За далью непогоды

I

Никто не знает, почему река впадает в реку, а та в море, и никто не может изменить путь воды. Но русские пришли в тундру и на первой реке построили город. Они дали городу хорошее имя — Барахсан, что значит радость и счастье жизни, и сказали: а теперь сделаем здесь море!.. И старый охотник-нганасан Касенду Вантуляку смеялся над ними: как остановят реку, когда даже скалы Большого Порога не удержали ее?..

Касенду Вантуляку думал о мудрости предков. Они умели вложить в свои наставления и заветы такую силу, что из тьмы далеких веков слова их дошли ясными до нынешнего дня и такими же уйдут в завтра.

Пой хвалу тому ветру, который несет твой парус, — говорила одна из пословиц. И она хранила в себе мудрость многочисленного когда-то народа, истаявшего по дороге Времени и Истории, как тает по весне глубокий снег в тундре, — только рыхлые лоскуты его остаются в сумрачных складках гор. В памяти поколений стерлось имя изрекшего эту истину, которая и теперь поучала нганасана не столько противоборству, сколько наивной хитрости и долготерпенью жизни. Да ведь и как иначе?! Распростершийся под небом полуночи Край Льдов и Мрака редко милостив к человеку; горе тому — «ямалы, кумансей!»[1] — кто не признавал его извечного владычества!..

С мудрым покорством судьбе и настойчивостью, достойной удивления и похвалы, поучал Вантуляку юное племя древним законам рода, но чем дальше, тем больше речения предков становились не понятными им, и Вантуляку, избегая неясностей древнего слога, терпеливо втолковывал, что нганасан, прежде чем отправиться в путь, должен восславить и благословить дело, которое задумал исполнить, и путь, по которому должен идти.

От рода к роду непререкаемо соблюдался этот завет, однако похоже на то, что Касенду стал его последним хранителем, хотя были у Вантуляку и сыны, и внуки, и у внуков свои сыновья.

Народ Вантуляку, насчитывающий всего несколько сот человек, когда-то заселял бескрайнюю и безбрежную, как океан, Таймырскую тундру — от Енисея на западе до Хатанги на востоке. Многоводная Пясина, или Нямы — мать-река, кормила рыбой, тайга и тундра давали оленя — несущего жизнь, много пушного зверя и птицы. Но страшны и необоримы злоба и гнев многочисленных койка — идолов, насылавших на нганасан повальные болезни, голод и мор, бескормицу на оленей и лихие ненастья. За тысячу лет ненасытные койка погубили тысячу тысяч его соплеменников, кажется, уже и имя последнего нганасана должно было исчезнуть с земли, этой холодной и неприветливой их владычицы, но маленькие нганасаны оставляли и оставляли в тундре свое семя, готовые скорее погибнуть здесь, чем уйти в чужие, обжитые дали.

Еще дед старого Вантуляку говорил ему, словно считывая с листа книги великую тайну нганасанского рода, что черный закат ожидает Касенду на склоне жизни, — быть может, он, Касенду Вантуляку, будет последним из нганасан, которому никто не закроет глаза и не будет рядом сородича, чтобы тело его предать погребению. Вантуляку и верил, и не верил этому жуткому предсказанию, освященному заклинаньями древнего предка, но повальная чума год за годом без стрелы и пули выкашивала оленьи стада, редели чумы в стойбищах, и, видя это, помудревший от седин Касенду в конце концов смирился с суровым и непреложным, как закат солнца, предназначением своей судьбы. Если что и поддерживало силы слабеющего Касенду, так это одно только, что ему нельзя было умереть прежде других, и потому он жил: ведь еще кочевали, кочевали по тундре редкие нганасанские чумы, и он долго и терпеливо ждал полного людского безмолвия, какое бывает в черную ночь, когда устают дуть ветры севера и снежные тучи пластаются по горным хребтам…

Внешне спокойно, даже равнодушно встречал он смерть близких, и каждому уходящему в иной мир Вантуляку говорил при прощании: «Ждите, и мы придем». Но иногда нечеловеческая тоска охватывала его, он становился на лыжи и, взяв еще дедов лук и колчан с оперенными стрелами, ходил далеко от чума, в нехоженую тайгу, и странно было родичам его, что такой отважный и меткий охотник возвращался назад без добычи. Это было не так. Он выслеживал самого крупного и самого сильного оленя-дикаря — шагжоя — и горячую кровь его приносил в жертву всевидящим койка: примите дар терпящего Вантуляку, и да продлится в счастии род племени моего!.. Молчали всемогущие койка — боги не внемлют рабам, — и так же молча, без тени попрека, ждал Касенду их кары или их чуда.

И долго потом не хотел он верить, что чудо пришло от лёса советы — от русских, установивших советскую власть в Краю Льдов и Мрака. В самый голодный год, когда уже и сам Касенду прощался с родовым стойбищем, лёса советы привезли нганасанам сухой снег — белую муку, — и нганасаны стали варить похлебку и есть хлеб, и у них снова стали рождаться дети, только ноги у них, как заметил придирчивый Вантуляку, были шибко тонкие и длинные, но это, однако, ничего, рассудил он, быстро бегать будут. И ныне нганасаны слыли гордым и независимым народом, разве только некоторые из них были замкнуты и угрюмы, как в печальной древности от тяжелых дум, но это были все старики, такие же, как Касенду, еще не верившие в конец койка. Зато сам Касенду Вантуляку если не беззаботно, то, во всяком случае, легко принял новый порядок — закон лёса о старых его приятелях койка. Вантуляку не говорил, как молодые, что койка теперь совсем нет, однако, рассуждал он, видно, лёса советы сильней койка и те теперь служат им, как когда-то сам нганасан служил койка. Все это значило для Вантуляку, что на старых пепелищах вновь загорятся костры, поднимутся высокие дымы и будет много свадеб и веселых плясок.

