За голубым Сибирским морем

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ РУЖЕНА БЕЖИТ В БРИГАДУ

Степь лежала перед ним распластанная, притихшая.

Больше недели жарило забайкальское солнце, а сегодня ночью прошел сильный дождь. Он сердито выхлестал землю, словно хотел ей досадить, а она только этого и ждала. Высушенная суховеями, степь с жадностью напилась прохладной воды и сейчас, ранним утром, она, ровная и необозримая, спокойно отдыхала, дышала теплом, влагой и ароматами цветов.

Ничто не шелохнется, все спит. Но это только на первый взгляд. Степь живет. Вон чернеет кучка земли, над нею что-то шевельнулось… тарбаган! Постоял на задних лапках, свистнул и юркнул в свою нору. Пташка перепорхнула. Пчела. Видимо, с колхозной пасеки. Ползает по согнувшемуся цветку…

«Скорее бы дойти да выспаться», — подумал Павел.

Человеку надо выспаться! Вчера уже поздно вечером поезд примчал Павла на маленькую станцию Моготан. В соседнем районе его постигла неудача: рекомендованная изба-читальня, как одна из лучших, оказалась отстающей… Тогда Павел, вспоминая недобрым словом областной отдел культпросветработы, решил завернуть в соседний район, разыскать здесь ту самую Ружену, о которой читал в Светенской районной газете.

…И вот он приехал. Вышел из вагона, осмотрелся кругом. Только на столбе тускло светит фонарь, похожий на большую граненую рюмку. Да еще в маленьком здании станции огонек горит.

В окне маячила фигура железнодорожника в форменной фуражке с красным верхом. Это был дежурный по станции. У него на скрипучем диване и провел Павел ночь. Несколько раз принимался спать. Под шум дождя так сладко дремалось, но кто-то с соседней станции будто нарочно мешал ему. Стоило только Павлу закрыть глаза, как тот, невидимый, вредный человек, начинал трезвонить дежурному. Дежурный быстро хватал трубку и каждый раз кричал одно и то же: «Я Моготан»… Вначале кричал громко, внятно, потом тише, тише, совсем замолкал.

И тогда в маленькой, заставленной аппаратами комнате, наступала приятная тишина. Тогда Павел забывал, что он — на железнодорожной станции, лежит на деревянной скамейке, а не в мягкой постели.

Но тут снова трезвонили проклятые никелированные тарелки. И Грибанов снова открывал глаза: тот же вокзальный диван с твердыми брусочками, та же лампа с закоптелым стеклом и тот же дежурный, кричащий в трубку… А так хотелось спать!

И вот Павел уже в пятидесяти километрах от железной дороги. Больше часа он ехал на попутной машине. Теперь бы уж на месте был, но машина шла не в Озерки, а в соседний колхоз. Шофер высадил его, показал: «Вон за ту сопку перевалите, там опять степь, речушка. Километров семь-восемь. А мне сюда!» — и, газанув, умчался влево, в распадок.

Павел шагал по степи, время от времени поправляя на плече ремешок полевой сумки, придерживая ее, вздувшуюся от блокнотов, полотенца и бутербродов. До вершины сопки все еще было далеко, и он подумал, что эти «семь-восемь» километров, наверное, измерялись местными жителями, которые в шутку говорят: «хороший конь — восемь километров, плохой — двенадцать».

Шел, борясь со сном, подбадривая себя, что познает еще один уголок области, что будь он не журналист, а токарь или, скажем, учитель, ему не удалось бы так много путешествовать.

Когда лента дороги перегнулась через вершину сопки, он увидел село. Остановился. В огромной низине — две ровные улицы. Зеленели сады. Справа, по лугам, лохматыми шапками были разбросаны кустики. Путаясь между ними, петляла речушка. Отсюда она походила на стальную ленту, кем-то в беспорядке брошенную и забытую. Добравшись до села, речка уперлась в плотину и разлилась в широкое озеро. На берегу его белела еще не достроенная Озерковская ГЭС.

