не спросила она, но сдержалась и догадливо произнесла:

— А-а-а…

Пальто на нем совсем сползло и держалось теперь только на рукавах; Шурочка по привычке наводить порядок перед уходом небрежно напялила его на Скварского за воротник, как в мешок втолкнула.

— Может, уехать отсюда куда-нибудь… — безучастно сказал он. — А ты?!

— Куда меня черти понесут! — Но все-таки ее заинтересовал такой оборот. — Далёко собрался?

— Да нет… Меня Басов подсидел, — будто совсем растерянно признался он. — Куда-то надо…

— Надо, подсидел, собрался… Что-то ты непонятное несешь, — не поверила Шура. — Или надумал что?

— Хм!.. — горько усмехнулся Юрий Борисович Шуриной наивности. Он поставил перед собой руки, упирая пальцы в пальцы, и шумно вздохнул. — Я как-то имел неосторожность заметить, что его флирт с Анкой Одарченко слишком бросается в глаза… В общем по-дружески предупредил… А в итоге что?! В итоге он смешал меня с грязью. Дескать, это я совращаю! Каких-то печатниц, поварих, фельдшерицу какую-то приплел… Понимаешь, когда так говорят, даже оправдываться бессмысленно. Вот я и…

Не докончил. И так должно быть ясно. Сам следил за Шурой. Задело, красными пятнами пошла…

— Басов не такой… — как бы про себя сказала Шура. — Да и Анька… Не то что я, сама не подкатится…

Шурочка еще размышляла, пытаясь представить из услышанного связную картину, Юрий Борисович с видимым усилием приподнял веки и посмотрел на нее долгим взглядом.

— Конечно, конечно… — соглашаясь с ее возражениями, поспешно произнес он. — Поделом мне, чтобы не совал нос в чужие дела… А я, знаешь, после этого скандала еще одну глупость едва не сделал. Думал, пойду к Елене, расскажу все. Уж если она Никиту не образумит, тогда мне здесь делать нечего. А потом… Не поймет она, не поверит.

Ничего не сказав ему на это, Шурочка, угнув плечи, подошла к окну. Отвернула край шторы и почувствовала, как подступают рыдания. Закусила губы, но не выдержала, зарылась в штору лицом. Ведь и правда, нескладно все получается… Прогнала же его, думала — конец, а оно вон как, вроде и податься ему некуда… А ей кто скажет? Может, она на всю жизнь от своего отказывается!.. «Гадай же, старая, тоска мне сердце гложет…» — вспомнила, как впервые он заговорил с ней, — красиво, торжественно, будто в кино… Да те, которые из кино, давно разобраны, а он просто неудачник, выше б солнца взлетел, да не может, оттого и злой, подковыристый, всех за людей не считает, а теперь в ногах готов валяться. Прогнать-то что, за такого спрос невелик, а вон Авдеич, уж на что мужик дошлый, дак говорит, за тобой, Шурка, не пропадешь… Оно и верно. Мужики сейчас дураки пошли, каждый конфетку ищет, чтоб обертка покрасивше была, хрустела, а под оберткой-то раскушаешь — тошно станет. А если бы Юрий-то всерьез, по-заправдашнему, так она, Шурка, нашла бы, как повернуть его к людям…

Она поискала платочек, утерлась и голосом, показавшимся ей чужим, сказала ему:

— Не гоню я тебя… Оставайся, посмотрим…

Он виновато опустил голову.

— И сиди тут, никуда не суйся, — уже уверенней продолжала она. — Сама поговорю с кем надо. Не может быть, чтобы из-за брехни человеку жизнь ломали.

— Не надо, ничего не надо, — вскинулся он. — Разговорами не поможешь, а хуже, чем есть, уже не будет.

