За далью непогоды

X

Наступило утро. В штабном вагончике душно, людно, и от толчеи, духоты, гомона кажется, что здесь тесно, хотя народу не больше, чем на обычных заседаниях штаба. Пора уже сидеть всем по местам — время, но праздничное возбуждение, которое тщательно и неумело скрывают молодые командиры барахсанской стройки, неуловимо нарушило привычный порядок, ритм. Невозмутимо строгие начальники служб, смен, участков явились при полном параде: в отглаженных сорочках, при галстуках, в лучших костюмах, а некоторые, несмотря на молодость лет, и с орденскими планками на груди, но для большинства это перекрытие — первое. Все немного церемонны и чопорны, улыбки натянуты — это от волнения, и на кого ни глянь, у каждого на лице, где-то под кожей, затвердела, застыла гордость. Еще бы! Они сознают ответственность, а ответственность обязывает к сдержанности, и оттого не замечают они взаимной скованности и одинаково бесстрастного, замороженного выражения на лицах друг друга. Но привычка берет свое — вот уже там хохоток, анекдот, шутка, вот уже сходятся они группами, делятся свежими новостями и спешат послушать, что говорят в другом месте, и уже все знают, что шугой снесло водомерную рейку у моста, что отчаянный Бородулин едва не перекрыл в одиночку Аниву — Сила Гаврилыч, мол, помогал ему (и Силин хмуро сторонится тех, кто посмеивается над ним), знают, что на перекрытие приехала дочь Тихона Светозаровича Малышева (сами назойливо разглядывают Дашу, сидящую за столом рядом с Алимушкиным), а в ресторане размахнулись — на каждого участника перекрытия жарят по поросенку, и это, разумеется, хорошо, но в столовой у Шурочки Почивалиной — из самых достоверных источников! — будет пиво, не то чешское, не то смоленское, и вздыхают: хорошо-то хорошо, да как совместить Шурочкино пиво с гатилинскими поросятами… Но не спрашивают — не принято праздным любопытством перебивать дело, — скоро ли? Только жадно ищут глазами: не знаешь, не слыхал?..

Перебрав не спеша свои новости, перешли на международные — тут можно и покричать, продрать горло, если не терпится. Хоккейные болельщики заспорили о канадцах, пускать их или не пускать в «наш» хоккей, а за спинами спорщиков незаметно прошмыгнул было Скварский, но уж слишком подозрительной показалась его осторожность: может, что пронюхал?! И его окликнули:

— Тормозни слегка, пресса! Какие новости?

Юрий Борисович остановился, почувствовав, что сзади его держат за полу. Оглянулся — вроде свои все — и, выдергивая пальто, недовольно буркнул:

— Несерьезный народ, честное слово!..

И до того искренне обиделся (а народ несерьезный, кто же спорит!), что все засмеялись. Скварский, все еще ворча, стал пробираться за стульями в угол вагончика.

Ну, да и о нем уж и забыли, появился Коростылев. Ночь отдежурил и как-никак друг Басова. Этот, правда, если и знает что, так не скажет, а все-таки:

— Василий Иваныч, — осторожно, — какую перспективу предпочитаешь — поросеночка или пива бокал?

— А что, жареным запахло? — отшучивается тот.

Улыбается, пожимает руки, заливает что-то про северное сияние… Нет, не скажет.

И опять по вагончику: жу-жу-жу, — заработало на разные лады неугомонное веретено, но ближе, ближе та минута, ради которой они собрались сюда, и сколько бы ни скрывался от предварительных расспросов начальник штаба, а уже и ему пора быть. И громыхают понемногу отодвигаемые стулья, рассаживаются без суетливости и все чаще поглядывают на приоткрытую дверь, в тамбур вагончика, где маячит сутуловатая фигура озабоченного Гаврилы Пантелеймоновича, и дымок от папиросы, зажатой в его руке, течет вместе с холодом в вагончик.

За длинным штабным столом давно, кажется, сидит, как влитой, спокойно-сосредоточенный Виктор Сергеевич Гатилин. Он безучастен к бескрылым новостям, но от его внимательных, устало сощуренных глаз ничто не укрылось. Например, взволнован чем-то Петр Евсеевич Алимушкин, — определенно взволнован, хотя и увлечен разговором с дочерью Малышева, журналисткой. Она улыбается, а он коробок спичек из рук не выпускает, поигрывает им и будет бренчать так, пока не решит своего… Неспроста, видимо, Коростылев мостится ближе к двери. Ну как же, намерен первым поднять своих механизаторов… «Ночью тюлень тюленем, — без злобы подумал о нем Гатилин, — а тут так и смекалка, и сообразительность… Откуда что взялось!» В окошко вагончика Гатилин уже заметил запасного коростылевского бульдозериста, независимо выхаживающего с папиросой в зубах, руки за спину, кепчонка на лоб надвинута — ну будто по перрону прогуливается. А из-за кирзового голенища торчит палка со свернутым сигнальным флажком… Зачем, спрашивается? Да чтобы по коростылевскому знаку отмашку дать!.. Отвлекшись за флажковым, Гатилин на время не слышит штабного гула и думает: будь его воля, он с удовольствием поменялся бы ролью с этим наивным в своей серьезности парнем!..

В штабе все чаще, требовательнее поглядывают на самого Гатилина: дескать, что молчишь, начальник строительства, открывай вече, Басова нет!.. Под гладкой кожей Гатилина гульнули желваки, щеки слегка порозовели. Ему не нравится, что Басов задерживается, не нравится и когда говорят о нем самом в его же присутствии, — он осекает таких резким взглядом, но на Алимушкина это не действует. Тот смотрит в глаза Гатилину, и по его губам Виктор Сергеевич угадывает свою фамилию. Даша тут же переводит взгляд на Гатилина, смотрит прямо и с интересом. Видимо, ничего плохого Алимушкин не сказал… Сделав вид, что он ничего не заметил, Гатилин, приподняв подбородок, оглядывает собравшихся. «Кажется, все…» — но сам думает еще о Даше: хорошо, что она не лезет к нему с расспросами.

— Время, время! — настойчиво подает голос требовательная галерка.

Хмурый Гаврила Пантелеймонович опять выходит в тамбур, закуривает и придерживает ногой дверь, чтоб проветрилось. Коростылев о чем-то спрашивает у него — Силин басит:

— Сиди, не видно еще…

С улицы слышен голос Басова. С ним поздоровались, он что-то сказал, засмеялся, и вот уже в дверях, собранный, энергичный, и следа улыбки нет на его белом, длинноскулом лице.

Пока Басов раздевается, вешает плащ и шляпу, Коростылев полушепотом успевает сказать ему, что Люба, секретарша, побежала в больницу узнать, как там с Бородулиным, — Никита кивает, и когда он подходит к своему месту во главе стола, можно сверять время — без нескольких секунд девять…

Никита Леонтьевич требовательно стучит колпачком авторучки по стеклу перед собой, садится.

Девять.

Перед ним журнал дежурства. Мельком взглянув на раскрытые страницы, Никита передвигает журнал Одарченко. Анкино лицо не видно членам штаба, она сидит к ним вполоборота, а от Никиты не спрятаться — у нее красноватые круги под глазами. Виноватым голосом, но с упреком, он тихо говорит ей:

— Аня!..

На русском языке это значит: перестань, хватит! Я же сказал, что виноват перед тобой.

Она беззвучно дергает носом и, закусив губу, закрывается журналом, чтобы не видели ее смущения. Мир восстановлен.

Все молчат, можно начинать…

Какую-то лишнюю секунду Басов медлит.

Широкоплечий, прямой, в белой рубашке с бордовым галстуком (пиджак по привычке уже на спинке стула), Никита рывком вскидывает голову, но темная шевелюра снова спадает на лоб. Спокойно отведя назад волосы, он чуть поддергивает рукава и будто прислушивается к тому, о чем думают его товарищи, взвешивает все «за» и «против», всю тяжесть ответственности, что легла на их плечи, — так, во всяком случае, полагает Даша, обратившая внимание на то, какая непривычно резкая складка легла вокруг упрямых губ Басова. Неторопливым, скорее обдуманным, чем случайным, жестом Никита опускает широкие руки с крупными, плотно прижатыми пальцами к стеклу, и они остаются лежать так, привлекая к себе внимание.

Первые слова он говорит буднично, даже скучно, с какой-то полуутвердительной интонацией:

— Вы собрались на перекрытие как на штурм?! Красиво звучит, не спорю, и заманчиво… Прямо на зависть мастерам изящной словесности. Советую оставить и слово это, и настроение штурма… для прессы…

Голос его крепнет, ввинчивается в тишину, сразу ставшую напряженной:

— Приготовьтесь к серьезной работе! — Пауза. — Начальников служб прошу доложить штабу состояние готовности к перекрытию.

Вздох прошелестел по вагончику, как сухие листья, но недоумение не рассеялось: будем ли, будем ли начинать, или это опять репетиция?!

Басов смотрит на Силина:

— Служба транспорта!

Грузно поднявшись, Гаврила Пантелеймонович, не заглядывая в перекинутый через палец крохотный блокнотик, докладывает:

— На линии у меня сорок самосвалов сейчас, из них двенадцать четвертаков. Подачу негабаритов обеспечим непрерывно. Баки заправлены, ждем сигнала.

— Хорошо, — кивает Басов.

На линии сейчас не сорок, а тридцать девять машин, и в блокноте у Силина не цифры, а объяснения по чепе с Бородулиным, но Никита заранее предупредил, чтобы на штабе вопрос этот не поднимали, однако Гаврила Пантелеймонович на всякий случай готов… Он ждет, но никто не спрашивает, как очутился злополучный самосвал на левом банкете, и Гаврила Пантелеймонович облегченно вздыхает.

— Хорошо, — строже повторяет Никита, и Силин садится.

Скварский с удовольствием записывает у себя басовское «хорошо» как просчет Никиты. Лишь одно не понятно Юрию Борисовичу: почему воды в рот набрал Гатилин?! Как бы там ни было, а чепе есть чепе! Но Басов и с Гатилиным уже говорил, и с Алимушкиным, обоим сказал твердо:

— С Бородулиным разберемся после, без спешки. И прошу понять меня правильно: ни ротозеев, ни разгильдяев оправдывать и покрывать не собираюсь…

…В тишине вагончика слышен торопливый Дашин шепот к Алимушкину:

— Что такое «четвертаки»?

— Двадцатипятитонные самосвалы, — поспешно отвечает тот, и пальцы его касаются Дашиной руки. От этого прикосновения лица их заливаются краской, и одна мысль приходит им: вот и вместе, а поговорить еще не удалось…

Выслушав сообщение директора бетонозавода, Басов поднимает Коростылева:

— Механизаторы?!

Василий Иванович коротко:

— Готовы. Ждем сигнала.

Все в штабе знают о положении дел на участках, поэтому опрос похож на пустую формальность. Никита же опасается, как бы излишняя самоуверенность до начала работы не размагнитила людей. Успокаиваться и ликовать рано, еще не известно, как поведет себя Анива. Сейчас как никогда важно быть готовым к неожиданностям. Волю, энергию, мысль — все в кулак, никакой распущенности! И он придирчиво вслушивается в рапорты начальников участков, иных из них одергивает взглядом за болтливость, других — за неуместную шутку, хотя заранее знает, как каждая служба ответит на его вопрос. Главный энергетик, следуя коростылевской краткости, повторяет: «Готовы, — и с удовольствием подчеркивает, кому докладывает: — товарищ начальник штаба…»; связисты со своей вечной «хохмочкой» выскочили: «Связь есть связь — всегда надежно, пока не оборвется!..»; Гатилин, как всегда, не обошелся без остроты за свои тылы… Елена — он отыскивает ее взглядом среди собравшихся — назовет его по имени-отчеству, словно от этого увеличится между ними дистанция…

Елены нет, а он уже задал вопрос, от которого зависит теперь, какое принять решение.

— Почему молчит гидрометеослужба? — повышает он голос.

Ее нет. А должна быть, обязана, — штаб!

