За далью непогоды

VIII

Несмотря на то, что большую часть совместной жизни Гатилин и Варя провели врозь, Виктор Сергеевич по-своему любил Варю и понимал: дурного она не посоветует ему. Варя искренне переживала за него, но она не знала, да и не могла знать всех тонкостей его отношений с Басовым, отношений, если признаться честно, не всегда прямых и последовательных. Ему самому надо еще разбираться и разбираться в них, а Варя, побыв в Барахсане какую-то неделю, уже сделала выводы. Не может она без этого, нравится ей!.. Он, Гатилин, не то чтобы не поверил ей, но, поняв, куда жена клонит, резко осадил ее. Со слезами та убежала на кухню, дав и ему, и себе, как насмешливо заметил Гатилин, краткосрочную передышку.

А дальше что?! Вот она возвращается…

От взгляда Виктора Сергеевича не укрылось, что за считанные минуты Варвара Тимофеевна его если и не похорошела, то привела себя в порядок, — похоже, что она простила его вспышку…

Длинное вишневое платье, сужающееся книзу, сидело на ней как-то удобнее, ловчее, оно скрывало излишнюю полноту фигуры и даже придавало ей стройность; короткая, молодящая Варю прическа, которую она прячет в Москве под парик, тоже шла ей, и лицо, обрамленное прямыми русыми волосами, было строгим и свежим от анивской воды, несмотря на то, что проглядывала на нем едва заметная краснота под глазами.

Ей уже ничего не надо было говорить ему: Гатилина обрадовало, что Варя держала себя в руках и молодо, оживленно сверкали ее глаза. Он всегда считал, что с годами синева блекнет, ан нет, и цвет, и бесшабашная Варюхина веселинка те же в ее глазах, что и в молодости.

Гатилин широко улыбнулся, раздвинул руки обнять Варю, ибо без слов видно было, что она шла упасть ему на грудь, и он, давно отвыкший от нежности, поцеловал ее в теплый висок.

Еще ничего не было сказано, но уже другими глазами смотрел Гатилин на жену, видел прежнюю расстановку мебели в квартире, упакованные чемоданы… И это так обычно, так естественно для Варвары, что он не выдержал, тихо засмеялся.

— Ты что?! — удивилась она.

— А?! — переспросил он, все еще смеясь. — Говорю, приготовилась к перекрытию?! — И кивнул на чемоданы.

— Да, — ответила она, не отрывая головы от его губ. — То есть нет, нет, конечно! Я должна остаться…

Едва уловимым движением она высвободилась из его рук, сама положила ладони на пыльные плечи его кожанки, провела рукой по колючей щеке. И уже интонация ее голоса стала другой, она словно спрашивала теперь: «Я должна остаться?»

Он нахмурился:

— Тебе «ИЛ» или «ТУ» подавать?..

— Виктор, — прошептала она с укоризной, — я вполне серьезно!

— Ну, да и я не шучу.

— Ты злючка, скрытный стал, — засмеялась она, — вот я и решила… Что у тебя случилось? Расскажи! Это ведь знаешь, как помогает… Я помогу. Если не здесь, так там, в Москве, через Хотеева, но я уверена, что твои неприятности… — она помедлила, подбирая подходящее выражение, — местного характера.

— Смотри-ка! — удивился он, скрывая, что в ее словах есть доля правды. — Как у тебя поставлен голос, прямо пружинит!.. Как новые рессоры у моего газика. Где это ты научилась?!

Варвара отступила от него, присела на кровать, вытянув ноги и чуть откинувшись назад, оперлась на руки. Она смотрела перед собой, мочки ее ушей, отяжеленные подвесками с рубиновыми камнями, заалели, словно это отсветы рубиновых зерен падали на них. И хотя Гатилин видел все это, ему казалось, что Варвара по-прежнему смотрит на него, только взгляд ее стал колючим и проницательным, как… как… Он не находил, с чем сравнить ее проницательность — точно и одним словом, — но он знал, что такое же ощущение бывает, когда холодные рентгеновские лучи пронизывают грудную клетку и в их фиолетовом свечении на экране отчетливо видны не только ребра, но и темный, сжимающийся в комок мешочек сердца. И оттого, что он думал об этом, его живое, бьющееся сердце тоже сжалось и как будто остановилось — всего на мгновенье, и сам он, идя к Варваре, приостановился, и одна только мысль, не выражающая ни боли, ни страха, промелькнула в голове: неужели все?!

Потом-то ему стало казаться, что это было предвестие сердечного приступа. «Ну как сказать ей? Да и зачем?!» И сразу — жарко!.. Гатилин неловко стянул с себя чертову шкуру, бросил на пол, взялся было за стул, но раздумал и опустился на кожанку перед Варей. Надо посидеть так немного, чтобы успокоиться. А сам, как будто шутя, а может, и серьезно, сказал ровным голосом:

— Ну что, присядем на дорожку, поговорим…

Варя поджала губы.

Он вспомнил, что нынче сентябрь, двадцать третье, — значит, Варя пробыла в Барахсане неделю…

Высветлевший за окном синим туманом день казался впереди долгим Гатилину, и все, что было накануне, и прошлой ночью, и приезд Вари, и их разговоры о Москве, и теперь вот ее отъезд — все как бы сливалось для него в это нескончаемое сегодня. Но день двадцать третье сентября только наступал еще, и первый же Варин вопрос, бесстрастный, словно она заполняла анкету, заставил его внутренне собраться.

— Виктор, — спросила она, — тебя почему перебросили с Карадага на Барахсан?!

Варя, Варя, вон ты какой затеяла разговор!..

— Ты задумался об этом хоть раз? — повторила она.

— Во-первых, — медленно сказал он, — меня не бросали… А во-вторых, Варя, ты что, осведомлена больше меня и у тебя своя точка зрения?!

— Ну… Представь на минуту!

— Трудно, — откровенно усмехнулся он. — Если только министры ходят к тебе дергать зубы!

— Знаю же я, — она игнорировала его выпад, — что в последнее время не работал ты на Карадаге, а только отбивался от комиссий. Уезжала одна, приезжала другая. Дошло наконец до Москвы… С этого началось! И если не я решала твою судьбу, — а разумеется, не я! — то это не значит… Я бы на твоем месте не спешила с выводами.

— Я тебя не просил, Варя, — нахмурился он. — Я был прав в Карадаге и ни в чьей защите, в твоей особенно, не нуждался.

— Ну-у, какая там защита… — протянула она.

— Если протекция, тогда это еще хуже.

Говоря, Гатилин встал, встряхнул полушубок, отыскивая в карманах силинские папиросы, а закурив, подошел к окну, и Варя долго смотрела на его усталый, напряженный затылок, откинутый назад, потому что он смотрел через окно куда-то вверх, и сзади багрово вздулась на шее складка над воротником рубашки. Наверняка он думал, как она могла узнать, через кого и что…

Разумеется, он так думал. Он думал, что для Вари Карадаг — случайный эпизод в его биографии. А что́ она знала? Да что комиссии?! И какие могли быть протекции?! Правда, в Москве с ним долго, изучающе долго беседовал Хотеев из кадрового управления. Варя, кажется, называла его среди своих знакомых. Но что сие значит? Так, звук пустой. Не считая нескольких разговоров с ним мельком в прежние свои наезды в Москву, Гатилин почти не знал его, а к молве о всесильности этого человека относился скептически. Но в тот раз, надеясь, на его осведомленность, Гатилин спросил, зачем его вызвали.

Хотеев — его, кажется, Александр Михалыч зовут — удивился:

— У вас же комиссия работала от нас!

Гатилин кивнул.

— Я устал от комиссий, нельзя работать! Развяжите мне руки или… Вывод уже известен?!