— Был бы ты мой, — горько усмехнулась она, — я любой патлы повыдергала бы!.. Да не бойся, силой держать не стану. Наведу вот истину — за меня тебе ничего не сделают, а других, скажу, не было, и свободен ты на все стороны…

— Нет, нет, никуда не ходи! И к Елене тоже… Я сам не решился к ней, тебе тем более не советую. Вас, конечно, женщин, не поймешь, но у нее характер, пожалуй, почище басовского. Слово не так скажешь — весь поселок на ноги поднимет…

— У меня не поднимет, — пообещала Шурочка угрюмо. — Да, может, я к ней и не пойду, с чего ты взял!

— А я думал… Ну да, конечно, правильно ты решила! — с откровенным сожалением закончил он и, чувствуя, что не находит отклика в ней, спросил: — Тебя проводить?

Она собралась уже, сунула ноги в ботики, запахнула пуховый платок на шее, сказала:

— Ключи у тебя есть… Ну, спи!

«Господи!.. — вздохнула Шурочка мысленно. — Зайти да поговорить с Еленой — чего проще-то?! Бабы вон цапаются из-за мужиков!.. А тут же не делить им, а вроде как помирить двух дураков надо. Про Анку Одарченко она и заикаться не станет, да и брехня это, быть не может…»

Шура шла быстро, слегка поеживаясь на свежем утреннике. Улица была пустынной, как в выходные дни. Ей вдруг показалось, что сзади слышны шаги; оглянулась — никого. С утра все, конечно, к прорану пойдут, намерзнутся там, а потом в столовую. Придется ей с девками повертеться, — это уж как закон: когда не работают, всегда больше едят… Шура прибавила шагу. Она старалась не думать о Скварском, — сбил ее с панталыку, и то ли, правда, зайти к Елене, сказать ей пару ласковых, то ли, может, с Никитой Леонтьевичем поговорить? Басов к ней хорошо относился, уважительно, всегда «здравствуйте» говорит, руку подает. Юрий Борисович отговаривал, да так хитро, чтобы непременно зашла… Вот делец! Ну, зайдет… Ну, и правда, допустим, было что-нибудь промеж них… Вот и устроит она праздничек людям… Шурка, Шурка, да ты что ж думаешь-то?!

А ведь топает за ней кто-то! Шурочка быстро повернула голову и заметила на перекрестке метнувшуюся за дома тень. Он… Не утерпел, значит, вышел следить… Стало быть, ему обязательно нужно, чтоб зашла, вроде как сама, а он тут и ни при чем…

Шурочка сглотнула подкативший к горлу комок обиды, постояла немного напротив басовского дома, но Скварский не показывался, где-то выжидал. Тогда она свернула к подъезду. Поднялась по лестнице, прислушиваясь, пока с улицы не захрустел мерзлый песок под осторожными шагами. Она сбежала вниз, толканула плечом дверь и… растерялась, увидев, как Скварский прикрыл рукою лицо, то ли опасаясь быть узнанным, то ли защищаясь. Ах, нет, это он от света, бившего в лицо через открытую дверь.

— Мало, что послал, дак еще и шпионишь… — Шура произнесла это тихо и с таким сожалением, точно оправдывалась перед ним, и Юрий Борисович протянул к ней руки, успокаивая.

— Ну что, сказала? Как она, что?! — жадно спросил он.

И Шура поняла, что он нарочно разжалобил и наговорил ей всего давеча и, наверное, не он у Басова, а Басов у него поперек горла встал. И ее, Шурку, он как кость для затравки собакам бросил. От этой мысли будто каленым железом пырнули Шурочку, сердечко у нее зашлось, и она, догадавшись, что лучше сейчас обмануть Скварского, в истерике почти крикнула:

— Доволен, да?! Радуешься! Сам в сторонке, а Шурка в помоях, да? Тебя б самого так… Она на меня банку с керосином плюхнула!.. На, ткнись, понюхай! — И Шура запальчиво сунула под нос борт старенького пальто, от которого действительно чем-то пахло, и Скварскому показалось, что керосином…

— Тише, Шура, тише!.. — Он оглянулся по сторонам.

— Пропади ты с глаз моих, сатана… — простонала она.

— Так надо было. Дело такое!.. Иди спокойно на работу, я потом объясню… — Поддерживая шапку то одной рукой, то другой, он скрылся за углом.