Никита хмурится и, похоже, ждет объяснений. От кого?! От Анки?! Ведь она дежурная по штабу. Но Одарченко не знает причины отсутствия Басовой. Мыслью же Никита в домике гидрометеослужбы. Утром, подойдя к Аниве и увидев на реке лед, он понял, что шуга может помешать перекрытию. Не заходя в штаб, поспешил сразу на левый берег. Не столько разгоряченный ходьбой, сколько расстроенный переменой обстановки на Аниве, он рывком распахнул дверь метеостанции, жалея, что Елена еще дома, а ей следовало бы провести эту ночь здесь. Наверняка, думал он, ночная смена тут без нее все прозевала, и не верил, что сонная девица, испуганно вскочившая при его появлении, знает что-нибудь о действительном положении. В красном свитере, натянутом под подбородок, сама краснощекая, она вытаращила на Басова круглые, как орехи, глаза, подведенные зеленоватой краской, опустила руки, и неприбранный шиньон кое-как держался на голове — горсть заколок была рассыпана по столу. Не спала, так прихорашивалась! Никита поубавил пыл, сказал, усмехнувшись:

— Что ж, бравый солдат Швейк, докладывайте!

— Дежурная Гордеева… — еле слышно пролепетала та, и только Никита отвел взгляд, шиньона и заколок как не было. Спрятала куда-то.

Никита подождал:

— Все?!

Не меняя позы, она мотнула головой в знак согласия, и он опять понял ее хитрость: нужно было встряхнуть волосы, поправить их, а как иначе, когда он глаз не сводит…

— Не густо… — Никита поименно знал всех, кто дежурит в эту ночь, и повторил: — Не густо, Гордеева Валентина! А какая же обстановка на Аниве?!

— Ой!.. — виновато протянула она и схватилась руками за щеки. — Простите, Никита Леонтьевич, я думала, вы с Еленой Ильиничной пришли… — И, как на уроке, оттараторила, на сколько упал расход воды, когда появилась шуга, какой плотности. — В штаб доложила… — Добавила: — И… все!

— Теперь правильно!

Он посмотрел записи в журнале, сходил вместе с Гордеевой на контрольный замер, — верно, ругать девчушку не за что.

— Как думаешь, — спросил, — шуга надолго?

— К утру кончится. Если густо идет, значит ненадолго… Такая примета есть, Елена Ильинична говорила! — польстила она Басову.

Увидев, что он собирается уходить, чуть запинаясь, сказала:

— А правда, Никита Леонтьевич, вы не знаете, техник Перчаткин тоже будет перекрывать?!

— Который у Силина? Будет, — подтвердил Басов. — Отвечает за порядок движения первой колонны.

— А я не верила!.. — призналась она, и по тому, как покраснела смущенно, он понял, в чем дело.

— Твой пост, Гордеева, не менее важный.

— Да теперь Елена Ильинична скоро придет! — воспрянула она. — Уж мы не пропустим!..

…Так почему все-таки нет Елены?!

— Она звонила со станции? — спросил он Анку.

— Да.

Возможно, они ждут с минуты на минуту расчетного уровня?! Скорей бы, — вздохнул Никита, и трудно было сдержать нетерпение, но внешне он остался спокоен.

Видя, что молчание Басова затянулось, Гатилин осторожной репликой поспешил предупредить его, чтобы сгоряча не наломал дров, не сорвался на этой нечаянной заминке.

— Данные метеослужбы важнее всего для нас. — Он как бы высказывал вслух свои размышления. — Недосмотр недопустим… Возможно, и лучше, что Елена Ильинична сейчас там…

— Если ее нет здесь, почему вы уверены, что она там? — возразил Басов, но вряд ли можно было найти другое объяснение, спорить бессмысленно, и он спросил: — Виктор Сергеевич, а как, кстати, вспомогательные службы, готовы? Заторов нет?!

— У нас как у Баграмяна, — усмехнулся Гатилин, довольный, что Никита правильно понял его. — Могу в один день весь фронт повернуть…

И пока Никита вызывал по селектору гидрометеостанцию, чтобы точно выяснить наконец, где Елена, Гатилин совсем неожиданно для себя стал рассказывать (фронтовиков-то мало, мало кто помнит!), как в сорок четвертом году Баграмян скрытно от немцев подготовил и провел удачный маневр: чуть ли не весь фронт, Первый Прибалтийский, он повернул за несколько суток с Рижского направления на Шауляй и повел в наступление.

— Редкая операция, — вздохнул Гатилин, — красивая… И вот ведь как совпало! У нас двадцать третьего, а у них двадцать четвертого началось. Как раз в этот день Ставка поставила перед фронтом задачу перегруппировки войск…

— Виктор Сергеевич, — перестав играть спичечным коробком и не глядя на Гатилина; натянутым голосом спросил Алимушкин и этим невольно выразил недовольство гатилинским намеком, — а нам с какой стати менять направление? Оно верное — на Аниву!..

— Конечно, на Аниву! — согласился Гатилин и пожал плечами. К чему тут придирки. Но вообще — едва не пересолил с шуткой. — Баграмянская хватка и нам не помешает. — Он обвел взглядом штаб. — Четкое планирование, оперативность, требовательность и дисциплина!.. — Говоря, он соответственно каждому условию загибал палец, и вот уже пятерня сложилась в кулак и он потряс им. — Это и есть талант, подходящий для таких операций… — И усмехнулся в расчете на ответную улыбку членов штаба.

Они поняли эту легкую, с полунамеками пикировку Гатилина и Алимушкина. Оживился и Юрий Борисович, подумавший сразу, что Гатилин не прост и Варвара Тимофеевна слов на ветер не бросает. И прекрасно! Только бы дошли молитвы ее до кого следует… Для начала все складывается пока неплохо. Завалило шугой, с корнем, говорят, выворотило водомерную рейку — это, положим, случайность, но случайность, достойная закономерности. У Гатилина бы не выворотило, сам вбил бы! У него бы и Бородулин на зигзаги свои не осмелился… А главное, что отсутствию Елены Ильиничны тоже должна иметься хор-р-рошая причина!.. И, опасаясь прежде времени выдать свою радость, Юрий Борисович уже не сомневался, что стрела, пущенная через Шурочку, попала в цель. И если, положим, колебалась еще Елена, то газета свое доделает… Юрий Борисович приподнял голову, чтобы не пропустить разговора Басова с Еленой по селектору, но тут оглянулась Даша, он встретился с ней глазами и понял, что оба они стерегут друг друга.

С гидрометеостанции на вызов штаба ответила сама Елена.

— Почему вы не явились на заседание штаба? — спросил Басов.

— Я не могла… — сказала она и почти слово в слово повторила Гатилина. Потом добавила: — Режим неустойчив, приходится вести постоянное наблюдение…

Басов неодобрительно помолчал, заметив, видимо, как посмотрел на него при этих словах Гатилин: он же говорил, что он прав!.. Попросил Елену:

— Доложите обстановку на девять!

— Температура воздуха минус пять, воды — минус одна и четыре… Расход воды семьсот пятьдесят кубометров в секунду…

— В последние часы спад продолжается или прекратился?

— Почти, — бесстрастно отозвалась Елена, — шуга!

— Ваш прогноз?

Что она могла ответить? Не от нее же, в самом деле, зависит этот проклятый расход воды, он-то знает! Но тишина в штабе — через микрофон Елена слышала сдержанное дыхание людей — обязывала отвечать.

— Мы почти не вынимаем вертушку из воды… — со вздохом сказала она.

В ее голосе послышался Никите укор. Женщины!.. Она же виновата, и она злится, — наверняка скажет потом, что он играл на ее нервах. Но все-таки злится, переживает — это лучше, чем вообще не разговаривать. И голосом уже не таким строгим, как прежде, Никита сказал:

— Продолжай, Елена, мы тебя слушаем…

— Причин замедленного спада несколько… Шуга, дожди в верховьях, мокрый снег… Но не исключен выход подпочвенных вод в русло Анивы. И если так…

Она запнулась, не договорив и без того понятное каждому. Если расход воды не понизится, вполне возможно, что они так и не начнут в этом году перекрытие. Правда, пока это базировалось на предположениях Елены, фактом оставалось лишь то, что с появлением шуги уровень воды в Аниве падал катастрофически медленно.

— Кроме замеров, — снова заговорила Елена, — мы проводим сейчас сравнительный анализ данных на шугу. Может быть, ничего страшного…

— Хорошо, — согласился Никита и пошутил: — Только вы уж там не спите!

— А я… — Елена немного помолчала и закончила каким-то усталым, совершенно разбитым голосом: — Я не спала, Никита… Леонтьевич…

Это было только ему сказано! И Никита вспомнил, как он уходил из дома. Елена лежала раскрытая, волосы распущены и свешивались, как водоросли, к полу. Он хотел поднять их, но почему-то не сделал этого. Теперь Елена дала понять, что он поступил неправильно. Ну конечно, раз она не спала, значит, ждала, что он заговорит с ней об очередном примирении. Как у нее все просто!.. А если не перекрытие, выходит, то продолжение «холодной войны»… Впрочем, что-то она уже надумала, иначе бы не сказала. Что?! Да ведь не время и не место выяснять с ней это сейчас. Он не забыл, где он и что на него смотрят, ждут, слушают… Никита прижал на секунду ладонь к виску, потер переносицу и привычными словами поблагодарил Елену. Поблагодарил, когда бы следовало отчитать за неявку в штаб! Ну ладно… Сухо напомнив ей, чтобы не забывали передавать в штаб сведения о расходе воды, выключил селектор. И далее почти автоматически, не задумываясь, отдавал распоряжения: Коростылеву — составить для «Комсомольского прожектора» бюллетень о расходе воды, пусть передадут по радио — строители должны знать положение; Гатилина попросил держать связь с аэропортом — с часу на час ожидается самолет с гостями, надо встретить; начальникам участков, мастерам — ознакомиться с поздравительными телеграммами коллективу и особенно интересные — от соревнующихся смежников — прочитать в бригадах; а сейчас… Он посмотрел на часы: скоро десять, сейчас бы они уже начинали вбивать клин в горло Анивы, если бы она чуть приоткрыла свою пасть…

А мысль не уходит от главного.

Расход семьсот пятьдесят кубометров в секунду… Сутки назад — тысяча восемьсот. Вчера вечером, то есть полсуток назад, — около тысячи. Вода падает, но чем дальше, тем меньше… По логике с появлением шуги уровень должен был подняться или остановиться, а он продолжал падать, и это в характере Анивы! Так что же произошло в последние, уже утренние часы?! Как будто кто нарочно открыл заслонку и в русло пошла не учтенная, не запланированная никем вода!.. Стабильность обозначилась буквально в последние три-четыре часа, и это не нравилось Никите. Можно подумать, что спад вообще прекратился. Тридцать лет не было на зиму такого высокого уровня, а тут нате вам!.. Но его не устраивал расход выше расчетного на двести кубометров! Пятьсот, пятьсот пятьдесят — вот контрольная цифра для начала…

А уже десять утра…

Гатилин повертел в руках наскоро вычерченный Анкой график расхода воды, тоже отметил устойчивую линию, то бишь стабильность, так не понравившуюся Басову, сердито, с сомнением проворчал:

— Как бы не пришлось нам вообще откладывать…

Не глядя на него, Алимушкин возразил:

— Опять торопишься, Виктор Сергеевич.

— Будем ждать! — подтвердил Басов. Он так решил.

Гатилин сердито промолчал. Он оставлял за собой право вмешаться в критическую минуту, но это же черт знает что должно произойти, чтобы дошло до этого!.. Барабаня пальцами по столу, Виктор Сергеевич убеждал себя, что ему вовсе не хочется этого. Да, он, Гатилин, привык распоряжаться, командовать, повелевать, привык, чтобы его слушались с первого слова… Он привык, а может быть, и любил даже в такие минуты поразмышлять вслух, посоветоваться с окружением, поспрашивать, повозражать, поспорить… Он позволял себе, мысленно уже приняв решение, зная его, позволял себе пытать, насколько близко стоят от него по размаху и глубине мысли его подчиненные, и это словно бы доставляло ему наслаждение, хотя, с другой стороны, он учил их думать!.. Сейчас, лишенный такой возможности, он убежден был, что острее других переживает вынужденное бездействие. И ожидание в самом деле было томительно для него, он даже чуть не сказал вслух: «Оно убийственно!..», но вовремя спохватился и, забыв, что повторяется, нетерпеливо переспросил:

— Что же будем делать?!