В сельсовете Павлу рассказали, где находится библиотека, и он пошел.

День только еще наступал, но на улице было уже жарко. У ворот, в холодке, похрюкивали свиньи; посередине улицы, опасливо озираясь, лениво брела собака.

Безмолвная тишина, зной и усталость угнетали, злили Павла. Ему даже показалось, что и это село, Озерки ничем не лучше вчерашней Черемшанки, что и здесь его постигнет неудача. Он вспомнил заведующего областным отделом культурно-просветительной работы и мысленно заворчал: «Бюрократ. Сидит там и ничего не знает. «Лучшая изба-читальня — Черемшанская, езжайте…» Лучшая! Была когда-то, а сейчас — полный развал. А этот волокитчик — езжайте».

— Пшел! — Грибанов в сердцах пнул теленка, который стоял, как очумелый, на дощатом тротуаре и смотрел на прохожего, не намереваясь уступать дорогу. Пнул и тут же замедлил шаг, оглянулся, пробурчав: — Глупышка, шел бы вон на полянку да лежал.

Опять вернулся к прерванным мыслям:

«Два дня потерянных — ерунда, главное — темы заданной нет, вот в чем беда. Опять редактор кричать начнет: «Зарисовку, зарисовку давайте, что вы мне с критикой». Вот зарисуй тут… Будет что — зарисуем, а избача все равно разгромлю. И этого… Бездельники!»

С парадного крыльца большого дома сбежала девушка и, закидывая на плечо ремень пузатой сумки, какие обычно носят почтальоны, торопливо зашагала навстречу Павлу. Их взгляды встретились.

«Наверное, она. В сельсовете говорили: большой дом, вывеска. Она рыженькая…» Он стал рассматривать девушку.

Волосы, гладко расчесанные на две стороны, стянутые в тугие длинные косы, на солнце отливали бронзой. На носу и щеках виднелись веснушки. Лицо казалось совсем юным, но удивительно темные глаза были прищурены и глядели неестественно сердито.

Заметив на себе пристальный взгляд незнакомого молодого человека с потертой полевой сумкой, девушка остановилась, ожидая приветствия или вопроса. И он заговорил, улыбнувшись:

— Ищу заведующего библиотекой. Не вы случайно?

— Я, и не случайно. А что?

— Я из областной газеты.

— А, а… Здравствуйте. Волгина.

— Волгина? — переспросил он и пожал ее маленькую горячую руку. — Я в поле иду, к колхозникам.

— В поле? Гм… Мне надо написать о вас. Передовая библиотека, говорят.

Ружена вспыхнула, засмущалась:

— Какая передовая — обыкновенная, вот видите, — она взглянула на Павла плутовато смеющимися глазами и махнула в сторону библиотеки.

Сознание Павла ожгла тревожная мысль: «Неужели и здесь провал — нет ничего доброго».

— Значит, вы — в поле?

— Да, к своим читателям. Идемте, познакомлю. Про них и напишете.

— Н… да…

Он задумался: вообще-то заманчиво, но усталость брала свое — хотелось сейчас вот здесь же упасть и уснуть. Но тогда…

— Идемте, — решительно сказал Павел и улыбнулся: — Журналиста ноги кормят.

Прошли сельсовет, школу, магазин, сельпо, новый большой дом с вывесками «Почта», «Телеграф», «Сберегательная касса». Всюду было тихо и безлюдно. Только в некоторых открытых окнах виднелись детские головки, да кое-где слышалось бренчание посудой, ведрами и ухватами: старушки и многодетные матери занимались хозяйством.

— Скучновато у вас, — проговорил Павел. — Вы давно здесь?

— Второй год. Сейчас весь народ в поле. Вот и пусто.

И снова замолчали. Вышли за околицу. Над теплой, влажной землей струился горячий воздух.

Идти становилось все труднее. Павел изнемогал от жары. Он перехватил сумку в левую руку, перекинул через локоть плащ и вытер платком лицо.