Однако предания дедов-прадедов и теперь оставались законом возрожденного племени, и тот, кто следовал им, всегда возвращался с добычей. Касенду Вантуляку не раз говорил, что удачливому мало понимать след соболя или лисицы, надо знать заклинание, по которому соболь, даже плешивый и глупый, когда ты его выследил и скрадываешь, становится самым пышным, самым искристым, самым добрым, и это уже не тот соболь, а царь-соболь! Волшебные чары и слова восхваления дурманят зверя, и если ты, прежде чем покинуть чум или свой одинокий ночлег, шибко хорошо пел и камлал над жаром костра, царь-соболь сам придет к твоему силку или капкану, сам найдет твою приманку и меткую стрелу, если она есть у тебя в колчане.

Много сынов было у Касенду Вантуляку — пять еще жили, а у каждого из них тоже по пять сынов и по пять девок, и все уже стали теперь отцами и матерями, и дети у них, даже хворые, не мерли, как в старину, а, вылеченные фельдшерицей или белым доктором, становились похожими на молодых оленят — тугутов с такими же, навыкате, глазами и резвым поскоком еще тонких ног.

Касенду любил внуков. Он натаскивал их, как старая волчица волчат, приучал их к ружью и звериной тропе, но дети детей и их дети с малолетства лучше знали дорогу в школу, чем к стаду, и постигали иное, не понятное старику таинство маленьких черных значков на белой бумаге, а в охоте они полагались не столько на заклинания пращуров, сколько на пулю, обгоняющую ветер.

Да, с приходом в тундру лёса советы привычное течение жизни изменилось здесь.

И стало так, что вот уже много лет никто не называл Касенду его собственным именем — вся полночная тундра знала его как Константина Вантуляку, и старик, поохав и поворчав, смирился. Он привык к русскому имени, хотя про себя думал, что Касенду ничем не хуже лёса Константина. Он долго думал и однажды понял, что новое имя — это совсем как новый человек. Если есть Константин, значит, нет уже Касенду, — и так наивное сознание освобождало Константина от священного завета предков последнему покинуть землю, и старик, уставший от жизни, в любой день без печали на сердце мог закрыть глаза, повидавшие много горя. Правда, Вантуляку не торопился делать это. Хотелось ему, чтобы Константин пожил чуть побольше Касенду. А с годами старик уже стал и гордиться вторым именем, — ведь когда сидишь на нарте и под вой вьюжного ветра задумчиво и бесконечно повторяешь на разные лады: «Кон-стян-тин Ван-ту-ля-ку, Ван-ту-ля-ку Кон-стян-тин, Кон-стян-тин Ван-ту-ля-ку…» — похоже, что это звончатый бубен с колокольцами вызванивает напутную песню, которую скоро подхватила и от мала до стара напевала вся заполярная тундра. Зависть и злоба точили только одного человека — дряхлого Спиридона-шамана, — но этот плешивый черт давно спился, забыл камлать, забыл память, и даже пучеглазые тугуты смеялись над ним под отцовские затрещины…

У старого Касенду — Константина Вантуляку давно уже так повелось, что рождение нового дня он встречал спокойной мыслью о мире, о необъятной шири земли или тайне небесных светил, и потом, если руки его и глаза были заняты привычной работой, если умный вачажный — передовой олень — тянул упряжку верной тропой, если собаки были послушны голосу каюра и острому приколу[2], если зыбкая, как перо гуся на воде, долбленка ходко неслась по стремнине, Константин Вантуляку мог позволить себе задуматься, и тогда тропа его дум будто бы шла вслед за утренней мыслью, шла так же неотступно, как берега следуют за ручьем и отступают лишь у самого моря, не в силах объять его, необъятное, как само небо.

Он часто удивлялся: откуда берутся мысли?! Но ответ так и оставался загадкой; знал лишь старый Вантуляку, что темная ночь и в ночи сон его похожи на замшелую кочку, под которой скапливаются и вытекают потом неспешные ручейки дум. Оттого-то, считал Константин, чтоб не застаивались и не портились они в голове, где бы ни спал человек, он кладет под щеку руку, сует под голову скатанную валиком оленью шкуру… И, пожалуй, была своя мудрость в этом наивном уподоблении мыслей утекающей воде, ибо точно знал Константин, что вчерашнюю думу так же невозможно поймать, как рыбу, выскользнувшую из рук в глубину омута.

Да, он много пожил на этой земле, хотя и сам не ведал точно: сколько же лет?! Да и чем измеряются земные годы?.. Наступившая старость и сама жизнь казались Константину Вантуляку затянувшейся поездкой по тундре, над которой много-много раз он встречал и провожал солнце. Сколько? А это — как ехать. Если на паршивых собаках, отощавших от голода, то, однако, десять кёс[3] наберется полных, а на резвых да сильных — и восемь кёс хватит… Из пяти его сыновей меньший сын без двух раз уже четыре по десять встречал молодое солнце. Вот как много! А когда была последняя перепись населения, Константину Вантуляку записали девяносто лет, но он помнил больше солнц, и это радовало его, как маленькая хитрость, которую он утаил от бумаги.

…Вантуляку думал об этом сидя на корточках у затухающего костра, подкладывая сухой валежник, чтобы вскипятить чай. Когда огонь хорошо разгорится и чай будет готов, Константин будет хорошо думать, много думать о речке, по которой ему плыть, вспомнит ее ласковые имена, пропоет ей древний гимн славы и тогда только столкнет с берега свою легонькую лодку-ветку.