— Перекрывать, — спокойно ответил Басов. — Сейчас все свободны… Следующее заседание штаба в двенадцать.

Силин шумно поднялся, первым вышел в тамбур, закурил там. В открытую дверь вместе с холодом втянуло морозную речную сырость и рев Анивы. Появилась запыхавшаяся, румяная с улицы Любка. Осторожненько вошла — «Извините!..» — но никто не обратил внимания. Вася Коростылев улыбнулся ей, и Любка кивнула ему: все в порядке, — сама подошла к Басову:

— Никита Леонтьевич, я в больницу бегала…

— Ну как Бородулин, что с ним?!

— У него шок был. Врачи сказали, что зрение восстановится полностью… Он все спрашивал: ничего, мол, там не случилось?.. Ну, страшное имел в виду. Я сказала — нет…

— Как? Ты сказала? — удивился Басов.

— А я в палату проскочила! — созналась Любка и, оглянувшись на стоявшего рядом Алимушкина, понизила голос до шепота: — Бородулин боится, что вы его сильно ругать будете…

— Ага! — вмешался Алимушкин — и в тон Любке: — Не знает, как это получилось, само собой вышло…

— Да знает, виноват он, сдуру! — вспыхнула Любка, не заметив, как ляпнула бородулинское словечко. И просительно: — Он больше не будет, он осознал, а, Никита Леонтьевич?!

Басов грустно покачал головой.

— Он больше не будет, Люба…

Обиженная непониманием, Любка отошла к Васе Коросты леву.

Услыхав этот разговор, к столу подошел Силин.

— Я Бородулину машину не дам ни на верхнюю перемычку, ни на нижнюю. Точка.

— Дашь, — возразил Никита. — А не дашь, я ему свой газик уступлю, и все равно он твоих бегемотов обгонит.

Тут и Алимушкин поддержал Силина.

— Считаете себя формально правыми? — спросил Басов.

— При чем здесь формальности, когда возьми ты его отношение к технике…

— Я так не думаю, — устало сказал Никита. — Вопрос тоже спорный.

И поднялся. Задели-таки! Не собирался пока высказываться, не любил голых слов, но и отмалчиваться не привык, когда была идея. А была одна, еще довольно смутная, и Алимушкин наверняка примет ее в штыки, но…

— Гаврила Пантелеймонович, — спросил он, — вы изучали дефектную ведомость по экскаватору Бородулина? Изучите! И критически… Например, лопнула стрела. А причина? Халатность экскаваторщика или… естественный в наших условиях усталостный износ металла?.. Можно было и не сломать — да, согласен. Но так можно вообще не ставить машину под нагрузку! Зачем, пусть сто лет стоит… А подсчитайте для интереса, какую выработку даст экскаватор за пять лет при условии, что работает он с максимальной нагрузкой, то есть на износ! Ни малейшей передышки! Пять лет — и на свалку, И сравните эту цифру с выработкой экскаватора, который за счет недогрузок, недоработки, за счет ремонтов и профилактики протянул… десять лет! Боюсь, Бородулин окажется прав. Какой смысл беречь технику ради техники, когда она должна работать! И учтите еще, что при нынешних темпах развития через пять лет машина устаревает морально. На Севере она просто разваливается…

— Но не устаревает мораль! — заметил Алимушкин.

— Резонно! — Никита покачал головой. — Только и революцию, Петр Евсеевич, кайлом не делают. Не та эпоха.

— Зря вы оправдываете Бородулина, — вздохнул Силин. — Вот после перекрытия все подтвердится…

— Вины не снимаю, — согласился Никита, — но работа и самоуправство вещи разные…

Пока они говорили, народ все не покидал вагончик. Опасаются прозевать перекрытие. Никита хотел пошутить: все равно, товарищи, без вас не начнем, — но понял, что так нельзя… Как сам он отдал распоряжения им, так и они уже сказали необходимые слова своим рабочим. За стенкой вагончика все живут ожиданием, и он первый должен выйти из штаба. Нельзя расхолаживать людей, надо что-то делать, ходить, суетиться, нужно движение, чтобы каждый чувствовал ритм. И он, уже в пиджаке, отошел от стола, кинул взгляд на вешалку. Кто-то предусмотрительный подал ему плащ и шляпу.

— Вот что… У нас еще есть время, — сказал Никита, и голос его изменился, потеряв официальную упругость, стал мягче. — В такой день надо, думаю, сходить на скалу Братства, к Снегиреву… Как, Петр?

Алимушкин кивнул:

— Это наш долг…

Все засобирались к выходу, Никита оглянулся на Анку. Та тоже поднялась, но спохватилась: Басов забыл предупредить, чтобы ее заменили хоть на полчаса, Гатилин, наблюдавший эту сцену, сказал:

— Идите, Анна Федоровна, идите. Мне все равно связь с портом держать. Вы успеете…

Анка благодарно взглянула на него и на Басова. Тот улыбнулся.

— И я пойду? — спросила Даша Алимушкина.

— А чем мы с тобой не перводесантники!.. — пошутил он, но по грустным его глазам Даша видела, что Петр озабочен не только этим. Мало кто знает, что произошло утром, и он все время в напряжении, хотя не подает виду…

С узкой площадки на правом берегу Анивы, где стоял штабной вагончик, хорошо просматривался рабочий участок. Дорога петлей огибала скалу и выходила мимо вагончика на широкий правобережный банкет — здесь машины могли разворачиваться по три, четыре и даже по пять в ряд, чтобы вести одновременный заброс негабаритов. Дальше, вдоль северной кромки банкета, стояли бульдозеры коростылевского отряда. На левом берегу банкетную площадку пришлось вырубить в скале, и была она значительно меньше правобережной. Там, кроме экскаватора, стоял сейчас одинокий бородулинский самосвал, в кузове которого громадилась серая глыба гранита. Сделанная на ней белилами надпись: «Покорись, Анива!» — видна и с крылечка штаба, и с моста, где полно народу. «Сбросили б уж ее к черту, чтоб глаза не мозолила!» — подумал Басов, но сам еще не мог дать такой команды, а другого смельчака, как Бородулин, не было…

За время, пока заседал штаб, угрюмые скалы ущелья несколько изменились, запестрели трепещущим красным цветом флажки — на бульдозерах, на мосту, над штабом, кумачовые транспаранты над головами рабочих…

— В глазах от славы рябит! — негромко говорит Басов Алимушкину, а понимай, парторг, так, что не рано ли торжество?

Петр Евсеевич отходит от крыльца в сторону, будто бы с удивлением оглядывается вокруг и разводит руками. На пятачке перед вагончиком никого нет, кроме него, и кажется, что он один без флага. И Басов с полушутливым укором добавляет:

— А ты что ж, Петр Евсеевич, отстаешь?

— За меня комсомол постарался, — отвечает тот, и видно, что он доволен за ребят.

Ровной дымчатой пеленой закрыто небо, как замшей. На верховом перекате, поднимаясь над гребенкой камней, Анива точно сцеживает через них тяжелые, свинцовые струи. Глядя на них издали, вовсе не думаешь, что вода там бурлит и пенится, — это потому, что ближе к Порогу вода в Аниве делается спокойнее, волны темнеют и, едва покачиваясь, проплывают мимо редкие льдины. Никита провожает их взглядом, но не вдруг доходит до него, что шуга кончилась… Недоверчиво говорит он об этом вслух. Анка, стоявшая рядом, тут же возвращается в вагончик, звонит Елене на пост, потом удрученно сообщает:

— Семьсот сорок…

Возможно, где-то в верховьях затор? Опять ждать!.. Ждать, пока всю шугу не прокрутит через мясорубку Порога… Сколько это займет времени — час, три часа или больше?..

На мосту что-то орут строители, размахивают флагами, но Порог заглушает голоса ревом. Никита мельком смотрит на лозунги, развешанные на мосту в честь перекрытия, а Алимушкин, снова поднявшийся на штабное крыльцо, указывает на скалу, в которой пробит отводной туннель.

— Вон, за левым банкетом, видишь?! — спрашивает он чуть ли не торжествующе. — Персональное приглашение!

«Добро пожаловать, Анива!» — читает Басов.

— Вы все ходы и выходы призывами перекрыли, — говорит он. — Еще бы Аниву — и…

— И ее перекроем, только не словами.

— Ну-ну!

Никита достает сигареты, закуривает, облокачивается на перила, и Петр Евсеевич понимает, что Басов хочет побыть один. Кивнув ему: не задерживайся, ждать будем, — Алимушкин спешит к Даше с Анкой, которые остановились у Порога и поглядывают в их сторону.

Проводив Алимушкина взглядом, невольно задержался Никита глазами на скале Братства, изрезанной террасами и поднявшейся над Порогом подобно причудливому небоскребу, голова которого закрыта туманом. Хмурый, вечно всем недовольный каменный великан… Террасы поднимаются по скале почти до вершины. Страшновато взбираться на них без привычки, но нынче смельчаков много, — вон и сейчас кто-то уже раскрыл на высоте пестрый зонтик, как на пляже. Ждут… Небо над Анивой быстро меняется, но оно не посветлело с приходом дня, а сделалось хмурым, иссиня-черным, словно перед грозой. На этом фоне полыхание красного цвета кажется особенно тревожным. Никита задирает голову. На вершине скалы, над обрывом, едва различима тонкая мачта, а на ней линялый, истрепанный флаг, поднятый еще перводесантниками. Ветер порывисто треплет его, и Никита будто слышит тугой полоск материи. Когда построят электростанцию, старенькое полотнище заменят новым, но грустно думать об этом сегодня…

Сбоку воровато крадется к крыльцу вагончика Колка Соколенок, помощник бригадира бетонщиков. Видно, бригада послала его, маленького ростом и самого шустрого, в разведку… Заметив, что он обнаружен на подступах, Колка спрашивает Басова с таким недовольным видом, точно начальник штаба срывает ему по меньшей мере бригадный наряд:

— Никита Леонтьевич, ну, скоро?!

— А ты что такой сердитый? — вопросом на вопрос отвечает Басов. — Все равно на перекрытии строители-зрители, а покорители — шоферы!..

— Это-то так, — еще больше хмурится Колка, полагая, что иначе с начальством разговаривать не следует, к строгому человеку и уважения всегда больше, но, как мальчишка, не выдерживает не свойственной ему серьезности, простецки признается: — Болеем…

Басов советует:

— За Анивой следите, во-он за верховым перекатом… Как поднимутся камни, что воробей по ним перескочит, так и начнем.

— А если я перескочу?!

— Да хоть и ты! — соглашается Никита, и оба смеются.

— Ну, Соколенок, — серьезнеет Никита, — теперь я буду спрашивать… — Колка ждет. — Как у ребят самочувствие?.. Перекроем?!

— Аниву-то?! Перекроем, куда она денется!..

«А действительно, куда она денется?!» — мысленно повторяет Басов, пожимая плечами вслед убегающему Колке. Сегодня двадцать третье, день осеннего равноденствия. Мать, бывало, говаривала, что в этот день все сходится — и добро, и зло, и человек между ними себя показывает… И еще вспомнилась из детства простая донельзя загадка: что было вчера и завтра будет? День!.. День, год, эпоха и вся обозримая в прошлом и необозримая в будущем даль человеческого существования — все связано единым и непрерывным временем, в котором привычные слова в ч е р а и з а в т р а выступали как грани бытия, между которыми каждый миг совершалась гигантская работа…

Ему легко дышалось сейчас, на утреннем просторе. Сырой ветер срывал с Анивы ледянистую пыль, и знобящий, но приятный холод обдавал лицо. Время, в которое он жил, молодость и энергия делали его счастливым, и он понимал это. При таком ощущении его меньше беспокоила тревога.

