За далью непогоды

V

Трасса шла трудно. Заманчивая прямая, проведенная на карте от Барахсана до устья Анивы, давно искривилась. Бородулинская колонна пробивала путь по верхам, осторожно переползая с сопки на сопку, оставляя за собой извилистый след. Изредка машины останавливались. Бородулин на заднице съезжал из кабины в снег, бултыхался в нем и ржал, натирая и без того красную морду, отряхивался, как гусь после купанья. Потом, сунув сапогом по баллону, — тулуп вечно нараспашку, шапка вполуха, — шел вдоль колонны, вытряхивая парней, будто щенков, на мороз — кого за ногу, кого за рукав, а попадалось ухо, так и за ухо, и приговаривал:

— Кончай дрыхнуть за баранкой, тетери! Я вам покажу, понимаешь, веселую жизнь и трассу Москва — Симферополь…

Приободрился, повеселел после отъезда Иванецкого комиссар отряда. Он перебрался из теплушки в кабину к Бородулину, и тот, понимая, каково человеку без машины, уступал ему иногда руль, если дорога казалась сносной, но сам глаз не смыкал, сидел рядом с Виктором точно на иголках, подсказывал.

— Не возникай, Леша, — с робкой, виноватой улыбкой просил Снегирев и миролюбиво добавлял: — Ты подреми пока, а я в случае чего разбужу…

— Держи прямей, газ сбрось!.. — ворчал Бородулин.

Обоим делалось неловко. То, что каждый держал при себе, обнаруживалось в этом рыке.

В принципе, думал Виктор, сдерживая обиду, Бородулин прав… На таком морозе железо лопается от плевка, теряет прочность. Малейший толчок — и жди: где-нибудь хрустнет, как кость… А что говорить, если ты на ровном, как скатерть льду, припорошенном снегом, с ходу наскочил на сушенец — пузырь, запечатанный тонкой ледяной пленкой, продавил ее скатами и сидишь в яме… Хочешь не хочешь, а надо газовать, выдираться из сушенца — рывком, качками, рискуя заклинить мотор или оборвать тягу, и она, проклятая, рвется как надкушенная резина. Бородулин не виноват, — еще бы, мог и он напороться на сушенец, на такой же, как ты, а то и поглубже, да он и проваливался не раз, но выползал целый, невредимый — и сам, и машина, — вот что главное… Он прав: не в тяге дело, если калган не варит, если в башке тяга разболтана… И все-таки обидно, что Бородулин перед ним заламывает шапку. Не стоит, такое преимущество в любой момент может лопнуть…

И не утешало Снегирева, что не один он остался без машины, хотя новичков на трассе не было. Силин знал, кого отбирал в отряд, только гоняли ребята до тундры по асфальту да по бетонке. Кто из деревни, как Бородулин, из армии — эти держались на бездорожье бойчей, а городские, как сам Витя, — еле-еле…

Трудно сидеть сычом рядом с другом, с которым по душам не поговоришь. Но когда тебе двадцать лет, когда ты только-только на взлете, часто кажется, что и себя, и мир с его великими и малыми проблемами ты знаешь лучше других, а если чего не знаешь, так того, может, просто не существует?! Ребята охотно откликаются на его шутку, подтягивают песню, они мечтают так же, как мечтали, бывало, перводесантники в брезентовой палатке у Порога, и кажется Виктору, что недавние неудачи сделали ребят ближе, родней, они как будто сердцем прилепились один возле другого, и так же, как все уверены в нем, так он, после Иванецкого, уверен в каждом: ни один не струсит, не оставит в беде товарища. И грезилось, что, начиная с этой трассы, он, Снегирь-Снегирев, не принадлежит себе. Быть может, пройдут годы, и суждено ему стать комиссаром отряда не в двадцать, а в сотни, тысячи человек!.. И не сомневался ни на минуту, что ради них пожертвует всем, даже жизнью. Жаль только, что никто не догадывается о величии его помыслов, и даже Петр Евсеевич Алимушкин не видит, каким он держится молодцом.

Молчанка наскучила Бородулину.

— Вообще-то комиссару без машины сподручнее, а, Витя?! — усмехнулся он. Это называется, он пошутил так…

Снегирев стиснул скулы, даже не улыбнулся.

Бородулин в сердцах сплюнул: мне, что ли, больше твоего надо!.. Да плетись он в хвосте колонны, не следил бы, как кошка, за каждым, — лишь бы не отставали… А тут и назад, и вперед, — голова как на шарнирах ходит. Прохлаждаться некогда. Он на горбу рад перетаскивать свой «ЗИЛ» через любую колдобину, сушенец… Тем паче Снегирь понимать должен, как важно начальнику отряда не лишиться своих колес: сам же говорил, что машины сейчас как личное оружие… И сгоряча чуть не напомнил Снегиреву его слова, но пожалел — лежачих не бьют.

— Сядешь после привала вместо Ромки, — сказал Алексей, — татарчонка я возьму к себе…

Бородулин берег свою удачу. Был уверен: пока сам за рулем, ничего не случится, — и потому хоть и укачивало, кидало в угарной теплоте в дрему, он кулаками продирал глаза, а надо — так и спички подложил бы вместо распорок, но баранку уступать не собирался.

Когда подкрепились горячим кофе, Алексей ласково потрепал Гиттаулина по загривку, — он заметил, что татарчонок податлив на ласку, — и, опустив ему на плечо руку, спросил:

— Хочешь, Рома, со мной прокатиться? А то, вижу, серчаешь на Бородулю — затер, не даю дороги!..

— Ты прокатишь… — недоверчиво протянул тот и засмеялся, польщенный. Вспомнил, что Бородулин всегда отличал его перед другими, и не зря. Наивно спросил: — А машину бросить, да?!

— Брось, Рома, конечно! — в тон ему Бородулин.

Гиттаулин покачал головой: ишь ты!..

— Пусть Снегирев подберет, — посерьезнев, сказал Алексей. — А то почернел комиссар без работы…

— Ты бы ему свою дал…

— Рома, я тебе оказываю великую честь, а ты ломаешься… Что такое?! Как это понимать?!

— Ты думаешь, я татарин, мозги набекрень, да?! — огрызнулся уже обиженно Гиттаулин.

— Пойдем, пойдем, не придуривайся! Потолкуем. Я тебя точно с ветерком прокачу! — пообещал он, смеясь.

Но эти слова Роман воспринял равнодушно. Всю дорогу только и делаешь, что укрываешься от проклятого ветра, который с легкой руки самого Гиттаулина трассовики окрестили нордвиком. На стоянке нордвик тянул обычно с севера, тянул как из трубы, но в голой тундре север оказывался почему-то всегда с правого борта: как бы ни поворачивали машины, как бы ни изменялся маршрут, нордвик непременно дул в правую дверцу — это даже Ромкин бок почувствовал… Если поленился, абы как подоткнул войлоком щели, не оббил им всю кабину, тепла не жди, и тулуп не спасет. Когда и ветра-то не было, каждая крохотная дырка, даже как от иголки в жиклере, обрастала хрупкими ворсинками инея — мороз выдавливал из кабины тепло. У Бородулина жарко в кабине, и Роман, сняв шапку, с чувством знатока похвалил:

— У тебя хорошо, нордвика нету…

— У меня «Беломор» есть, Рома! — подмигнул Бородулин и подсунул к нему пачку папирос, валявшуюся на сиденье.

Они закурили, испытывая друг к другу признательность и симпатию, которая, раз возникнув и вовремя угаданная, легко переходит у мужчин в дружбу. Роман, проведя расческой по черным, вороненого блеска волосам, отозвавшимся электрическим треском, улыбнулся Бородулину краешком тонких губ и, подавшись вперед, молча следил за тундрой, бледным полотном стлавшейся под колеса. Он старался понять, каким чутьем или зрением, по каким приметам угадывает Алексей путь, с лихой небрежностью ведя машину по малозаснеженным местам. Сколько он ни пялил глаза, так и не заметил ничего выдающегося… Однако же было что-то важное, что знал и понимал в этой дороге один Бородулин, иначе бы ползли они, как черепахи. От обиды, гневом ослепившей глаза, — как можно: смотреть и не видеть, видеть и не понимать? — Роман зажмурился, ругая свои плохие глаза, и просидел так несколько времени, будто решая загадку. Немного успокоившись, он почувствовал, что дорога укачивает, и тут же чуткое татарское ухо уловило надсадный подвыв в моторе. Роман взглянул на Бородулина — тот искоса резанул его быстрым, лукаво смеющимся взглядом и слегка переложил руль. Роман опять прикрыл глаза… Ага, мотор снова начинает завывать, и — точно! — Бородуля отворачивает. Ведь так все просто: глубже снег — больше нагрузка на колесо, значит, надо брать в сторону!.. Поняв разгадку, Роман не выдержал:

— Ты по чем дорогу угадываешь, а?!

— По цвету, — снисходительно сказал Бородулин.

По цвету? По какому цвету?! Снег везде одинаковый, серый, как старый больничный халат, байковый и давно застиранный. Только снег еще отсвечивает на гривах синевато-фиолетистым соком — это блеск подмерзшей слюды, на которую давит и отражается в ней то серая, то дымчатая густота неба. И зачем Бородулин обманывает его — никакого цвета на снегу нет!..

— Да не-ет, — Бородулин воспринял его обиду с улыбкой, — ты приглядись… Вот видишь, слева — там обрыв и снегу больше: тени густые, почти черные, а справа беленькая полоска-горбик… Если хочешь, свернем, только диффер откапывать ты будешь… Согласен?!

И добавил для убедительности:

— Я секреты за пазухой не держу.

— Зачем откапывать, зачем диффер?! Езжай прямо, дорога есть!.. — затараторил Ромка и вдруг сам понял: — Ты идешь по прижиму?!

— Точно, прижим! Как догадался? — спросил Бородулин. — Неужели цвет разобрал?.. Тут острый глаз нужен, привычка, как у охотника, чтобы прицелился и — бац! — в ухо…

Прижим — есть такое понятие на дорогах Севера, когда трасса прижимается одной колеей к скалам, а с другой стороны зависает над пропастью. На таких дорогах попал на раскат или тормознул не вовремя, машина — юзом, тогда не зевай, выпрыгивай, а то загремишь с ней в последнем своем сальто-мортале. Это уж какая нужда заставляет водителя ползти на прижим! Обычно находится объезд, поэтому и среди старых шоферов не всякий слыхал о прижимах. Роман Гиттаулин знал, и Бородулину это нравилось, — выходит, не ошибся он в татарине… Правда, сейчас они шли скорей осередышем, чем прижимом. Их сжимали не горы, не скалы, а глубокие овраги, по вершку меж которыми вел Бородулин колонну. Забурись они в овраг, беды особой не случится, но поковыряться придется изрядно.

— Значит, по цвету угадал? — повторил свой вопрос Бородулин.

— По голосу! Я думал, ты слушаешь, как мотор ревет…

— С тобой не пропадешь! — засмеялся Алексей.

— С тобой тоже…

Бородулин взял чуть в сторону, и в боковое зеркальце Гиттаулину стали видны тяжелые, неповоротливые туши других машин — как стадо слонов, шли они за своим вожаком цепочкой. Привычно светились, мигали подфарники, и Роман был рад за свою машину — комиссар тоже показывал на ней высший пилотаж, не отставал ни на шаг. Молодец, однако…

— Ты зачем все время влево берешь, зачем? — спросил Ромка, пожимая недоуменно плечами. — Нам запад нужно, а запад на правой руке…

— Тут лучше дорога, объедем, — успокоил Алексей. — Ты в Барахсан надолго?

— Насовсем — это надолго или нет?!

— Ничего, срок приличный, — согласился Бородулин, забирая еще круче. — Ты шофер только?

— Я с пионеров в технике, — торжественно, как со сцены, произнес Роман. — Был авиамодельный кружок в Казани у нас — ходил, кружок юных трактористов — ходил, кружок пения — ходил, потом бросил кружок, ходил на свалку, собирал старые части для мотоцикла. Такой конь получился — с трамплина можно прыгать!.. Гиттаулин стал бы на нем первый гонщик, честное слово!

— И что?

— Мне автоинспектор талон на него не дал…

— А мотоцикл конфисковал?

— Точно! Чтобы, говорит, не взорвался…

— Потом армия? — спросил Бородулин как о само собой разумеющемся.

Ромка кивнул:

— На тягаче «сигары» таскал! А ты?

— Я тоже таскал… — неопределенно ответил Бородулин.

— Мне много денег нужно, — пожаловался Роман, — а так бы я сюда не поехал… Мне сказали: ты комсомолец, а в Барахсане трудная работа, там длинный рубль платят. — И вздохнул: — Обманули! Рубль совсем не длинный, обыкновенный самый…

— Чудак! Тебе километрами, что ли, мерить?

— Не-ет, мне друг рассказывал, чуваш: длинный рубль во-от такой… — Ромка развел руками чуть не на метр. — Ему самому раз такой дали…

— Да зачем тебе-то? — засмеялся Алексей. — Ты и без длинного рубля хорошо получаешь!

— О-о!.. Это секрет. Я одному тебе скажу, только ты меня не продавай никому, а то кипеж будет, стыдно будет.

— Ну-у!..

— У меня дома девушка есть. Самая красивая. А раз самая, значит, должна как царица Тамара жить. Я ее в молоке купать буду, понял?!

— Нет, — признался Алексей, — не понял. Зачем в молоке-то?

— Чтоб кожа гладкая была.

— Много, наверное, надо на молоко для твоей царицы. Коровы-то не хватит, а?

— Да, не хватит. И сколько денег, тоже не знаю. — Ромка простосердечно пожал плечами. — А сколько в чемоданчик наложить можно?..

Бородулин присвистнул.

— Это, Рома, глядя какой чемодан…

— Да небольшой, «балетка». Знаешь, как в армии в баню ходили…

— Может, тебе на вес лучше собирать? — всерьез посоветовал Бородулин. — Так больше получится. Пять кило — и отвали…

— Попробовать надо… А как думаешь, я успею столько заработать, пока ГЭС строится?

— Успеешь. Но хочешь, я тебе… я тебя научу, как жить надо, с умом? И деньги не нужны будут!..

— Так не бывает, как говоришь, — засомневался Роман, но глаза заблестели.