Он был сейчас далеко от Большого Порога, в верховьях Анивы, но так же далеко был от Константина его дом, его родное стойбище на Вачуг-озере, или на Верхнем, как называют его лёса. И это русское название Константин считал неверным, неправильным, оно вносило некий беспорядок в привычную жизнь тундры, и он хотел это сказать лёса начальнику в Барахсане. Ведь они (начальник был для него сразу большое количество людей, много-много лёса) должны знать, что и за Вачуг-озером есть реки и есть озера, правда, не такие большие, но все равно Вачуг нельзя называть Верхним. По-русски его лучше назвать Оленьим, ибо шло то имя от стойбища Ва́чуга, где всегда останавливаются на привал ездовые олени.

Пламя разгоралось быстро, и чайник, поставленный прямо на угли, уже начал недовольно побулькивать и сипеть, а старик раззадоривал его разговорами и хитростью, не забывая подкладывать с боков ветки сушняка.

— Однако, и ты, земной шар, — говорил он чайнику, — шибко старый. Твоя шкура чернее моей. Ты, однако, думаешь, что много умней меня, и когда тебя жгут угли, маленько злишься. Но ты умный только один раз — когда совсем разозлишься, шибко, как наш Спиридон, и тогда бросишь со мной говорку держать. И Константин бросит свою говорку. Ты умный, станешь плеваться кипятком. Тогда, друг, так и быть, я выпью из тебя всю воду, и ты согреешь мои кости, и я скажу: ты добрый и умный. Константин возьмет тебя с собой, сядет в ветку и шибко-шибко пойдет в гости к лёса, на Большой Порог… У лёса там Барахсан, — это кто сказал «барахсан»? Однако, это я, Вантуляку, сказал: барахсан!..

Пергаментное лицо старика просияло, когда он увидел, что чайник прислушивается к его уговорам и, пошипев паром, вдруг забулькал сердито и торопливо, и даже крышка его съехала набекрень. Угли дымились от выплескиваемой воды.

Константин схватился за раскаленную дужку, но старческие пальцы не почувствовали тепла железа, — он снял чайник с костра и поставил рядом с сумкой, где лежали у него сахар, соль и остальные припасы. Давно, вспомнилось Вантуляку, с тех пор, как в его родном стойбище на Вачуг-озере впервые появились красный чум и девка-красночумка, называет он чайник земным шаром. И было с чего назвать так.

Хорошая лёса баба привезла красный чум. Только Спиридон шипел на нее, как злой чайник, пугал и стращал народ: от бабы мор пойдет, копытка свалит оленей, а хитрые койка нашлют коча[4]. Но лёса баба знала, как выгнать коча, а Спиридон не знал, и ее слушали люди. Звали лёса красавицу Малей Казанорой. Она рассказывала им, что такое лёса советы и кто такой Ленин. Говорила, что на земле много-много людей и они братья и что их моу — земля — вовсе не тот огромный зверь, покрытый шерстью тайги и тундры, как думают нганасаны, а круглый шар в воздухе, и он крутится без остановки, как игрушка юла, волчок. Маля говорила, а нганасан шибко смеялся. И как поверить?! Если б крутилась земля, олень на ногах не стоял бы, нганасан на ногах не стоял бы, у Мали Казаноры юбка б тогда задралась… Да что Казанора — вытекли бы реки, озера стали бы пустыми, а чумы и олени попадали бы с земли, как падает камень, кинутый в пропасть. Много ямалы-кумансей, много горя было бы тогда у нганасан… Однако, решили себе нганасаны, так шибко Казанора еще не смеялась над ними…

А и в самом деле так было. Тогда, чтобы доказать свою правоту, Маля Казанора — Амалия Михайловна Хазанович, истая сибирячка и полярница, первый просветитель и культработник среди нганасан, принесла ведро воды, сказала:

— Смотрите!..

Раскачав ведро, она стала быстро крутить им на вытянутой руке. Ни капли воды не пролилось. Правда, зрители было разбежались сперва, но, видя, что вода не выливается, сгрудились вокруг Мали, осмелились и сами попробовать. Потом признали:

— Однако, да, так, однако. Земля шибко крутится…

Константин Вантуляку молча ушел в свой чум. Ведра у него не было, котлом размахивать неудобно, тогда он схватил чайник и налил его до краев, крышку бросил под ноги — вот и получился земной шар. «Вода, — сказал себе Вантуляку, — это есть Вачуг-озеро! Однако, выльется оно, если земля начнет крутиться, или нет?..» Размахнулся Вантуляку чайником, да, видно, слабенько — полчайника на голову опрокинул. Так, сказал он себе, здорова брехать баба!.. Его моу, его земля, совсем не вертится. Однако, маленько на боку лежит — речки-то текут!..

И хоть верно рассуждал Константин Вантуляку, сомнение не оставляло его. Он же своими глазами видел, как Маличка крутила ведро. Решил еще попробовать. В другой уж раз замахал чайником так шибко, что и не знал, как остановиться, а тут полог приподнялся — сама Маличка-Михаличка.

— Что, Вантуляку, однако, крутится?..

— Крутится, однако, не чайник, а земной шар!..

Многое еще перенял любопытный и непоседливый Вантуляку Константин от Казаноры, вот только читать и писать он так и не научился. Но главное — он понял, что такое загадочные крючки и кружочки букв на листе бумаги-газеты.

Скажем, смотрит Вантуляку на снег и видит след: прошел один олень, молодой или старый, или это важенка, а с ней олененок, или прошло стадо — много-много оленей. И может Вантуляку сказать, сколько прошло оленей, сытые они или голодные, быстро или медленно они шли, куда и откуда и давно ли тут были. Все, что нужно знать добычливому охотнику, скажет по этим следам Вантуляку. А почему? А потому, что каждый олень и все олени вместе оставляют свой след.