Утром он пришел в штаб, уже зная о происшествии с Бородулиным. Молча выслушал доклад Анки, тут еще Алимушкин заподдакивал ей, и Никита понял, что они беспокоились только о камне, будто не было человека, им и в голову не приходило, чем это могло кончиться, если бы ослепленный прожекторами Бородулин не удержал машину на банкете…

Он особенно рассвирепел от их «четких, согласованных действий»! Накричал на Анку, не заметив в пылу, как хлестнул ее обидными словами — безответственность, разгильдяйство… Давясь от слез, та выбежала из вагончика. Он не останавливал. Тогда Алимушкин грубовато тряхнул его за плечи.

— Никита, опомнись!..

Не поднимая на Петра Евсеевича глаз, Никита полез за сигаретами, но спички ломались. Никита внезапно смял и отшвырнул сигарету. Пальцы потянулись к тумблеру на панели, он включил наружный громкоговоритель и хрипловато сказал в микрофон:

— Аня, вернись! Я виноват перед тобой…

Конечно, она вернулась, Алимушкин начал неумело мирить их — не получалось как-то. И тогда Никита вспомнил, как он не раз говорил на летучках, вызывая на лицах собравшихся улыбку:

— Ну что вы, Петр Евсеевич!.. На Одарченко сердиться невозможно. Она права решительно во всех случаях!

Только ведь смеялись, когда это было правдой, а не бравадой. Тут же Алимушкина на «вы»… Получилось фальшиво, ирония его оказалась не к месту.

Алимушкин вздохнул:

— Эх, вы!.. А серьезные вроде люди.

Но себе-то Никита мог признаться, что он всегда следил за тем, чтобы его отношение к Анке Одарченко было одинаково ровным и требовательным, как и к остальным подчиненным. Он если когда и выказывал ей больше уважения и внимания, то потому, что она женщина и действительно достойна этого…

И надо же было, что об этом он думал как раз перед скандалом с ней.

Возвращаясь еще потемну с метеостанции, зная, что Гордеева там до прихода Елены глаз теперь не спустит с Анивы, он не торопился в штаб. Обойдя людный уже в тот ранний час левобережный мыс, Никита спустился к «бомбовому пляжу», чтобы некоторое время побыть в тишине, наедине с Анивой. За мысом берег был усеян крупными валунами, похожими на чугунные ядра. Коса из таких валунов выступала далеко вперед по течению реки, и там действительно никого не было. Прыгая по скользким, обледеневшим за ночь камням, Никита скоро дошел до излучины, где, обессиленная крутым паденьем с Порога, Анива закручивалась в петлю и, распрямляясь затем, спокойно утекала к устью. В нескольких шагах от берега, за полоской взвинченной вечно воды, выступала наверх белая ноздреватая плита — плоский, массивный, как льдина, камень. Таких камней-взмыров несколько на Аниве, этот назывался «Маркграфом», а были еще «Талнах» и «Роза», но ниже по течению, и капитаны опасались близко подходить к ним. Возле взмыров река играла и в межень, и в полую воду, к ним сильно прижимало, и в первую навигацию на «Маркграфе» большой сухогруз «Енисей» по неосторожности капитана пропорол днище.

Никите и теперь казалось безумием, что когда-то они прошли здесь с Анкой Порог. Он тысячу раз говорил и готов повторить каждому, кого притягивают ревущие волны, что это красиво, но бессмысленно. Резона рисковать жизнью нет! И все это без лукавства, не потому вовсе, что подобные поступки не принято одобрять, а просто он не находил оправдания риску. Он знал, что люди, для которых безумство храбрых имеет смысл, редки, и поэтому, наверное, он не смог помешать Анке, не сумел ни переубедить, ни запретить ей ее безрассудство. И почему сам пошел с ней, тоже вряд ли бы смог сказать точно, но никогда не жалел об этом.

К Басову, стоявшему у створа будущей плотины, подошел Алимушкин. Не видя улыбающегося лица Никиты, Петр Евсеевич поворотил его к себе за плечо и, заглядывая в глаза, спросил:

— Что, брат, видит око, да зуб неймет? Или ты думой думаешь перекрыть?..

— А что?! — с вызовом ответил Никита.

— Что что́?

— Не так разве?!

— Та-ак… — вроде как даже обиделся Алимушкин. — У тебя один закон, знаю! Сила воды пропорциональна кубу скорости… Пойдем, что ли, ждут!

Ну, если Алимушкин заговорил формулами, значит, его потянуло на лирику. «Сейчас я тебя подловлю!» — подумал Никита. Возле старой лебедки, оставшейся еще от подвесного моста, он недовольно остановил Алимушкина:

— Постой… Что-то от тебя духами пахнет!

— Это не от меня, — скороговоркой ответил Петр Евсеевич.

— А-а-а, от лебедки!..

И, не жалея вмиг смутившегося Алимушкина, Никита захохотал над ним. Тот уж и покраснел, и сказать что-то пытался себе в оправдание, а Никита не давал — махал на него рукой и смеялся. За последние дни, полные тревожного ожидания, он впервые смеялся так несдержанно и свободно.

— Ну и рассмешил, прямо до печенок, — сказал он, наконец отдышавшись. — Знаешь, мне чего-то легче стало!..

Алимушкин отшвырнул носком сапога камешек, промолчал. Собирался сказать о Даше, теперь не скажет…

Никита рывком крутанул барабан лебедки, собачка лающе заклацала по храповику, и он же еще и осудил Алимушкина:

— Ненаходчивый ты человек, Петр Евсеевич! В такой день, как сегодня, даже от лебедки может пахнуть…

Алимушкин, пройдя немного, спросил:

— У тебя все в порядке?

Никита даже приостановился от удивления:

— У меня?! Да если бы у меня что случилось, разве я ржал бы так? — И покачал головой. — Ну, Алимушкин… Три года мы вместе, а ты меня совсем не знаешь. Давай знакомиться, а?! — И шепотом, как заговорщик у заговорщика: — А что должно случиться?

— Не догадываешься?! — усомнился Алимушкин. — Говорят, Аниву должны перекрыть…

Слово «Анива», произнесенное Алимушкиным раздельно и вполголоса, прозвучало как «а ни вы…», и Никита, уловив этот игривый оттенок, повысил голос — шутя, конечно, и мысли не допуская, как близка может быть его шутка к истине:

— Почему это «а не мы»?! Мы! Должны и перекроем!.. — сам постучал себя кулаком в грудь.

Даша и Анка ожидали их у поворота трассы к выемке котлована в скале, где разместится машинный зал станции. Пока мужчины там выясняли свои отношения, Анка в нескольких словах рассказала Даше историю Виктора Снегирева, — она умолчала только, что сама была с ним в последнем походе, но его портрет, висевший в Анкиной комнате и вспомнившийся сейчас Даше, сказал о многом…

Снегирев и с ним еще несколько человек вышли на разведку трассы будущей высоковольтной линии. Был конец зимы, сумерки держались уже не так плотно, и обстановка, казалось, позволяла удачно провести разведку. Ушло их четверо, а вернулись в Барахсан трое. Без Виктора…

В это не верилось. Как будто погибнуть мог любой, только не он, всегда веселый, ловкий, не унывающий, по-мальчишески застенчивый еще…

Высадившись за несколько десятков километров от Барахсана, группа прошла почти всю трассу, им оставалось дня три-четыре пути, но стоял май, первые дни мая, самого ласкового месяца тундры, и никто не знал его коварства.

Метели, особенно лютые в Заполярье на исходе зимы, отгудели, каждый день пригревало солнце, каждый день оно все ярче, выше, теплей. Радовались ему ребята и не учли, или в самом деле невозможно было предугадать опасность майской тундры. Начал таять снег. На лыжи налипало по пуду, пришлось бросить их, но все равно к полудню ребята выбивались из сил. Тогда решили двигаться по ночам, зорями, когда подмерзал наст, но и он крошился, обваливался под ногами. Вода, натаивавшая днем, уходила в снег. По оврагам и балкам, под прихваченной ночным морозом снежной коркой, текли ручьи. Виктор шел первым. Его подстраховывали веревочным канатом, в руках у него был шест, но на одном из ручьев крыша рухнула, канат перерезало, как бритвой, Виктор крикнул что-то, и его не стало.

Перед этим они хотели спуститься на лед, на Аниву, — не получилось: от берегов его уже подмыло талой водой. И ребята решили продолжать маршрут… Даше казалось, будто она сама видела черную промоину, в которой глухо клокотала вода, и слышала, как ползла, проседала с костяным хрустом снежная шапка, чернея и напитываясь водой, и как хлюпало под отвалившейся глыбой, потом качнуло ее и втянуло водоворотом в изъеденный, обледенелый пещерный свод. И огромное оранжевое солнце в дымчатом мареве стояло над головой. Насколько хватал глаз, простирались снега сине-зелеными волнами, как барханы…

Чистый, белый снег в Заполярье редкость. Таким его можно увидеть только ранней осенью, да и то с непривычки, когда, падая, он устилает бурые мхи и пожелтевшие космы вчера еще сочных трав. С осени до весны снега здесь меняют цвет каждодневно — от темно-лилового и даже карминного зимой, во время полярных сияний, до густо-серого, почти черного непроглядной, беззвездной ночью, и светлеют особенно заметно со второй половины марта. Чем больше солнца и света, тем голубее, нежней делается заснеженная тундра. Говорят, виной тому микроскопическая пыль космоса, которая оседает на полярных шапках Земли, но, может, снега светлеют от талой воды и просвечивающей сквозь них зелени трав, почуявших первое тепло…

Даша словно бы видела спокойные и голубые, с зеленоватым отливом, снежные волны, и рядом с ними до того нелепым, чудовищным было представление о смерти, что хотелось бежать туда, вдаль, к этому безымянному ручью, — как будто можно было вернуть время.

Даша не знала, что Алимушкин летал туда вместе с Басовым, и оба видели, как клубилась морозным паром и клокотала вода в черной промоине, и думали, виня каждый только себя, что могли не посылать Виктора… Но если не Виктор, значит, шел бы кто-то другой?

Вот о ком, о Снегиреве, следовало написать в газету и вспомнить о нем в день перекрытия! Но прежде этой Даше явилась другая мысль, смутившая ее. Ведь и Алимушкин, ее Петр, тоже рискует здесь, на Севере, а она даже не подумала… Не успела приехать, как уже фыркнула! В штабе Петр успокаивал ее, чтобы не нервничала, — все, мол, идет нормально! На Скварского он и внимания не обращал. А она… Она считала, что ей больше других хочется, чтобы перекрытие началось по графику, И не сумела скрыть это желание, потому, вероятно, что чувствовала себя не посторонней на стройке, а причастной к самому главному, причастной через Алимушкина, через Басова и отца… Когда же перекрытие отложили, причем спокойно, без особых эмоций, ей стало казаться, что все еще раньше знали (и уж Алимушкин точно!), чем кончится утренняя летучка. Тогда зачем нужен был этот спектакль с рапортами, с проверкой готовности служб?! Она недоумевала и возмущалась, почему Петр не предупредил ее.

Алимушкин добродушно посмеивался над ее горячностью.

— Ты ведь первый раз, — говорил он. — Не обратила внимания, да и не могла обратить, как Басов, войдя, сразу снял плащ, будто до перекрытия еще сутки… А Гатилин?! Развалился, никуда не торопится… Одни мы с тобой как на иголках да Скварский… Ты не находишь?!

Впалые от усталости и бессонницы глаза Алимушкина смотрели грустно, но он улыбался, может быть, через силу, и морщинки, собравшиеся под веками, слегка дрожали.

Сейчас, когда Басов ушел с Анкой вперед, у Алимушкина было такое же виновато-насмешливое выражение. Они поднимались голым угорьем, еланью, тянувшейся по северо-западу сопки от котлована почти до вершины, и ветер здесь дул сильный, едва не сбивал с ног. Даше захотелось прижать ладони к его щекам, сказать что-нибудь ласковое, хорошее, но он опередил ее:

— Ты не сердишься?!