— На что тебе царевна молочная? — продолжал Бородулин. — Я тебе за четвертак любую сосватаю, — из ресторана, например. Она тебя и накормит, и напоит, и оденет… Магарыч ставишь?!

— Нет, Бородуля, моя все равно самая-самая…

— Лопух ты, Рома, — пожалел Бородулин. — Зачем деньгами сорить?! И за что у вас порядки такие… — Но пообещал: — Ладно, ты пока молчок об этом. Вот трассу пройдем, что-нибудь придумаем. Бородулин слов на ветер не бросает, запомни!..

— А что ты сделаешь?!

— Есть одна идейка. Держись за меня — не пропадешь…

Петляет дорога. Взгорки, подъемы, пологие спуски. Прямо, налево, опять поворот… Роман смотрит в зеркальце и видит, что колонна сзади остановилась. Снегирев дважды включил и выключил фары — просит Бородулина остановиться. Тот видел, но шел, не снижая скорости.

— Стоп, он просит стоп!.. — заволновался Гиттаулин, уже решив, что неладное случилось с его машиной. — Надо остановиться… Бородуля, стоп же, стоп! — И сам потянулся к рычагу коробки передач.

— Нельзя, — оборвал Бородулин и шлепнул Гиттаулина по руке. — Не суйся!.. Видишь, хороший спуск?.. Дернемся — потом так застрянем, что ночь пузом пахать будешь. А так мы его с ходу протараним…

За машиной Снегирева останавливались и другие. Видели шоферы, что Бородулин уходил, не снижая скорости, и это значило для каждого из них и для всей колонны «делай, как я». Выходило, бросали теперь гиттаулинскую машину. Еще одну… Жаль. Половину трассы прошла как заговоренная — ни поломки, ни царапинки! И чертыхались, прикидывая, с какой стороны удобнее взять на объезд, и не могли не подойти к Снегиреву, чтобы пожалковать с ним, и каждый подумал, как о себе, какими глазами посмотрит комиссар на Ромку… Но что-то не было видно ни Снегирева, ни самого Гиттаулина, и это показалось странным, потому что так машины свои не оставляют… Нет, так не бросают. Трое парней в высоких унтах, проваливаясь в снегу, обошли крытый брезентом кузов, забарабанили кулаками по дверце.

— Эй, есть кто-нибудь?!

Послышалась возня, бормотание, потом дверца открылась, и Снегирев неуклюже выполз из кабины.

— Комиссар, ты что?! — обступили они его.

— Что-что! — досадливо отмахнулся он. — Дырки вон конопатил!.. Проклятый нордвик весь бок просифонил… Да еще по одному делу… — И зашел за капот.

— Тоже, нашел время… Для такого дела, раз приспичило, надо бутылку припасать, — заржали ребята и пошли, чтобы за кузовом остановиться за тем же.

Машина Гиттаулина была в полном порядке. Отчего же остановился тогда Снегирев, отчего сигналил Бородулину? Все время, пока он сидел за рулем, бородулинский след упорно уводил влево, и вот последний крутой поворот со спуском — тоже влево — поразил Виктора внезапной догадкой. Он резко затормозил. Зная, что фары его машины на повороте хорошо заметны Бородулину, помигал ими, требуя остановки, но бесполезно… Какой случай!.. Виктор растерянно опустил голову на баранку. Всего несколько секунд у него, чтобы проверить себя и решиться на последнюю, может быть, в этом рейсе возможность и доказать всем, что он, а не Бородулин, должен вести отряд… Он не знал и не хотел знать, совершил Бородулин нечаянную ошибку или умышленно отклонился в сторону, но было очевидно, что по бровке какого-то ручья они резко свернули на юг, изменив направление. Ручей петлял все реже, и, значит, устье его уже близко — такова примета. Так и человек спрямляет свою дорогу перед целью… Снегирев прикинул: если ручей упрется в Аниву, они окажутся где-то на середине пути к складам. Он не задумался, хорошо это для них или плохо, он лишь почувствовал, что Бородулин снова умаляет его своим самоуправством в глазах отряда. Посоветовался бы — и уже иначе рассуждал бы сейчас Виктор. Проучить бы его разок, подумал он. Дать газ, включить сцепление, переложить руль вправо и увести колонну за собой. Пусть потом догоняет!..

Но не так это просто — переложить руль. Может, на одно мгновение дольше, чем следовало, думал Виктор об этом своем желании отстранить Бородулина по-бородулински, и все сто шансов были на успех, только казались они Виктору нечестными, словно он не инициативу брал в свои руки — вынужденно, необходимо, — а собирался, ждал и дождался-таки момента подсидеть Бородулина, и от этой мысли стыдливо зажглись щеки. А по кабине уже бацали кулаками, и он вылез наружу, размялся, крикнул «орлам» не в меру бодряческим голосом:

— Поспешай, поспешай, ребята! Надо догонять Бородулина…

Ему ответили хохотом. Но смеялись уже над Гиттаулиным. Тот на ходу выпрыгнул из бородулинской машины и, запыхавшись, бежал назад. На сморщенном от переживаний лице было такое искреннее отчаяние, такое раскаяние в своей давешней доброте — зачем не пожалел, зачем доверил машину Снегирю? — что нельзя было не поиздеваться над бедным татарином.

— Хана́, Ромка! — крикнули мужики. — Оттаскивай свой «кадиллак»…

Ромка ударил оземь шапкой.

— Т-так и знал, комиссар!..

Снегирев спокойно спросил:

— Антифризом, что ли, заправился, нордвик тебя не берет!..

— Цела?! — по голосу догадался тот и обхватил руками капот, погладил нежно урчащее железо. — Умница… Хорошенькая моя…

— Садись, Роман, все в порядке! — вздохнул Виктор, сам пошел по пробитой колее.

— Куда ты? — остановил Гиттаулин. — Бородуля без остановки шпарит, теперь пока бензин в баках не кончится. Вместе догонять будем!..

На бородулинском спуске Роман прибавил скорость. Машина шла чутко, мотор пел, обороты набирал без рывков, и Роману казалось, что «ЗИЛ» узнал своего хозяина. Хорошо!.. Он совсем успокоился, замурлыкал от радости что-то свое, татарское. Теперь он, как и Бородулин, различал цвет снега: слева от колеи тень густая, справа бледней, — по границе между ними надо держать руль. И оттого, что он знал этот маленький дорожный секрет, радость распирала ему грудь, он не мог не поделиться ею хотя бы со Снегиревым, однако, опасаясь попасть впросак — ведь Бородулин мог уже все рассказать Виктору, — Роман с осторожностью поинтересовался:

— Ты знаешь, почему Бородуля туда завернул?..

— Догадываюсь, — хмуро ответил Виктор.

— Не-ет, — торжествовал Гиттаулин, — комиссар знать должен! Ты понимай маневр командира… Он снег под собой видит, понял?!

— Роман, — спросил Виктор дрогнувшим голосом, сам думая все еще о своем, — а если вправо?! Пробьешь тут колею?

— Имени Снегирева?!

— Памяти… — отшутился Виктор.

Роман подергал угольно-черными бровями и все же отнесся к его словам как к похвале. Имени или памяти — сейчас не до тонкостей, если комиссар признает твое мастерство. Строго сказал, ткнул острым подбородком вперед, на бородулинскую колею:

— Ехать надо этой дорогой, по прижиму, а то, комиссар, загудим с тобой в другую эпоху…

Снегирев понял его иначе. Подумал, что Бородулин предупредил Романа, затем и высадил, чтобы не дать ему увести колонну. И пожалел, что упустил шанс: долго соображал, а надо было сразу, рывком, без остановки! Теперь уж на что Гиттаулин простак — и тот за Бородулина держится… И обидно — ведь Бородулин на своей славе ничего, кроме сотни, не наживет, а он бы ему и свои отдал до копеечки, но в том-то и дело, что моральный капитал не переводится на дензнаки. Почему же одному само в руки валится то, что ему не нужно, а другой ищет, да не находит?..

— Гиттаулин! — резко сказал Снегирев, так, что тот изумился приказным интонациям его голоса, и повторил мягче: — Роман, мы сбились с курса, можем неожиданно выскочить на Аниву! Надо предупредить Алексея…

Гиттаулин молчал, обдумывая его слова.

— Я тебя прошу — поспеши!.. Или ты не можешь?!

— Будем догонять, — буркнул Гиттаулин и почесал за ухом. — Зря ты так думаешь, комиссар…

— Как?!

— Плохо!.. Бородулин не злой. Под него яму копать не надо. Не-ет. — И покачал головой.

И все же Роман включил дальний свет. Желтоватые лучи-щупальца набегали на снег, изуродованный глубокими протекторами и цепями бородулинской машины. Точно принюхиваясь к этому следу, лучи торопливо прыгали по заусенцам колеи, а Роман, привстав и почти лежа на баранке грудью, чтобы не выбивало ее из рук, когда на поворотах задевал он скатами бровку, рвал, не жалея, мотор, и скоро приблизился к ним, замерцал впереди прыгающей тенью задний борт бородулинского «ЗИЛа». Какое-то время обе машины шли словно в одной упряжке. Снегирев опять посигналил фарами. Бородулин прибавил скорость. Его машина, будто мотор у нее оказался двужильным, буксуя, визжа, содрогаясь тяжелым корпусом от рывков, стала уходить вперед. «Осатанелый человек, — подумал Виктор, — гонка только забавляет его…» Он откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза, не слушая Гиттаулина. Что же делать?!

— Тормози, Рома! Совсем… — вдруг решил он. — Увидит — сам остановится…

И впрямь — через сотню метров Бородулин притормозил тоже. С крутого, высокого берега перед ним открывалась заснеженная Анива. Противоположный берег, мягкий, холмистый, полого уходил вдаль, а вблизи, под обрывом, ровный лед дразнил как будто бесхлопотной и приятной дальше дорогой. Бородулин вылез на крыло — и справа и слева берег топорщился обрывистыми складками. После монотонного однообразия тундры горы, изрезанные острыми выступами, казались неожиданными здесь, — будто кто наотмашь поработал тут гигантским топором, рассекая камень… И когда подтянулась вся колонна, выстроилась в кильватер за машиной своего командира, Бородулин, оглянувшись назад, понял, что «ЗИЛы» попали в ловушку. Впереди — обрыв, с боков — глубокие и слишком крутые овраги, чтобы не перевернуться, вздумай они спускаться на лед, назад — по лезвию ножа — тоже дороги нет, не развернуться… И все, кто подходил к берегу, тоже видели это и удивлялись: как смогли они так забуриться?!

Прокричав что-то не разборчивое с высоты, Бородулин сиганул в снег, зареготал, кого-то из подошедших толкнул в бок, свалил подножкой, затеял кучу малу, чтобы побарахтались мужики по привычке, разогнали застоявшуюся кровь, а сам уже вылез, выбрался в сторонку — и сразу к гиттаулинской машине, в которой сидел понурый, сумрачный Снегирев. Алексей постучал по стеклу.

— Гей, комиссар, теща блинов напекла!..

Тот нехотя открыл дверцу, повернулся вполоборота к Алексею, спросил:

— Что, Бородулин, Анива?

— Она!

— Скоро ты до нее добрался…

Бородулин уловил угрозу в его голосе. Не понравилось.

— Не лезь в бутылку, паря! — сказал резко. — Я зайчатину не уважаю.

— Быстро решаешь… За всех! Торопишься… — Снегирев стал вылезать из кабины.

— А ты как думал? — вспылил Бородулин, но убавил голос: — Это по твоей части, комиссар, — один за всех. Я упирался не ради себя, можно бы и догадаться… Теперь ты должен. Двигай другую часть лозунга — чтоб все за одного!.. Самое страшное — разброд. Вот опомнятся — начнется нытье. Я-то их обротаю, но мне сейчас не с руки.

— Ты же храбрей всех…

— Не набивай цену, комиссар! — Бородулин развернул плечи, загородил путь. Стиснув зубы, выразительно поиграл кулаком по ладони и вполголоса уже добавил, потому что к ним подходили: — Я видел бешеных людей, а тут дикое место, каждый себе хозяин. Запомни… А славой потом поделимся. Я твоей, — поводил перед его носом пальцем, — не возьму, своей по горло… Чтоб все вот так было! — И сжал пятерню.

Снегирев нахмурился, промолчал.

Вслушиваясь в голоса подходивших, вглядываясь в их лица, он не заметил пока особой тревоги. Мужики устали, верно, но смеются над Гиттаулиным, а тот рассказывает о гонке за Бородулей. Но… и слушают Романа, и смеются рассеянно. Что-то часто оглядываются на Аниву.

Виктор сам подошел к берегу. Ноги пристыли к скале. Повертел шеей, словно поеживаясь на ветру, но нигде не увидел хоть мало-мальски пригодного спуска на лед. Волосы поднялись под шапкой. Обрыв!.. Повезло, называется, как везет только в левых рейсах… Что же, выходит, назад теперь?.. А как?!

— Красота, комиссар?! — За спиной у него встал Бородулин.

— Эскалатор…

— Точно! Местечко как по заказу, особенно для любителей острых ощущений.

Сбился возле них в кучу народ, разом заговорило несколько человек. Того гляди бока намнут. Но пока упрекают: за прямую линию на карте, за то, что расстояние сокращали, по верхам перли — по «бородулинским», и за скалы, и за то, что от колонны удрал, — в общем за все сразу, заодно и за пузо: ишь стоит, трясет им, как будто ничего не случилось… Для ревизии самый подходящий момент — только ребра считать!

У кого нервы послабее, тот бы уже озираться начал. А Бородулин стоит, полами тулупа похлопывает, посмеивается. Но вот надоело, чуть пригасил улыбку, огрызнулся:

— А вы думали, белый медведь дорожку вам укатает, да?!

— А то ты!

— Я!..

И они опять загалдели, мат посыпался уже с переборчиком. Бородулин высвободил руки из карманов, но Снегирев опередил его.

— Кончай баланду травить! На морозе!.. — прикрикнул он. — Все собрались?! Айда в теплушку…

Вытащив из тулупа ракетницу, подул в ствол (все-таки оружие, чтоб все видели!), вложил патрон с зеленой головкой, выстрелил. Зеленая ракета — сигнал общего сбора.