Вот так и лёса. У каждого русского есть след. Маленькой черной метинкой-закорючкой оставляет он его на бумаге, и когда следов много, Казанора поглядит и умеет сказать, что делают люди на всей моу, и на его земле тоже. Надо только слова знать, а он, Вантуляку, хоть маленько и научился лёса гово́рку держать, всех слов никак не упомнит. Однако, думал он в утешение, Маля Казанора тоже не шибко-то знает след вачажного оленя.

Но куда там!.. Девка-красночумка скоро научилась и оленей запрягать, и нарту приколом останавливать, и сам, сам Константин Вантуляку показывал ей, как сидеть в ветке и как надо весло держать, чтобы не опрокинуть резким толчком долбленку. А то села баба — и перевернулась.

— Однако, крутится? — говорил он, подавая ей руку.

— Крутится, Вантуляку, крутится, — отвечала она, вылезая из воды на берег. И засмеялась, вспомнив, к чему это он. — Совсем как твой земной шар!..

Едва не позабыв за воспоминаниями о чайнике, Вантуляку снял крышку, бросил в земной шар головку пиленого сахара. Пока остывал кипяток, он набил табаком длинную прямую трубочку, вырезанную еще в молодости из крепкого корня лиственницы, сунул в чубук крошечный, как лисий глаз, уголек. Перед дорогой и покурить не грех…

Он засопел, мелкими глотками потягивая трубку и выпуская дым, и тут какой-то неясный шорох насторожил его. Он чутко прислушался. Ровно шумели на сыром ветру ветки неказистых лиственниц, но где-то у берега хрустнула под неосторожной ногой валежина. «Не зверь и не птица», а коли так — жди человека.

Вслед за шорохами ветер принес запахи родного стойбища, уловить которые мог бы только олень, и по тому, как человек на берегу нетерпеливо втаскивал на камни свою ветку, Вантуляку помял, что пожаловал к нему молодой путник, молодой гость. Но с Вачуг-озера никто не собирался идти вниз, его и самого сыны-старики и внуки отговаривали от нелегкой на старости лет дороги. Вантуляку не послушал их, ушел. Кто знает, вздыхал он, ничего не говоря им и глядя на обеспокоенную родню исподлобья, быть может, это последняя охота Константина Вантуляку, и пройдет ли он еще когда от многоводного Енисея до седых отрогов хребта Комогу-моу, сядет ли с настороженною стрелой у Нямы-реки, там, где впадает в нее быстрая Дудыпта! Возможно, что и самому себе не хотел признаваться опечаленный Вантуляку, что в этот раз не добыча манила его в далекий путь.

Плакала, не утирая слез, восьмилетняя правнучка Вантуляку, рукодельница Начюпте — Наташка. Старик один понимал, отчего она плачет. Сказал ей, только ей:

— Жди, Начюпте. Обязательно жди! Принесу тебе фарфоровый бисер.

О каком еще подарке, не об оленьих же рогах, мечтать маленькой красавице нганасанке Начюпте. Она вытерла ладонью слезы, размазав их вместе с соплями по щеке, молча кивнула.

Старик еще подумал, еще сказал:

— Однако, зима шибко снежная будет. На оленях кататься мало будешь. Дома сидеть много будешь. Ты, Начюпте, тогда сшей Вантуляку бакари. И чтобы красивые мули ободком сверху шли, как ты умеешь…

О, хорошие, ладные бакари, просторные на ноге, были давней мечтой Вантуляку. Унтайки хотя и повыше, и потеплее их, а Константин хочет, однако, бакари. Девочка сошьет их из нежной шкуры оленьих лап и разукрасит кусочками разноцветного меха. Такие узоры, такие красивые мули будут только у одного Вантуляку во всей тундре. Уж Начюпте постарается…

И молчали строгие сородичи, не спрашивая, где Вантуляку возьмет бисер, коли и в городе его не достать, молчали, понимая и не переча последнему желанию Вантуляку. Молчали и древние койка, словно ждали — пришел их час. Но рано!.. Старик обманул всех. Если Начюпте будет ждать свой бисер, белый, как сахар и снег, то, значит, она будет ждать и его, Вантуляку. Она будет думать о нем, и это охранит его и его путь от несчастий. Жди, Начюпте, Вантуляку обязательно вернется и принесет бисер. Только крепко жди. Каждый день жди твоего Вантуляку!..

Константин Вантуляку знал, куда и зачем он шел.

Быть может, в последний раз он хотел убедиться, что и сегодня тундра живет своим вековечным законом и дикие оленьи стада не забыли древней тропы, на которой много солнц встретил и проводил Вантуляку, и его дед, и отец деда.

То была тропа жизни.

Дважды в год, с восходом и заходом полярного солнца, шли по этой тропе стада.

Весною матерый самец с отяжеленной ветвистыми рогами головой вел свое дикое и буйное племя на север, в тундру, по которой истосковались за зиму оленьи глаза, их трепетные ноздри и быстрые ноги, обгоняющие ветер. А в тундре уже таяли спешно снега, зеленел ягель, и один только запах почек еще не распустившихся кустов багульника будоражил и пьянил горячую кровь. И на этот запах, в даль синеющего волглыми снегами горизонта, спешили за вожаком тонконогие лоншаки, важенки, брыкливые молодые вонделки и старые, судорожные хаптарки.