Прислонясь головой к каменной стене, опустошенная, Шура безучастно подумала, что он уполз, как аспид, уполз в нору, отлеживаться… Но ведь это несправедливо, нельзя так! Не так, не так надо жить. «Прошлое прошло, так хоть настоящее побереги, девка!..» — сказала она себе. И дворами, мимо почты, гостиницы пошла к дому Алимушкина. И знала, что не обида и не злость вели ее туда — надо было сделать это ради правды, которая на свете одна, человеческая; ее раз похоронишь, а сам потом век из ямы не вылезешь…

После Дашиного звонка Алимушкин заспешил, заторопился из штабного вагончика домой. Утро уже занималось. Мглистый свет растекался над тундрой. Синеватой грядой чернели сопки по горизонту — там отстаивались в утренней тишине тучи, и день обещал быть пасмурным и холодным.

Алимушкин думал о Даше, а из головы не выходил Бородулин со своим камнем. Признать, что Бородуля наплевал на всех, на коллектив, значило для Алимушкина принять на себя часть его вины. В сознании сама собой выстраивалась привычная цепочка — с кого спросить, кому указать, кому на вид поставить, — цепочка растягивалась, словно мехи гармошки, и все зависело от того, как сыграть, а это дело гармонистово. И думалось уже не об одном, а о многих бородулиных сразу: самовольные действия чаще сопряжены с опасностью, поэтому всякое самоуправство недопустимо. Нда, не доработали они, иначе бы не дождались такой партизанщины…

Когда он вошел, Даша сидела на скамеечке перед дверью. Она встала, и Алимушкин, ни о чем не спрашивая, обнял ее. Она вдруг заплакала, и он стал гладить ее плечо, голову, не зная, как еще успокоить… У самого комок подкатил к горлу, и почему-то он старался скрыть это, но не выдержал, поцеловал ее в висок, в шею и, не разобрав, чем пахнут ее волосы, подумал, что пахнут они фиалкой. Ему уже казалось, что только такой он и представлял всегда их встречу, и прошептал: «Даша, родная…» — и ладонями приподнял к себе ее лицо, — она засмеялась сквозь слезы, но в эту минуту резко позвонили в дверь.

Алимушкин виновато вздохнул, посмотрел на Дашу:

«Прости, не знаю, кто…» — и сказал:

— Да-да, входите! Открыто…

Вошла молодая, невысокая, знакомая на лицо, но забытая по имени женщина. Все в ней напряглось от ее раздражения, плохо скрытого за сухими, обиженно поджатыми губами и румянцем, полыхавшим во всю щеку.

— Простите, — сказала она натянуто громко, — в неурочное время врываюсь…

— Проходите, — пригласила Даша.

Внимание незнакомки ее не смутило, догадывалась, наверное же это было странно: Алимушкин и — женщина у него в квартире.

Петр Евсеевич несколько растерянно представил Дашу:

— Это моя…

— …жена, — закончила за него Даша и улыбнулась. Она назвалась, и чрезмерный до этого интерес к ней со стороны гостьи пропал.

— Петр Евсеевич, вы меня не помните… Я Чуркина…

— Алевтина Павловна? — вспомнил он. — Работаете у нас печатницей? Ну как же, вас долго пришлось уговаривать… А раньше вы работали бетонщицей, у Капустиной. «Лучшая бригада, — передразнил он Чуркину, — никуда я от нее не пойду…» Так?!

— Та-ак. — Она потеплела лицом, радуясь, что Алимушкин помнил, и тут же надулась. — Ну и работенку вы мне подсунули! Будь она неладна… И со Скварским вашим вместе… Портачит, как сапожник, переделками замучил… Уйду, вот попомните мое слово, я крепкая, так этого не оставлю.

— А что случилось? — посмеиваясь ее горячности, спросил Алимушкин.

— Да это я так, к слову, — отходчиво засмеялась она. — Привыкла орать, шум у нас. А случилось вот что…

Она достала из-за пазухи свежий помер «Анивского гидростроителя», от него еще пахло типографской краской.