— Нет, — улыбнулась Даша. — Я и тогда не сердилась, просто сгоряча…

Однообразный каменистый подъем венчала наверху скалы сумрачная пирамида — гурий, сложенный здесь по обычаю первопроходцев Севера. Обычно гурий предупреждал путника об опасности или указывал на становище, но теперь это был памятник Снегиреву.

— Ты не находишь, — натянуто спросил Петр, перехватив ее взгляд, обращенный к гурию, — что просто Алимушкин — это одно, а Алимушкин — парторг стройки — нечто совсем другое?..

— Нет, — ответила Даша.

Она подумала, прежде чем сказать так. Она считала, что причиной гибели Снегирева была неосторожность, какая-то нелепость, случайность, но разве можно заранее предусмотреть все, неважно, просто Алимушкин ты или ты парторг. Хорошо бы, но…

— Обстоятельства бывают сильнее нас, — сказала она.

— Я понимаю, — согласился он, а на самом деле возразил.

В его потеплевшем голосе была признательность, и Даше стало хорошо, что она не ошиблась в нем.

— Я знаю, — продолжал он, не сомневаясь, что Даша правильно поймет его, — знаю, что риск был… И в любом деле, где человек начинает что-то впервые, он еще будет долго. Но не вечно, понимаешь?! Было б легче, если бы я этого не понимал. Повторить, воссоздать можно все, кроме человека. А тут даже могилы нет… Когда мы решили сложить на скале гурий, мы никого не призывали, думали — каждый сам принесет по камню… А их, — он с горькой, болезненной усмешкой кивнул на Аниву, где были сейчас строители, такие же молодые, сильные и горячие, как Снегирев, и Даша остро отметила эту болезненную усмешку Алимушкина, — их волнует только великое… Камни таскали перводесантники. Как же так, ребята?! А там, говорят, все равно ничего нет… — Он указал глазами на землю и повторил чьим-то железным голосом: — Сплошняком литая мерзлотка… Заметь: даже не мерзлота, а мерзлотка!

Он непонимающе посмотрел на Дашу.

— Как же так, Даша?! Может, я устарел?! Может быть, нельзя думать так?..

— Учить надо. Нельзя заставить людей чувствовать и страдать одинаково, — мягко возразила она» — но понимать…

— Нельзя. Но нельзя, чтобы в душе была пустота, холод, мерзлотка. Ведь мы как раз об этом говорили с тобой утром!

— Каждый это должен понять и пережить сам, — сказала Даша, и Алимушкин понял ее слова как согласие еще с чем-то очень важным для них обоих, чему и слово-то не сразу найдешь, но без чего не бывает понимания и душевного согласия между близкими людьми.

Они поднялись на вершину, где уже стояли в молчаливом ожидании Басов, Анка Одарченко, Коростылев, Люба Евдокимова и еще несколько человек, которых Даша не знала. За пирамидой, сложенной из ровных, обкатанных булыжников, возвышалась стальная мачта с флагом. Холодный ветер гудел в растяжках, рвал на флагштоке выгоревшее, с обтрепанными концами полотнище. Далеко внизу, как бы в чаще между лесистых сопок, лежал город, над которым, почти над крышами домов, нависло черное от снеговых туч небо. Город был угрюмым, пустынным, а с вечера он понравился Даше сиянием огней в окнах, шумом и многолюдьем на улицах… Она перевела взгляд в другую сторону, туда, где скала Братства уходила к Аниве крутыми, ступенчатыми террасами, и свинцовая издалека лента Анивы показалась ей застывшей, но только на мгновение, потому что за мостом, полыхавшим яркими кумачами и пестрым от столпившегося там народа, клубились пепельно-серые борозды водопада, и река, зажатая в узкой расселине, клокотала вихревыми и пенными клочьями, и странным казалось, что яростный шум воды не доносился сюда оттуда… То ли ветер сбивал в сторону рев Порога, то ли матерчатый треск флага над головой заглушал его, но что-то живое, стремительное и тревожное, как частые удары сердца, властно жило здесь, на скале, и Даше подумалось, что остальные тоже чувствуют это.

Иней тонкой заледеневшей коркой покрывал вершину. Ветер налетал с севера, скручивал в тугие жгуты морозный воздух. Дашин взгляд, скользнувший от вершины к основанию гурия, споткнулся обо что-то нарушавшее его форму. Среди лобастых, чугунного цвета булыжников, сложенных в пирамиду, выделялась неровная, косо срезанная по бокам плита бурого гранита. На шершавой поверхности лежали вмерзшие в ночной иней веточки каких-то поздних цветов и ягод, похожих на рябиновые. Эти красные, чуть прихваченные морозом грозди бросались в глаза, и Алимушкин, загораживая Дашу от ветра, негромко сказал ей:

— Я, оказывается, неправ… На «мерзлотке» ягоды не растут и цветы тоже…

Молча постояв минуту у гурия, к ним подошел Никита.

— О чем шепчетесь, заговорщики? — Он взял их обоих под руки и, уводя за вершину скалы, где меньше резвился ветер, говорил: — Тебе, Даша, может, не интересно, но ты знаешь, Петр, о чем я чаще всего вспоминаю, когда бываю здесь? О нашей поездке в Дивногорск!..

То, о чем рассказывал сейчас Басов, касалось, в сущности, не только Виктора Снегирева, но и их всех, и их, может быть, даже больше теперь, чем когда-то Виктора. Речь о том, что считать главным в жизни. Снегирев работал на зимнике, пробивал туннель, прокладывал трассу ЛЭП — и все это было важно и нужно стройке. Многое он не успел сделать, но главное, вероятно, в том, как он хотел жить.

Красноярская плотина, вздыбившаяся над черным крылом Енисея, поразила их всех. Омытый дождями и опаленный сибирским солнцем, бетон уже потерял первозданную свежесть, и, может быть, поэтому при взгляде на монолитные плечи километровой плотины, врезавшейся в красноватые скалы, казалось, что она стоит тут века. И странная, восторженная оторопь охватывала сознание при мысли, что все это создано не природой, а отчасти как бы и вопреки ей, — создано несовершенным и очень слабым еще человеком, но через эту слабость и чувствовалось особенно остро, как человек велик, — разум его праздновал здесь свое торжество…

Потом они вышли на речном трамвайчике в Красноярское море. Скрылись берега, перестали кричать за кормой чайки, убаюкивало и утомляло глаз однообразие ребристой волны. Кто-то заметил впереди одинокое дерево. «Берег!..» — раздалось с облегчением. Высокая лиственница с почерневшими сучьями стояла в воде голая, без хвои, и это было странным, потому что корни могучих деревьев умирают годами. Теплоход сбавил скорость, но не изменил курс, — видно, капитан хорошо знал новое море. Вода погасила инерцию судна, и оно, подчиняясь рулю, стало бортом у лиственницы. Чиста и прозрачна была вода, подсвеченная беловатой желтизной песка со дна рукотворного моря. Никита и рядом с ним Снегирев всматривались в глубину, не понимая, что там за отражение… Догадавшись, что им не мерещится, отчетливо различили в воде узловатые переплетения корней с зажатыми в них огромными валунами. Дерево, вывороченное взрывом вместе с обломками скал в корнях, осталось забытым, брошенным на земле. Пришла вода, и оно всплыло, встало, как поплавок, и теперь блуждающим призраком носило его по волнам. Было в этом что-то противоестественное, нехорошее, что нельзя скрыть от взгляда, как и неряшливое, равнодушное отношение к природе. Потемнев лицом, Виктор сказал Басову с упреком, какой Никита и принял, и простил ему:

«Неужели и у нас так будет?!»

Кто-то любопытный потянулся рукой через борт, дотронулся до ствола, лиственница покачнулась, — так мало нужно было ей, чтобы потерять равновесие, и уже невозможно было обрести его, утерянное, вовек.

«Нет, Виктор… — ответил Никита и чуть помедлил. Ему казалось, что рано еще думать о дне Барахсанского моря, но вовремя понял тогда, что неправ. Рука его легла на плечо товарища. Обещая себе и ему обещая, он сказал: — У нас стройка в другом регистре пойдет. Такого не будет…»

В том дереве их общая, живая сейчас, как и тогда, боль. И он, Басов, считал нужным сказать об этом.

По дороге назад, к штабу, они остановились у каменной террасы на южном склоне, откуда хорошо видны обе банкетные площадки и синий штабной вагончик. На мосту по-прежнему толпился народ, но часть людей перешла к костру, разложенному в затишке, неподалеку от коростылевских бульдозеров. Никите показалось, что он различает фигуру человека, сидящего у огня, но все-таки нельзя было сказать точно, кто это, и он, оглянувшись на Коростылева, тоже смотревшего вниз, спросил:

— У тебя бинокля случаем нет?

Знал, что бинокля у Васи нет, спросил для смеху, а тот невозмутимо расстегнул полушубок, снял с шеи подзорную трубу.

— А что у тебя еще есть? — хмыкнул Никита.

Вася отвернул полу — на поясе белый мегафон с красной ручкой.

— А пистолет? — захохотал Никита. — Раз ты до зубов вооружен, должен быть и пистолет!

— Ракетница… — признался Вася.

Покачав головой, Никита стал наводить его оптику на резкость. За его спиной Люба Евдокимова шепотом просила Коростылева: «Дай стрельнуть разок, Вася!..» — «Вечером пальнешь, дам!» — так же шепотом обещал он… В человеке у костра Никита узнал Вантуляку. Обычно старик приходил в Барахсан один, на этот раз с ним молодой нганасан; если не изменяет память Никите, это внук Вантуляку — Вова Токко. Когда Никита был на Вачуг-озере, парнишка несколько раз спрашивал его, можно ли нганасану резать огнем железо. Можно, отвечал Никита, надо только выучиться. И пригласил: приезжай к нам после школы… Быстро все-таки летит время! Вздохнув, Никита вернул подзорную трубу Коростылеву.

— Вантуляку внука привел. Зачислишь его учеником сварщика… — И Анке: — Твой гость пожаловал! Разноцветный бисер на красивые мули готов? Ты обещала…

— Вантуляку?! Ну надо же, угадал! — удивилась Анка и, подражая голосу старика, проскрипела: — «Приду смотреть, однако, как лёса советы в капкан Аниву гнать будут… Буду капкан отводить…»

Анка вдруг умолкла на полуслове. Она увидела, как внизу суетливо развернулся возле штабного вагончика зеленовато-серый газик с желтой брезентовой латкой на боку, басовский, и по тому, как рывком взял он большую скорость и понесся по дороге в их сторону, она поняла, что Басов срочно нужен там, на Аниве.

— Быстрее вниз! — сказала она. — Кажется, за нами послали машину…

После штаба Юрия Борисовича подмывало увязаться за басовской компанией, — малышевская штучка, как он окрестил Дашу, судя по всему, не успела рассказать Никите о ночных похождениях, и на скале, при нем, она вряд ли осмелится… Но и нельзя было угнаться за Дашей во все концы. К тому же решающие события должны произойти здесь. Странно только, что никто не расспрашивал его о газете…

Тут кстати или нет, но он попался на глаза Вальке Бескудину, стихи которого шли в номере. Курчавый, уже навеселе, где-то потерял шапку, зато красный шарф во всю грудь, — он бесцеремонно огрел Скварского перчатками по плечу, забасил, протягивая к нему руки:

— Опять зарубил?! Не вынесет душа поэта позора мелочных обид… Ты как трудовому народу служишь?!

— Удивляешь меня, Бескудин… Я, между прочим, полпоэмы тиснул, а благодарности не слышу…

Бескудин задумчиво переложил перчатки из руки в руку, приосанился, поправил шарф, но не поверил:

— Врешь! Ты бы мне ее уже в нос сунул.

— Ну да, вам только на блюдечке и подноси, — ухмыльнулся Скварский. — Самому надо заботиться!