— Горячий вы, Виктор Сергеевич, — пожурил Хотеев. — Раз работали в аппарате, должны знать, что комиссии любят обтекаемость, предпочитают рекомендации, а все остальное… — Он поднял глаза к потолку и засмеялся на гатилинское смущение. — Ничего, потерпите, вопрос скоро решится…

Через день вечером сам позвонил Гатилину на квартиру. Делая одолжение, сообщил:

— Могу обрадовать! Ваше досье вручено Малышеву. Молите бога, Виктор Сергеевич…

За такие сведения обычно цепляются, ищут, кто бы мог повлиять, порекомендовать, замолвить. Гатилин рассудил иначе: пусть снимают, когда правда на его стороне… Карадагцы еще помянут его добром хотя бы и за два ящика железок — масляные кольца, подшипники, фильтры и все, что дефицит у них в Карадаге, которые он вышиб тут на арапа и на свою последнюю премию. Только бы Варя, роясь в бумажнике, не наткнулась на оплаченные счета. Уж она-то спрос учинит почище любого бухгалтера.

Малышев встретил его то ли в растерянности, то ли в смущении.

— Понимаете, — объяснил он, — мне передали ваше личное дело со странной припиской: «На суд», — а я не вершитель судеб. — Он помолчал, заинтересованно оглядывая Гатилина. — И за что вас «судить», если эти, с позволения сказать, отчеты комиссий о Карадаге справедливы?!

— Меня, — вздохнул Гатилин, — осуждает сам факт: комиссии были, глазели, галдели, да так, пожав плечами, и удалились…

— А вы?!

— Я оптимист. Не запретили — значит, говорю, одобряют…

С гатилинского управления разговор перешел на весь Карадагводстрой, и Виктор Сергеевич с некоторой обидой заметил, что его новации, которым он отдал столько сил и лет, почти не заинтересовали Малышева. Тот расспрашивал о плотине, каналах, как продвигается монтаж распределительного устройства, о неувязках в планировании и снабжении, кто из смежников особенно подводит строительство, и больше всего, пожалуй, об общей атмосфере на стройке. Поняв, что судьба его никак не зависит от Малышева, Гатилин разоткровенничался, как трудно стало сейчас работать и командовать. Раньше труднее жилось, но проще работалось, на доске было мало фигур, а теперь, засмеялся он, при ученых пешках и ферзь не в счет…

— Явление? В чем же причина? — спросил Малышев.

— В том, видимо, — ответил Гатилин, взвешивая каждое слово, потому что причина эта больше всего била его самого, — что материальный стимул перестает быть главной пружиной нажима на людей, на их психику… Каждый хочет работать вольно, красиво, воспринимая труд не как обязанность, а как потребность и удовольствие. Создать такие условия на практике трудно, но еще хуже, когда этого не понимают и не хотят понять…

— Да-а, — подхватил Малышев, — там, где сегодня молодежь, по-старому ничего не сделаешь. И это справедливо: за ними перспектива, стратегический простор! Но опыт, наш опыт им очень, очень необходим.

Наблюдая гостя, Малышев заметил, что тот не лишен честолюбия, но это не самый страшный из земных грехов. Гатилин показался ему деловым, зрелым хозяйственником, энергичным, и, судя по биографии, накопившим немалый опыт в строительстве. Несомненно, это был также человек большой воли и выдержки, убежденный в своей правоте. Противостоять многочисленным комиссиям и не сдаться — на это может отважиться только сильный… Упругий, ладно сбитый крепыш, Гатилин держался без ложной скромности и самодовольства, был нетороплив в движениях, за внешней манерой угадывалась внутренняя собранность, привычка думать, и Малышев не стал скрывать, что доволен знакомством с ним. Прощаясь, он сказал:

— Петру Степановичу, по-моему, как раз такой человек и нужен, как вы…

— Какому Петру Степановичу? — не понял Гатилин.

— Министру, разумеется! — засмеялся Малышев, а Гатилин стушевался, у него не хватило смелости спросить, о чем речь.

До министра Гатилин прошел длинный ряд служебных кабинетов, ему задавалось много похожих вопросов, и он почувствовал, что для новой должности, к которой его примеривают, чем-то не подходит — сомневаются в нем. Никаких оснований к тому, не считая анонимок, не было. Если и на коллегии начнут сомневаться, решил Гатилин, он поблагодарит за честь, но категорически откажется от любого предложения. От Хотеева Гатилин знал, что в последней справке говорилось о нем лично: «Начальник управления показал себя способным организатором, многое сделал для развития творческой атмосферы в коллективе, однако в последнее время психологический климат начинает складываться не в его пользу. Целесообразно, на наш взгляд, поддержав карадагскую инициативу, предложить тов. Гатилину новый участок работы…»

По давним представлениям, связанным с его пребыванием в министерстве, Виктор Сергеевич ожидал долгого и изнурительного разбора своего дела на коллегии. Наверное, станут придираться к каждому шагу, к каждой мелочи, требуя на все объяснений. Он подготовился, набросал тезисы на наиболее вероятные вопросы. Тишина, наступившая сразу после того, как Хотеев сообщил членам коллегии об анкетных данных Гатилина и его послужном списке, не предвещала ничего хорошего. Странной показалась ему и сама постановка: одобрить (или нет) начинания Гатилина на Карадаге и назначить (или нет) начальником управления строительства Анивской ГЭС. Но разве можно было не одобрить и назначить или наоборот? Тогда исчезала зависимость между тем, что он делал, и тем, что могли ему предложить…

Министр, видимо тоже недовольный сообщением Хотеева, сделал нетерпеливый жест рукой, требуя гатилинское дело, строго спросил:

— Вы полагаете, Александр Михайлович, третьего не дано?!

Сам, не удостоив вниманием ответ Хотеева, быстро взглянул на Гатилина:

— А вы как считаете, Виктор Сергеевич?

Гатилин встал, развел руками:

— С одного козла семь шкур не дерут…

Министр улыбнулся.

— Тоже верно, тем более что жизнь утвердила принципы хозрасчета раньше нас и надо было вовремя помогать Гатилину.

Это прозвучало укором, Хотеев покраснел и склонился над столом, усердно чертя что-то элегантной шариковой ручкой. Министр, хлопнув пальцами по бумагам, — дескать, вот сразу и нашел, что нужно, — прочитал вывод комиссии. Многозначительно посмотрел на собравшихся.

— Есть предложение — рекомендовать на Аниву, — высказался один из замов. Остальные поддержали.

— Вы понимаете, — министр обратился к Гатилину, — почему мы так единодушны? У вас есть опыт, есть желание работать, и вам надо расти. На Аниве будет труднее, но вы коммунист и там замечательная молодежь. Сработаетесь — вам цены как руководителю не будет, а нам, — повысил он голос, — нам нужны инициативные кадры… и последнее, Виктор Сергеевич: не стесняйтесь учиться у молодых.

— А то поздно будет! — вставил Хотеев, и опять министру не понравилась его реплика.

Сделав паузу, он поинтересовался, есть ли у Гатилина личные просьбы, пожелания, может быть, отпуск…

Гатилин поблагодарил.

— А насчет отпуска — отдохну, — пошутил он, — пока оформление будет идти…

Обычно процедура с переводом тянется около месяца.

Министр усмехнулся.

— В таком случае желаю вам удачи!.. Подождите немного в приемной.

Минуты через две за Гатилиным вышла из кабинета секретарша с бумагами. Подозвав Гатилина, она попросила его расписаться в конторской книге и вручила… уже напечатанный приказ. Пункт первый: освободить товарища Гатилина… Пункт второй: назначить… Вот и отдохнул!