Молча шли они, командир и комиссар, позади отряда. Все эти дни пути, и особенно те, когда Бородулин повел колонну, давали им немало возможностей сойтись, чтобы лучше узнать и понять друг друга. Бородулин командовал, а больше, пожалуй, тянул за собой колонну, как ломовая лошадь, зная: где прошел сам, пройдут и другие, не отстанут и не пожалуются на усталость. Так бы они и до устья дошли, если бы не эта проклятая петля. Под-затянул ее Бородулин крепко, а виноват он, товарищ комиссар Снегирев…

— Выкрутишься?! — рывком спросил Виктор Бородулина.

— Как пить дать, — усмехнулся тот.

Серпантиновая колея дороги, по которой пробились сюда, была слишком узка, чтобы развернуть колонну в обратном направлении. Ближе к Аниве вершок стал острее, у́же, крутые овраги сжали его, и теперь, глядя в их снежную глубину, оставалось дивиться везучести и уверенности Бородулина, с какой он пропахал по самому острию складки. Черт с ним, пусть бы они потеряли сутки, только бы вывернуть назад!.. Но как?! А Бородулин еще и издевается над ним, да и над всеми: все о’кэй да о’кэй!.. Грубость, мат-перемат, даже кулак в морду — что угодно мог ожидать Виктор от Бородулина, ничему, пожалуй, не удивился бы, да и шоферня народ пуганый, не сдрейфят, но такого удивительного равнодушия, почти презрения к ним, к себе Снегирев не ожидал, не понимал просто. «Вот гад, — чуть не выругался он, — как я его сразу не раскусил?!»

Они собрались в третьей по счету от головы машине, где в клетушке, обитой двойным войлоком и фанерой, почти круглые сутки дымила «буржуйка». Посередине кузова скобами приколочен стол. На боковой стенке, под лампочкой-двенадцативольтовкой, висела комиссарова радость и гордость, путевая стенгазета с шаржем на лучшего водителя трассы — физиономия была весьма похожа на гиттаулинскую. Здесь пахло по-домашнему щами и кашей и никогда не выключалась на столе батарейная «Спидола», а если и выключалась, то ее сменяла тонкострунная балалайка рыжего, как огонь, повара Толи Червоненко, — и все это было нужно и уместно тут, где коротали недолгое время отдыха усталые трассовики.

И вот друг перед другом налицо — восемнадцать человек, рослых, здоровых, измученных дорогой и надеждой и впервые сердитых, обиженных на Бородулина.

— У тебя кипяток кончился? — недовольно спросил Бородулин примолкнувшего Червоненко. — Живо!..

Червоненко с его вечной склонностью к шуткам, прибауткам, хохмочкам, за что, собственно, и попал в отряд как человек не шоферской специальности, прищелкнул языком, словно каблуками, повернулся направо, крутнулся налево, чем-то звякнул, чем-то грякнул — и все это в мгновение ока, и вот уже и кружки, и полуведерный белый чайник, и большая эмалированная миска с горкой пиленого сахара явились сами собой на столе. Толя стряхнул вафельным полотенцем воображаемую пыль, перевесил полотенце через согнутую в локте руку, как салфетку, и выгнулся в почтительном ожидании — заправский официант…

— Чай готов, извольте кушать! — доложил он смиренным, посаженным табаком голосом, но тут же осклабился в белозубой, во весь рот, улыбке. Подскочил к Бородулину, помогая ему стянуть за рукав тяжелый полушубок, сам приговаривал: — Снял я с барина пальто…

— Какой он барин! — раздался чей-то раздраженный голос от печки. — Он теперь Иван Сусанин…

Бородулин воткнул в жестянку из-под консервов папиросу, пододвинул к себе с кипятком кружку, бросил туда несколько кусков сахара, задребезжал ложечкой.

Его усталое, будто задреманное лицо, припухшие, неподвижные веки, тяжело ссутуленные, покатые плечи и вся его поза человека крайне изнуренного, замерзшего, безвольно дотрагивающегося пальцами до горячей кружки, — все выражало равнодушие и скуку смертную. Он, казалось, отсутствовал здесь, но Снегирев знал — Бородулин не такой человек, чтобы внезапно размагнититься. Другое дело, что так вот и кошка прижмуривает глаз, делая вид, будто не замечает высунувшегося из норы мышонка, — караулит момент. Бородулин давал людям время расслабиться, выговориться, вылить злость, и уж наверное был у него план, иначе бы не слушал он с безмятежностью, как гудят, подзуживают друг друга мужики, перемывают ему, да и комиссару косточки.

Опорожнив одну кружку, Бородулин кивнул, чтобы Червоненко налил еще, — тот исполнил, — а сам кротко посмотрел на говорунов.

— И вы пейте, пейте!.. Чайком полезно побаловаться, — сказал это с намеком в голосе и опять замолчал.

Снегирев уловил за этой безобидной фразой нечто большее. Ему, комиссару, нечего было сказать ребятам, нечего предложить им, а Бородулин смутно, расплывчато, но уже обещал что-то. И Виктор вспылил:

— Слышал, как народ высказался? Сусаниным обозвали!..

— Остряки!.. — равнодушно вроде, но и тут с намеком на одного больно уж задиристого шофера сказал Бородулин. И вздохнул: — Не по Сеньке шапка.

— А чего ж ты тогда собрал нас, чего маринуешь?! — сразу взвинтился вечно визгливый Остряков, замыкающий колонну.

Бородулин чуть повел бровью в его сторону:

— Надо же вам силы собрать! Впереди час трудный…

— Час?! — Снегирев был готов задохнуться от такой наглости. — Час!.. Да нам суток не хватит, чтобы вывернуться…

Бородулин отставил кружку, поковырял спичкой в зубах, закурил. Все наконец замолчали, никто не решался лезть на него первым задираться. Поди-ка, что у него на уме!..

— Ну-у?! — Бородулин полуобернулся, чтобы взглянуть: никто там не затевает ничего? — Раз народ не скулит, значит, ждет команды…

— Народ безмолвствует! — с учтивым актерским превосходством заметил Червоненко.

Бородулин секанул по нему взглядом, и тот сразу шмыгнул куда-то, растаял, растворился, хотя и деться-то было некуда.

— Кто, — властно спросил Бородулин, — рыбаки? Есть такие?!

— Да есть, — робко отозвались двое или трое, — а что?

— На Енисей ходили?! Ходили… Ну-ка, вспомните, какой у Анивы правый берег?.. Кручи, террасы, обрывы. Так?! Кто с ночевкой ходил, почему останавливались на левом, на песочке-бережочке?..

Это правда, крут и обрывист правый берег по всему течению, от Порога до устья. Не одни рыбаки видели, стоило только напомнить! В Барахсан пополнение прибывало в основном летом, и от устья до поселка поднимались на баржах, так что на берега насмотрелись… И рыбаки любили эти знакомые, облюбованные глазом места. Обычно они собирались обозами по три-четыре лодки, спускались по Аниве ниже Сигового ручья, а когда выпадало подряд несколько выходных дней, ходили и до самого устья, на Енисей. Тут теплоходы гудели до ледостава, чаще встречались и по берегам люди. От таких встреч — с долгими разговорами у костра, с наваристой рыбацкой ухой, с глотком чистого спирта — пропадало ощущение одиночества и оторванности Барахсана от большого мира. Хватало всем и рыбы, и места, хотя десятки костров горели по ночам на левобережье Анивы. Кипела в котелках и ведрах уха, орали бессонные транзисторы, и тоненько, отрывисто раззванивали колокольчики на донках. Левый берег приветлив. Тут к любому мысочку причалишь, встречались и пологие отмели, кое-где с песочком, а главное, что левый берег покрыт непроглядными чащами тальника, который шел на костры. Правый буйно зарастал в лето травами и красновато-зеленым мхом. Со стороны красиво, а подойдешь на лодке — пристать негде: камень на камне, и ловить там можно было только с борта. В омутах под скалами стояли жирные таймени, попадались среди них и такие, что срывали лодку вместе с пудовым якорем, и приходилось обрубать снасть, чтобы не перевернуться, если таймень затаскивал в улова́ — глубокие крутящиеся воронки…

Приятно вспомнить зимой о рыбалке, но к чему сейчас это?!

— А к тому, — объясняет Бородулин, — чтоб вы не гудели. Правый берег весь такой, начиная от Сигового… Если бы мы обождали дома недельки две, могли сразу спуститься на лед по Сиговому, а потом газовать до устья. Но тундра промерзает раньше — вот и понадеялись выиграть время, да еще по прямой, будь она неладна! Меряли километрами, а тундра свою мерку знает — днями. По прямой до устья сотня с гаком — это пять или шесть дней пути, а тут за два дня остаток прочешем. Потому и повернул я на Аниву… И, думаю, правильно!..

— Нет! — после паузы ответил за всех Снегирев. — От Порога до Сигового Анива никогда не замерзает из-за бурунов. И по Сиговому ты не спустишься, не поднимешься. Профиль не тот.

— Вы бы сперва между собой сговорились, уважаемые хорошие! — съязвил Остряков. — А после бы и народ баламутили!

— Заткнись… — лениво осадил его Бородулин и объяснил Снегиреву: — Сиговый под Барахсаном промерзает, слабовато, правда. Если подсказать Басову, они там утрамбуют русло снегом или наморозят лед. Вот тебе и въезд и выезд на трассу…

— А ты уверен, что тут нас Анива выдержит?

— Тут-то да при таких морозах?! — хмыкнул Бородулин.

— Я лед не пробовал… — нахмурился Виктор.

— Дак иди проруби. Дайте ему пешню!

Снегирев покраснел.

— Я прорублю, — примирительно сказал он, — а вот как ты спустишься?

— Просто!

— Шею не сломишь?!

— Не сломлю и вам никому не позволю… — И Бородулин, теперь в самом деле злой, встал, расправил плечи, потянулся. — Ну, братва, пошли прыгать! Назад все равно ходу нет…

Толя Червоненко подскочил к нему с нагретым возле печи полушубком, поинтересовался:

— Командир, высота метров шесть. Парашюты будут?!

— А как же, вот они! — Бородулин треснул его по заднице. И уже серьезно: — Дело добровольное. Все машины могу спустить сам. Никого не принуждаю…

И вышел из теплушки. Никто не шевельнулся.

— Пошли, что ли, глянем?! — проканючил Остряков.

— Айда, ребята! — подхватил Гиттаулин. И к Червоненко: — А ты на чем прыгать будешь?!

— На парашюте, как сказал командир! — нашелся тот.

И все же Снегирев вышел за Бородулиным первым.

— Прыгать надо всем или никому, — придержал он распахнутую дверь. — Одному нельзя…

— А мы уже прыгаем! — хохотнул Гиттаулин, вываливаясь из теплушки. Последние слова комиссара ему не очень понравились. Спорить не стал с ним, но про себя решил, что от Бородулина не отстанет, не зря он за ним след в след пахал…

Бородулин промерил шагами расстояние до обрыва и, включив мотор, медленно накатывал колею для разбега. Орлы его стояли над обрывом, заглядывали вниз, прикидывая, сколько раз перевернется «ЗИЛ» командира и что делать, если прыжок не удастся… А если удастся?! Это ж и самим надо!..

Дав им наглядеться как следует, а может, ему опротивело их безделье, Бородулин высунулся из кабины, заорал:

— Вы что, зенками приперлись хлопать или работать? А ну, марш по машинам!.. Сдать колонну на двести метров! Мне же с вами разгону нет, черти… — И ругнулся он так, как будто каждый день ему приходилось прыгать с таких обрывов.

Но вот уже укатано, утрамбовано метров семьдесят, а то и все сто. Алексей попробовал с места, рывком, взять вторую скорость — тянет. В последний раз остановился на дальнем рубеже, закурил.

Подошел Снегирев:

— Слушай, Бородулин, может, не будем рисковать? Спустим тебя на тросах, расчалим как следует — и…

— Может, не будем рисковать… — мирно повторил Алексей, соглашаясь со Снегиревым, и вдруг психанул: — Машина не коза, ее на веревке не спустишь!

Замолчали оба.

— Ты, комиссар, не переживай зря, — отошел скоро Алексей. — Если гробанусь, все подтвердят — сам я… Да не будет ничего, не бойся! Я на своем веку с мостов прыгал…

— Ты обожди пока, — попросил Виктор, — мы на всякий случай спустимся вниз с лопатами, только канат прихватим…

— Валяйте! Да сбоку спускайтесь, дорожку мне не портите… — И вздохнул.

Снегирев и с ним еще четверо водителей спустились, обмотавшись веревками, по обрывистой кромке в русло ручья. Утопая по грудь в снегу, выгребли на Аниву. Потопали валенками по льду, постучали лопатами — железобетон, не лед…

Бородулин поманил Гиттаулина:

— Ну, Рома, ты второй или…

— Второй, Бородуля, а хочешь — первый!..

— Тогда разгон побольше бери… И не бойся, ты же на мотоцикле прыгал!

Захлопнув рывком дверцу, Бородулин дал газ. Мотор надсадно взвыл, но почти сразу же, набрав обороты, заработал спокойно. Машина, будто чувствуя, что ей предстоит короткий, может быть последний пробег, выкладывалась, как и человек, полностью — все в ее железном чреве напряглось в чрезвычайном усилии, и она рванулась к обрыву, увеличивая скорость, пружиня и слегка задирая нос, и вот уже передние колеса, лишенные привычной опоры, со свистом вспороли замороженный воздух. Еще какое-то мгновение она шла по инерции прямо, и когда ей уже ничего не оставалось, как рухнуть капотом вниз, в этот момент Бородулин до упора надавил на педаль газа. Задние колеса как будто подтолкнули ее, и со стороны видно было, как машина дернулась в воздухе, чуть подалась назад и, подминая снег, взвихривая его в тучу, стала зарываться в сугроб, а колеса еще крутились, ревели, сверкали накатанными до блеска цепями, выбрасывая из-под себя снежные перья, — будто это шнековый снегоочиститель работал там на полную мощность, — и все это длилось доли мгновения, пока наконец, ударившись обо что-то твердое, о камень или о лед, подпрыгнули передние скаты и с ними вся кабина и кузов тряхнуло, как лодку на боковой волне. Тут многим подумалось, не одному Снегиреву, что Бородулин перевернется, но уже и задний мост пахал снег, и опора была теперь под всеми колесами, и никто уже не обращал внимания на бородулинские зигзаги, и толпа в дюжину луженых мужицких глоток визжала наверху от восторга.