— Небось на почту сдал?.. Ну и дурак! Кому она там нужна… Эх, учи вас!.. А народ — героев! — без песни оставил, а?! Люди ночуют здесь, ждут, а ты?.. Я бы тебе самосвал подогнал, скажи только! Сам бы раздал тут каждому, с автографом!.. И пиши для вас после этого… Нет, я так не согласен. Пойду сейчас, в микрофон прочитаю, чтоб знали Вальку Бескудина!.. Кто в штабе, не знаешь?

— Гатилин.

— А-а-а… — неуверенно протянул он. — А чегой-то там народ собрался, во-он за бульдозерами?..

— Мало ли… — Скварский передернул плечами, мысленно признав правоту Бескудина: газету надо было везти сюда, вечером от нее уже не тот эффект будет. Хорошо, что Елене он отправил экземпляр с Иванецким…

— Пойдем, пойдем, — Бескудин бесцеремонно потянул его за рукав, — посмотрим, что там такое… Тебе же в курсе надо быть, а ты еще сопротивляешься… И кому?! Моему внутреннему голосу!

«Внутренний голос» не обманул Бескудина. Когда они протиснулись в круг возле костра, увидели Вантуляку с внуком. Старик рассказывал, как на подходе к Барахсану они спугнули с реки красивую лёса девку. Та ставила зачем-то градусник Аниве.

— Это на метеостанции, — с ходу врезался в разговор Бескудин и, забыв о Скварском, подсел к старику, с которым была у него своя, непонятная многим дружба. — Давай, Вантуляку, еще раз! Может, я стихи напишу… Женщина с длинной косой, да? — спросил он, имея в виду Елену, и Вантуляку согласно кивнул ему, но тут же и возразил:

— Коса длинная, однако, да! А юбка короткий, и сапоги…

— А ты что ж, растерялся? — спросил Валька под общий хохот.

Вантуляку обиделся. Что тут смешного?! Он рассказывал об этой девке не потому, что она красивая, а потому, что она злая, как шакал, И рассказывал он для своего внука, чтобы Вова Токко знал, какие злые есть лёса бабы. Сын сына его, если захочет взять себе жену, должен выбрать молодую и послушную важенку. Вантуляку подробно растолковывал это Бескудину, не понимая, отчего краснеет при этом и смущается юный Токко.

— Ну, а что же девка та или баба?! — напомнил Бескудин.

Та женщина спустилась к реке из дома с белой крышей, что стоит за горой. Она забрела в воду, не заметив приближающихся с подветренной стороны бесшумных веток. «Барахсан тебе!..» — приветствовал ее Вантуляку, и Вова Токко эхом повторил за ним: «Барахсан…» Вскрикнув, лёса баба уставилась на них, будто не хотела признавать за людей. «Однако, — пошутил Вантуляку, — долго стоять будешь — юбка намочишь!..» Она опять не поняла, о чем он, и Вантуляку пояснил: «Вода прибывает, шибко много бежит, да?!» — «Слепая, что ли, сама вижу!..» И, лягнув по воде, как хаптарка, ушла назад.

— Шайтан, а не баба, — согласился Бескудин и смеющимися глазами посмотрел на внука старика. — У тебя славный тугут, старина, а она ноль внимания!.. Ничего, Вова, мы тебе такую важенку обротаем, какой у вас во всем колхозе нету. Ты только мне покажи сперва, какая понравится…

— Дай закурить. Закурить дай! — бубнил у Вальки под ухом слегка подвыпивший и весело ржавший со всеми Дрыль.

— Да пошел ты!.. — Бескудин дурашливо отмахнулся от него. — У самого махорочная фабрика, а он стреляет!

Намек был на Клавдю, на ее буфет. Дрыль понял и обиделся. Может, и не за Клавдю обиделся, а за то, что пхнули его локтем в грудь, как щенка какого. А у него сдачи дать руки коротки, надо палку! Он тогда этого Бескуду живо проучит…

Дрыль круто насупил жиденькие свои бровки, с неохотой оставил тепленькое место у костра и вышел из круга, уже и забывая, зачем, и потому бубня, что на языке вертелось:

— Вода прибывает, а он стрельнуть не дает… Вода прибывает, а он стрельнуть…

Тут кто-то рядом был — на голове мех, пыжик, — значит, культурный, — Дрыль и ему:

— Вода прибывает…

С другой стороны Колка Соколенок улыбается Дрылю, рот до ушей растягивает, когда тот говорит:

— А стрельнуть не дает…

— Ты чего, Дрыль? — весело спросил Колка. — Стрельнуть надо? У меня вот полпачки, на!

— Во как?! — Дрыль на минуту опешил, взял курево, сам повторил по инерции: — Вода прибывает…

И тут наконец до него дошло, что он такое лопочет. Мотнул головой, хмель как ветром выдуло.

— Колка-а… — прохрипел он, — ты ж понял?! Дуй к Басову! Чеши во все лопатки, скажи: Дрыль сказал — вода прибывает… Этот сказал, козел, — кивнул он на Вантуляку. — Да беги ты, чтой-то тут не так!..

Соколенок, путавшийся от нечего делать под ногами у всех, разинул рот. Он и сам слышал монотонно-брехливый, как считал, рассказ старика, и лишь теперь понял, какую неувязочку усек Дрыль. Он опрометью кинулся к штабу, вскочил в басовскую машину и, зная, что Басов сейчас на вершине, крикнул, задыхаясь, Борису Шавырину, шоферу Басова:

— Гони на скалу! Вот так Басов нужен!..

Красноречивее слов был заученный жест — ногтем за зуб и вокруг шеи. Борис, умный парень, не стал переспрашивать…

Еще не улеглась пыль за умчавшимся газиком, как в штаб торопливо вошел порозовевший, небывало возбужденный Юрий Борисович.

— Виктор Сергеевич, — сказал он, хватаясь за сердце, а другой рукой расстегивая пуговицы пальто, — надо поговорить!..

Гатилин сидел один. Перекрытие откладывалось, Игарка задерживала вылет гостей, с часу же на час и здесь погода могла окончательно испортиться, а он сидел тут, как сторож, и исподволь накапливалось в нем раздражение, злость на себя. Скварского Гатилин всегда принимал с равнодушием, — недавно что-то Варя говорила о нем, он уже и не помнил, что… Да ладно! Лениво позевывая, Гатилин предложил:

— Садись, Юрий Борисович, порассуждай…

Тот, кажется, и внимания не обратил на его слова. Выпалил:

— Все, пора. Вам надо действовать, Виктор Сергеевич!

Гатилин засмеялся. Прыть Скварского, обычно спокойного и паточно вежливого с ним, неожиданно развеселила его.

— Я говорю — порассуждай! — повторил он. — А ты, Юрий Борисович, и не спросишь, о чем?! Выходит, ты обо всем можешь?..

— Могу, могу, — Скварский, как веером, помахал перед собой пухлой ручкой, — особенно сейчас, когда Анива пошла на прибыль…

— Не мели ерунды! — Гатилин побагровел, но голоса не повысил. — Первое апреля, старина, давным-давно прошло. Да и вообще…

— Вызывайте сюда Басову, пока не поздно! Я клянусь, что это она все подстроила… Надо снять показания. Придет Басов — тогда все, упустите… А?! Это же срыв!.. Все полетим. Не знаю только, кто в первую очередь…

Юрий Борисович заламывал руки, но не это, а какая-то крайняя напряженность в его голосе заставила Гатилина насторожиться. Он нахмурился, откровенно ничего не понимая в этом «фонтане», но уже сработал какой-то тайный механизм в нем, включавшийся в минуты опасности, и Виктор Сергеевич как бы через силу, нехотя, пересел ближе к селектору. Пожалуй, надо было справиться у гидрометеослужбы, что там у них стряслось и стряслось ли, но он все же сдержал себя, спросил Скварского:

— Откуда такие сведения?

— Да оглянитесь вы на Аниву — бушует уже! — едва ли не с ликованием вырвалось у Скварского, и он осекся. Тяжелый гатилинский взгляд остановился на нем и как бы пригвоздил в нескольких шагах от стола. Лицо Юрия Борисовича с припухшими мешками вытянулось, и упавшим голосом, каким он и должен был говорить о свалившемся на стройку несчастье, сказал: — Старик тут появился один, из аборигенов, — кажется, Вантуляк… Он точно знает. Говорит, утром река стояла, а теперь… В общем там и на глазок видно, что вода пошла… Как хотите, Виктор Сергеевич, но я думаю, что Басов испугался! Понял, что перекрытие не пойдет… Вы ведь и сами тогда говорили ему…

Гатилин резко оборвал его:

— Меня не интересует, что вы думаете! Мне нужны факты. Факты! — повысил он голос и, взявшись за тумблер селектора, уже забыл о Скварском. — Елена Ильинична?! Гатилин у аппарата… В каком режиме Анива?! Уровень? Расход? — требовательно спросил он.

— Расход… семьсот девяносто, — спокойно ответила Елена. — Уровень Анивы повышается.

— Вы отдаете себе отчет, что говорите?!

— Да, — перебила она. — С семи утра…

— Что с семи? — выкрикнул Гатилин.

— Расход был пятьсот пятьдесят, как и предсказывал Басов. В восемь двадцать он заколебался. В девять поднялся до пятисот семидесяти…

— Минуточку! — Гатилин тяжело замотал головой. — Я ничего не понимаю. В девять вы докладывали, что наблюдается спад! Откуда же теперь семьсот девяносто?!

— Сейчас уже восемьсот!..

Голос у Елены был нормальный, может быть, чуть дрожал, и говорила она осмысленно, но как же тогда это могло все получиться?!

— Такой расход, — вроде бы с усмешкой заметила она, — вас, Виктор Сергеевич, как я понимаю, больше устраивает?!

Гатилин взбесился.

— У вас что, позвонок сместился?! — рявкнул он.

— Представьте, пятый шейный…

— Немедленно в штаб! С журналом наблюдений! Высылаю машину… — И слышал, как Елена там, в метеостанции, швырнула на рычаг трубку.

— А я вам что говорил?! — юзил рядом Скварский. — Это я говорил, Виктор Сергеевич, я… А вы не хотели верить…

Гатилин опустился в кресло. Пальцы его все еще вздрагивали, цепляясь за короткий, как спусковой крючок, тумблер селектора. «Черт возьми! — с возмущением думал он, не слушая Скварского. — Это же полная катастрофа!..» Но как бы там ни было, он уже закончил разговор с Басовой, отдал ей распоряжение явиться в штаб и сделал это в новом для себя качестве. Всего лишь один щелчок, так же, как и тогда, во время оленьего гона, но тогда он промазал, — теперь нет. Неужели судьба перекрытия решена?! И не его волей… Триста кубометров потока сверх нормы… Перекрывать теперь — все равно что кинуться головой в омут… А Басов?! Алимушкин?! Кажется, их голоса слышны…

— Зафиксируйте в журнал, запишите данные! — торопливо подсказал Скварский.

Гатилин тупо посмотрел на свои руки, удивляясь, отчего они непослушны ему.

— Я могу, — догадался Скварский. И стоя — усаживаться было уже некогда, — под торопливые шаги по ступенькам вагончика, написал:

— Теперь документик… — льстиво улыбнулся Юрий Борисович.

Виктор Сергеевич взглянул, поставил закорючку своей подписи. В вагончик вошли Басов, Алимушкин, остальные. По лицам Скварского и Гатилина Алимушкин увидел, что Соколенок сказал правду… Басов, подойдя, рывком повернул к себе журнал с еще не просохшими чернилами, прочел. Сел, обхватив голову. Невероятно, невозможно!.. Сорвавшимся до сипоты голосом спросил у Гатилина:

— Вызвали Елену?!

— Да. Да вот она, в машине… — Гатилин уныло смотрел в окно, чтобы не встречаться глазами с Басовым, и видел, как газик, посланный им за Еленой, с юзом притормозил возле крыльца вагончика.