— Пройдите в бухгалтерию, — сказала секретарша, не оставляя никаких сомнений, что назначение уже состоялось. — Вам выдадут проездные…

Вспоминая сейчас тот стремительный разворот в своей жизни, Гатилин чувствовал, что ему обидно за жену. В общем-то неглупая женщина, она всерьез допускала, будто судьбы таких людей, как он, зависят от благосклонности хотеевых. И тогда, в Москве, она не поняла его радости, не поняла, что Анива — взлет, мечтать о котором можно только единожды…

В тот день, выйдя из министерства, он хотел сразу помчаться к Варе, но невыносимо было торчать в ожидании ее полтора часа в пропахшей нашатырем поликлинике, и он, взяв на площади Ногина такси, неопределенно махнул рукой. Карадаг с тридцатиградусной жарой, низким давлением и песчаными бурями был теперь далеким и маленьким, будто он пролетал над ним на высоте восемь тысяч шестьсот, а Анива казалась где-то рядом, стоило лишь проехать на красный огонь светофора, и он крикнул шоферу:

— Гони куда хочешь, только на скорости!..

Шофер вывел машину на набережную, покрутил по незнакомым Гатилину улицам, и спустя четверть часа они выскочили на большую кольцевую дорогу. Красная полоска указателя скорости на спидометре поползла, точно ртутный столбик, к ста, ста двадцати, и он говорил шоферу, молодому белобрысому парню, который, может, сам впервые ехал на такой скорости: ты не бойся, все штрафы мои, лишь бы колеса шуршали!.. И колеса шуршали, пели, ревели, машина дребезжала капотом на побитом асфальте, а Гатилин жалел, что у «Волги» несъемный верх. Сейчас бы ветер, чтобы перехватило дыхание!.. Он выворачивал навстречу потоку узенький треугольник ветрового стекла, и парень в темно-синей фуражке с желтой кокардой смеялся вместе с лихачом пассажиром, думая, то ли это артист или фокусник, только бы не фокусник, а то семечки-то щелкают на счетчике! И рассказывал все скучные, неинтересные анекдоты, но оба они смеялись, и Гатилин решил, что дома обязательно рассмешит этими анекдотами Варю.

— Так ты говоришь, — переспросил он водителя, — стоит грузин на аэродроме и спрашивает: «Сколько стоит «ТУ-134»?»

— Да, миллион!..

— А он затылок чешет?

— Да. Говорит: «Ух ты! Год работать надо!..»

Москва кружила от Гатилина справа, сверкая многоэтажьем новостроек, а слева, за высокой кольцевой насыпью, мелькали редкие заводики и старые деревнюшки, доживающие свой век. Там, в тихих, сонных избах, словно не было и нет никакой жизни — они смотрелись как декорации, и Гатилин думал, что все большое и настоящее начинается здесь, у поворота на Домодедово!.. Он жил уже ожиданием предстоящего полета, ему заранее были приятны семь часов в воздухе под присмотром куколки из Аэрофлота, а там — здравствуй, Анива! Здравствуйте, товарищ Гатилин…

Варя, когда они заехали за ней, покосилась на счетчик.

— Шеф, — произнесла она раздраженно, — переключите свой прибор.

— Да брось… — остановил Гатилин, — скажи лучше, сколько самолет стоит? Миллион, а?!

— Ну и что?!

— Год работать надо! Это один грузин сказал…

— Не смешно, — отрезала она. — Или тебя с должности сняли, радуешься так?!

— Наоборот!..

Он восторженно рассказал о назначении. Варя, порасспросив подробности, нравоучительно вздохнула.

— Ничего из тебя не получится… Ты уже там, — пропеллером покрутила она над головой, — а какие у тебя связи, ты думал, позаботился?! Хотя бы в «Пекин» людей пригласил, а ты небось и конфетку секретарше не дал…

Действительно, кроме деловых, служебных, других связей у него не было. Может быть, все это время Варя наверстывала упущенное им?! Иначе с чего бы тогда ей говорить о Карадаге и ставить это в прямую зависимость с Барахсаном?..

Отойдя от окна, Гатилин сел у стола, напротив Вари, на всякий случай к телефону поближе, и, скрывая за равнодушием усталость, спросил ее:

— Ты начала что-то о Карадаге? Какие аналогии тебя беспокоят?!

Варя улыбнулась.

— Не ершись, сядь рядом. Так и забыть недолго, что мы женаты…

Гатилин покачал головой. Оправдываясь, показал глазами на телефон. Белесоватые глаза его были строгими, но, слава богу, он не хмурился.

— Как хочешь. — Она чуть подалась вперед. — Я невольно сравниваю вас с Басовым и никак не могу понять, почему ты ему поддался!

Виктор Сергеевич поморщился, подергал кустиками бровей — тоже, профорг выискалась!.. Но не сказал ничего и долго, старательно стряхивал в блюдце пепел с обгоревшей папиросы. Раньше подобные вещи ее не трогали. Или она боялась заходить так далеко?.. А теперь?! Уж не хочет ли она сказать, что ошиблась в нем?!

Варя, догадавшись, о чем он думает, поспешно возразила:

— Я вовсе не жалею, что связала свою судьбу с тобой…

Он уловил в ее голосе горечь, обиду, упрек, — одним словом, она говорила неправду… Зачем?! Не надо обманывать. Или он заблуждается и это всего-навсего женская растерянность, беспомощность?! Понять-то ее легко, — хочет, чтобы он стал героем дня… Прилетит в Москву — ее начнут спрашивать: «Варвара Тимофеевна, это случаем не о вашем муже пишут?.. Гатилин… Перекрытие…» — «Что же тут удивительного? — скажет Варя. — Я и сама была на командирском мостике!» Хлебом не корми, дай ей этот мостик!..

Если так, Гатилин готов простить жене эту слабость. Других причин для переживаний у нее нет и не должно быть. И что еще нужно женщине за таким, как Гатилин, мужем?! Сама себе хозяйка, дочь выросла, теперь уж на выданье. Послушная. Даже зятя Варя подберет по своему вкусу. Недаром ведь она намекала, что нынче опять стали модными браки по сговору между родителями молодых, «подходящие», стало быть, партии, и кто-то у нее есть на примете, иначе бы не заводила речь, — только Галка, наверное, фыркает… Что еще может беспокоить ее? Маловероятно, чтобы в таком возрасте Варя мечтала о новых степенях, званиях, но, в конце концов, и тут Гатилин ей не помеха — твори!.. О других мелочах думать нечего: что надо и не надо — у Вари все есть!..

По лицу Гатилина Варя легко читала его мысли. Она не спорила с ним: все правильно. Дочь, диссертация… Остепениться можно. У нее накопилось достаточно публикаций, чтобы рассчитывать на защиту по совокупности. Что другое волнует ее? Может быть… деньги, машина, дача — знаки достоинства и рабства человека в век прогресса?! А-а, что деньги! Есть немало способов добыть их, да они всегда утекают из рук. Машина, даже если и «Волга», не стоит забот, от нее одни переживания. Больше нервов изведешь, а удовольствия ни на грош. Дача?! Дача у Вареньки была. Не бог весть какая, пять соток земли под ней, так в предвиденье лучшей эту она продала… Не-ет, Варя бы серьезно обиделась, если бы и в шутку сказали, что единственно это может стать интересом ее жизни. «Какая чушь! — вспылила бы она. — Глупо, низко ставить так человека…»

Погоня за благополучием казалась Варе похожей на ловлю солнечного зайчика, которым дразнят тебя через зеркало: ты его тут накрываешь, а он там, ты одно покупаешь, а завтра другое выкинули — и так без конца. Она искала что-то более прочное, незыблемое, неколебимое. Не просто было различить его среди пестроты и обилия благ, каких много нынче на виду у всех. Ей открылось, что вещи сами по себе особой ценности не представляют, важна идея, которую они олицетворяют. Но и абстрактная идея не удовлетворяла Варю. То, что она искала, к чему стремилась, что вот уже несколько лет не давало покоя, возмущало ее подкорку и побуждало к действию, то есть п о л о ж е н и е, можно было назвать капиталом века. Положение в обществе определяло все — в этом Варя должна была убедить Гатилина и тогда ободрить его.