Оглушенный полетом, его скоротечностью, мелькнувшей и куда-то пропавшей мыслью: «Неужели это и есть риск?!» — Бородулин не слышал криков, он даже не видел белого света. Снежная муть залепила стекла. Но уже чувствуя под собой, под машиной, твердь, он выключил зажигание, потянулся открыть дверцу — та не поддалась. Что такое, неужели загудел?!

И когда осел, рассеялся снежный вихрь и стало тихо кругом, и с тревогой все думали: что с Бородулиным? — над рекой раздался металлический скрежет, словно по живому рванули железо. Дверца бородулинской кабины, сорванная с петель, отвалилась, и он с проклятьями вылез в проем, вытирая щеку, — ссадина, что ли?! Плюнул сквозь зубы, злобно саданул по дверце ногой.

— Вот собака — заклинило!..

Но, увидев, оценив сразу наметанным глазом, что дверца — пустяк, остальное ведь все в порядке, он приложил ладони к губам, крикнув наверх, в гору:

— Э-гей, вы там!.. Упирайтесь крепче ногами, лопатками… А то высадит, как пробку из бочки!..

Сам тут же опять в кабину, и заскрипела, заскрежетала его верная колымага с оторванной дверцей — скорее дать дорогу другим.

…Минут через пять, соблюдая привычный для колонны порядок, внизу уже был Гиттаулин. Везучий татарин отделался, как всегда, легче всех — ни царапинки! Бородулин тиснул его, как медведь зайца, махнул рукой остальным:

— Давайте, черти, чего рот разинули!..

За Гиттаулиным — вторая, третья, пятая… Когда шлепнулась, как лепешка на стол, одиннадцатая машина, из-под колес уже сыпались искры. Пуховую подстилку давно разбили. Хорошо бы теперь новую колею, да ведь осталась одна машина… Замешкался там Остряков, — может быть, догадался, примеривается, где новую развилку себе накатать?!

— Ты что?! — насмешливо крикнул Гиттаулин, будто на крючок поймал Острякова, когда тот высунулся над обрывом и тут же было нырнул обратно. — Чего дергаешься, как поплавок? Газуй, щепки соберем после…

Засмеялась, теперь весело, беззаботно, бравая шоферня. Каждый норовит грудь колесом выгнуть. Бородулин беззлобно прицыкнул на них. Позвал сам:

— Остряко-ов?!

Тот помешкал, но на край скалы вышел. Развел руками:

— Мотор барахлит что-то, не пойму…

— Ты вот что: боишься — так и скажи, — строго велел Бородулин. — Это не шутка… У тебя зренье, кажись, слабовато?

— Да не боюсь я, а не могу… Дрожит все… — признался он. — Я так машину не удержу…

— Ладно, покури пока там, — вздохнул Бородулин. Надо было самому взбираться на скалу.

— Давай я пойду! — вызвался Снегирев.

— И я, командыр? Я готов! — встал перед ним Гиттаулин.

Алексей не любил пытать одну удачу дважды. Дурость, конечно, предрассудок, ведь так же, как и он, спрыгнули остальные. А теперь и вовсе, когда дело сделано, оно кажется пустяком. И если бы не лезть еще в эту проклятую гору!.. Так что, может, их послать? Снегиря?! Уж комиссар на радостях постарается! На радостях он горяч… А Ромка вот молодец — железные нервы! Как сказал: «За тобой, командыр!» — так и сделал. Прыгнул, еще и пыль не осела. И с благодарностью к Гиттаулину подумал о себе: «Первым-то хорошо, когда за тобой другие… Выходит, мало пройти, надо еще так хвостом вильнуть, чтобы за тобой побежали… Собачья же это должность — распоряжаться людьми, — решил он. — Если на этот раз пронесет, не возьмусь больше. Ни кнутом, ни пряником не заманишь. Привезу экскаватор, Ромку с собой заберу подменным — и баста!..»

И глаза Бородулина уже приказали Гиттаулину: иди — оставалось только повторить это вслух, и он уже поднял руку, чтобы махнуть ею: «Дуй, Ромка, да с ветерком!..» — но Снегирев, предугадавший решение в этом резком рывке руки к плечу, перехватил Бородулина за локоть. Он схватил его цепко, вызывающе посмотрел в глаза, словно знал все, о чем думал сейчас Бородулин, и, сцепившись со Снегиревым взглядом, Бородулин понял, что когда трусит в отряде хоть один человек, он не может, не имеет права отказать комиссару встать на его место. Рука Бородулина вяло опустилась.

— Э-э-а! — безвольно вырвалось у него. — Кидайте жребий, сами решайте!..

Достал из кармана гривенник, опустил Снегиреву в ладонь. Тот подбросил монету с пальца, на лету поймал в кулак.

— Моя рэшка, твой орел! — торопливо выкрикнул Гиттаулин, наклоняясь к самой ладони Виктора.

Сверху, через плечо, заглядывал Бородулин. Думал, что должен выпасть орел. Сам не играл на решку.

— Рэшка!..

Молча проводили они Гиттаулина взглядом. Роман взбирался на скалу, цепляясь за канат, кинутый Остряковым.

— Да-а, два орла не бывает, — пожалел Бородулин.

— Что ж, — Снегирев задумчиво повертел и спрятал монету в карман, — это последний жребий, который я проиграл…

И столько грусти послышалось в его голосе, что Бородулин, со смешком протянувший было руку за гривенником, раздумал и полез за папиросами.

— У тебя не жребий, — сказал он равнодушно, — у тебя судьба, ее не объедешь… Не попрешь на нее, — как будто угадал он давешние мысли Снегирева, и Виктор зарделся.

— Ты бы мог дать мне это право, — ответил он с укором. — Для меня это, может быть, подвиг…

— Эх, Снегиречек, Витя-а-а… — перекосился, как от зубной боли, Бородулин. — Комиссарская у тебя душа! У нас с тобой самая дрянная работа, а ты… Смотри не скажи ребятам, а то они тебе такую эпопею устроят!.. Подвиги после будут, когда в Барахсан вернемся. Вот тогда качай, расписывай, вербуй себе добровольцев, а сейчас нам еще на устье так придется повкалывать, что и без красивых слов тошно будет.

— Тебе легко говорить…

— А у тебя что, на языке гиря?! — усмехнулся Бородулин.

— Ты не издевайся, — улыбнулся Снегирев. — Я понимаю, дело не в словах, но все-таки первым пошел на риск ты! И не ради спортивного интереса, скажем так. Тогда — чего ради?!

Опершись широкой спиной о борт машины, Бородулин запахнул тулуп. Подумал, повертел в пальцах окурок, зло откинул его с ногтя далеко в снег.

— Иди-ка ты, комиссар, со своей культурой в массы! Я хочу жить просто, по-обыкновенному…

— Как «просто»?!

— Чтоб не приглядывались ко мне да не принюхивались. Я чернорабочий, по договору работаю, по найму. Вот ваши условия, вот мои. Сделали, рассчитались — баста! В остальном не идея мне хозяин, а я ей. Я, брат, это давно понял…

— Шикарно устроился.

— Не за твоей спиной… И не шей политику, комиссар! Я знаю, где мое, где чужое.

— А совесть?! Или ее ты в расчет не принимаешь?..

— Совесть? — Бородулин как-то поскучнел, весь запахнулся в тулуп. — Совесть, Витя, — это особый детонатор в каждом человеке. Ты, не зная секрета, не суйся ни с политикой, ни с голыми руками — голову оторвет!.. — И вдруг добавил ненужное уже, лишнее, но обидное, только чтобы досадить Виктору: — Ты небось завидуешь, что зимник у меня в кармане. А с Иванецким вы бы знаешь где еще телепались!..

— Вот-вот, — засмеялся Виктор, сам удивляясь тому, что бородулинские слова не задели его всерьез. — Только-то в вожаки вырвался, а уже сорваться боишься… Не созрел еще, значит. А горки есть круче этой… — Он кивнул на сопку, к обрыву которой подбирался, урчал где-то там, наверху, набирая скорость, гиттаулинский «ЗИЛ».

Бородулин, будто он сделал свое дело и последние слова Виктора к нему не относились, или потому, что гул «ЗИЛа» напоминал ему пережитое самим, но еще не выплеснулась из груди радость победы, — он, как бы опьяненный ею, простил Виктору его запальчивость, распахнул полушубок и, смеясь, накрыл Снегирева полой. От неожиданности тот не успел выскользнуть из его лап. А когда наконец выпустил, сказал примирительно:

— Наша где не пропадала!.. Рванул — лишь бы лошадь вынесла… — И он погладил ладонью холодное сизовато-синее крыло «ЗИЛа».

В это время вынырнул над скалой передок машины, и почти в тот самый момент, когда передние колеса должны были оторваться от скальника — самую малость оставалось им до отрыва, — Роман чуть переложил руль, «ЗИЛ» резко вильнул и боком, едва не завалившись, пропорол снег рядом с накатанной колеей. Сильно тряхнуло кузов, там громыхнуло и чудом не выкинуло в снег небрежно принайтовленные бочки из-под горючего… Залепленную снегом кабину, подножки пришлось откапывать, но Ромка вылез довольный, потирая набитую скулу, и черные, как пиявки, брови извивались на его лице, передавая боль и восторг, может быть, больший от второго прыжка, чем от первого.

— Почему поздно руль вывернул?

— Нарочно, а что?! Смотри, как красиво расписался!..

— Я те покажу расписываться… — погрозил Бородулин. — Расписываться в загсе будешь. — И поднес к его трепещущим ноздрям свой кулачище.

Роман дурашливо оскалился.

— Молодец, молодец! — заступился Снегирев. — Рассчитал точно, прыгнул удачно… Можем следовать дальше!

«Спасибо, признал наконец!..» — усмехнулся про себя Бородулин, но ему понравилось, что комиссар на этот раз не промолчал — один ругать должен, другой нахваливать, чтобы стимул у людей был. Машин ему было не жаль. Железные, разбилась бы какая — туда и дорога, их новых-то девать некуда. Для того штампуют…

Чувствуя, как пар от дыхания морозными иглами стягивает кожу, Бородулин ладонью огреб иней, покрывший белыми травинками губы, и прислушался. В тишине раздавались непонятные шорохи. Морозный воздух, будто застекленевший над тундрой до подзвездной вышины, был плотным и тугим, — казалось, что его можно зажать в горсти или раздвинуть руками, как стекловату. Там, где слетали с обрыва машины, образовалась воздушная пустота, яма, и в нее теперь с песочным шорохом проседали смерзшиеся столбы воздуха. Чудилось, что кто-то огромный тяжело вздыхает над горсткой людей, собравшихся возле бородулинской машины. И сразу неуютно сделалось возле скал, ощерившихся черными клыками, с которых опадал снег. А тут еще вдруг резкий и протяжный звук, похожий на винтовочный выстрел, рванулся меж берегов, эхо со звоном качнуло его к скалам и отбросило, как волну, вдаль, к противоположному берегу. Люди удивленно запрокинули головы, глядя на скалы, на хмурую глушь серого неба, ища разгадку, — может быть, это сорвался камень или реактивный взял звуковой барьер, — но все было недвижимо и тихо, и тогда они догадались, что это треснул, не выдержав сотрясения, лед.

Минута или две прошли в ожидании — тишина оставалась по-прежнему спокойной, но тревога не проходила, пока наконец не успокоился сам воздух и стало слышно, как приглушенно урчат на малых оборотах моторы машин. От этого знакомого, привычного шума будто повеяло теплом.

Остряков, теперь смелый, намотав на локоть веревку, улюлюкая, съехал с горы. Окунулся с макушкой в снег, но выбрался и, добежав до Бородулина и товарищей, неестественно громко воскликнул:

— Братцы, это же лед рушится!.. Во как рвануло!

— Салют в твою честь, — бросил лениво Бородулин и отвернулся, добавив: — Заткни фонтан, а то на материк вернешься — слова в запасе не останется.

— Небось останется… — обиделся Остряков, но благоразумно умолк.

По той полупрезрительной интонации, с какой разговаривал Бородулин, все поняли, что командир берет незадачливого прыгуна под свою опеку. И никто не подумал, что в положении Острякова мог оказаться каждый из них, даже сейчас… Возбужденный этой мыслью, а может, чувством ответственности за судьбу доверившихся ему людей, чувством, которого он не знал раньше, Алексей Бородулин поспешил успокоить и Острякова, и остальных:

— Чепуха! Анива слегка детонирует от прыжков… По-настоящему лед если рвется, то на басах, раз за разом, и вода бы фонтаном хлынула. На этом льду, — он притопнул для убедительности каляным валенком, — мы, считай, на трассе Москва — Симферополь!..

— Перекур бы устроить! — попросил кто-то.

— С дремотцой… — тут же поддержало несколько человек.

— Давай-ка по машинам, орлы! — жестом указал Бородулин. — Сперва растянем колонну — дистанция от головного двадцать, двадцать пять метров, потом — сбор в кают-компании.

И поискал глазами:

— Червоненко?!

Съежившийся от холода под чьим-то тулупом, в который закутался с головой, потому что впопыхах выскочил из машины всего на минуту и без шапки, Червоненко закрывал теперь уши красными, как гусиные лапы, руками. Услышав бородулинский зов, проявил высшую, на какую только способен, сообразительность. Не спрашивая, что нужно Бородуле, лихо козырнул ему:

— Будет исполнено, командир!..

— По сто пятьдесят, не больше! — крикнул ему вдогонку Алексей. — Так, комиссар?!

Снегирев, равнодушный к этому делу, молча согласился.