Накрашенная, в небрежно запахнутом пальто, так что белый ее шарф, выбившись, встопорщился на груди, Елена вошла в штаб, вызывающе громко стуча каблуками. В ее лице застыло, по-видимому, против ее воли, такое напряжение, при виде которого пропадает всякая охота говорить с человеком. Она не поздоровалась. Никого не замечая, прошла к столу и, развернув на нужной странице свой журнал, положила его на середину. Молча, не глядя на нее, вышли из штаба все, кто считал там сейчас лишним себя, — остались Гатилин, Басов, Алимушкин и Даша. Виктор Сергеевич покосился было и на Дашу, но вовремя вспомнил, что она Малышева… «Так даже лучше, — рассудил он. — Пусть старик узнает обо всем из первых рук, от дочери…» Однако молчать более было уже нельзя, и Гатилин, придвинув журнал Елены, но ничего еще не видя в нем, глухо спросил:

— Вы подтверждаете свое последнее сообщение?

Елена немного помедлила, ответила четко:

— Расход воды в Аниве поднялся за восемьсот кубометров… — И вздохнула. — Это правда.

— В котором часу уровень соответствовал расчетному? Был такой момент или не был? И как вы объясните все…

— Ну, какая разница!.. Был… Не был… Мы же не дети, — пожала она плечами. — Назад паводок не вернешь…

— А вы не забывайтесь, Елена Ильинична! — вспылил Гатилин. — Не думаю, что вы не понимаете, какая на вас лежит ответственность… И отвечать придется, от этого никуда не деться.

Последнее замечание не смутило ее. Кивая, словно поддакивая Гатилину, Елена понимающе, даже сочувственно улыбнулась ему и, облизнув пересохшие губы, сказала:

— Не надо, Виктор Сергеевич…

Она не просила, она снисходительно разрешала ему прекратить бесполезный разговор. Дескать, зачем?! Она все знает!..

Гатилин, ожидавший от Елены чего угодно, вплоть до истерики, только не несогласия с ним, не возражений, вскинул кустистую бровь, озадаченно поглядел направо от себя, на Алимушкина, и на Басова, сидевшего за столом напротив. Никита молчал. Он не поднимал глаз от стола, и забытая сигарета дымилась в его руке. По тому, как вызывающе держалась Елена, он понял, что объясняться с нею бессмысленно. Она пропустила паводок. Умышленно. Виноват в данном случае он. И Гатилину это должно быть так же ясно, как и ему, и самой Елене. Ей-то, положим, давно ясно…

— А кстати, разве вы там одна проводили наблюдения?.. Почему молчите?! — Гатилин нервно перекинул несколько страниц журнала, вглядываясь в фамилии. — Сегодня Гордеева дежурила?

— Гордеева, — ответил вместо Елены Басов.

— Она не виновата… — вяло, снисходительно как-то пояснила Елена. — Я ее отпустила перекрытие посмотреть. Надо же было девчонке и приодеться к празднику…

Алимушкин, подойдя к Гатилину и заглядывая через его плечо в записи Елены, спросил:

— Вы внесли сюда фиктивные данные, вымышленные?!

Елена чуть повела подбородком, что можно было понять и так, и этак…

— Мне кажется, что фиктивные, — решил Петр Евсеевич и посмотрел на Гатилина. — Надо бы знать это точно…

— Вы же понимаете, — возразила Елена, — перепроверить нельзя…

— Пожалуй… — согласился Алимушкин. — И все же если это не недосмотр, не случайная ошибка…

— Да, если вам так угодно…

Остановившись напротив Елены и разговаривая с ней, Алимушкин сдерживал поднимавшееся в нем раздражение. Он старался говорить ровно, спокойно, хотя чувствовал, что все в нем взвинчено до такой степени, что он и сам не понимал, как в такой ситуации можно быть хладнокровным хотя бы внешне. Похоже, однако, что и у Елены нервы на пределе. Если она озабочена сейчас тем, чтобы не выдать волнения, то вполне вероятно, что говорит она то, что думает… Эта скованность ее, внутреннее оцепенение скоро пройдут. Ведь, как правило, импульсивные натуры не долго выдерживают сильное напряжение — начинается истерика… И Алимушкин, заложив руки за спину и сцепив их, быстро, но не напрягая особенно голос, спросил ее:

— Скажите, Елена, вы решились на это внезапно, неожиданно для себя или…

— Всю жизнь мечтала! — усмехнувшись, перебила Елена. — Убедилась теперь, что способна…

Конечно же Алимушкин обратил внимание и на иронию в ее словах, и на поспешность, с какой она оборвала его вопрос, но будто не заметил ее вспышки, голос его сделался еще мягче:

— Какие все же конкретно были причины?

— От моих причин легче вам не будет! Да и не скажу я… — Елена, покраснев, сунула руки в карманы пальто, запахнулась, точно почувствовала вдруг холод.

Да и что она могла сказать им?.. Как все эти годы ссорилась, мирилась и расходилась с Басовым? Или как ехала утром с Бородулиным и чуть не свалилась в проран?.. А потом услышала усиленный динамиками голос Басова: «Аня, вернись! Я виноват перед тобой…» Это не интересно. Да это и не причины все, а следствия… Причина, может быть, в том, что Басов, что бы ни делал, всегда был прав!.. А перекрытие — верх его торжества. Теперь оно сорвалось, и Басов не хуже ее понимает, что прежнее не имеет уже никакого значения, и этот «эпизод» (неожиданно пришло ей на память бородулинское словечко) запомнится Басову надолго. О чем еще говорить?! Виновата ли она, что отпустила девочку свою погулять? Разумеется! А та, глупышка, сдуру-то и обрадовалась…

Медленно поднялся из-за стола Басов.

— Хватит, Петр Евсеевич, — сказал он. — За все я буду отвечать…

Резким жестом Алимушкин остановил Никиту. К Елене:

— Вы читали нашу сегодняшнюю газету?

— Газету?! — Она удивилась неожиданности вопроса. Утром, придя на работу, увидела у себя на столе… Какая-то статья там была отчеркнута красным. А уже знала, что приходил Никита. Значит, он подчеркнул что-то поучительное для нее. Елена смяла ее и швырнула в корзину для бумаг. — А что, — спросила она Алимушкина, — там были инструкции на этот счет?

— Чем вы кичитесь, Елена? — не выдержала Даша. — Ведь после такого людям в глаза нельзя смотреть…

Елена и бровью не повела в ее сторону. Лишь с языка помимо воли сорвалось:

— Переживут как-нибудь… — а крашеные губы искривились в усмешке.

— Лена, Лена… — Даша отвернулась.

Играя желваками на скулах, Гатилин выжидающе посмотрел на Никиту. Тот встретил его взгляд, но ничего нельзя было понять по лицу Никиты. Какая-то глухота, отрешенность от всего сквозили в его глазах, и это особенно не понравилось Виктору Сергеевичу, но он ни о чем не спросил Никиту, когда тот, глядя под ноги, вышел из вагончика. На крыльце Никита остановился, подставил лицо ветру и, сведя на скуластом, остром своем подбородке пальцы, долго стоял так с широко раздвинутыми локтями и смотрел на Аниву.

Пенился, шумел зеленоватой волной падун, а в проране ветер упруго накатывал волну на волну. Течение сносило в водоворот пенные барашки, срываемые ветром, и Никита видел, как вспухает, вздувается от избытка воды и играет Анива. Если бы начать в девять! Тогда напор был слабее… А сейчас расход уже восемьсот… Чем перекрыть лишние триста кубометров?! Нет, нечем… Избегая смотреть на мост, на банкетную площадку, где стояли люди, Никита повернулся в сторону верхового переката, где должны были бы показаться черные крапинки валунов, но там то ли хлестали волны, то ли низкое небо лохматыми клочьями отражалось в воде…

В вагончике, словно окончательно убедившись, что Елена ничего больше не скажет им, Гатилин кивнул ей:

— Идите…

Елена вышла.

Проследив взглядом, как закрылась за ней дверь, Виктор Сергеевич невольно попридержал вздох. И что теперь будет с Никитой?! — с сожалением подумал он. Сам он считал, что судьба беспощадна только к слабым. И это справедливо, потому что сильные, выдержанные, закаленные люди не совершают ошибок, за которые приходится так жестоко расплачиваться. Лично он, Гатилин, рад сделать все, чтобы не причинить Никите новую боль, но ведь нельзя сидеть сложа руки. Нельзя молчать и думать черт те о чем, когда и так все ясно!.. Молча поднялась и ушла Даша.

— Мне кажется, — произнес наконец Гатилин, — у нее черная меланхолия…

«У нее» — это у Елены. Алимушкин так и понял. Он даже не удивился совпадению своих мыслей с гатилинскими. Просто он вспомнил, что прошлую зиму Елена была вялой, замкнутой. Отчасти раздражительность ее можно было объяснить характером, отчасти вечной занятостью Никиты. Но если это действительно меланхолия, а похоже на это, сказал он, то сегодняшний приступ — рецидив старой болезни… Выходит, не зря говорят, что Север из малодушных нервы на кулак наматывает.

Вернулся Басов. Он сел на прежнее место, но уже что-то изменилось в вагончике, словно молчаливое появление Никиты подвело некую черту в отношениях сидевших здесь и по-своему уважавших друг друга мужчин.

Мужчины…

Они остались одни и говорили теперь каждый с собой, и каждый знал, что может сказать другой. Случившееся непоправимо. Но если молчали двое из них, то, значит, им трудно было произнести свой приговор третьему, или они желали, чтобы он сам понял все и сказал им об этом?!

Стрелки на часах показывали двенадцать десять, а казалось, что прошла вечность…

Широко открылась дверь, и грудью вперед, с непонятной торжественностью и важностью в походке и в голосе, в вагончик вплыла Варя, жена Гатилина.

— Мо-ж-но?! — протянула она, не ожидая ответа.

— Нет! — коротко бросил Гатилин.

Как бы не так!.. — подумала она. Мужское общество настолько же деликатно, насколько гостеприимно… Только ведь когда войдешь, тогда не выгонят — эффект присутствия!.. И Варвара Тимофеевна сделала очередной шаг.

— Во-он!.. — рявкнул Гатилин, и Варя, как ошпаренная, выскочила обратно. Она залилась краской, стыдясь, как бы еще кто-нибудь не слышал этого крика, — вот пассаж будет, — а в голове лихорадочно: «Ну, слава тебе господи!.. Мой-то опять на коне!..»

Важной походкой гусыни, потряхивающей хвостом, Варвара сошла с лесенки, поддерживая на весу меховую полу своей шубы, а глазами искала по толпе: где же Скварский?! Пора им уточнить с Юрием Борисовичем, что они в итоге имеют…

— Ну?! — Гатилин тяжело перевел взгляд с Басова на Алимушкина.

Петр Евсеевич щурился от табачного дыма. Он уже перебрал возможные варианты, и то, что собирался теперь объявить Гатилин, было единственным, что им осталось сделать… Басов то ли не слышал вопроса, то ли не захотел принять его. Лицо Никиты было землисто-серым, но он думал о чем-то своем, думал — в этом Гатилин мог поклясться, и это казалось невероятным, когда человек раздавлен, уничтожен без скидок на талант, молодость, опыт, неопытность… О чем тут еще можно думать?!

— Я вынужден отстранить Басова… — произнес Гатилин негромко и с оттенком вопроса, но не ждал возражений, скорее это была категоричность в вежливой форме.

— Иначе, вероятно, нельзя… — глухо отозвался Алимушкин и подумал, что Никита не должен осуждать его. Басов в самом деле повернул голову, посмотрел на Петра, на друга, и ничего не сказал.

Гатилин сунул в рот папиросу из забытой кем-то пачки, а может, и из его, торопливо, однако уже без былой ловкости, раскурил, затянулся и тут же выплюнул ее — не до соски, скорей кончать надо!.. Обтерев губы, он собрался включить наружные усилители и поднялся — по привычке говорить перед народом стоя. А слова, чувствовал он, еще не сказавшись, уже застревали в горле.

Басов, до которого только теперь дошел смысл гатилинских намерений, резко привстал и, прежде чем Гатилин включил динамики, успел перехватить его руку.

— Ты что собираешься делать? — спросил он.