С некоторых пор Варя считала себя вправе рассчитывать на такое, где, как выразился однажды Хотеев, Александр Михайлович, нет великих над равными, но есть равные среди великих. Александр Михайлович всегда выражался несколько высокопарно, «великих» вполне можно было заменить на «достойных», «избранных», — одним словом, таких, которых не много, и занять это положение предстояло, собственно, Гатилину, но и она, Варя, вошла бы с ним в этот круг на правах жены. Шанс был близок, был возможен, но сейчас он уплывал из-под носа Гатилина, а ее тюха делал вид, что не догадывается ни о чем.

И Варя, наклонившись к Гатилину еще ближе, чтобы затем резко выпрямиться, дала волю словам.

— Да, мой хороший, да!.. Ты неплохо устроился — сам тут, жена на отшибе… Ни горя, ни забот, и никаких тебе семейных передряг. Ради чего нам такие жертвы?! Подумай, одно слово — дочь! — а тебе сказать нечего. Выросла, воспитали люди добрые, она же — отца не знает… А я?! Мыкалась между вами, как маршрутка между вокзалами… Не думай, что я нарочно собрала сейчас упреки в кучу. Тебе трудно было на Карадаге, и если бы Хотеев не вытянул тебя оттуда, где бы ты был?! Молчишь?! Вот, то-то! А здесь — я приехала, на носу перекрытие, а о том, что ты отстранен, узнаю от других. Для тебя это в порядке вещей, правда?! А я ведь помню, какие ты строил планы, когда тебя назначили сюда. Помолодел прямо, испугалась, уж не бросит ли… Ну, ты посмотри, не отводи глаза… Начальник управления месит руками грязь… Ты, оказывается, добровольно, сам согласился. Не смешно разве?! Скажи по совести, на что ты рассчитываешь? Думаешь, за это тебе сделают предпочтение?.. Хотеева ты игнорировал — факт, между прочим, печальный, меня тоже игнорируешь. А ведь я в свое время упросила Александра Михайловича свести тебя со старым либералом, как его… Малышевым! И на днях, перед отъездом сюда, я снова разговаривала о тебе с Хотеевым… Не бойся, конфиденциально! Я еще не дура… Как, спрашиваю, Гатилин?.. Он — он! — пожал плечами: пока, дескать, котируется, хорошее мнение, но перспектива… Что-то странное, говорит, творится там, в Барахсане. Окончательно не разобрались, но когда начальника управления отстраняют от перекрытия… Ну, достиг! — думаю.

— Варя! — хрипло выкрикнул Гатилин и пристукнул ладонью по столу.

— Не перебивай! — усмехнулась она. — И научись, наконец, правильно относиться к критике, хотя бы моей… Я знаю, ты благородный человек, и могу понять тебя, когда ты думал, что Анива для Басова — его первая станция, от начала и до конца его. Так, ну а для тебя?! А если последняя?! Видишь, как ты поторопился… При этом будущее Басова в любом случае обеспечено! А твое?!

— Ты кончила? — глухо спросил Гатилин.

— Чудак… Разве я могу одним разговором с тобой исправить ошибки жизни!

Гатилин сощурился от едкого дыма, текшего тонкой струйкой с кончика папиросы, затянулся последний раз и не спеша загасил окурок. Поднялся и вдруг трахнул кулаком по столу. Блюдце с окурками подпрыгнуло. Гатилин перевел взгляд с кулака на Варю, но, от бешенства не видя ее, с рыком произнес в ее сторону:

— Так бы из тебя дурь выбить…

В комнате стало тихо. Потом в углу за кроватью раздалось жалобное всхлипывание.

«Убедил!..» — подумал Гатилин и перевел дух. Отпустив пояс и забыв расстегнуть на воротнике пуговицу, он рывком сдернул со спины рубаху. Пуговица отлетела.

— Подумай, — сказал он отходчиво, — что ты хочешь, куда лезешь…

И уже из коридора на кухню буркнул, словно это был единственный упрек, который он мог ей бросить:

— Сперва, чем с Хотеевым советоваться, не мешало меня спросить…

Варя благоразумно смолчала. Хорошо и то, что он выслушал ее. А спешить тут ни к чему. Все надо тонко, с умом, чтобы ему казалось, что он сам до всего додумался…

Гатилин понимал, что Варя многого не договаривала. Он понуро постоял в ванной, затем, вспомнив, зачем он здесь, стал привычно растирать шею и охлопывать ладонями щеки, массируя их перед бритьем.

Зеркало отражало дряблые, морщинистые складки на коже, а в глазах Гатилина такие же жесткие, как щетина, злые искры. Пожалуй, и не искры, а так — серый, сухой песок… Он смотрел на себя исподлобья и не нравился себе — какой-то чурбанистый, мешковатый, а Варя всегда симпатизировала спортивным мужчинам. Вот Басов… Дался же он им обоим! Конечно, не в нем причина. В Барахсане все сложилось не так, как видел себе Гатилин. И обидно, что он не мог точно сказать, с чего тут пошло наперекосяк… К Никите, даже еще не зная его, Гатилин был расположен уже потому, что Басов не претендовал на должность начальника управления — будто бы и предлагали, а отказался, и это важно, ибо напрочь исключалось подсиживание, соперничество и все такое… Гатилин собирался щадить Басова, себя ведь он не прочил в ученые, и мысленно был благодарен не только Малышеву и министру, но даже и Хотееву — все-таки человек причастен к подбору кадров, а такую пару, как они с Басовым, и нарочно не подберешь. А отношения не сложились, то есть безупречные не сложились, на какие рассчитывал Гатилин…

Виктор Сергеевич резко сжал челюсти, огладил вздувшиеся желваки. Неприятно уступать, но еще неприятнее сознавать, что ты не хотел этого. Нет, не хотел.

Долго смотрел в зеркало Виктор Гатилин и не мог оторвать взгляд. Не ко времени заняли его думы о Басове и Барахсане, но, видно, в этом человек не всегда волен над собой.

Суровый гатилинский взгляд, каким проникал Виктор Сергеевич, по собственному убеждению, в суть вещей и постигал тайное — даже не мысли собеседника, а само предчувствие их, — на этот раз, отражаясь в стекле, уходил внутрь его самого, в ту недоступную область, где сходятся начала начал человека. Было неверно сказать, что в эти минуты Гатилин думал, вспоминал, анализировал, — он просто созерцал мир, живший в нем, хотя подспудно он чувствовал, что над его ощущениями главенствовала мысль, неприятная для него: ведь насколько удачно показал он себя на Карадаге, настолько же неудачно складывалось все в Барахсане… Иной альтернативы он не находил. И сейчас ему дано было видеть прошлое, даже ошибки, но ничего нельзя было изменить… И чем пристальнее вглядывался Гатилин в себя, словно продираясь сквозь толщу фиолетово-дымных сумерек, тем отчетливее мелькало в сознании, перед его внутренним взором, что-то странно знакомое, разбросанное в беспорядке, как домики на окраине большого города. Еще не явилось точное название и сравнение тому зыбкому, что он видел, но видение притягивающе мерцало огоньками разных цветов, и Гатилин подумал, что прошлое не мертво, как иероглиф, — оно жило в нем, пульсировало энергией; что-то тускнело и угасало на время — другое озарялось яркими вспышками. Какая-то зависимость, непостижимая ему, была в этом мерцании. Вглядевшись пристальней (и эта пристальность означала новое приближение, сокращение расстояния между собой настоящим и своим прошлым), Гатилин интуитивно понял, что подлинные события, имевшие место в его жизни, как бы сместились, подчиняясь некоей закономерности и обнажая его отношения с Никитой.