Глядя на молодое, нервно расслабленное лицо Виктора Снегирева, обычно живое и жизнерадостное, а теперь с опавшими темными кругами под глазами, можно было поверить, что Виктор устал больше других. С этим прыжком на лед, всего час назад казавшимся невозможным, а теперь открывшим прямую дорогу к устью, он испытывал непонятную опустошенность в себе или грусть… Он понимал радость измученных ребят, повеселевших не от ожидаемых полуторасот полярных, а от сознания, что окончены их злоключения. Самое страшное позади. Они великодушны сейчас, никто даже не задирает Острякова. Что ж, этот день они еще не раз вспомнят, и трассу, и Бородулина с его трамплином, — из были это когда-нибудь станет для них легендой… Он не завидовал Бородулину. Но с тех пор, как машина его осталась замерзать в тундре, он стыдился их упреков. Другие преодолевали торосы, прижимы, сушенцы — ему больше приходилось работать штыковой лопатой, и он остервенело пробивал ею смерзшийся снег, и проклятия и ругань его были настолько же неумелы, насколько искренни.

— Трудовой подвиг!.. — смеялись ребята, показывая на его окровавленные ладони.

А в общем-то от подвига он оказался здесь далеко. Сейчас спасти от беды другого — просто долг, как заметил однажды Толя Червоненко. Возможно, он и прав… Самому Виктору, раз и навсегда, кажется, поделившему мир на два лагеря, на два цвета, не приходило в голову, что чувство облегчения, радости, чувство отрады, смешанное и с горечью, какое испытывали его товарищи, празднуя «приземление» на Аниву, может быть выше чувства достижения конечной цели, а они еще и до складов-то не дошли. К тому же их зимник — только начало большой работы, и не просто будет вывезти с устья все грузы — до последнего ящика, до последней гайки, болта, заклепки! И ему хотелось сейчас наперед предусмотреть все, чтобы не было потом срывов, схода машин с трассы. Он пытался анализировать, пытался понять, когда, почему Бородулин решил изменить маршрут. Вспомнил, как после отъезда Иванецкого он подошел к Бородулину с развернутой картой, спросил:

— Ну, командир, какой дорогой пойдем?

И командир, не удостоив вниманием ни карту, ни рассуждения, приготовленные Виктором, спокойно ответил:

— Поворотов много, а дорог одна…

Теперь эта фраза не казалась ему случайной, он находил в ней смысл, не понятый им раньше. Ведь не только на трассе, но так и в жизни: поворотов много, а дорог одна! И кто-то идет впереди, кому-то ты мешаешь, кто-то тебе… Где взять уверенность, что ты не заступил путь другому?! И каким же должен быть тогда человек, за которым идут тысячи, миллионы?..

Отказавшись от спирта, Виктор бродил вокруг теплушки, прислушиваясь, как странно скрипит под ногами снег, точно крахмал в стеклянной банке. За стенкой слышались неразборчивые голоса хмельных от усталости и полярного пайка парней. Толя Червонец, перекрывая всех, затянул вдруг высоким голосом:

Кто-то подхватил — низко, фальшиво. Толя оборвал песню — не так!.. Словно проснувшись, в теплушке заговорили все разом — будто прошумел ветер. И, не успело все замереть и затихнуть, Толя снова повел:

Виктор, подтягивая прицепившийся и к нему мотив, пошел вдоль колонны. Вглядываясь в сумеречную и безмолвную ночь, в пологий, потерявший четкие очертания берег, он почему-то представлял не тундру, не Заполярье, а бескрайнюю даль зеленых степей, и ему казалось: если прислушаться, то, может, ударит спросонок перепел или защебечет жаворонок, поднявшийся над росной травой выше сумерек, куда-то в заоблачье, где уже играет светом утренняя заря.

Ему стало тепло, жарко пылали щеки; он поднял клапана ушанки и вдруг понял, что в самом деле слышит тонкий, как комариный писк, звон колокольчиков. «Мерещится… Не рано ли галлюцинации начались?! Надо скорей в машину!..»

— Снегирев, ты ж не пил, а хмельной вроде?! — добродушно встретил его Бородулин. Сам на вид как стеклышко — тоже не пил, хотя… кружка перевернута.

— На улице колокольчик звенит, — растерянно признался Виктор. — Я и уши снегом тер, а он все равно звенит. Показалось или что?..

Ребята понимающе рассмеялись. Простили как шутку.

— Татарин! — нарочито громко приказал Бородулин. — Чего ты ерзаешь за столом? Сходи-ка. Послушай…

— А почему я?! — обиделся тот.

— Ты же, как рысь, ночью видишь!..

— Гм!.. — только и сказал Ромка, но пошел.

Через минуту вернулся.

— Звенит! — подтвердил бесстрастно.

— Есть еще охотники убедиться? — посмотрел на хохочущих парней Бородулин. — Вот черти, придется самому идти… Ладно, бушуйте тут, — снисходительно разрешил им. — Скоро тронемся…

И по этим последним, брошенным скороговоркой словам Снегирев понял, что Бородулин тоже не отдыхал тут, думал, как им дальше, и решил поторопиться.

Потрескивали поленья в печи, тусклые лампочки-двенадцативольтовки светили над столом и за печкой, где размещалось кухонное хозяйство Червоненко. Гримасничая, подмигивая, дурашливо шикая друг на друга, покуривая «Приму», разомлевшие от ужина шоферы с любопытством поглядывали на Гиттаулина и Снегирева, подозревая тех в сговоре. Не иначе, как и Бородулин вернется, тоже звон подтвердит. Ишь озорует там на разные голоса!.. То своим, то потише, как будто бабьим голоском, но слов не разобрать.

Войдя, Бородулин весело посмотрел на Снегирева, и растерянное изумление было в его голосе:

— Не то бог местный пожаловал на пирушку, не то чукча!.. Твердит, как заведенный: «О, лёса советы, лёса советы…» А оленей, — продолжал он недоуменно, — почему-то к моей машине привязал, к передку… — И, осуждая, покачал головой. — Никто по-местному не кумекает?

— Я! — подскочил Червоненко. — Могу хоть с марсианского перевести… Если, конечно, по-русски говорить будут.

— Иди ты со своим Марсом! Может, татарчонок?!

Ромка глупо улыбался.

У Снегирева, когда Бородулин повторил со знакомой интонацией: «Лёса советы, лёса советы», как от чего-то давнего, дорогого, сладко кольнуло сердце.

— Правда?! — спросил он.

— Вот Фома, когда ты мне верить станешь?!

— Это Вантуляку, хозяин тундры… — И вскочил, отыскивая шапку, куда-то запропастившуюся.

Упрямый Червоненко, не поддаваясь розыгрышу, прятал шапку за спиной, сам спрашивал:

— Хозяин с бубенцами, шаман, что ли?!

— Сам ты шаман! — улыбнулся Снегирев, заметив наконец, где шапка.

А с улицы как-то неуверенно поскреблись в дверь. Ребята примолкли, но кто-то уже втискивался внутрь с облаком морозного пара, вполне похожий на человека, — приземистый, о двух ногах, руки в растопырку, одет не в тулуп, не в шубу — вроде как медвежья шкура была на нем, а лицо укутано пышным меховым капюшоном заиндевелым. Быстро оттаяли и засверкали бруснично первые капли, и стали видны веселые раскосые глаза гостя. Он радостно кивал во все стороны, степенно кланялся, приговаривал:

— Лёса советы, о, лёса советы, барахсан, барахсан!..

— Вантуляку, ты?! — подошел к старику Снегирев и протянул ему обе руки.

— Однако, я, Вантуляку, — улыбнулся нганасан. — А ты кто?!

— Не узнаешь?! А Барахсан помнишь? Аниву. Порог?! Лёса Басов помнишь?! Анка помнишь?! — невольно сбился он на назывную речь, чтобы быть понятным старику. — Я — Витя, Снегирев — десант, десант! — кричал он в лицо старику, а сам распахивал на груди тулуп, будто только это и мешало старику узнать его.

Вантуляку согласно кивал, улыбался. Послушно дал обступившим его парням стянуть с себя парку и, не упуская из виду Снегирева, вполголоса, словно про себя, повторял за ним:

— Лёса Басов помню, лёса Анка помню, лёса Анива тоже помню и десанта помню… Однако ты!.. — Он ткнул пальцем в Снегирева. — Зачем кричать, зачем пугать тундра, я тебя и так помню… Ты цок-цок — кино! — И неожиданно с уморительной точностью принял позу Снегирева с фотоаппаратом в руках. — Ты — Витя, так, однако, да?!

— Та-ак! — обрадовался Виктор и объяснил всем: — Мы с ним с первого десанта знакомы… Он тогда название нам подарил, городу… А когда фотографировался с нами, все говорил: «Кино, кино…»

Вантуляку уже посадили за стол. Не перебивая рассказчика, он отламывал от ломтя хлеба щепотками мякиш, пробовал мороженую телятину и колбасный фарш, поглаживал поллитровую алюминиевую кружку с дымящимся чаем, которую спроворил Червоненко. Он все пробовал, но словно стеснялся или ждал чего-то, не начинал есть и, поняв наконец, что гостеприимным хозяевам подсказать надо, громко втянул в себя винный воздух, сердито обрушился на Снегирева:

— Давай кино, Витя, ты говорила — кино будет!..

— Да в Барахсане, — попробовал объяснить Снегирев, но старик и не слушал:

— Ай-яй-яй!.. Кина нету, спирта нету… Давай спирт, спирт, однако, есть!..

И ребята все похватались за животы. Ну, дает старик, молодец… С ходу быка за рога!

Червоненко, которому бородулинский взгляд был как затрещина, мигом исполнил.

— Барахсан, барахсан, — лизнув теперь из другой кружки, похвалил Вантуляку. Добавил в спирт кипятку, слегка раскрутил кружку и опрокинул в себя. А выпив, долго и изумленно мычал, потом по-русски широко утерся рукавом.

— Вот это «северное сияние»!.. — причмокнул от восторга Толя.

Старик, не донеся кусок мяса до рта, принялся вдруг объяснять:

— Вантуляку с Вачуга, однако, бежит. И оленки шибко бегут. И холод не отстает, тоже шибко бежит. Мороз как коча, хи-и-итрый, — лукаво сощурился старик. — Где иголка прошла, там коча пройдет, где коча пройдет, там мороз пройдет. В парку зайдет, в кость сядет, а Вантуляку, однако, поет! Раз поет, два поет — слова кончаются, а мороз не уходит. Вантуляку зубами стучит, мороз тоже стучит. Тогда, однако, и Вантуляку хи-и-итрый. Он бац стакан, а мороз — пши-и-и, однако, и нету… Молодец Вантуляку! Так, однако, лёса Витя?!

— Ешь, ешь, Вантуляку, — согласился Виктор.

Мыслью он был далеко отсюда, вспоминал первую встречу со стариком, когда на месте Барахсана не было еще никакого поселка, не было даже названия, только брезентовая армейская палатка, подбитая войлоком, стояла на берегу, и десантники жили предчувствием великого начала, которое предстояло совершить им…

За столом между тем своей чередой шел неторопливый разговор — трассовики оказались хлебосольными, но и любопытными. Вантуляку рассказывал, что едет на зимнюю охоту. В этот год он немного приболел с лета на осень, упустил последнюю воду, теперь догоняет соболя на олене. На Аниву он спустился ниже Порога, чтобы миновать Барахсан, — там у Вантуляку много лёса друзей, пришлось бы задержаться у них, и дорога оказалась бы тогда очень длинной, а нельзя: царь-соболь не станет ждать Вантуляку, он пойдет к другому охотнику…

Подшучивая над стариком, парни предложили ему добираться до устья Анивы вместе, — дескать, спирту у них еще много, целая канистра. На что Вантуляку с достоинством возразил:

— Оленка кормить — спирт не надо. Оленка кормить, однако, ягель ищи, трава ищи, руби снег копытом… — И вздохнул: — Однако, несущему жизнь тяжело зимой…

Каждый охотник в тундре на много километров вокруг знает своих соплеменников, и чукчи, нганасаны, одулы знают Вантуляку и род его. Теперь они отправляются на охоту бригадами, за пушниной к ним прилетает вертолет, и, может быть, только Вантуляку по-прежнему любит одиночество. Оттого встреча с человеком в тундре для него праздник, сокращающий дни разлуки. Молодые не всегда понимают это, а когда душа уже чувствует холод долины мрака, из которой нет обратной дороги, тогда невольно скрываешь от молодых тугутов свою зависть к ним, оставляя без внимания их насмешки, как лай паршивой собаки, — со временем, однако, и собака умнеет. Вантуляку мог бы сказать все это быстроглазым лёса, но, подумал он, так же, как трава не растет на камне, так и слова не коренятся в душе, если человек не испил чашу страданий.

Видя, что Вантуляку впал в раздумье, Снегирев сложил за печкой несколько тулупов, предложил старику отдохнуть. Тот поблагодарил и почти сразу уснул.

Роман Гиттаулин, молча наблюдавший за нганасаном из сумрачного угла теплушки, задумчиво произнес:

— Старики почему-то все одинаковые — и русские, и татары… Всё понимают, только выговорить не могут. Наверно, потому, что слова уже позабыли…

— Ну-у-у, Рома! — протянул Остряков. — Тебе до них недалёко: поменьше языком чеши — и все в порядке.

— Кончайте! — вмешался Бородулин. — Покимарьте с полчасика, а то засиделись…

Гиттаулину он ничего не сказал, а хотелось, — ведь это удивительно, как одна и та же мысль могла прийти им обоим в голову. Совпадение словно обогрело замкнутую, недоступную душу Бородулина и укрепило в нем хорошее мнение о Гиттаулине, но высказывать его Ромке было пока рано. Зато он не сомневался, что когда вернутся в Барахсан, он уговорит татарчонка остаться с ним на экскаваторе. К весне соберут машину, и тогда выкуп за невесту Ромке обеспечен. Неплохо и еще кого-нибудь взять с собой… Может, Острякова?! Он теперь контуженый, сам будет рваться с зимника. Нахальный, правда, но черт с ним, им детей не крестить, а только побитому с Севера бежать некуда… Впрочем, Бородулин думал об этом пока рассеянно, мимолетно, но решение уже зрело, чтобы к сроку окончательно утвердиться в нем.