Хмурясь, Виктор Сергеевич попытался разжать его пальцы, но это требовало больших усилий, чем он предполагал. Гатилин опустил руку, и хотя Басов, как таковой, уже не существовал для него, он ответил:

— Я отменяю перекрытие.

— Да вы что?! — вскинулся Никита, и это «вы» относилось одновременно и к Гатилину, и к Алимушкину.

Петр Евсеевич встал рядом с Гатилиным.

— Виктор Сергеевич, Петр! — повторил Басов и повысил голос. — Я настаиваю на перекрытии! Согласен, момент упущен, надежды мизерные, их почти нет, но ведь нам важно зацепиться!.. Где лег один камень, ляжет второй, я в этом уверен! И потом — я вообще не понимаю, как можно отказываться, даже не попробовав…

— На сегодня авантюр хватит!

Не собираясь уступать, Гатилин рубанул рукой воздух.

— Довольно! Наигрались уже… Можно спорить со мной, но не с Анивой… — И чертыхнулся. Басову хоть кол на голове теши, а он все равно прет на стенку. — Не позволю!.. И, кстати, Никита Леонтьевич, я исхожу из твоих расчетов, не забывай… Не теряй голову, скажу я тебе, вот что! Она тебе еще пригодится…

— Успокойся, Никита, успокойся… — Петр положил руку на плечо. — Посуди трезво. Гатилин прав…

И Басов, как-то поникнув и спокойный внешне, только с горькой улыбкой, скорее даже с гримасой страдания на лице, сказал:

— Во-от как?! А рано вы умываете руки!.. Ну ладно. — Он стряхнул с себя руку Алимушкина. — В таком случае я еще начальник штаба! Со всеми последствиями…

Легонько оттерев Гатилина от пульта, Никита выдернул из гнезда микрофонную штангу и, сматывая с катушки запас провода, чтобы не стоять с микрофоном, привязанным к одному месту, сказал, вполоборота повернувшись к Алимушкину:

— Вы можете созывать партком, администрацию, выносить решение, освобождать, отменять, и… что там у вас еще?! Но пока на перекрытие есть хоть один шанс, я не уступлю…

И некогда было уже смотреть, какое впечатление произвел он на них своими словами, — он вышел на крыльцо вагончика, поднес микрофон к губам, сказал громко:

— Внимание! Первая колонна — на правый банкет, вторая — на левый…

Вздохнул, прислушиваясь, как неровный, многоголосый шум прокатился над берегом. В эту минуту на базе силинской автоколонны взревели «КрАЗы» и машины цепочкой пошли к прорану, — он знал это, знал, что перекрытие уже началось, и как бы в подтверждение этого тишину над Анивой распорол треск выхлопных газов заработавших бульдозеров.

Никита скомандовал:

— Посторонним покинуть банкеты! Левый банкет… внимание, Гиттаулин! В память о Викторе Снегиреве, — голос Никиты напрягся, — сбросить первый камень!..

— Па-ше-ел!.. — разом подхватила толпа, и крик ее поглотил скрежет железа.

Никита видел, как медленно задирался вверх кузов гиттаулинского самосвала. Вот он достиг зенита, и козырек кузова замер. На крапчатом сколе гранитного обломка, еще державшемся чудом в кузове, стала отчетливо видна аршинная надпись: «Покорись, Анива!», но водитель уже плавно качнул машину на тормозах, как люльку, и глыба в двадцать пять тонн весом шерохнула по железной обшивке и, скрежеща, высекая искры, пошла вниз. Она задела обрыв, осыпая со скалы каменную труху, перевернулась в воздухе и плашмя погрузилась в воду. Вспучился над ней сизый высокий гребень, шлепнул разбитой волной под колеса. Камень, наверное, еще падал, еще не достиг дна, а Гиттаулин уже выводил машину наверх через узкую горловину, прорубленную в скалах к банкету, и, сигналя ему, гудели встречные самосвалы, выстроившиеся кильватерным строем. И на правом банкете же разворачивались порядно три самосвала. Вместе, колесо в колесо, подходили они к срезу площадки, покачивая горбатыми хребтинами скал, чтобы сбросить их в Аниву одновременно. И когда глыбы эти бухнули в воду и водители, выполняя команду флажковых, убавили газ, все, кто находился на мосту, кто забрался на скалы, кто стоял возле вагончика, — все услышали, как течение поволокло их по каменистому ложу. Словно в насмешку над человеческой дерзостью, Анива легко перекатывала по дну обломки скал, и гул, доносившийся сквозь толщу воды, был подобен глухому грому, отдаленно накатывающемуся из поднебесья. Тревожный ропот пробежал по толпе, на лицах было сомнение. «Не удержать…» — сказал кто-то рядом с Никитой, но тот даже не оглянулся. Он смотрел, как сначала одна, потом другая и третья глыбы, всклочив гигантские гривы, вздыбились над Порогом, переворачиваясь лоснящимися боками, и вместе с пеной упали вниз. Там закрутило их снова, пока не легли они где-то в глубокой, омутами кипящей пучине плеса.

Странно, но это закономерное, обескураживающее начало не смутило Никиту. Он видел растерянность на лицах своих товарищей, а может, и осуждение, видел, как они избегали встречаться с ним взглядом, и краем сознания он как бы и признавал их правоту, но в то же время он жил уже другим ощущением — то было, пожалуй, робкое еще осознание упущенной возможности, той, которую он так и не нашел прошлой ночью. Да, он рассчитал, как должны сталкиваться, лоб в лоб, сила тяжести и сила течения Анивы, но формулы, сколько бы он ни вертел ими, не убавляли в критический момент превосходства Анивы. Гатилин понял это абсолютно верно. И, поискав его глазами среди окружавших, Никита подумал, не без иронии о себе, что он своими расчетами вымостил путь к отступлению. Ну, а всерьез — разве он, который, кажется, каждой клеткой своего тела знал, чувствовал, где какой ляжет камень будущей перемычки, разве мог он согласиться на поражение, особенно теперь, когда вольно или невольно принял вызов, или сам бросил его?! Решение было, оно пришло под гул уносимых камней, — и только то теперь казалось непонятным, почему он не додумался до него раньше, как сказал бы Малышев, «в тиши кабинета»… Вот именно, не все нам дается в тиши…

Гатилин, нервы которого не выдерживали этой никчемной свистопляски, затеянной Басовым, с упреком и требовательностью спросил Алимушкина:

— До каких пор, наконец!..

— Подождем… Должны же они где-нибудь зацепиться…

Сцепив скулы так, что кожа до блеска натянулась на подбородке, Виктор Сергеевич подошел к Басову, Не скрывая раздражения, сказал:

— Опомнись! Ведь в трубу летит все!..

— Да-да-да, — ответил Никита, теперь уже и забыв, что минуту назад он сердился на Гатилина, и засмеялся. — Это перекрытие!..

Он подал сигнал, и, подчиняясь ему, груженые самосвалы на правом банкете как будто споткнулись перед прораном. На левом тоже замешкались. Шоферы недоуменно вылезали из кабин, что-то кричали друг другу, спрашивали, не спрыгивая, однако, с подножек. Перекрывая рокот моторов, мощные динамики передали новую команду Басова:

— Внимание! Силин и Коростылев… Бульдозеры на банкет! Негабариты вяжите в связку. Па́ры с па́рами, в гирлянду! Флажковый, к бульдозерам!..

Теперь ясно. Самосвалы отъезжают на несколько метров от кромки банкета и сгружают негабариты прямо на площадке. Стропальщики заводят троса, и когда узлы стянуты, флажковый — это сам Коростылев стал там у края банкета — дает отмашку. Бульдозеры, пробуксовывая траками, тяжело утюжат скалу, но все-таки подталкивают связанные друг с другом глыбы к обрыву, под которым дымится взбаламученная до черноты река. Коростылев регулирует так, чтобы камни упали вместе. Еще один взмах флажком — и стотонная гирлянда заваливается в пропасть, тяжелый, гремящий звон эхом отдается в береговых скалах, дрожат от сотрясения стекла в вагончике. Катят… Перекатываются под водой, как горошины… Провал?! Конец?! Безумие!.. — думает Виктор Сергеевич. И кажется ему, что каменные вздохи со дна реки рвут душу. Он не смотрит ни на Басова, ни на Аниву. Он боится, что не выдержит сердце. В ушах рев — машин, людей, Анивы… Варя все лезет зачем-то ему на глаза… Зачем?! — думает он и не видит, не слышит, что гирлянда, пророкотав, застряла где-то в пучине, не дошла до оскаленной пасти Порога…

Никита ошалело тискает кого-то за плечо, обнимает, приплясывает, руки-ноги его ходят ходором, он кричит что есть мочи, забыв про микрофон, и кто-то подхватывает рядом, несется, как по цепочке, к банкету с прибавлениями:

— Давай, ребята!.. Давай, жми, сдается, стерва!..

Силин с Коростылевым — сами с усами! — уже заряжают другую гирлянду, и снова она гремит, как первая, и так — пятая, и десятая, но уже глуше гул перекатываемых камней, короче, пока, наконец, на двенадцатой он пропадает вовсе, и уже не слышно ничего, кроме тяжелых, как простуженный вздох, всплесков реки.

Зацепились!..

Теперь зацепились! Это — начало…

И это понимают все — и Алимушкин, и Даша, и Коростылев, к которому подбегает и, не стыдясь, принародно, целует Любка, а Вася, утирая лицо сигнальной тряпкой, ошалело грозит ей. Анка Одарченко прячется от глаз Никиты за чьи-то спины, не хочет, чтобы он видел ее красные от слез глаза. И никому, ей самой тоже, не понятно, как она, дежурная, успевает в такой суматохе вести наблюдения, записи… На мосту взлетают и летят шапки в Аниву, сверкает серебро вышвыриваемой из карманов мелочи; оркестр, взявшийся невесть откуда, хриповато играет туш… Старый нганасан Касенду Вантуляку, пожалуй, один опечален сейчас и кротко и скорбно вздыхает оттого, что лёса советы перехитрили Аниву. Ей уже не осилить, не своротить новые камни, которые человек всаживает, как кулак, в пасть разъяренного зверя, — так старая волчица, задыхаясь, протягивает лапы и просит пощады, и так Анива уйдет в приготовленный для нее капкан глубоко в горе, чтобы тянуть там, если верить лёса Алимке, электрическую упряжку… Куда же смотрят всемогущие койка, как позволили они это? А рядом со стариком его внук Вова Токко растягивает в улыбке широкий, губастый рот и восторженно шепчет по-русски:

— Здорово как! Железно!..

Мудрость учит, что вода сильнее огня и железа, но Вантуляку воистину сомневается сейчас во всем, чему верил сам и чему веками верили предки. Он хочет, но не знает, как сделать, чтобы река выплюнула камни обратно…

Алимушкин, перекрывая грохот бульдозеров, кричит Гатилину:

— Видал?.. Нет, ты скажи: видал?!

Соглашаясь, Гатилин трясет головой, но его закушенные, как покоробившиеся стручки, губы безвольно разъезжаются, тяжелую, квадратно-круглую голову скашивает набок. Обмахнувшись платком, он бочком подходит к Никите. Не говорит ничего. Ему кажется, что он стыдится своего недавнего честолюбия, слабости, и он уверен, что рад за Басова, а про себя думает: «Но я тоже прав…»

Увидев его рядом, Никита какое-то мгновение медлит, потом сует ему в руки микрофон, говорит уставшим, но еще сильным от пережитого возбуждения голосом:

— На, командуй!.. Дай хоть перекурю разок…

Он садится тут же, на порожках крыльца, кивает и улыбается шоферам, и пробегающий мимо Колка Соколенок кричит Никите:

— Я же говорил — перекроем! Куда она денется!..

…В день осеннего равноденствия в Барахсане жили, работали, радовались и страдали люди — обыкновенно, как на всей земле. Мало кто заметил, как поредела борода анивского водопада, словно из нее повыщипали самые сильные струи. Люди немножко шумели от радости — рядом, не так весело, шумела Анива.