Взгляд Гатилина, обегавший неуютный мир памяти, вдруг как будто споткнулся, ударился о невидимый колокольчик, выбив звук, похожий на «гон!..». Гатилин радостно вздрогнул, все в нем отозвалось слабому, едва различимому зову. Он устремился к затерянному гнездышку, и чем ближе, тем объемнее становилась желанная картина, отчетливее виделись очертания барахсанских сопок и гусеничный вездеход, перекатывающийся по первому снегу тундры и стреляющий с мотоциклетным треском выхлопными газами. Сам Гатилин сидит внутри вездехода в длиннополом тулупе поверх кожанки, Басов — рядом с водителем, указывает дорогу. Они едут к Лысой горе, на олений гон…

Незадолго перед тем в Барахсане был Вантуляку. Он согласился провести лёса начальников на тропу боя. Старик обещал ждать их за Красными скалами, на Лысой, где стада оленьи не многочисленны, но старые самцы постоянно встречали там молодых.

— Осечки не будет? — поинтересовался Басов.

Старик засмеялся. Словечко понравилось ему, и он, смакуя, несколько раз повторил, обращаясь то к Басову, то к Гатилину:

— Однако, так, так… Осечки не будет!..

Он смотрел на Гатилина преданно и при этом часто моргал, а в лице как будто застыло любопытно-насмешливое выражение. Это не понравилось Виктору Сергеевичу, он сердито подергал бровями и, чтобы скрыть недовольство, сказал, задабривая старика:

— У нас тоже не будет «осечки»… — и оттопырил мизинец и большой палец, показал, что…

— Две! — Вантуляку понял и повторил гатилинский жест. — Две бутылки! Однако, хорошо пить будем…

Дня за три до поездки густо повалил теплый снег, но почти сразу же снова ударили морозы, и гусеницы вездехода ходко шли по топкой еще месяц назад тундре. Сзади оставались ровные дорожки от траков, простроченные зеленым мшаником. След был яркий, приметный, Гатилин почему-то старался запомнить его. Вообще он не увлекался охотой, в поездку согласился скорее из любопытства, ради разнообразия, и теперь, придавая всему чрезмерное значение, думал, глядя, как тяжелело над ними небо, лохматились и черными валами клубились на сильном ветру тучи, что в непогодь охота получится особенно удачной.

К Лысой горе добрались поздно, к вечеру. В колченогой избушке барахсанских туристов жарко пылала печь, клокотал на огне котел. Вантуляку сидел за столом при лампе, перебирал охотничьи припасы. С мороза сладко пахло в избушке чаем и свежим мясом, должно быть, зайчатиной.

Однообразный путь утомил Гатилина, изрядно повытряс из него утренний оптимизм, он в общем-то уже жалел, что соблазнился этой поездкой. Какой там гон, какие олени, когда даже оленьего следа, как ни пялил глаза Гатилин, не видел. Ноги убьют — и только… Разве еще спирту напиться всласть…

За чаем он немного отошел, ударился в длинные, не понятные никому рассуждения обо всем, и лишь когда надоедал сам себе, приставал к старику:

— Чего ты молчишь, дед? Выдай случай какой-нибудь или что!..

— Или что! — отвечал тот. — Раненько вставать надо, так, — уже в который раз напоминал он.

— Гэ-э, да ты только след покажи!.. При таком ветре он сам под пулю полезет! Я ему веревку на рога и скомандую старт с прицепом. Прямо в город, точно, Басов?!

— Однако, нет, — сокрушенно поцокал Вантуляку. — Надо молить койка, чтобы они угнали ветер. Ветер плохо. Будет дуть — не возьмем оленя…

Гатилин не понимал нганасана. И не верил ему. Черта лысого знает он! В тишине, если не будет ветра, сучок треснет — на километр слышно. Тогда попробуй подкрадись к оленю. А когда лес трещит, когда у зверя в рогах гудит, как в трубе, тут его и брать надо, с минимального расстояния и без церемоний.

Скупой на слова старик не стал объяснять, что в ветреную погоду олень особенно чуток. Пуглив. Осторожен. Мало стоит на месте. Слышит намного дальше, чем видит. И тогда ходить за ним — не находишься…

Поднялись они затемно. Стали на лыжи, карабины наперевес. Вантуляку дал каждому по паре волосяных чулок, скользких, как будто из атласа.

— Ходить будем — снег скрипеть не будет, — пояснил он.

Часа через два скорого хода они были уже далеко от избушки. Гатилин распарился, начал задыхаться и отставать. Вантуляку дал им немного отдохнуть. Потом и вовсе оставил одних в березнячке, наказав говорить потише и прислушиваться, не заревет ли вожак, а сам ушел вперед. Зачерпнув пригоршню снега, Гатилин намылил лицо. Подумал, вытираясь платком, что таинственные койка вняли-таки стариковской мольбе — ни одна ветка в лесу не шевелилась. Небо было сплошь укутано белыми облаками, низкими, едва не задевавшими макушки деревьев. Когда Гатилин с пылу раскашлялся, воздух шерохнул над ними, как ветер сухими листьями, и тотчас же установилась еще более глубокая тишина. Настораживающая и пугающая. Похоже, что звуки глохли в тугих облаках.

— А врет, пожалуй, старик, — негромко сказал Гатилин. — Никита Леонтьевич! Стыдно будет ни с чем возвращаться, а?.. На смех поднимут нас…

— Ничего. — Басов этому ли, чему ли другому засмеялся.

Тоненьким посвистом, похожим на птичий, Вантуляку подозвал их к опушке. Они еще издали увидели, что снег там вытоптан до подстилки. Крупные копытные вмятины говорили, что жировал тяжелый зверь. Широкий, ровный след уводил в чащу.

— Однако старая жировка, шибко старая… Будем искать еще, — сообщил Вантуляку.

Теперь, когда они знали, что олени близко или хотя бы были здесь, идти стало легче. Невольно напряглись глаза охотников, обострился слух, и обоим, Басову и Гатилину, казалось, что невыносимо громко скрипят лыжи. Но такое внимание без привычки не могло быть долгим, хотя не меньше утомляло их и молчание. Гатилин виноватым голосом спросил старика:

— А соболь тут есть?

— Нет, однако, — вздохнул Вантуляку.

Он и сам надеялся — давно не соболевал здесь, — но уже видел на снегу прерывистую строчку следов горностая, а они не выносят друг друга. Где соболь, горностаю делать нечего. Соболь загоняет его, задерет, а нет — так хоть выгонит из своих угодий.

— Они знают друг друга, — пожалуй, с гордостью за соболя сказал Вантуляку.

Он указал на поваленную лесину, притрушенную снегом. Легкие, как будто кошачьи, следы вились около. Соболь, объяснил старик, непременно прошел бы по лежащему дереву, это ему удовольствие, а горностай и внимания не обратил, нырнул под снег…

Обойдя краем небольшой холмистый распадок, они взяли гористее, держа на березовые колки, которые любит олень, и не ошиблись, наткнулись на след табуна. Гатилину, когда старик объяснил, что след свежий, недавний, почудилось, что он ясно улавливает какой-то незнакомый, непривычный запах, какое-то брожение в воздухе, и он торопливо смахнул с плеча карабин. Пока там Вантуляку раскачается, скажет что, он уж готов!..

Нетерпение одолевало и Басова. Уже? — хотелось спросить ему нганасана, но Вантуляку держался спокойно, пожалуй, даже слишком невозмутимо, и Никита, подражая ему, только отвернул клапана ушанки. Предусмотрительность не мешает. Ему померещился топот копыт, но это стучало в висках так громко.

Ожидание охоты беспокоило сейчас и старого Вантуляку, вернее сказать — томило, потому что по-настоящему он переволновался дома, когда считал дни до первого снега, до первого гона, и, сердито отмалчиваясь на уговоры детей сидеть зиму в тепле с внуками, тайком от них готовил припасы, собирал нарту и подкармливал ездовых собак… Теперь же он на работе, вздыхать некогда. Вздыхать будешь, когда оленя возьмешь, потому что и олень, как старик нганасан, тоже учуял, что жизнь в тундре меняется. Где пролегала раньше свободная тропа зверя, там ходят теперь люди, орут, ворошат землю, взрывают скалы, летают на железных птицах. От пешего стрелка вожак еще может увести стадо, запутать след в гольцах, в перелесках, но когда железная птица начинает клевать огнем и безумные, непослушные важенки разбегаются от страха в стороны, вожак теряет свое достоинство, потому что не может собрать их, рассеявшихся по тундре…

Думая так, Вантуляку неспешно распутывал след. Табун прошел немалый, вожак гнал около полусотни важенок. И стояли они здесь долго, кормежка была спокойной — повыбит мох под корнями берез, обглоданы сладкие молодые ветки, по вымерзшим бочажкам клочьями содран лишайник.