Он знал, что люди никогда не липли к нему, сходились с ним трудно, и в то же время редкое уменье собрать их возле себя давалось ему без особого труда и старанья. Он умел схватывать и в деле, и в человеке самую суть. Умел быстрым, как стрела, взглядом определить, подойдет ему человек или нет. Сам он как-то с иронией охарактеризовал себя человеком «прицельным» и сделал это, пожалуй, не отдавая отчета в том, насколько глубоко и верно обрисовал себя одним словом, враз объяснив, почему грубоватый, прямолинейный, «серый» мужик мог удержать ухватистой пятерней волю всей колонны, а в иные времена он, несомненно, справился бы так и с ротой, а то и с полком. Цель — вот корень. Вообще русский человек не любит бесцельного существования, и потому Бородулин тяготился жизнью, если случалось, что он терял направление: куда, зачем?.. Жизнь тогда шла кувырком, и оттого в час лихой езды где-нибудь по хорошей трассе да еще под гору, когда стрелка спидометра подскакивала за сто, за сто двадцать, ему приходило на ум, что когда-нибудь он непременно разобьется так: откажут тормоза или тяга — и все!.. Веселый конец! Но это все чепуха и будет еще не скоро… Он умел заражать окружающих своим азартом, и тогда люди поднимались в одном порыве, одно устремление сплачивало их и держало вместе, и Бородулин почти невольно становился в этом кругу центром притяжения. Что тогда трудности!.. Только скрашивали жизнь, — без них просто невозможно, как невозможна без ветра настоящая езда!

Сейчас цель была, и от этого будущее казалось ясным и уже как бы и устроившимся отчасти, и именно так, как хотелось ему, и оттого была на душе приятная легкость, словно трасса уже ничем не связывала его, осталась позади. Да так и было! Неприятности могли возникнуть лишь на обратной дороге, при переправе через Сиговый, где надо подрезать берега, расчистить русло или… поставить мостик. Мало времени. Нужно поторопить Басова! Поставить перед фактом: ждите, мол, на четвертый день, а не на десятый, как они там рассчитывают… Приняв решение, почти столь же неожиданное, но неизбежное, как прыжок на Аниву, Бородулин подсел к Снегиреву.

— Послушай, Виктор, есть одна мысль…

— Мысль или уже дело? — усмехнулся тот, по голосу угадав бородулинское нетерпение.

— Дело, — согласился тот. — И, кроме тебя, взяться некому. Смотайся-ка ты в Барахсан… Доложишь обстановку, а главное — поторопишь с переправой на Сиговом. Там придется бурить и рвать берега, а времени в обрез!

— Знаю, сам думал…

— Значит, договорились?

— Только на чем ехать? На своих двоих?

— Надо соблазнить старика…

— Вантуляку?! — удивился и обиделся Виктор. — Его не соблазнишь. Это идейный нганасан.

— Пообещай ему фотокарточки — он умчит тебя хоть в Симферополь…

— А обратно?

— С ним и обратно — он же к устью! Притом идейная обработка по твоей части…

— Хорошо, — подумав, согласился Виктор. — Я ему объясню, почему нам это надо, но уговаривать не стану. Это не тот случай и не тот человек. Вообще в тундре не принято уговаривать и просить, — вспомнил он замечание Басова по аналогичному поводу, — это неэтично. Понимаешь, Бородулин, человек должен сам решить, помочь тебе или нет.

— Ладно, ты не тяни, а собирайся… Червонец! — позвал он Анатолия. — Спроворь-ка мешок ему на дорогу…

Виктор сам взялся укладывать рюкзак. Бородулин молча следил за его суетливыми движениями, но с советами не лез. Затянув на горле мешка тесемки, Снегирев хмуро сказал:

— Обидно ты рассуждаешь, Алексей, поэтому с тобой тяжело людям…

— А разве неправильно?

— В том-то и штука, что иногда правильно… — И махнул рукой. — Когда ты рассчитываешь обратно?

— Дня через четыре, самое позднее — через пять… Да, на пятые сутки пусть встречают.

— Заказывать транспаранты, малиновую дорожку к трибуне?!

— Не надо, обойдемся духовым оркестром… А вот баньку неплохо бы и раскочегарить! Как твой старик говорит, будем мороз выгонять из костей… Ты возьми тулуп запасной, я принесу сейчас, — поднялся Бородулин. — На нарте просифонит — будь здоров, это не в гиттаулинской кабине…

«Уже и об этом узнал… — виновато отвел глаза Снегирев. — И как только ему удается все!»

До того призрачного рассвета в тундре, когда различимыми становятся снега — будто и не снега еще, а осадок инея, что выпал на дне глубокой ночи, — до этой зыбкой рассветной грани у Снегирева оставалось около часа времени. Ни колонна, ни Вантуляку раньше не тронутся в путь. Можно поспать теперь, но что за сон — как на иголках, да и ребята гомонятся: петляет их разговор вокруг чудаковатого Вантуляку. Удивляются — как это такой зачуханный старик дал название городу?

— Как?! — спросил Виктор. — А вы знаете, кто был в первом десанте?

Ему ответили вразнобой, но несколько человек уже подсели поближе, и он улыбнулся, что угадал их желание.

— Это был наш второй день на Аниве… Пока палатку ставили, укрывали брезентом грузы, нам не до названия было, хотя колышек уже вбили…

— Василь Иваныч Коростылев постарался, — подсказал Толя Червоненко.

— Да, Василий Иванович…

…Началась эта история с того, что Василий Иванович, решивший опробовать лыжи, умудрился заблудить в тундре. Час ждали, другой, дали предупредительный выстрел — нет Коростылева. Надо собираться на поиск — и вдруг крик… Выскочили все из палатки, а навстречу оленья упряжка. Коростылев приколом орудует, рядом с ним Вантуляку сидит, улыбается.

Вася ликует:

— Я ему говорю: «Кашу любишь?» — «Люблю!..» — «Будешь есть?!» — «Буду!» — «Поехали?» — «Поехали!..»

Старик возвращался с охоты и был удивлен встречей с лёса человеком возле Порога… Подумал было, что это коча глаза мутят, но Васино обещание накормить сладкой кашей поколебало его уверенность.

В палатке при виде веселых белозубых тугутов скованность Вантуляку прошла. Он рассказал о себе, что стойбище его на Вачуг-озере, там, где рождается и откуда убегает быстрая, как олень, Анива. Потом десантники стали объяснять ему, что приехали строить плотину, перегораживать Аниву, и старик долго почтительно слушал их, обдумывал, старательно морща лоб, и то ли не понимал ничего, то ли не верил им.

— Та-ак, — сказал он и тут же возразил себе: — Однако, не так.

Еще подумал:

— Собака, однако, ходит в упряжке. Олень ходит в упряжке. Человек ходит в упряжке. Анива… Анива не ходит в упряжке. Она порвет самый крепкий маут!

— Ну почему вы не верите, что мы остановим Аниву?.. Человек все может! — с дрожью в голосе воскликнула Анка, искренне огорченная насмешкой старика. А уж она старалась так ясно, так вразумительно объяснить все.

— Однако, хорошая важенка. — Вытащив из зубов трубку, Вантуляку улыбнулся ей доброй улыбкой и протянул руку к золотистым волосам Анки, но не коснулся их, а провел ладонью около. — Барахсан, барахсан важенка, так, однако. — И подмигнул ей. — Вантуляку знает, что говорит…

Десантники тоже заулыбались. «Важенка» в его устах звучало очень мило, но они ошиблись, толкуя это слово как переделанное от русского — важная, что, вероятно, должно было означать гордая, важная, горячая.

Никита, откуда-то знавший, объяснил:

— Важенка — молодая самка оленя. В отношении к женщине, — он чуть улыбнулся Анке, — это едва ли не высшая похвала ее красоте, сложению…

— Уж не делает ли он предложение Анне Федоровне? — ухмыльнулся Коростылев, за что получил бы щелчок по носу, но присутствие старика удержало Анку.

А Вантуляку, глядя на них, все говорил на разные лады: барахсан, барахсан… — и улыбался.

В разговор включился Алимушкин.

Угадав в нем большого лёса начальника, старик из добродушного и лукавого превратился в строгого, чопорного старца. Он не перебивал Алимушкина, не задавал вопросов, он даже не восклицал, как прежде, «так» и «однако», — он сидел на низкой, видимо очень удобной для него раскладушке с видом послушного ученика, его длинные сухие руки, изборожденные венами, как жгутами, лежали покорно и покойно на коленях. Лицо, подобно каменному изваянию, застыло без всякого выражения. И только когда Петр Евсеевич, уже отчаявшись вызвать в старике ответную искру, сказал: «Вот здесь, где сидим, будет большой город!..» — лицо Вантуляку дрогнуло, глаза качнулись, точно поплавок на спокойной воде, он переспросил:

— Город? Однако, что такое?..

Нельзя было поверить, что Вантуляку понятия не имеет о городе, но Алимушкин высыпал на ящик из-под консервов горсть патронов, один из них поставил на попа.

— Это стойбище на Вачуг-озере, понятно?!

— Та-ак, — кивнул старик.

— Это еще одно стойбище, еще, еще… — Алимушкин выстраивал патроны в ряд. — Понятно?

— Так… Шибко много людей, однако, надо! А вас мало, — сощурился он, — как пальцев на руке…

— Правильно, — засмеялся Петр Евсеевич. — Люди будут! — Он сгреб патроны и выстроил их в кружок. — Вот это — наше стойбище, город! Так будет, тут, — потукал носком сапога по земле, — на Аниве. Все ясно, да?!

— Гм! — удивился Вантуляку. — У лёса многа стойбищ в тундре. Дудинка есть…

— Есть! — согласился Алимушкин.

— Лёса Игарка…

— Есть.

— Лёса Норильск есть…

— Есть и еще много городов будет! — Петр Евсеевич радовался, что старик правильно понял его.

— Вантуляку, — Коростылев сел напротив старика, — приезжай сюда через год. Мы тебе квартиру дадим со всеми удобствами: паровое отопление, горячая вода, туалет. Как в лучших домах Парижа… Паркет будет — костер прямо в хате жечь будешь…

— Ба-рах-са-ан!.. — удивленно воскликнул Вантуляку, цокая языком. Подумал и опять сказал под общий смех: — Барахсан…

— Никита Леонтьевич, что хоть это такое — барахсан? — спросил Снегирев. К старику он постеснялся обращаться.

Басов пожал плечами: не знаю…

— У-у, — протянул Вантуляку, — кто знает тундра, тот знает барахсан…

И стал объяснять им так:

— Лёса важенка Анка — барахсан!.. Лёса начальник, — поклонился в сторону Басова и Алимушкина так, что каждый из них мог принять этот поклон, — однако, стро-о-огий лёса начальник — барахсан… Молодой тугут, олененок, — ткнул пальцем в грудь Снегирева, — барахсан, хороший шагжой будет — барахсан… Солнце… — воздел руки к небу, — барахсан! Весна — барахсан! Здравствуйте, хорошо живете — барахсан…

— Все барахсан! — Басов и Алимушкин переглянулись.

— Однако, так, — мудро согласился Вантуляку. — Когда хорошо все, тогда барахсан…

— И наш город, — Коростылев кивнул на патроны, которыми Алимушкин с задумчивым видом побрякивал в ладони, — тоже барахсан?!

— Барахсан, барахсан, — улыбнулся Вантуляку.

— Ты коммунистический дед, — засмеялся Вася. — Барахсан!.. Хорошее слово, а, ребята?! Возьмем на вооружение?..

— Вот видите! — вспыхнув, с сияющим лицом посмотрела на всех Анка. — А мы спорили, искали название… Вот оно! Красиво? Красиво!.. Местный колорит есть, и по крайней мере оригинально. Предлагаю на голосование, и чтоб не возникал больше вопрос о Черемушках!..

Басов и Алимушкин по лицам ребят видели, что предложение уже принято. И опять возник Коростылев:

— Скажи, Аня, а какого оно рода?

— Мужского! — не сговариваясь гаркнули двадцать глоток.

— А ты хотела — женского… Нежно, поэтично, а?!

— Ну что ж, — остановил их Басов, — доставайте шампанское из энзэ. Не отменяя сухой закон вообще, в частности отметим рождение Барахсана… Вам, Вантуляку, спасибо. — Он с чувством пожал сухую руку старика. — Барахсан?!

— Барахсан, — с достоинством подтвердил тот.

Решили что-нибудь подарить старику на память, — кто отдал нож, кто записную книжку с карандашом; Витя Снегирев фотографировал их вместе с дедом, и только Анка ходила, шепотом упрашивала ребят:

— Дайте мне что-нибудь подходящее для старика, а то нет ничего, он же обидится…

— Ты подари вот это, — безразлично буркнул Коростылев, но как-то выразительно, по-женски, наклонился при этом, испуганно обхватив грудь, будто удерживал спадающие одежды. Жест был грациозен. Анка не могла не улыбнуться. Но подошла к нему, обхватила тонкой рукой за шею и сжала так, что побелели кончики пальцев.

— Васенька, голубчик, — пропела она, — еще одна такая шутка — и тебе придется плакать…

— Все ясно, Анна Федоровна… — прохрипел он и, когда она отпустила, добавил: — Впредь подобные вещи буду называть своими именами…

Виктор многое бы дал, чтобы Анка пусть так же, в шутку, прикоснулась к нему, но ни за что на свете не посмел бы он повторить Васин жест. Коростылев же снова окликнул ее.

— Ань, — вытащил он из рюкзака связку крупных колокольчиков, приготовленных для рыбалки, — пожалуй, это самый женский подарок, как думаешь?!

И Анка чмокнула Васю в щеку.

Вантуляку обрадовался колокольчикам. Он давно просил своего председателя достать ему такие, чтобы тундра узнавала Вантуляку по ним, а то он поет, но как петь много, когда человек уже стар и горло у него ссохлось, стало маленькое, как у бутылки… Он унес колокольчики в нарту, а возвратился со шкуркой в руках, вывернутой чулком. Дав ей отойти в тепле, старик вывернул мех наружу. Черный соболь с серебристой подпалиной по спине засверкал, заструился светом, и Вантуляку, в одно касание оправив грубоватой ладонью мягкие, текучие струи, перекинул шкурку через плечо Анке, похвалил:

— Барахсан!.. Самый сильный нганасан будет биться за тебя, как дикий шагжой бьется за молодую самку.

Когда старик уезжал, Виктору очень хотелось прокатиться на нарте, попробовать управлять ею одной вожжой, но он никогда бы не сознался в этом, чтобы не выдать своего мальчишества. А вот Басов сознался, и почему-то никто не подумал, что он мальчишка.