Осенью, ископытив сотни, тысячи километров луговых пастбищ, стада повернут назад, в тайгу, и опять вечным ориентиром им будет хребет Комогу-моу. У подножия Комогу-моу — хранителя заветных дум, в кустах тальника, затаив дыхание и всем телом своим, пристывшим к земле, чувствуя волнующую тяжесть жарких, сбитых в лавину тел, и вздрагивая от нахрапистого горлового свиста и бешеного перестука копыт, должен сидеть он, Константин Вантуляку, старейший из рода нганасан.

Он пощадит только вожака, чтобы путь его был спокоен, беспределен и вечен.

…Между тем нежданный гость с запахом стойбища Вачуг-озера и походкой молодого оленя уже подходил к костру. Шел он торопливо, легко, — да ведь и сам Вантуляку легко ходил в молодые годы, однако, осторожнее, а этот ломился через кусты напролом, без хитрости и утайки. Но, может, и в том была хитрость, чтобы предупредить старика о своем появлении?.. Если так, Вантуляку мог бы сказать, что к огню подойдет сейчас…

И, невидимый, но уже узнанный, не успел еще гость подать голос, сказать обычное в тундре слово привета и выйти из сумерек на костер, как Вантуляку нестрого произнес:

— Иди ко мне, Вова Токко!

Это был его внук, уже и забыто, который по счету, но любимый — от меньшего сына.

Малой водой полнятся большие реки. Но так и все в мире и в жизни человека — слагается большое из малого. Не трудно было постичь этот закон старому Касенду Вантуляку, а трудно было думать, что ожидает его народ на дороге Времени.

Необозримая суровая тундра, край которой не был виден нганасану даже с вершины горы Комогу-моу, как будто бы оставалась прежней, такой, какой знали ее деды и прадеды Вантуляку, — однако многое уже изменилось здесь, в полуночной земле, с приходом сюда неутомимых лёса советы.

Разве не странно, не удивительно то, что молодые тугуты, еще и не ступавшие на священные склоны Комогу-моу, уже видели мир дальше, чем их древние родичи?! Они уже слышали песни других народов, уже иная высота, иная даль манила юнцов далеко за обжитые пределы, и если старый Касенду Вантуляку не ошибался в своих предчувствиях, то, значит, близился срок, когда молодые начнут покидать отцовские гнезда. Что ждет их там, впереди?!

Птица, срывающаяся с гнезда, может набраться сил в полете, а может и обломать крылья… И не так бы печалила Вантуляку эта дума, если бы знал он, что дети вернутся назад и земля его предков не будет забыта гордыми сыновьями, один из которых, тот, что подходил сейчас к его ночному костру, уверен ли в обратной дороге?..

Все в этом мире имело для Вантуляку смысл, свое, может быть, и скрытое до поры, предназначение. Появление пятнадцатилетнего внука Вова Токко не столько удивило старика, сколько обрадовало, — так, во всяком случае, должно было казаться юнцу. Юркий, широкий в кости, в ладной узорчатой парке[5], непомерно длинноногий (бабы говорили, акушерка шибко долго тянула его за ноги и вытянула вот), он отвлек Вантуляку с тропы мрака на тропу радостных дум. Да и не хотелось Вантуляку вспоминать, как приходил в его чум председатель, говорил хмуро, перебивая дорогу:

— Вантуляку, сиди здесь. День сиди, другой сиди. Погода будет, вертолет будет, полетишь сразу на Няму, на Комогу-моу, на Дудыпту полетишь. Зачем ходить? Старый ходить, один ходить, далеко ходить — плохо ходить.

Однако, маленько не стало уважения старикам. Худо деды учили, совсем худо.

Вот пятнадцать-то годков назад все иначе было.

Тогда председатель народ собрал, контора курит, дым один, гнуса нет.

Председатель говорит:

— Кто у нас лучший охотник?

— Вантуляку! — сказал народ.

— Однако, правильно, — подтвердил председатель. — Кто больше всех соболя взял?

— Вантуляку! — сказал народ.

— Так, однако, — снова согласился председатель. — А кто больше всех оленя взял, песца взял, зайца, однако, не считаю?..

— Вантуляку! — опять сказал народ.

И согласился председатель с народом, засмеялся весело, потом развернул газету и прочитал в ней Указ о награждении нганасана Константина Вантуляку за шибко большие заслуги в добыче пушнины орденом Ленина.

Еще встал человек, большой лёса начальник, в парке из гладкой черной материи, приколол Вантуляку на грудь орден, отдал ему пустую коробочку, красивую, за которую и соболя дать не жалко, руку пожал Вантуляку, стал в ладоши хлопать.

Однако, и народ шибко хлопал, и председатель, и все как в кино было. Нганасаны разглядывали орден и Ленина на нем. И сказал кто-то, что Ленин похож на самого Вантуляку. Вантуляку разгладил морщины на вощеном лице, согласился. Так, однако, похож.

Добрая весть в тундре обгоняет самую быструю нарту, и оленя, и собаку, и птицу.

Лучшие охотники Севера приезжали поздравить Вантуляку и пили его водку. Были чукчи — чау-чу — богатые оленями, братья долганы и братья якуты, слетались эвенки верхом на оленях, и улыбчивые юкагиры были — одулы, люди, упавшие с неба, — и всем был открыт чум Вантуляку, и на всех языках звучало в его честь барахсан-слово. Барахсан значит — хорошо! И слава о Вантуляку гуляла до самого моря.

Однако, думал тогда Константин, хмельной с радости, если бы всех гостей посадить в сани, получился бы огромный аргиш — караван, какими осенью кочуют по тундре аборигены. И первая упряжка была бы уже в тайге, а последняя еще стояла бы в его стойбище…

— Сделай что-нибудь, Вантуляку, — просили все друзья, все гости.

Тут пришел меньший сын Вантуляку, сказал:

— Отец, у тебя родился внук, сын сына твоего.