«Может быть, поговорить здесь мне, — подумал он. — Но это будет… отчет. А если бы настоящий очерк. Значит, надо своими глазами посмотреть. Трудно? Да! А другим? Сталевар у пылающего мартена, что у солнца, запрятанного в печь… А рыбаки в бушующем море, а разведчики недр… Эх, ты!.. Значит, шагать, шагать…» И Павел продолжал следовать за Руженой.

Она шла легко и быстро, изредка встряхивая головой, поправляя косы. Голубое платье в белых колокольчиках плотно облегало ее узкую, гибкую талию и чуть полнеющие бедра. На ногах у нее — черные тапочки, подвязанные шелковыми тесемками. Ступала она часто, твердо и каждый раз из-под ее ног вырывались фонтанчики сероватой пыли, которая уже солидно припудрила и тапочки, и сильные икры.

Павел смотрел на спутницу и думал, что хорошо бы ее — в спортивный коллектив! Она бы, наверное, лучше всех гранаты метала, первая стометровки брала, опираясь на длинный шест, взвивалась в воздух…

Ружена, по-видимому, почувствовала на себе его взгляд, замедлила шаг, повернулась к нему:

— Устали? Надо было плащ в селе оставить.

— Нет, нет. Просто жарко.

— Здесь дорога широкая, идите рядом. Вы не здешний?

— Нет. С Урала. У нас такой жары не бывает.

— Привыкайте. У нас в Астрахани тоже жарко.

— Вы из Астрахани?

— Да. Жила, училась там, закончила институт. Направили сюда.

— Понравилось в селе?

— Конечно, наши Озерки, — не Магнитогорск или там Челябинск, но работать здесь интересно. Приятно бывает, когда видишь, что простой человек начинает понимать книгу, нуждается в ней… Видишь, как человек растет.

— Значит, вы волжанка?

— Да, с Волги. Наш край большой, рыбный.

— А наш — великий, индустриальный!

— Где уж, с Уралом не поспоришь. В войну столько о нем говорили! Урал! Он, наверное, очень высокий, да?

— Очень. Вот у нас, около Златоуста, самая высокая гора называется Таганай. Это слово башкирское. По-русски значит подставка Луны.

— Подставка Луны? Красиво, правда? Фу, сегодня очень жарко.

…Дорога завела их на крутой косогор, потом, миновав мелкий березняк, свернула влево, под гору, к скошенным лугам, где мелькали колхозники: одни конными граблями собирали сено, другие на волокушах возили его, третьи метали стог.

Увидев сеноуборщиков, Ружена обрадованно вскрикнула:

— Вот и наши!

Она тут же сдернула с плеча сумку и, размахивая ею, как школьник ранцем, во весь дух побежала с горки. На мгновение остановилась, улыбнулась Павлу, как бы извиняясь за такое поведение, и снова понеслась.

Мужчины махали ей руками, девушки, те, что поближе, бросились к Ружене и стали ее обнимать. По полю разносились радостные возгласы и звонкий смех.

Потом бригадир дал команду на обед, и все тронулись к шалашам, над которыми вился легкий дымок кухни. К ароматам душистого сена примешивался аппетитный запах супа из наваристой баранины.

Когда колхозники разошлись по своим рабочим местам и по ровному полю снова поползли грабли и волокуши, Павел подошел к бригадиру Тимофею Канавину.

Это был мужчина, лет пятидесяти, высокий, худощавый. В широкой черной бороде — редкие сединки. Глаза в глубоких впадинах, кроткие, добрые. Он говорил медленно, обдумывая каждое слово, часто посматривал на сеноуборщиков, явно беспокоясь, как бы там не произошла какая-нибудь заминка.

Бригадир жаловался на МТС, на механизаторов.

— Пашут, сеют они нам хорошо. Ничего не скажешь. Серп и лукошко мы давно выбросили. А вот вилы, грабли — с ними еще не расстались. Обидно, товарищ. Хватит бы уж на мускулах ехать, техника нужна. Февральский Пленум ЦК о машиносенокосных отрядах записал, а у нас…

— Машин, видимо, пока что нет.