— Ну что, далеко они?! — шепотом спросил Басов.

Вантуляку поднял со снега, помял в горсти темные катышки. Помет смерзся и был тверд в руке, но за твердой скорлупой старик как бы прощупывал чуткими пальцами восковую мягкость, и это о многом говорило ему. Не отвечая Никите, но всем видом показывая, что осуждает прыть молодого тугута (говорил он ему, и не раз, однако, что охота — терпение!), Вантуляку сошел с тропы стада и остановился перед одиноким размашистым следом.

— Вожак, однако… Туда пошел! — И показал на лесистую сопку.

Они еще не знали, далекий путь им предстоит или близкий, но заря разгоралась все ярче, надо было спешить, и в эту минуту зыбкую тишину утра вдруг распорол протяжный гортанно-рокочущий звук, словно там, за лесом, кто-то дернул во всю ширь гигантскую полстину. Еще не обвыкся слух, а треск уже перешел в долгий и более мелодичный звук, похожий на зов пастушьего рога. Горловой звук, все нарастающий и направленный в самую высь небосвода, истекал страстным живым трепетом, и каждая новая нота была выше и звучней предыдущей, третья уже и четвертая… и уже казалось, что так высоко не взять никакому зверю, но тут — внезапно, словно с неимоверной высоты упало что-то, разбилось, умолкло — все стихло.

— Неужели так олень кричит?! Это какая-то труба иерихонская!.. — недоверчиво посмотрел на старика Гатилин и перевел взгляд на Никиту. Рев был, разумеется, звериный, но почему такой понятный, словно человеческий?!

Они слушали. С веток кое-где опадал снег, но рев не повторялся. Да и так ясно, что это он! Зовет или предупреждает, отпугивает?.. Басов с Гатилиным затоптались на лыжах, завертели головами. Вантуляку осадил их.

— Цыц! — поднял он грозно коричневатый палец, сощурился на них, недовольно буркнул: — Он слушает…

Призывный рев пролетел над чащобами, ложбинами, достиг отдаленных сопок, упал в глухие пади, урманы, и самочки, поджав короткие хвосты и насторожив уши, слабо бодают друг друга в истоме, но ни одна из них не тронется с места, как и тот, кто звал к поединку. Он еще повторит свой клич, громче, протяжнее, но прежде дождется отраженного от гор эха. И старый охотник тоже ждал сейчас этого отзвука, чтобы по тому, откуда придет он и какой силы, определить непонятным, необъяснимым образом расстояние до вожака и сопку, на какой стоял он. Тогда они пойдут туда коротким путем, не повторяя по глубокому снегу петли оленьего следа.

И когда раскатистое, волнистое эхо докатилось до них, Басов и Гатилин легко обманулись, приняв его за ответный клич. Вантуляку сдержанно усмехнулся: олень и молодой, а не так тороплив, как человек, — тот, если слышал, вскинул сейчас ветвистые рога и замер, чтобы не обмануться. Может, торопливо всхрапнул жаркими ноздрями, еще не знавшими запаха крови соперника, и стоит теперь слушает, ждет… Однако Вантуляку не стал объяснять лёса начальникам причину своего смеха.

— Совсем близко, — сказал он. — Лыжи снимай, шум будет…

Они торчмя воткнули их в снег на поляне, чтобы сразу найти на обратном пути. Вантуляку посоветовал Гатилину скинуть тулуп. Виктор Сергеевич с радостью сбросил бы и полушубок, — уже не ноги грели охотников, а страсть, тайно жившая в каждом от предков, звавшая их на бой так же, как гортанный клич призывал на схватку оленей. Осторожно ступая в мягких волосяных чулках, они двинулись за нганасаном.

Теперь рев повторялся чаще, то более сильный и грозный, то требовательный, и в нем клокотало гневное недоумение, что долгожданный соперник, след которого он чуял на своей тропе, не отзывается. Старый олень кричал на восток, и когда охотники были уже на полпути, где-то неподалеку отозвался наконец молодой трепетный голос — его рулада тоже была мелодичной и высокой, но короче. Вероятно, самец спешил, жажда обладания стадом подогревала его отвагу и нетерпение к битве.

Вантуляку вдруг остановился.

Впереди по мелколесью как будто прошумел полосой ветер, хлестнули широко раздвинутые сучья, качнулись макушки берез, треснуло перешибленное сильным копытом деревцо. Когда утихло и Гатилин в нетерпении обошел старика, чтобы хоть издали посмотреть на раскидистые рога оленя, Вантуляку тронул его за рукав и глазами указал шагов на десять вперед, где в прогалине на снегу испуганно застыл при виде людей пушистый зверек. Это был горностай, неуклюже поджавший хорошо заметный на снегу короткий черный хвостик. Подобрав задние лапы и привстав на передних, зверек напряженно выгибал шею, следя за людьми черными злыми бусинками. Всего с локоть длиной, даже меньше, — и не зверь как будто, а меховая белая рукавичка с черным пальцем, — но Гатилин попятился, увидев вздрагивавшие, как у крысы, пилки зубов. Невысокие овальные уши почти выворотились к затылку, и оттого короткая оскаленная мордочка внушала отвращение, пожалуй, больше, чем страх. Ловкий и хитрый, горностай по природе своей любопытен, но при первой же угрозе смело бросается на человека. Проворности его может позавидовать рысь. Вантуляку осторожно шагнул назад и, тихо бормоча, пошевелил ладонью: дескать, давай, давай, друг, проваливай… Горностай сжался в комок, чтобы в следующее мгновение прыгнуть, и тут перехлестнувшийся рев самцов слился в один клич, протяжный и тревожный, и черный хвостик задрожал в нерешительности…

Вантуляку нахмурился: горностай предчувствует кровь. За это не любят его охотники. Пусть лучше убирается!.. И, показывая, что он не собирается его трогать, Вантуляку опустил ружье прикладом в снег. Потеряв интерес к равнодушному человеку, зверек неровными прыжками умахнул в чащу.

Идя за Вантуляку гуськом, след в след, они продирались сквозь густые заросли кустарника, который чем выше по склону сопки, тем заметнее редел, но идти с высотой становилось не легче. Небо над ними скоро посветлело, кусты расступились, и они оказались на опушке, а впереди, на голой поляне, боком к ним, стоял крупный, широкогрудый олень. Запрокинув на спину крутые рога, он вытолкнул горлом начало рулады и вдруг точно захлебнулся, увидев выходящего из леса на его зов молодого соперника. От неожиданности он даже боднул головой, выпученные, круглые глаза налились кровью. Басов и Гатилин тоже заметили молодого оленя. Тот замер шагах в тридцати, и по вздымавшимся часто бокам видно было, что он отмахал порядочное расстояние. Некогда было высматривать противника, соизмерять силы, — слепая страсть гнала его на схватку. Он выметнулся на поляну стремительно и встал как вкопанный, забыв упереть оттянутую в широком махе, с острым коленом, ногу. Горбоносая голова задрана кверху, покрытые шерстью ноздри вздулись на запах чужой плоти. Густая, почти бурая шерсть жестко топорщилась, на шее то поднималась, то опадала — толчками — белая грива, вскипала молодая кровь, тесно ей было в упругих венах. Сильные мускулы напряглись, казалось, еще миг — олень взовьется в прыжке, и тут же все будет кончено.