— Пусть будет он Ленин, — гордо решил Вантуляку.

И обрадовались, и засомневались за скорым застольем: все-таки… Ленин. Пошли к председателю. Тот послал к курносой учителке из самой Москвы.

— Вот если бы девочка родилась, — отчего-то краснея, щебетала та, — хорошо бы назвать ее Леной, Леночкой… Красиво, правда?

— Да, правда, правда!

— А мальчика лучше назвать Володей, Владимиром, как и Ленина… Ведь он же Владимир Ильич!..

Вместе со счастливым отцом и дедом (а неизвестно еще, кто из них был счастливее) она пошла смотреть крепыша, и над люлькой все называла его:

— Вова, красавчик, Вовочка, Вова!..

Ох, как он разорался тогда, и откуда мочь взялась.

— Однако, слышит, — сказал Вантуляку весело.

И с того часа маленький Токко стал известен полуночной тундре как Вова Токко.

…Он подошел к костру, слегка запыхавшийся, и ждал приглашения деда.

— Что стоишь, Вова! Земной шар совсем теплый стал, больше не хочет ждать. Садись, чай пить будем. Греться будем. Дорога, однако, шибко длинная…

И из этой говорки старика Вова понял, что какою бы ни была привезенная им весть, Вантуляку назад не вернется.

Юнец заметно повеселел.

Разговор Вантуляку и Вова Токко, поначалу спокойный и неспешный, носил характер, узаконенный для подобных встреч обычаем и традициями племени Севера, Всего только на день позже покинул Вова родное стойбище, а не забыл и рассказал первым делом о добром здоровье и заботах сородичей. Странным было показалось старику, что внук ни от кого не передавал привета, но из этого же выходило и другое, а то именно, что внук Токко не рассчитывал встретиться с ним.

— Начюпте ждет тебя, — сказал Токко, и это были дорогие слова для старика.

Вантуляку молча кивнул, посасывая трубочку, сам продолжал слушать и думать. Судьба, однако, милостива к нему: из-за встречи с Токко разлука с домом оказалась на день короче. Это хорошо.

Говорили о предстоящей охоте, о суровой, видимо, вьюжной зиме. Сполохи в эту осень редко озаряли небо. Оно хмурилось даже днем, когда бы светить еще да светить солнцу — не иначе как все к дождям, а потом и к метелям. Бывали случаи, когда внезапные снежные бураны, а то и с градом, заставали оленьи табуны далеко от тайги, в гладкой, как лысина Спиридона, тундре, и много оленей гибло тогда зря.

От внука Вантуляку знал, что по Аниве идет лед с Вачуг-озера. «Однако!..» — покачал он головой и подивился тому, что сам не слышал шуги. Но загадки не было: старик выбрал ночевку в излучине и поднялся высоко на берег. Конечно, шуга принесла с собой холод озера, но Вантуляку так угрелся в своем мешке из оленьих шкур, что холод ему был нипочем. И то, старым костям много тепла надо, — вздохнул Вантуляку. И с горечью хватившего лиха человека он подумал, как много стало у него забот к старости. И почему не наоборот все?!

Но вот уже и чай был выпит ими, и молодой Токко искурил свою трубочку, пора бы, кажется, и отчаливать, но оба собеседника почему-то не чувствовали в себе той легкости и решимости, с какой нганасан отправляется в путь.

— Вода не любит тяжелых дум, — обронил Вантуляку, словно бы самому себе сказал.

Вова Токко понял, ответил:

— Твой сын и мой отец не знает моей дороги.

Знать-то, может, и знает, да не отпускал, значит, из дома… О, глупые ноги тугута!..

Константин столько повидал всякого на веку, что глаза его помутнели, голова ссохлась от дум, — одна кость стала, а не голова, и была она тяжела от памяти, как мешок с дробью. Грозно супил Вантуляку брови. Супырем, надутым и виноватым, сидел перед ним Токко. С тех пор, как народ нганасаны народился из шерсти оленя, не было на свете греха более тяжкого, чем попрание обычая предков. И прост обычай, да нарушишь. — суров грех: уходящий из племени не уходит пустым — или проклятие держит его арканом, или благословение идет впереди него. Тогда даже гнев койка не поборет его.

— Вантуляку, — говорит внук, — я иду в Барахсан.

— У нас один путь, — ответил старик, надеясь на согласие. Если мальцу наскучило стойбище или кто-то обидел его, пусть лёса девки вволю поиграют с брыкливым тугутом, пусть огонь белых молний, которыми русские режут железо, ударит в глаза нганасана и выжжет в них его собачью спесь. Тогда, нганасан, ты захочешь обратно в чум… И если так, Вантуляку даст напутствие Токко за себя и за своего сына, отца этого тугута.

— Я думал, — продолжал Вова, — что не застану тебя и там, в Барахсане, но ты не так шибко спешил. Я махал веслом день и всю ночь. Твой костер остановил меня, а слова твои, Вантуляку, согрели мое сердце. Знай, Вантуляку, я иду к лёса не в гости. Я брат им и буду там хозяин, как ты хозяин оленей. И пусть я покинул стойбище наперекор роду, но я нганасан, и я останусь им навсегда. Слышишь, Вантуляку, это говорю тебе я, Вова Токко!..

— Однако, так. А когда ты вернешься в чум?..

— Значит, я плохо сказал и ты не понял меня, Вантуляку!.. Холодное море и тундра, Енисей и Няма-река, Комогу-моу и Анива от края до края — моя земля. Здесь всюду мой дом и мой очаг. Барахсан стоит на моей земле. Ты дал ему имя, а разве твой город, Касенду, это не мой город?! Подумай, разве не ты хозяин всего, чем богат нганасан в тундре?!