— Может, я зря беспокою, — говорила она, разворачивая газету, — но у меня совесть пока есть… Мне Анна Федоровна ничего, я ей тоже, и Никита Леонтьевич всем девкам на стройке нравится, так это не значит, что грязью поливать…

Они прошли в кухню. Алимушкин сел к столу, Чуркина — напротив. Раздеваться она отказалась, а вот стакан чая из Дашиных рук взяла. Пила осторожно, вприкуску, и не сводила глаз с Алимушкина. Даша, наклонившись с ним рядом, тоже читала. Она покраснела и, когда Алимушкин повернулся к ней, сказала:

— Я держала в руках готовую верстку полосы, но такого материала здесь не было…

— Не было! — в голос подтвердила Чуркина.

Оба, Петр и Даша, вопросительно посмотрели на нее — та степенно отставила стакан.

— Вот то-то и оно, что не было, — с прежней строгостью повторила она и с каким-то особым любопытством взглянула на Дашу. — Значит, это вы заходили к нам с Аннушкой?.. Так-так… Будете дочка Тихона Светозаровича, который в Москве, академиком?!

— Да…

— Подсыпали вы нашему Борисычу перцу! А про папашу вашего мы слыхали на стройке. Поклон передавайте — хоть от всех, а хоть и от Чуркиной!.. Выходит, вас, Петр Евсеевич, с законным браком?!

— Выходит… — нетерпеливо повел он плечом. — Как это могло появиться?! Печатали же вы? — Он небрежно, брезгливо поднял газету. — Печатали!

— Печатала-то я, — усмехнулась Чуркина, зная, что не она виновата, и пояснила: — Куда денешься? Приказ!.. Вот, — достала свернутую трубочкой бумажку, — и распоряжение его на переверстку, и печатала. Сверхурочно… А как, значит, вы ушли, — посмотрела она на Дашу, — так он прямо сбесился. Номер уж подписан был, остановил. Сел — строчит, по кускам на линотип тащит… Где нам там разбираться, что к чему. Велел — мы и отбахали…

— Весь тираж?!

— Целиком, а то как же!

— Позвонили бы мне… Неужели трудно?

— Да ведь я-то что думала?! К перекрытию, думаю, важное… А после уж поглядела — глаза на лоб полезли… Или дура я… Линотипист — тюха. Говорю: «Чего молчал?!» А он тоже глазами хлопает: «Да-а-а-ли…»

— Где газета сейчас? — спросил Алимушкин.

— Где!.. На почту оттартала, вот где! И к вам… Думаю, стыдно так о людях, нехорошо. У нас кто и водится друг с другом, так и о тех так не говорят, а тут чистая муть, тень на плетень… Да за что, главное, прицепился? За Порог! Порог прошли… Ну, и ясно, что прошли, все ж знают, никто ничего. А он, значит, как постель расстеливает… Уйду я, Петр Евсеевич, не буду работать. Такой позор на себя вешать…

Алимушкин отодвинул газету, поднялся.

— Наведем там порядок, Чуркина, наведем… Вы правильно сделали, что зашли. Газету мы задержим, а к вам, Алевтина, будет просьба…

— Рот у меня на замке, ключ у вас оставила, — догадливо подтвердила Чуркина. — Все газетки до одной собрала, пересчитала, да он либо один оттиск в карман сунул, первый, тот не нашла…

— Один нам погоды не сделает, — размышляя о своем, сказал Алимушкин и, собравшись, беспомощно улыбнулся Даше: ты же понимаешь?..

Она только спросила — он на почту?

Газета еще была не сортирована, и Алимушкин забрал обе пачки, отнес в партком. Девчатам на почте наказал, если кто будет интересоваться, сказать, что вроде бы на доставке… Подписчики вряд ли станут одолевать сегодня, — предупредил на всякий случай, чтобы сбить с толку Скварского. Заметка пошлая, даже вульгарная, но суть в том, что Скварский решил вылить на Басова ушат грязи как раз под перекрытие. Зачем это делалось, Алимушкин понимал, но почему взялся за это Скварский?!