Часа через два Вантуляку и Снегирев собрались в дорогу. На прощанье старик неожиданно погрозил Бородулину:

— Однако, моя олень-машина догонит твое железо. Так, Витя, едем?!

— Так, Вантуляку, едем!..

Резко натянув и отпустив вожжу, Вантуляку гикнул на вачажного, тот дугой изогнул грудь, как в прыжке; за ним чуть боком, вприскок, дернули и потянули остальные олени и пошли ровно, резво. С сердитой монотонностью заскрипела нарта, рассекая смерзшийся снег острыми полозами. Беспокойно поглядывая на сутуло согнутые, неподвижные плечи старика, Виктор подумал было, что Вантуляку уснул и тогда бог весть куда еще занесут их олени. Он окликнул старого нганасана, заметив, что езда по льду, припорошенному снегом, почти не утомляет оленей. Вантуляку, приподняв плечо и даже не оглянувшись, не согласился с ним.

— Олень, однако, устает от дороги, как язык от брехни. Каждый кёс тянет жилы, как гиря, — проворчал он, а Виктор подумал, что старик довольно хорошо научился русскому. Правда, сам он не сразу вспомнил, что кёс — это мера длины, и смысл сказанного Вантуляку дошел до него с опозданием.

Он не успел ни возразить, ни согласиться, как Вантуляку сухо сказал ему:

— Спи, однако. Ехать долго. А жизни осталось мало, надо думать. Надо много думать, не мешай старому человеку. Не перебивай тропу его дум. Она и так оборвется и потеряется не раз. Много сил надо, чтобы отыскать ее снова…

— Хорошо, хорошо, Вантуляку, — поспешно согласился Виктор, но, подремывая и поглядывая в дреме на согнутую спину старика, он не раз согрешил, подозревая, что и тот спит, а потревожить его не решался.

Изредка, словно очнувшись, Вантуляку негромко напевал что-то свое, нганасански унывное, так неподходящее под молоденький звон барахсанских колокольчиков. Но и тогда Виктор молчал, вслушиваясь, как пощелкивают оленьи копыта, точно счетчик таксомотора. На поворотах ископыть била в лицо, он едва успевал отворачиваться от острых комков снега, вылетавших из-под оленьих копыт. Часто встречались на реке раскаты, где ветер выдул все до последней снежинки, зеркальным блеском отполировав лед. Нарту сильно заносило, она шла юзом, и опасно было уснуть: сонного его могло выбросить с нарты, а когда бы это старик заметил пропажу!.. До самого Барахсана он, кажется, ни разу не оглянулся на молодого тугута с воспаленными от бессонницы и суматошных, бесплодных дум глазами.

Слух о том, что Виктор Снегирев примчался в Барахсан на оленьей упряжке, быстро пронесся по поселку, хотя видеть его могли на Ломоносовском проспекте, да и то немногие, но когда нарта подъезжала к стройуправлению, туда уже сбегались поглазеть любопытные. Возвращение с зимника Снегирева не удивило тех, кто понимал, что тому должны быть веские причины, и эти люди без вызова тотчас собрались у Басова.

Из окна басовского кабинета было видно, как толпились молодые строители на заснеженной площади перед управлением, где Вантуляку остановил оленей и, подтаскивая из стожка за аптекой сено, охапками бросал его к всхрапывающим оленьим мордам. Парни и девчата, дурачась и подталкивая друг друга, все плотнее, смелей окружали нарту, и нетрудно было догадаться, что Вантуляку и его оленей они созерцали как диво, и можно было понять, о чем они говорили сейчас, о чем мечтали… Вроде взрослые, деловые люди, специалисты, а посмотреть — так сколько еще в них детской, ну, не детской, пусть юношеской восторженности, о которой и не подумаешь, что ей место на Севере. Конечно, Басов знал, что большинство из них приехали в Заполярье ради работы, заранее и безусловно трудной, но что поделаешь, если трудности не так романтичны, как пишут в книжках, а преодолевать обыкновенные — мужества надо вдвое, втрое больше. Не каждый выдержит, и не каждый выдерживал обыкновенные трудности. А тут мало выжить, отработать какой-то срок и укатить обратно… Чтобы прикипеть душой к Северу, нужно преодолеть немало соблазнов и слабостей в себе, и те, кому это удавалось, обретали здесь и характер, и понимание того, что как стареет без работы и напряжения железо, крепчайшее из крепчайших, так здоровый народ не может допустить, чтобы силы его пропадали втуне. А они ведь и есть народ…

Слушая рассказ Снегирева о последних событиях на Аниве, Басов поймал себя на мысли, что ему нравится напористость Бородулина, несмотря даже на скрытое раздражение и неудовольствие Виктора, проскальзывавшее в его словах. У Бородулина сибирская хватка, барахсанская. Нельзя не понять, что, отправив Снегирева в Барахсан, Бородулин взял на себя всю ответственность, — считает, что ему по силам, — тем интереснее работать с таким!

Интерес… что оно такое?! Много в нем разных оттенков, а спроси вот у этих глазеющих на оленей, и каждый скажет: разве можно полюбить Север, не прожив тут хоть одну полярную ночь, а уж тем более белую, не повидав северного сияния, которое перед каждым как загадка, но попробуй разгадать ее!.. А летом толпы этих чудаков отправляются с лопатами и кирками в тундру, чтобы докопаться до вечной мерзлоты, — вдруг да посчастливится наткнуться на мамонта, точно они тут на каждом шагу. Манит неизвестное — вот где, видимо, корень интереса… Сдерживая улыбку, Басов смотрел, как девчонки пугливо протягивали куски сахара, хлеба к пенистым оленьим губам, и Вантуляку, наверное не меньше оленей оглушенный их гомоном, не знал, как выбраться из толчеи. Надоели они ему… Старик ткнул длинным костлявым пальцем в грудь одного, другого, третьего — ты, ты, ты! — посадил на нарту несколько человек и, подобрав вожжу, шугнул оленей. Девчонки, завизжав, отскочили, а парни сцепились на нарте в клубок…

В кабинете Басова Снегиреву давали последние напутствия. Силин обещал какую-никакую переправу на Сиговом, другие досаждали просьбами, что привезти с устья в первую очередь.

Припухшие глаза Снегирева были красными. Жженым морозным воздухом кожу на его лице стянуло чулком. Он устал, утомлен необычной поездкой, но держится молодцом. В некотором роде герой дня!..

— Значит, Вантуляку тебя ждет?! — весело спросил его Басов, отходя от окна.

Виктор спокойно кивнул:

— Да. Отряд мы догоним, по-видимому, на устье.

— Что думаешь делать там?!

— Ну как?! — растерялся от простого вопроса Виктор. Ответ был столь очевиден, что он и не знал, как сказать. С другой стороны, слова Басова можно понять как предложение остаться в Барахсане. И Виктор поспешно произнес:

— Нет, нет, раз я пошел, мое место там… До конца, — добавил он с решимостью стоять на своем и не отступаться.

— Дело чести, — задумчиво резюмировал Басов, соглашаясь вроде, а сам устало тер переносицу — верный признак, что он не согласен с ответом.

Не спеша Никита вернулся на свое место, кивком посадил Виктора. Закурил, а все уже насторожились (ведь постоянные привычки говорят не меньше, чем слова). Никита же, еще не раскрывая главного, может быть продолжая обдумывать решение, сказал:

— Надо накормить Вантуляку хорошим обедом. Распорядитесь, Люба, — попросил он Евдокимову, секретаршу. — После обеда я провожу его. У него свое дело — охота, пусть едет…

— А я?! — упавшим голосом спросил Снегирев.

— Ты, Виктор, напиши записку Бородулину — пусть поторапливается, Вантуляку передаст. Переправа через Сиговый будет в срок, так, Гаврила Пантелеймонович?.. Ведь я предупреждал вас с Коростылевым, чтобы спешили!.. Как Дрыль там, справляется?

Силин покряхтел.

— Делаем… — невесело подтвердил Коростылев.

— Хорошо. Через два дня, в одиннадцать ноль-ноль, по этой переправе пройдет новая колонна… на устье!

— Нет, Никита Леонтьевич, я не согласен, — возразил Снегирев. — Я не останусь. Позвольте мне уйти сейчас!

— Да, пожалуйста, Виктор… домой! Отдохни денек. У Бородулина делать тебе нечего. Ты поведешь встречную колонну, если еще есть силы. Я не настаиваю, но…

Человеку бы только радоваться, но он уже взвинтился.

— Вот всегда вы так!.. — обреченно махнул Снегирев. — Ни одного дела не даете до конца довести! Как будто я хуже других…

И, взъерошив вихры, сорвался, кинулся к двери. Обидно… «Согласен, не согласен…» — передразнил Басова. Да он сам уедет, вот и все! Стараешься, как лучше, а тут…

За пять шагов, которые отделяли его от двери и которые надо было пройти под взглядом товарищей, плечи Виктора поникли, шаг потерял упругость, уверенность, и если бы его окликнули, остановили, он, пожалуй, вернулся бы и, безучастный, досидел до конца совещания. Но никто не решился на это. Никита смотрел на его демарш спокойно, и Виктора по инерции вынесло в коридор.

Проследив за Снегиревым усталыми серыми глазами, за дверью, хлопнувшей вслед, Басов сказал, словно на свои мысли ответил:

— Конец — это когда агрегаты пустим. А кто включит рубильник, — наверное, уж не Басов, а Снегирев… — И, усмехнувшись, повысил голос: — Что же, товарищи, вернемся к нашим баранам? Дела сами не ходят…

Колонна Бородулина была на пути в Барахсан, а навстречу ей уже шла другая, которую вел Снегирев. Готовились еще две. Чтобы обеспечить непрерывную работу трассы, с объектов были сняты почти все машины. Водители на трассе сменялись через шесть — восемь часов, по двое-трое суток не вылезая из кабин. Автофургон ремонтников, как челнок, сновал из конца в конец зимника, и слесарям было, пожалуй, труднее всех. Машины не выдерживали предельных нагрузок. Ремонтировать их приходилось на ветру, на морозе — люди уставали, но трасса действовала; шлагбаум закрывали только в дни лютых метелей. Актированных дней в Заполярье немало, поэтому едва устанавливалась сносная погода, приходилось снова спешить, чтобы наверстать упущенное время. Довольно скоро выяснилось, что для обеспечения порядка на трассе необходимо подчинить действия всех, теперь уже четырех колонн и отряда ремонтников, единому руководству. Думая о будущем начальнике трассы, Басов колебался в выборе между Бородулиным и Снегиревым. Надеялся, что кандидатуру Бородулина станет отстаивать Силин, но Гаврила Пантелеймонович отнесся к его предложению холодно, без былого интереса.

— Сомневаюсь я в нем, — прямо сказал он.

— Зимник пробил, трассу наладил, а тут, думаешь, завалит?! — Никита поднял брови и напомнил: — Ты выдвигал!

— Завалить, может, и не завалит, а навряд ли согласится. Себе на уме мужик. Боюсь, сознательности не хватит…

— Темнишь ты, Гаврила Пантелеймонович! Все мы себе на уме, так что говори ясней. Мы же ему простор даем, инициативу…

— Он на эту инициативу… — вздохнул Силин и помолчал. — Я и сам его в уме держал. А он, еще от первого рейса машина не остыла, прибежал: не забыл про экскаватор? Пересаживай!..

— Почему на экскаватор?! — не понял Басов.

— Да обещал я ему как-то, — признался Гаврила Пантелеймонович. — А он мало что сам, так еще двух человек за собой тянет — экипаж… Текущего момента не чует.

Никита задумался. Ясно было, что у Бородулина с Силиным на тычки пошло. Одно дело — проситься, другое — работать. А факты: бородулинская колонна меньше других потеряла машин; у нее солидная экономия времени погрузки-выгрузки; высокие показатели по тонна-километрам; и как следствие всей организации — оборачиваемость. Все колонны управляются сделать три-четыре рейса, а он за это же время — пять. Бородулинская колонна лидирует из рейса в рейс — случайным везением это не назовешь, а с фактами нужно считаться. Неприязнь к нему тоже факт, но симпатии, антипатии приходят и уходят. И если бы тот же Силин остался верен себе до конца, он бы тоже сказал, что храпоидолом можно сделать один рейс, ну, два, а изо дня в день так не помотаешься… Чему-то нужно учиться и у Бородулина.

— Все-таки пригласите его ко мне, — попросил Басов Силина.

Когда Бородулин, скованный басовским приглашением, не такой размашистый, как на зимнике, пришел к нему, Никита, порасспросив о трассе, сказал:

— Есть мнение, Алексей, назначить вас начальником трассы. Что скажете на это?

Бородулин не ожидал после острого, на высоких нотах, разговора с Силиным такого предложения. Но понимал: ему или не ему, а кочевое хозяйство на трассе разрослось настолько, что нуждается в одной голове. И он бы смог, дело нехитрое, но стоит ли?.. Наметил себе, как отделаться поскорей, а его выше загоняют. Не пришлось бы потом локти кусать…

Чувствуя, что Алексей заколебался, Басов шутливо подзадорил:

— По Барахсану молва гуляет: Бородулин везучий, с Бородулей не пропадешь… Слышал?!

— Голова есть — не пропадешь и без Бородули, — глухим от волнения голосом ответил Алексей. Он принял басовскую похвалу за приманку, да не знал, как лучше, без обиды для обоих, уйти от этого разговора. Ведь откажется он — Басов обидится как пить дать, а ему не хотелось терять уважение такого человека.

— Работа трудная… — повторил Никита.

— Особенно для меня, — согласился Бородулин, потирая ладонью виски и шею, что делал крайне редко. Не часто приходилось ему думать так быстро и сразу о многом.

— И стоящая… С этого, — продолжал Никита, имея в виду свое предложение, и Бородулин правильно понял его, но, говоря, Басов смотрел на его руку, на синюю, чуть искривленную по сгибу кулака татуированную надпись: «Исправленному верить!», и во взгляде Никиты Бородулин уловил настороженность. — С этого, — повторил Никита, — можно начинать настоящую жизнь… Зачин сделан хороший — зимник. Не зря же люди просятся именно в вашу колонну…

— Да я хоть сейчас сдам ее, с милым удовольствием, — признался Бородулин. — Не мое это дело! А хозяин на дорогу нужен. Не я, так другой, это вы правильно решили… Нужен.