— Я, однако, хозяин оленей, так! — повторил за внуком Вантуляку. — А ты, Вова?!

— Я буду хозяин железной тундры…

— Какой?!

— Той, какую ты назвал Барахсаном. Лёса Басов говорит, что ты крестный всему городу, — стараясь предупредить возражения старика, убеждал непоседливый Токко. — И я могу жить там!..

— Однако, так, да не так маленько, — жестко перебил старик. — Русские дали мне подарок. Я сказал: хорошо, барахсан. Я дал им соболя и опять сказал: хорошо, барахсан. Откуда я знал, что наш Барахсан — это их Барахсан?! — уже как бы и удивился он.

— Все равно, — упрямо повторил Вова, — это моя моу — моя земля. Я буду строить ГЭС. Лёса Басов даст мне в руки огонь. И я сделаю так, что в тундре зимой будет солнце и будет тепло, как днем.

Э-э, да все это знакомые речи, слышанные гово́рки… Лёса Басов, лёса Басов, лёса красивая девка Анка — вот кто сейчас говорит, а не Вова Токко. И как это можно: свой язык отдавать чужой голове?.. Нет, никогда не поймет этого Вантуляку!

И Вантуляку возразил внуку:

— Нганасан знает тундру, лёса не знает тундру. Нганасан берет всякого зверя, а лёса Басов жалеет его. Другой лёса, Гатилин, стреляет оленя, когда маут[6] держит его рога. Чему они научат тебя?! Зачем нганасану зимой солнце? Ему, однако, нужен снег, ветер, олень, однако, нужен, а не железо…

— Нет, — хмуро ответил Вова.

— Знаю еще, лёса Анка оставила уголь в твоем сердце, но ты тугут для нее, однако. Молод еще. Не жена тебе и не мать — только сестра. Однако, — старик помедлил, — скажи, Вова, кто будет пасти оленя? Кто принесет белую лисицу?.. Вот сам Вантуляку, кому отдаст он лук и стрелы отца своего деда?!

Потупившись, долго молчал Токко.

Отважный сердцем, он, подобно степному орлу, бесстрашно и высоко парил на крыльях мечты. Кто сравнится с ним в желании стать покорителем небесных и земных тайн, тайн тундры?! Он, Токко, проведет электрические провода в родные стойбища и чумы, он растопит лед, добудет из недр золото и алмазы, и оленьи стада, еще не тронутые человеком, станут бродить среди вечно зеленых пастбищ. Только угрюмый Комогу-моу один будет помнить о тропе смерти… Так будет, так говорил учитель географии в школе, надо только, чтобы нганасан хорошо учился и делал такую жизнь своими руками. У Вова Токко сильные руки. Его маут, как пуля, не знает промаха, и Токко не сходя с места ставит на колено гордого вожака. Только пуля одного Токко находит беличье ухо! А кто на быстрых камусах догоняет лисицу?! Кто не боится холода Вачуг-озера и ходит по дну, как по земле?! Другого такого нганасана нет в тундре. Учитель говорил отцу: надо посылать Токко в Ленинград или в Москву, он станет ветеринар или председатель колхоза. Но отец не хочет обижать председателя — брата своей жены, матери Токко. Он говорит: пусть Вова пасет оленей. Пусть оленей пасет слабый умом — так решил Вова Токко. (И эта непростительная горячность была прощена ему лишь по молодости!) А Вова Токко будет работать и будет учиться. Отец спорил. Инженер, говорил он, живет город, ветеринар, говорил он, живет тундра. Нганасан не может без тундры. Однако, Вова Токко докажет свое. Токко не бросил тундру… Но если не понял отец, поймет ли его Вантуляку, древний, как старые и смешные койка!..

Не слыша ответа внука и не мешая раздумьям его, Константин Вантуляку с высоты взлетевшей в поднебесье стрелы оглядывал свою жизнь.

Был ли среди нганасан человек отважнее и храбрее его?

Нет, такой человек не родился.

Был ли среди нганасан человек, столь же послушный законам рода, сколь и верный маленьким черным идолам — всесильным в ярости койка?

Не было.

Но — ямалы, кумансей!

Не было и нет в полуночной тундре человека, презревшего больше обетов, чем он!..

Кто первый посмеялся над койка?

Дурной Касенду Вантуляку!

А кто посадил красночумку в свою ветку и дал ей весло?

Глупый Вантуляку.

И ни у кого в тундре не было страшнее греха, чем грех осквернения памяти деда. Он, Константин Вантуляку, отвернул лицо от завета его, и теперь корень жизни нганасан не уйдет с Вантуляку в могилу.

Так неужто же найдется человек, способный упрекнуть Вантуляку за это и пеплом позора осыпать его голову?.. Такого человека нет, как нет нганасана — врага рода своего!

А если нет, то за грех, достойный великого всепрощения, и да простятся ему остальные грехи — грехи самого Вантуляку и всего рода его!

Ведь долгое лето имеет больше пасмурных дней, чем короткое. Так и долгая жизнь.

Что же сказать тебе, сын Вова Токко?!

Не было ошибки в том, что мысленно старик назвал своего внука сыном. Кем, как не сыном, он и был ему в самом деле?! И не потому, что кровь Вантуляку перешла к нему, как вода от корня через ветку к листу. Тут все было маленько сложнее. Дети самого Константина Вантуляку, как и дети других нганасан, рождались, чтобы испить чашу горечи и мучений, оставить такое же безрадостное потомство и умереть без печали и славы. Так было… Но и теперь в продолжении угасающего рода оставался величайший смысл бытия — старик понимал это. Величайший, но не единственный. Ибо к познанию неведомого уходил Вова Токко и ничто не могло остановить его. А разве не такою тропой шел сам Вантуляку?.. Только его тропа свернула в страну Мрака, где обитали души предков, Вантуляку жил тем, что было, Вова Токко стремится к тому, что будет. Но кто скажет сегодня, что принесет нам завтрашний день?! Небо очень большое, шибко много на нем звезд, и до тех пор, пока не сойдет с него божий олень с семью глазами, нганасан не покинет тундру[7]. Так говорила вечная и неизменная в своем постоянстве история, которую в легендах, как великую священную тайну, передавали потомкам уста предков.