Старый вачажный стоял спокойно. Неяркий свет пробивался сквозь мглистую облачность и не слепил, не раздражал его, но, может быть, ему показалось, что соперник медлит в нерешительности?! Он недовольно качнул темными, широко поставленными вперед и назад рогами, но массивное тело его оставалось неподвижным, как камень. Выждав еще некоторое время, которое позволяло ему его достоинство, он зло, с коротким размахом ударил перед собой копытом, выбив мерзлые комья.

Сдерживая тревожно дыхание, как если бы и сам готовился сейчас к прыжку и все замирало в нем и трепетало в предчувствии необъяснимого восторга, никогда прежде так остро и близко не переживаемого им, Гатилин шепнул Никите, придерживая того за локоть, чтобы не очень высовывался из кустов:

— Какого берешь?! Мой этот…

Упреждая Никиту, он кивком головы указал на матерого самца, сердито и методично бившего копытом о землю. Чистый снег перед ним довольно широко уже был забрызган рыжеватой земляной крошкой. Даже не знатоку было понятно, что в суровом достоинстве вожака и некотором нетерпении его гораздо больше силы и отваги, чем у молодого, хотя тот и принял вызов, и пришел, чтобы испытать удачу. Никита невольно покраснел: вот так и он не смог бы отказаться — и прошептал после вздоха:

— Ладно, согласен!..

Вантуляку после недолгого, но внимательного изучения обоих оленей сказал, что самцы уйдут отсюда разными тропами. Один — вверх, через сопку, к стаду — это тропа победителя; вниз — туда, где течет под Лысой горой ручей, пойдет другой. Это тропа побежденного…

— Выцеливай, однако, в сердце! — предупреждал он почему-то Гатилина. — Олень шибко крепок на рану. Лягаться станет…

И бесшумно исчез в зарослях, — зачем ему мешать лёса начальникам? Охота, как и работа, не любит этого. Кроме того, старый нганасан не был уверен, что один из них, слишком торопливый, не промахнется, и тогда ему придется добивать подранка… Чутье подсказывало ему победителя, и он, подумав, свернул на тропу молодого оленя. И все же Вантуляку не был столь категоричен, как лёса Басов и лёса Гатилин, решившие, что силы оленей слишком неравные. Верно, старый олень крепок, он примет на корпус и двух таких молодых. На рогах его много отростков, они широко расходятся ребристыми лапами, как ладони, и они упруги, чтобы смягчить удар… У молодого самца, однако, светлее кровь, и она горяча, она кипит в его жилах, и осторожный вачажный знает это, как знает и то, что в стаде ему преданы только хаптарки, а молодые важенки и полные страсти вонделки взбрыкивают, кося фиолетовым глазом на несмышленышей лоншаков. Молодой олень еще не так опытен в бою, как старый, но он резв и бесстрашен, и сладкий пир ожидает его после победы, поэтому он не уступит.

…Олень-вожак снова мотнул головой, нетерпеливо переступил выбитую в снегу ямку, и в тот же миг молодой в одно касание вихрем налетел на него. Они оба чуть пригнули морды и хлестанулись рогами, тут же отскочив в стороны, а Гатилину показалось, что это его олень бодливым кивком отшвырнул соперника. Так или иначе, но позиция изменилась и шансы их как бы уравнялись, потому что у первого не было преимущества обороны и высоты, а второй уже не мог разогнаться для повторного удара. Костянистый стук ударившихся рогов распалил их. Они беспрерывно наскакивали друг на друга, пятились и снова нападали, и охотники скоро заметили, что каждый из оленей стремится вытолкнуть соперника с той части поляны, где была еще заметна свежая лунка на ископыченном снегу. Белесоватые, бедные отростками рога молодого оленя упруго отскакивали, сшибаясь с потемневшими, густыми стволами. Приседая или, вернее, содрогаясь от ударов, оба упирались копытами и заламывали друг другу морды то к вершинам берез, то к самой земле. Розоватая пена, веселя и беснуя их тонким запахом крови, клочьями выбивалась из раздутых ноздрей, слетала с вывернутых в оскале губ, и так, сцепившись, они пританцовывали по кругу, пока земля не сделалась черной от вытоптанного снега и выбитых ошметьев.

Неожиданно вожак сдал, а может, это была хитрость, — под напором он чуть отступил назад, но тут же, изловчившись, привстал на дыбы, выкинул широкое распластанное копыто вперед. Молодой, наваливаясь на него всей тушей и, должно быть, уже чувствуя острую боль, неловко завалился набок, чтобы не пропороть брюшину. Копыто полоснуло его двурожием по вздыбленной шкуре. Падая, он, как лошадь, отбивающаяся от волков, лягнул наскочившего вожака задними в пах. Взбешенные, оба поднялись и, разойдясь крупными скачками, описали восьмерку, сойдясь на том же месте. Опять ударили лоб в лоб, пошли так на второй круг, на третий, словно то была пляска, а не бой, и вдруг тонкие рога молодого, спружинив, зашли за толстые, широколапые ветки старого, и оба, еще по инерции валясь передом друг на друга, но уже чувствуя страшную боль, разрывающую им лоб, отпрянули назад, и каждый, может, был готов покориться, но сцепленные рога не дали им разойтись.

Поняв, что олени теперь не смогут расцепиться, что это мертвая хватка, Басов невольно вскинул руку. Догадался и Гатилин.

— Пора… — сказал он и, чтобы не слышать стеклянного скрежета рогов, чтобы оборвать разом мучительную боль, от которой белью наливались оленьи глаза, стал медленно наводить на них карабин.

Стыдясь и стыдливо еще надеясь на что-то, Никита тронул его за плечо:

— Погоди, Виктор Сергеевич, немного…

Гатилин скривился. «Мальчишка!..» — презрительно подумал о Басове. Но что это там?! Схватка как будто не кончена?.. Или и звери впадают в истерику?

Вожак, осознав безвыходность положения, а может, только из желания ослабить на минуту боль, подогнул колено и с ревом, исторгнутым из исподних глубин, упал, увлекая соперника. Повалившись набок, они стали переворачиваться через голову, и рога, оказавшиеся в вывернутом положении, расцепились сами собой. Едва вачажный успел почувствовать это, как молодой самец вскочил уже и резко приткнул левое копыто в его дрожащую, с проседью, гриву. Тот дернулся, но поздно — копыто врезалось в кожу. И тогда, побежденный, он стал покорно распластывать, вытягивать по искрошенной копытами земле храпящую морду. Большая, с ветвистыми рогами, голова как бы сама шла под удар правой, но это не было мольбой о пощаде — молчаливый и скорбный жест явился признанием победителя… И новый вачажный, с чрезмерной медлительностью пронеся второе копыто над головой побежденного, спокойно упер его в упруго вздыбленную холку старого вожака. Вскинув рога, он огласил мир неровной, но торжествующей руладой, и его победный клич понесся далеко, заставляя вздрагивать в березовом перелеске за сопкой заждавшихся самочек. И упругими волнами расходился над сопками и безмолвной тундрой напряженно звенящий воздух.

Он победил! Но он был щедр. По вечному закону рыцарских поединков он даровал сопернику жизнь. И будущее не страшило его. Хотя, как знать, может быть, следующей осенью этот или другой пропоет над ним свою победную песню…

А охотники?! Надо же было стрелять! Никита так и не поднял свой карабин. За что ж победителя?! Но ему было жаль и старого горделивца — тот тяжело поднялся и брел под уклон, угнув горбоносую морду, как обиженная корова, которую отогнали от чужого стада.