Никита спросил:

— Почему не вы?!

— Интересное дело… — повел Алексей рукой и махнул ею. — Базы нет у меня для этого.

— Какой-то ты старый, Алексей, как дед. — Перейдя на «ты», Никита покачал головой, вроде бы обескураженный бородулинским простодушием, неожиданным в этом крепком, несуетливом человеке с крупным подбородком и быстрыми, проницательными глазами. — Тебе сколько? Тридцать четыре, даже меньше?.. Вот где твоя база!

И все, что далее говорил Басов, было правильно, верно, и понимал Бородулин, что Никита Леонтьевич думает не об одной зиме, не об одной трассе, речь, может, обо всей судьбе его… Захотел бы, так и сам не посмотрел на годы, но не привык с ходу — с лёту, по первой подсказке, переиначивать жизнь! Ведь стал же он на деревне у себя из ветрогона нужным человеком — сперва трактористом, потом шофером. За баранкой равного ему ни в Грязях, ни под Грязями до сих пор нет. Название селу кто-то метко залепил: до райцентра четвертак с гаком, а дорога — кисель на киселе. На базар надо или за справкой — проси трактор с волокушами, и это закон для всех был, кроме Бородулина. Он же приспособил к своему «газону» шины от солдатского вездехода и, чуть приспустив их, в любую грязюку проезжал там, где и тракторы застревали. Причем наезженных, а вернее — побитых тракторами, дорог нарочно избегал. Если ему и делали замечание председатель или агроном, он нагловато отвечал им: «Собака я, что ли, по чужому следу бегать!.. Да они и ездить-то не умеют». С него спрос короткий, а они… Соперников, желавших потягаться с ним, было немало, и если шло на спор, редко кто умудрялся проехать Лехиным шляхом, и уже по одной этой причине многое озорство сходило ему с рук. А баловал. Последний случай из ряда вон… Пристреливался он к Глашке Кузнецовой, статной девке, доярке, пятки у нее как огурешные семенники перезрелые. Крепкая девка была и вроде не отклоняла его ухаживаний. А тут вернулся из армии Серега Халдей и тоже зачастил на своем тракторе-колеснике мимо кузнецовской калитки. Девке много ли надо? Клюнула, может, и понарошке, чтобы слава пошла, что от женихов отбоя нет… Раз он там с Халдеем столкнулся, два, а на третий Серега вильнул в сторону и тормознул, подставив Бородулину бок прицепа, груженного бетонными плитами для новой фермы. Алексей баранку-то повернул, но поцеловался с прицепом щечками. Вылез из кабины, Халдей из трактора, стоят, как быки, один против другого. Небось и разошлись бы, одумались, а напротив них на порожке крылечка сидит дед Конопля, грызет семечки, хрюкает продавленным носом, от смеха давится:

— Вы бы с девкой так цаловались, ай на ее кишка тонка?!

Из-за калиточки Глашкин смех:

— Ха-ха-ха!..

— Во! — подначивает старый Конопля. — И куры закудахтали…

— Петухи-то на нашей деревне смелее, да, дед?! — с вызовом спрашивает Глашка.

— И то… — соглашается Конопля. — Боёк любую курицу, и свою, и чужую, тюкнет, а эти — цыплята… Давай, Глашка, я тебя за настоящего мужика сосватаю?! Есть у меня один на примете, с кочергой ходит, да этим неровня!..

Бородулин вплотную к Халдею:

— Ты что, гад, нарочно борт подставил, чтобы я саданулся?!

— Ай еще хочешь попробовать?! — усмехнулся тот.

— Давай! — согласился Алексей. — Только кувыркаться будешь, из кабины не выпрыгивай, а то станет тебе свадьба на погосте.

— Конопля с тебя первого мерку сымет, — отмахнулся тот.

Поскрипели зубами, разъехались, пошли друг на друга в лоб, на таран. А Бородуля пустой — ни железяки в кузове, ничего. Если влепится в прицеп — крышка! Ну, зато и маневренности у него больше, чем у Сереги с прицепом. Метров за двадцать пять — тридцать взял он вправо, чтобы Халдей видел, какой бок ему подставлять, и Халдей заглотнул — повел трактор левее; ну, тут Бородуля руль дернул и саданул его краем бампера, крылом, колесом, уже теперь и не разберешь — чем, под передок сбоку. Как под дых дал — колесник только трубой хряпнул и закувыркался к Глашкиной калитке, а тележка прицепа юзом поперек дороги, да уж Леха со своей машиной отпрыгнул, запахался в песок возле самого крылечка, перед Коноплей. Дед рот разинул, но валенки успел на порожек подобрать. Покачал головой.

— Чисто ты его, прямо на лопатки… Ну, Глашка, кино нам с тобой бесплатная!.. Ты смотришь, девка?!

Халдей уже вылез, выбитые зубы выплевывает, синими белками, как яблоками, ворочает. Чего-то шамкает, шамкает, а выговорить не может. Глашка возле него. Алексей спрашивает Серегу:

— Цел?

Тот мычит, руками показывает: давай трактор поставим…

— Он же пошутил! — Глашка на Бородулина с кулаками. — А я еще хотела за тебя выйти…

— За шутника теперь выходи! — отрезал Бородулин. — Я б человека мог убить и сам загремел, а ты рот разевала.

— А чего ж мне, грудью было лечь?!

— Любила б — и легла!

— Сами вы два дурака. Я думала, они шуткуют, а они…

— Все, Глаша, — потише повторил Алексей, перекидывая петлю троса через колесо на ось трактора, — отвернула моя дорожка от твоей калитки, да и не сама ли говорила вчерась, что на тракторе надежнее. Вот и получай!.. А ты ее к кабинке близко не подпускай, — жалил он словами и ее, и Сергея, — вози в прицепе! Такой груз тебе заместо любого противовеса будет…

Он и сам не знал, откуда взялось столько злости. Глафира ему нравилась, не думал, что запросто так уступит Халдею, а сейчас пинал ее словами, как сапожищами, и было не жаль. А Халдея жалел — мужик рисковый, пропадет за Глашкой… И подумал тогда о себе: «Мне такая нужна, чтобы в огонь и в воду шла, а эта так всю жизнь и простоит возле калитки, рот разиня…»

Кроме Глашки подходящей женщины для него в Грязях не было — все мелкота, пацанки, единственная надежда оставалась на неожиданные перемены. Перемены шли с новой грейдерной дорогой из райцентра, засыпанной щебенкой. Как стало по чем ездить, так председатели обзавелись «Волгами», и бородулинское искусство не то чтобы померкло, а предложили ему другую стезю — вози, мол, председателя. Ясно зачем: на всех гонках Леха и тут первый. Попробовал, через раз бросил — не то все. Уехать бы. Но из деревни если снялся кто, то, считай, навсегда, а города Леха побаивался. Ожидал, что заберут в армию — каждым годом откладывали призыв с весны на осень, пока военком не сказал наконец, что Леху, видно, так и не заберут по малограмотности, да и года вышли. В армии-де сплошная электроника, высшая нейрохирургия, а у тебя что?! Семилетка, и та сельская…

Обидно было и за Глашку: та за Халдеем уже, а все клепает на него. Давануть ее на гумне, что ли, чтоб не крякала?! Но как подумал, противно стало. Собрал тогда нужные справки, поехал в райцентр. Работа была, заработка не было. А то он как-то на базаре столкнулся с Коноплей. Шел со своим побитым чемоданчиком, дед и хвать его за полу:

— Ну ты куды ж теперь, милый?! В Грязи или подале куда лыжи навострил?

— На Кубу я, дед, — сбрехнул Бородулин.

— На Ку-убу?! — изумился тот. — Да что так далеко?

— Сахар возить — камыш ихний, сладкий, тростником называется. А то гниет на болотах, возить некому.

— И надолго это?

— Да пока года на три. Его ж зараз не перевозишь…

— Значит, — подбил бабки Конопля, — обратно на «Волге» прикатишь…

— Там много машин, разные, — пожал плечами Алексей. Что толку говорить с человеком, не понимающим в машинах, и он нехотя, как о чем-то давно решенном, процедил сквозь зубы: — На какой-нибудь прикачу…

И этой небрежностью окончательно убедил старика. Тому уже не терпится убраться поскорее с базара в Грязи, удивить всех новостью. Но чтобы Конопля да не дал дельного совета?! Как бы не так!

— Ты, Леха, — сказал он, — машину выбирай с умом. Ту возьми, с пуленепробиваемыми стеклами, знаешь, стекла с кулак толщиной! Во нос-то утрешь председателю, а то мимо идет — шапку не снимет, боится, черт, голова отломится. А шея как у борова…

— Ладно! — Алексей хлопнул Коноплю по жиденькой спине: — Ну, пока, дед, спешу…

Бреховый разговор с Коноплей был до того нелеп, что чем больше думал о нем Бородулин, смеясь и удивляясь себе, как ловко разыграл старика, то и самому стало казаться все это не таким уж и невозможным. В областном центре он сунулся было к вербовщику со своей Кубой, нужны же, мол, там шоферы, но тот милицией пригрозил. Леха успел, однако, прослышать про Барахсан, разузнал поточнее адрес и пошел на Аниву самоходом, решив по своей прямой крестьянской логике, что там, где деньги, там для него и Куба. Вот прикатит назад на голубом «мерседесе»…

Он не был прирожденным строителем, тем более гидростроителем, и в мыслях не связывал дальнейшую свою судьбу со стройками, плотинами, переездами с места на место. Но каким-то чутьем знал о себе, что загинет, если не пустит корень, не осядет на одном месте, а где это будет, когда — видно, срок еще не пришел решить твердо. Пока силы, пока молод, явился на Север показать себя здесь, чтобы помнило Бородулина кочевое и часто расхристанное, разношерстное племя сезонников, которое кидалось из котлована в котлован, с просеки на просеку, гатило болота, прорубало в скалах туннели, укладывало бетон, отсыпало дороги и насыпи, нередко взваливая на себя самую черную и неблагодарную работу.

Басов, вглядываясь сейчас в Бородулина, думал как раз об этом: какую силу представляют бородулины на каждой стройке. Большую, важную, необходимую — он не сомневался в том, — но всегда, на любой дороге, на любом участке, это племя было бы бессильно, если бы не опиралось на кадровых рабочих, строителей, специалистов, которые знали, показывали и учили, что делать и как делать. Эта высококвалифицированная часть рабочих всякой стройки была ее хребтом, опорой, и с годами она не слабела, не убывала, а полнилась из числа тех самых «гуляй-ветер» и «закидай-шапками», которые мыкались по белому свету и бродяжная их душа не ведала, чего искала. Часто это был настырный и самоуправный народ, ладить с ними было трудно, из всех дисциплин они признавали только дисциплину рубля, и Басов, не перебивая затянувшегося молчания Бородулина, его раздумий, угадывал, что этот человек мог стать кадровым рабочим, а мог и скатиться в обсевки. Не обремененные ответственностью, лишенные силы так же, как ее лишены отдельные нити, не связанные в полотно, и оттого слабые, люди редко способны на творческое дерзание, и оттого часто их благие порывы заканчиваются неудачей. Урвать кусок пирога послаще, щегольнуть охотой к перемене мест — что им еще?! Да, они не боятся тяжелой работы, но неприглядна их беспризорная доля…

Так что же Бородулин, артист или анархист, захочет ли обуздать свою натуру?! Вопрос пока в том, захочет ли, а сумеет ли, сможет ли — это покажет время.

Конечно, судьба Бородулина не решала судьбу стройки и даже зимника. Успех обеспечивался общим напряжением, и когда оно было, коллектив не могли ослабить отдельные неудачи, срывы и летающие туда-сюда искатели приключений. Басов уже теперь, в разгар переброски грузов с устья, чувствовал, что нужно форсировать работы по перекрытию. Он видел, что коллектив сложился, что строители готовы психологически к наращиванию темпов на участке основных сооружений и требовалось, стало быть, по-иному, критически, взглянуть на проект. Но с плотиной связаны не только он и Бородулин — еще тысячи, и среди них смежники, изготавливающие на заводах Свердловска, Воронежа, Харькова, Ленинграда затворы, генераторы, краны, машины и многое, без чего станция не даст ток. Как это в песенке?..

Веселый… В двадцатых годах того хлеще говаривали: «Зеленый ток медленно и плавно потек по проводам…» Согнав непрошеную улыбку с лица, Басов подумал, что и Бородулин мог бы «подпеть» ему:

«Вопрос диалектики. С одной стороны, нас связывает плотина. С другой — каждый сам определяет меру и значимость этой связи».

И Никита машинально побарабанил пальцами по столу.

— Давайте, Бородулин, завершать разговор…

— Да-да, — согласился тот, набирая полную грудь воздуха. — Меня больше интересует другая база…

— Смотри сам, — уже не споря, не уговаривая Бородулина, сказал Басов. — Трудно тебе теперь будет… — И усмехнулся. — От славы отказываешься…

Хотел добавить, что слава мстит тем, кто ее отвергает, но это было уже позерство, да и Бородулин, опередив, грубовато отрезал:

— Из славы портков не сошьешь!

«На портки, положим, и на запасные хватит», — подумал Никита и спросил:

— Из колонны уходишь?

— Да… Если разрешите…

— Ты заслужил. Не могу не пойти навстречу… — Никита сказал это сухо, поднялся, протянул Бородулину руку. — Колонну сдадите Гиттаулину.

— Я хотел его с собой взять.

— После трассы, после…

Проводив Бородулина, Никита долго потом не мог отделаться от мысли, что еще не все сделал, чтобы переубедить этого человека. И в то же время уверен был, что прав в каждом своем слове. В чем же все-таки не понял он Бородулина?! И в чем причина того, что человек чаще, чем общество, определяет себе рубеж отчуждения?.. Никита вырвал из календаря старый листок и записал для памяти:

Требовалось время, чтобы понять, в каком отношении с такой логикой увязывается судьба Бородулина.

В ту пору все — и прокладка зимника, и неожиданный взлет Бородулина, равно как и падение Иванецкого, в немалой степени и замешательство или решимость Басова, и чувство уверенности, без которого невозможно посылать людей на риск, — все это проверялось именно тогда, в те дни, и имело свой важный смысл и значение, определить которое во всей полноте едва ли было возможно до конца перекрытия…