Ничто не уходит без следа. Мудрость гласит, что пепелище хранит пни, а старое жилье — заветную память. Что останется после самого Вантуляку — Касенду и Константина?!

Т а м г а́ — его клеймо, родовой знак?..

Вот она вырезана на ложе его винтовки, и точно такая на трубке, которой без малого столько лет, как и ему… Грозный натянут лук, стрела на тетиве.

Кто спустит тетиву?

Куда упадет стрела?..

Так скажи же, скажи, Вантуляку, чей путь охраняет твоя тамга удачи?!

Из века в век знали сородичи Вантуляку, что его тамга — знак удачи и верной победы в охоте. Но тогда отчего сомневается Вова Токко? Или это сам Вантуляку думает, что беспокойные мысли пришли к нему от молодого Токко?! Константин передаст ему свою тамгу, отдаст внуку свою удачу, ибо нет в роду нганасана более достойного такой чести. Но счастье или позор принесет спущенная с тетивы?! Однако стоящий у подножия Комогу-моу не видит, что там, за его вершиной…

Вантуляку поморщился: старый был — мудрый был, совсем старый стал — куда ум улетел?.. Охо-хо…

И люб, и непонятен Вова Токко старику, как самому Вантуляку в юности был непонятен дед. Но дед ведал тропу жизни и научил Касенду распознавать ее следы и в людях, и в горах, и в тундре. Теперь же наоборот все. А все от лёса советы… Сперва Вантуляку считал их, покоривших койка, равными богам. Но нет, он много раз бывал в Барахсане и видел, что они такие же, как нганасан, однако какой-то секрет — как талнах для него, как запрет — был, был, и Вантуляку везде и во всем искал его, принюхивался ко всему и прислушивался. Какая-то невидимая сила управляла людьми, и он почти физически ощущал ее присутствие, а лёса смеялись над стариком. Однажды Вантуляку попал на собрание, где обсуждался вопрос о новом варианте создания плотины. В технических тонкостях он не разбирался, другое занимало его: верным инстинктом охотника он почувствовал здесь приближение к разгадке. Отчужденный, словно невидимый зверю охотник в засаде, Вантуляку следил за повадками, за каждым движением, вскриком, смехом этих странных до беспечности лёса, похожих на токующих глухарей. И все увиденное натолкнуло его потом на удивительную мысль: однако, лёса советы, решил он, все как один!.. В этом их сила. Русские радовались, когда они вместе: если один сказал, и другой сказал, и третий сказал, если все сказали — это уже закон для всех. Они могли перерешить даже то, что решил сам главный лёса начальник… Подняли руки — и, главное, чтоб все вместе!.. Нет, Вантуляку не стал бы спорить, что жизнь нганасана стала от этого хуже. Как раз наоборот, он первый заплюет того, кто скажет такое. Но ему, мудрейшему из мудрейших, казалось, что в силе лёса советов есть одна слабость, а может быть, и беда, которую и он не знал, как предотвратить. То была опасность забвения и презрения заветов предков. Молодые — хоть и русские, хоть и нганасаны — не любят ходить в постромках. Но разве не одна упряжка связывает поколения?! Что-то незыблемое и вечное было поставлено под угрозу, и мало ли, что беда пока не случилась, а вдруг?! Почему тогда в тундру пришли только молодые лёса?! Где старики, их отцы и отцы их отцов?!

Но от тревожных дум старика мир не стал хуже. Новый порядок разливался, как море, по тундре, остановить его были бессильны даже всевластные койка, и люди радовались этому.

Так не вернее ли будет идти с лёса советы вместе, как хочет Вова Токко, зоркий сын сына его?

Сам Вантуляку, однако, видел уже электричество. В Барахсане. Много домов, много маленьких солнц. Зима не страшна, пурга не страшна, жить можно!.. И совсем не болят глаза, если сидеть и шить бакари…

И, еще не сказав своего слова, Константин Вантуляку знал, что отпустит внука… То, о чем он собирался говорить теперь, казалось Вантуляку самым трудным и важным, поэтому он отыскивал в памяти короткие и простые слова, чтобы легко и просто было им в сердце внука.

— Даю тебе мою тамгу, — сказал Вантуляку и протянул Токко свою трубку, на чубуке которой кривым ножом вырезан им когда-то тугой лук с натянутой тетивой. — Теперь тамга твоя и твоих сынов. Помни, однако, стрела приносит удачу… Но помни, однако, и то: щадит она правого и беззащитного. Не нарушай!..

Подумал немного и добавил:

— Народ нганасан не знал позора от этой стрелы.

— Клянусь тебе, деда, я буду делать только добрые и честные дела!.. А ты — на, возьми мою трубку!..

— Давай, однако, — согласился Вантуляку, довольный. — И пора, светает. Уже и ветки затосковали без нас.

Они затушили костер, и пока шли к реке, Константин Вантуляку решил, однако, что на первом привале, когда внук будет кипятить чай, он и на его трубке вырежет знак удачи. Ведь впереди у Вантуляку была если уж и не столь длинная жизнь, то долгая и трудная охота и дорога с возвращением к правнучке Начюпте.