— Машин? А волокушу тракторную трудно устроить? Нет! Мозговать надо. Или еще скажу вам. Мужиков-то после войны, сами знаете. Я вот тоже покалечен. Бабы стога мечут. Посмотришь — жалость берет. А если бы механики сотворили такую машину. Где этот машинный отряд МТС? Нет его.

…Долго еще бригадир говорил о машинах, о сеноуборке, об ударниках. Рассказал он Павлу и о библиотекаре — Ружене.

А она в это время, обедая, посматривала то на бригадира, то на Павла, но больше на Павла.

«Он и не красивый, нисколько даже! Но хороший!» Она об этом и в дороге еще подумала, а сейчас вот, рассмотрев его внимательно, окончательно решила, что хороший.

Ружена поймала себя на этой мысли, покраснела и даже озлилась: «Какая же я…» В сердцах оттолкнула чашку с недоеденной кашей.

Повариха встревожилась:

— Что, не понравилась?

— Нет, нет, я… я наелась.

— Может, чайку со сливками?

— Да, хорошо… или… ну, давайте.

Ружена медленно пила чай, смотрела теперь уже не на Павла, а на луг, где возили и метали сено. Вон везут копну к стогу. Лошадь из-за копны не видно. И чудно смотреть издалека: сено словно само движется по земле.

…А он все еще разговаривает с бригадиром, что-то выспрашивает, записывает, уточняет. Плечистый, волосы русые, зачесанные назад, большая прядь красивой волной спадает к левому виску. На высоком лбу — складки. Серьезный, видно. Глаза голубые. Нос крупноват. Ну и что ж, лишь бы не курносый. От уголков губ вниз, — легкие тени. То ли упрямый, то ли немного сердитый. А шея! Прямо от ушей мускулы, как корневища, в плечи уходят. Журналист!

Ружена поднесла к губам кружку, но… чаю там уже не было. Быстро встала, поблагодарила за обед и начала собираться в дорогу.

Вторая бригада была расположена за грядой сопок. Ружена сказала Павлу, что они здесь долго пробыли, и теперь придется спешить, хотя в село уже все равно сегодня не вернуться.

Гора становилась все круче и круче. Шагали молча, медленно, словно прижимая землю то той, то другой ногой. Павел вспомнил разговор о машинах.

«Прав бригадир, — рассуждал Грибанов. — Косят, сушат, гребут, копнят, тянут копны, в стог складывают, потом из стога возят к фермам. Мнут, трясут. Сколько труда, и какие огромные потери! А если все сделать машинами. Нет, не машинами, а одной машиной. О! Электроагрегат высокочастотный. Косит траву, моментально сушит ее, прессует, и грузовик возит тюки пахучего сена в хранилище. Быстро, экономно».

От длительного молчания дорога показалась Павлу еще более томительной и скучной. Сдерживая дыхание, он заговорил:

— Значит, мы запаздываем?

— Там заночуем. Сможете ли? Вы же городской.

— С удовольствием! По-фронтовому.

— Ох, эта гора. — Ружена остановилась и начала обмахивать лицо косынкой. — Устала.

— Да, круто. Отдохнем. — Тут он увидел, что у нее на правой ноге тесемка развязалась, и Ружена вот-вот могла на нее наступить. — Смотрите, у вас…

— И правда!

Они, славно по уговору, вместе потянулись к завязке, склонились, дохнули друг на друга жаром, Павел на одно мгновение через вырез платья увидел белизну упругой девичьей груди. Он склонился еще ниже и долго не мог завязать тесемку…

— Ну что же вы? Дайте, сама, — она легонько оттолкнула его, быстро завязала, выпрямилась и зашагала.

Павел шел и мысленно ругал себя за то, что как-то нескладно получилось с этой злосчастной тесемкой. «Тоже мне, рыцарь!.. — Он искоса поглядел на Ружену. — Привлекательная девушка! Легкая, порывистая».