Причину объяснила Даша, рассказав о ночном визите к Скварскому.

Его несколько озадачило, что пока он был на почте, приходила еще какая-то женщина, заплаканная, как поняла Даша, во всяком случае, расстроенная. Она постеснялась назвать себя и не стала ждать — мол, увидимся еще или другим разом как-нибудь… И сколько Петр Евсеевич ни думал, он так и не мог предположить, что приходила Шурочка Почивалина. Ясно было только то, что она торопилась. Значит, и дело не спешное, решил Петр Евсеевич, не упуская из виду Дашиного рассказа о ее встрече со Скварским в редакции…

Высокий, худой, Алимушкин, слушая ее, ходил по комнате, отвернув серый верблюжий свитер, облегавший шею под подбородок. Время от времени он неопределенно хмыкал и, подперев одной рукой локоть другой, потирал ладонью и без того пылавшие щеки. Мало-помалу он вроде разобрался во всем, отщипнул из ящика под окном стрелку лука, положил на язык, пожевал и сказал скорее не Даше, а на свои мысли:

— Горько…

— Что?! — переспросила Даша.

Он не ответил. Рано или поздно, думал Алимушкин, Скварский все равно раскрыл бы свое лицо. Барахсан нужен был ему, чтобы пересидеть, выждать какое-то время, и, стало быть, он на что-то надеялся здесь… Встреча с Дашей, страх, минутное отчаянье или слабость выбили его из равновесия, пошел ва-банк!.. А он-то, сам он прошлепал Скварского, проморгал. Гнили не почувствовал… Если бы не газета, не Чуркина, не поверил бы, что человек способен на такую подлость. Кто другой, даже Бородулин… Так в том хоть человек есть! — возразил он себе.

— Все мельчает, Даша, — сказал он, — ты не находишь? Даже подлость…

Даша не согласилась:

— Это ты сейчас так говоришь. А завтра? Представь, что газета ушла. Скварский за клевету снят… А Никита?! А Анка, Елена? А вся эта грязь, скандал?..

— Все-таки Анка у тебя на первом месте! — Алимушкин поднял палец.

— Знаешь, — продолжала Даша, — отстранить Басова от перекрытия еще не самое страшное. Страшно унизить человека, нагадить в душу, затоптать честь, достоинство. А рассчитано все на это. Что потом говорить: он прав, он не виноват…

— Положим, Басова сломить не так просто, — не согласился Алимушкин.

— Басова?! Возможно. Басова не сломить… И что Басова, когда ломают саму мораль…

— Да-а, — Алимушкин посмотрел на часы, — мы далеко зашли. Что ты предлагаешь?!

— Ничего, — устало вздохнула Даша, — просто мне не хочется его видеть…

Но это ее «ничего» прозвучало горько, она была не согласна с Алимушкиным, и ей наверняка хотелось, чтобы он немедленно принял против Скварского меры. Однако любой шаг, кроме того, который он уже сделал, задержав газету, был бы только на руку Скварскому. Если сейчас он, Алимушкин, срочно созовет партком, то, значит, безнадежно испортит всем настроение. А формально он вроде и прав был бы. И нет сомнения, что после перекрытия члены парткома ему укажут: дескать, затянул ты, секретарь…

— Нет, партком соберем после перекрытия, — последние слова Алимушкин произнес с нажимом, будто убеждал не только Дашу, но и себя. — Не могу сейчас, не имею права. Сейчас нам надо спешить в штаб… — И посмотрел на Дашу: поняла ли она его?!

— Давай-ка чаю выпьем или кофе, — ответила она, — а потом в штаб. И отложи, наконец, газету! Строчки считают не пальцем, а строкомером. И считать незачем. Я и так вижу, что ты собираешься мне предложить.

— Правильно, тебе! — Алимушкин виновато улыбнулся. — Переделать газету…

Сам же подумал: жена, ничего не скроешь. И, поняв, что Даша согласна, облегченно вздохнул, повеселел.