Недовольный Басовым, Гатилин засопел и навел на своего мушку. «Теперь не сорвется! — подумал он с оттенком неприятного торжества, надеясь удачным выстрелом искупить досаду от поражения. — Хорошо еще, что они не поспорили с Никитой, а то б проиграл…» Он думал об этом, не замечая, как дрожат руки; глаз наконец поймал прорезь мушки…

И в тот момент, когда Гатилин нажал на спуск, когда сухой винтовочный выстрел расколол воздух и пуля (зачем он все-таки целил в голову, а не в сердце!) рикошетом ударила по рогам, в тот же миг с березы, под которой проходил другой олень, олень-победитель, как будто от эха, сотрясшего воздух, скатился снежный ком. Он упал молодому самцу на ухо, и олень вздыбился, галопом рванул по поляне, вскидывая и тряся рогами, и жуткий рев выкатывался из его горла.

На опушке, с противоположной от Басова стороны, показался Вантуляку. Он размахивал руками и, продираясь сквозь кусты на поляну, испуганно кричал:

— Стреляй, однако, стреляй!.. Уйдет — совсем плохо будет… Стреляй!..

Он не мог взять чужую добычу, честь нганасана не позволила перенять право на выстрел. Но сейчас не это было причиной его беспокойства. Сейчас Вантуляку выстрелил бы, но взбешенный олень не пошел тропой победителя, где старый нганасан ожидал его. Олень скачками проносился мимо Никиты, и лёса Басов должен был убить его, а он разинул рот, совсем как глупый тугут!..

— Зачем?! Не надо… — Никита виновато посмотрел на рассерженного старика. — Пускай живет, молодой еще.

— Ай-вай-вай! — Вантуляку обиженно поморгал глазами, опустил руки. — Нехорошо, однако, совсем нехорошо будет, плохо!..

И смотрел, как уходил победитель, отчаянно встряхивая головой, делая неровные петли.

— А что это с ним? — спросил Никита.

— Издохнет, однако, оленок, а такой храбрый тугут был, — сокрушался Вантуляку и качал головой. — Скоро сдохнет. Эта паршивая собака горностай, однако, на него прыгнул… Выгрызет мозг и бросит… Однако, бить надо было… Пах-пах! Стрелять надо… — И умолк. Что теперь говорить? Бесполезно!

Гатилин, сгоравший со стыда от своей промашки, услышав сетования Вантуляку, приободрился. А что?! Не одному ему не везет!.. И глаза его сверкнули азартной радостью: басовский-то и молодой, и победитель, а в проигрыше. Погибнет ведь! А он, может, нарочно промазал… Его-то олень и от пули ушел, и от кошки лесной, и, значит, вроде как он теперь… не победитель, но все же.

— Что же будет? — глупо спросил Никита.

— Однако, может, — неуверенно ответил Вантуляку, — если до озера добежит, с головой в воду прыгнет, тогда, однако, горностай сам бросит…

— Какое там озеро… — хмыкнул на их предположение Гатилин. — Лед же кругом!

Но ни Вантуляку, ни Басов, с надеждой поглядевшие друг на друга, не сказали ему, что под Лысой горой бьют горячие ключи… К тому же в тундре не принято пустыми словами перебивать тропу удачи.

…И вот сейчас, как бы заново пережив вспомнившийся ему гон, Гатилин, все еще глядя на себя в зеркало и словно проникая в скрытую связь вещей, испытывал радость от пережитого и, возвращаясь из памяти с этим возбужденно-радостным чувством, отвернул холодную воду и мощной струей окатил голову. Чисто выбритые щеки и широкий, упругий подбородок теперь, когда он снова посмотрел в зеркало, казались ему не такими уж дряблыми. Молодец хоть куда, и что там говорила по этому поводу Варя?! Да что Варя!.. Ее слова — только легкий зуд, объяснимый и понятный, потому что она женщина. Другое дело — гон!..

…Одного взгляда на мужа Варе было достаточно, чтобы понять, о чем он думал. Она как нельзя удачно выбрала время для разговора. И Варя выпрямилась, потом рывком сунула набитые чемоданы под кровать, глаза ее засияли.

— Виктор! — сказала она, уверенная, что на этот раз он не возразит ей. — Ты перекроешь Аниву!

— Это мы запросто, — засмеялся он. — Сейчас тулуп, шапку туда, — а сам говорил и натягивал на голову вязанную Варей, с бубенчиком, запахивал тулуп, — и перекроем! Как у нас говорят: «Что нам стоит дом построить…»

— С этого начнется новая полоса нашей жизни, — мечтательно добавила она. — Ты получишь…

Она подошла и многозначительно положила ему на грудь руку, но не договорила, потому что Гатилин, поняв, насмешливо перебил ее:

— За эти данные дорого заплачено?!

— Ты невыносим, — сказала она с нарошливой обидой и строгостью в голосе. — Неисправимый. Сперва перекрыть надо, а потом все остальное…

Собравшись, Гатилин хотел на прощанье обнять ее, вздохнуть: где ты раньше была, Варька?! Даже не вчера, а несколько лет назад… Но он приглушил это желание в себе, поняв, что на подобное признание, как на слабость, не имеет права.

— Я приду к началу! — крикнула она ему уже на лестницу. — Имей в виду, понял?!

Понятно, Варя, все понятно… Многозначительное участие, приятное на словах и почти бесполезное на деле. Кого и к чему только, скажи, обязывает оно? Все будет как будет!

А вскоре после ухода Гатилина в квартире раздался звонок. Варя сняла трубку. Звонил Скварский, довольно милый и подвижной, — он познакомился с Варей в день ее приезда и многое подробно объяснил ей о сложившейся ситуации. Он, кажется, не без ума, а верность Гатилину доказал, приехав вслед за ним с Карадага.

Варя сказала ему тогда с игривым упреком в голосе: «Юрий Борисович, как же это вы допустили со своей властью над общественным мнением, что Виктор Сергеевич, при его опыте, знаниях и…» — «вроде как не у дел», — хотела она сказать, но замялась, давая Скварскому возможность самому догадаться, и Юрий Борисович находчиво заполнил паузу: «Надо исправлять!..» Разумеется, Варя дала понять ему, что умеет ценить преданность.

Сейчас она спросила его:

— Что случилось, Юрий Борисович?.. Или вам Виктора Сергеевича?

— Пока лучше вас, Варвара Тимофеевна!.. Вроде бы ничего такого не случилось, но обстоятельства могут измениться в нашу пользу. Одним словом, надо, чтоб Виктор Сергеевич был ко всему готов…

— А разве он не готов?! — наивно удивилась она и — требовательно: — Что там может быть, Юрий Борисович?! Вы хотите заручиться поддержкой?

— Варвара Тимофеевна… — Скварский обиженно вздохнул в трубку, но голос его показался Варе снисходительным. — Так я не могу вам всего сказать. Мы ведь не расходимся в главном. А судить о серьезности обстоятельств сгоряча… кто возьмет на себя такую смелость в век относительности?

— В век осмотрительности! — засмеялась Варя. — Я совсем не понимаю вас, Юрий Борисович. У вас как у Мордюковой: то — то, а то — раз, и это…

Она прекрасно поняла, что Скварский искал поддержки, но и Юрий Борисович лишний раз убедился в догадливости этой женщины.

— Тут важна психологическая подготовленность, — продолжал он. Когда ходишь королем под туза, сто раз подумаешь, как быть с дамой. — Поверьте мне, — со значением подчеркнул он, — все может быть… В общем я хотел вам сказать это…

Варя подумала, что она, в конце концов, ничем не рискует. То, о чем просил Скварский, было уже сделано, и если еще и он поможет ей, значит, сама судьба идет: навстречу. Чего же стесняться?

— Юрий Борисович, — она понизила голос, — я со своей стороны обещаю. Но и вы!.. — Затем заговорила громко, давая понять, что разговор окончен: — Надеюсь, мы увидимся на перекрытии, там и договорим…

Не очень довольная собой, она опустила трубку. Ревнивое чувство, что какой-то Скварский мог сделать сейчас для Гатилина больше, чем она, вызвало на ее полном лице оскорбленную усмешку. «Дудки! — подумала она. — Больше, чем сам Гатилин, никто не сделает для него…»