Ружена первой вбежала на вершину сопки, освещенную лучами заходящего солнца, и с радостью подставила лицо ветру. Когда Павел подошел, она взмахнула рукой:

— Вон стан второй бригады, видите? Совсем недалеко. Совершил бы прыжок, да тяжел сапожок.

Она смотрела вдаль и улыбалась: то ли мысленно была уже с теми, кому несла свежие газеты и журналы, драгоценные томики Пушкина и Лермонтова, Горького и Шолохова; то ли она думала о чем-то своем таинственно-волнующим.

«На этот раз не ошибся, — решил про себя Грибанов, — об этой есть что написать».

Под сопкой огромным кудрявым воротником простиралась березовая роща, а дальше — степь. Павел и Ружена спустились в березняк. Повеяло прохладой, ароматами полевых цветов.

— Какая красота! — восхищался Павел.

— Очень! Здесь и соловьи есть.

— Вы любите их?

— Заслушиваюсь! Соловьи, кузнечики… Вот вечером — ой! Хотите?

— Сюда, с вами?

— Да, послушать. Мы часто приходим.

У Павла было желание пойти, но…

После большой паузы он тихо, сдержанно сказал:

— Вы знаете, я немножко…

Ружена и договорить ему не дала:

— Устали? Нет, сегодня мы сюда не пойдем, по плану у нас громкая читка. Я и забыла.

До стана шли молча.

После ужина колхозники расселись вокруг костра. Ружена сначала почитала «Правду», потом взяла томик Твардовского.

— Весной мы с вами перечитывали наиболее известные произведения Симонова, — сказала она, — прошлый раз начали Твардовского. Читали поэму «Страна Муравия». Помните? Сегодня продолжим. Не возражаете?

Она обвела глазами круг, все ли расселись, и начала:

Слушает молодежь, слушают, пощипывая бороды, мужики, познавшие муки единоличника и труд колхозника, смотрят на Ружену, глотая каждое слово, и перед их взором встает одна картина за другой: едет Моргунок на своей телеге, а по полям колхозным трактора движутся… И земля все радостней и краше.

Ружена читала не торопясь, с выражением. В зареве огня пламенели ее волосы, блестели жаркими искрами веселые, с хитринками глаза.

…Костер совсем погас. В шалашах стихли смех и говор. Вот и ее голоса не слышно стало. «Значит, уснула».

А Грибанову не спалось. Он вдыхал аромат свежего сена, любовался высоким ясным небом. Над его головой сияла большая яркая звезда. Она таинственно мигала и хитренько улыбалась. «Эх ты, звездочка, звезда!..»

Потом он повернулся на бок, натянул плащ на голову и подумал: «Поговорю еще с секретарем парторганизации и — на вокзал. Домой! Теперь все ясно».

Совсем, вроде уж стал засыпать, как вдруг ему почудилось, будто Ружена склонилась над ним, вздохнула. Открыл глаза — никого нет. «Что за ерунда!» Опять закрыл глаза. «Об этой уж напишу. Сердце поможет. Скорее бы добраться».

Да, нелегко бывает корреспонденту. Ездит на чем придется, отмеривает многие километры пешком, мотается по дорогам в дождь и в бурю, в жару и в мороз; спит как попало… И все-таки быть журналистом хорошо! Забираться в разные уголки родной земли, видеть и знать своих соотечественников, слышать их речи, быть их боевым помощником, другом, участником больших трудовых дел, когда из маленьких крупиц создаются огромные массы самых различных вещей и вещиц, без которых не может жить человек.

Выспится наш друг Павел Грибанов и снова — в жизнь. И снова увидит таких же хороших людей, пытливых и трудолюбивых, и расскажет о них миру. А если увидит зло — снова его рука потянется к верному и испытанному оружию — перу.

Завидная у тебя работа, журналист Грибанов, очень завидная!