За голубым Сибирским морем

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ГРОЗА

Почти все жители села были в поле, убирали хлеб. Улица пустынна. Проковылял, опираясь, на костыль, инвалид войны, новый заведующий сберкассой… Обдавая вонючей копотью дворы, прогрохотал длинный, неуклюжий грузовик (когда кончилась на востоке война, этот трофей колхозу солдаты подарили). И снова тишина. Щиплет короткую, как подстриженную, травку белохвостый, лобастый теленок, да рябенькая курица со своим пискливым семейством хлопотливо промышляет около завалинки. Первый раз за все три года Ружене стало здесь скучно.

Она зашла в библиотеку: книги глянули на нее разноцветными корешками, и Ружене показалось, что ее друзья, словно живые, тянутся к ней, им надоело лежать без движения.

Ружена улыбнулась: «Родные вы мои!» — взяла одну книгу, вторую, третью… В них — Анна Каренина, Аксинья, Наташа Ростова…

Помечтала и стала укладывать книги на место, вслух разговаривая:

— Завтра, завтра, родные, мы опять тронемся в путь, опять к людям, с ними лучше, веселее.

Осмотрев все полки, Ружена села за стол, пододвинула поближе длинный ящик, провела рукой по формулярам, стоящим в плотном строю.

«Вот здесь он сидел, перебирал, перечитывал эти формуляры. Смотрел на пометки, сделанные моей рукой, записывал, спрашивал, улыбался, восхищался и снова писал, писал…»

От этих воспоминаний ей опять грустно стало. Она пошла к себе. Комната ее была в этом же доме.

Села у окна, задумалась. «Вон там мы тогда повстречались. Пожал руку и так посмотрел в глаза! Пошли вон туда — мимо сельсовета, школы, в степь… Если бы он был моим навсегда!..

Потом бы у нас был маленький Павлович или Павловна… Я бы тогда написала домой, в Астрахань: «Милая мамочка, ты теперь бабушка, а я — мама! мама!!!»

Она устыдилась своей мысли, закрыла лицо руками и тихо засмеялась. Долго сидела, положив голову на подоконник, прислушивалась к своему сердцу. Сидела, не шелохнувшись, боялась вспугнуть мечту, которая переносила ее в будущее, в радостную жизнь с любимым человеком.

Она оторвалась от грез, медленно подняла голову и удивилась: в комнате помрачнело. Ружена посмотрела в окно: с севера надвигалась туча. Она, будто, черным крылом, уже прикрыла опускавшееся к горизонту солнце и продолжала расплываться по всему небосводу. Края ее беспокойно клубились, переворачивались. Вот вверху образовалась фигура головы вздыбленного коня, и потускневшее солнце походило сейчас на глаз его. Но недолго смотрел этот глаз на Ружену: разрыв тучи миновал солнце, и оно снова стало заволакиваться мутной пеленой, меркнуть; превратилось в еле видимый полтинник и опять исчезло. Вот лошадиная морда загнулась вниз, растворилась в небе.

А туча спешила к югу, стараясь загородить от света всю эту землю с зелеными лесами, сопками, речушками, стогами сена и скирдами хлеба.

Становилось жутко. Люди закрывали ворота, окна, двери.

А Ружена открыла окно и высунулась: ей хотелось видеть, что же будет дальше, скоро ли упадут первые капли, уж так ли грозна эта туча.

И только она выглянула — огненный нож полоснул тучу сверху вниз и исчез, а она, туча, осталась целой и невредимой, даже ничуть не приостановила своего бурного наступления. Только где-то глубоко под землей прокатился протяжный гул.

«Какая сила!»

Вспугнутый грозой из степи забежал ветер. Он прошумел над крышами, свистнул, запутавшись в телефонных проводах, поднял с дороги столбик пыли и помчался дальше.

Во дворе тявкнула собака; теленок перестал щипать траву и, мыча, затрусил к своему дому; наседка засуетилась, спешно созвала цыплят и нырнула в подворотню.

А грозные стрелы, то там, то тут срывались из поднебесья и вонзались в землю, отчего она гудела, вздрагивала. Все вокруг, казалось, грохотало. Страшно. Но Ружена по-прежнему сидела у раскрытого окна, с жадностью вдыхала сочный, дождем пропитанный воздух, восхищаясь красотой и силой грозовых ударов.

Так бы, может, и просидела она до конца грозы, любуясь ею. Но вдруг не где-то в степи, а над самой улицей со страшным треском и грохотом взорвался огненный шар.

Дом встряхнуло. Ружена откачнулась от окна, ощупала лицо, руки — ей показалось, что взрыв опалил ее.

«Какой ужас! Где-то он сейчас, не в дороге ли? Павел, где ты?»

Дмитрий Алексеевич зашел к Николаю Голубенко и пригласил его к редактору:

— Идем, посоветуемся всем треугольником. Надо же решать.

Ряшков прочитал заявление и в душе обрадовался: «Ага, все о других, а сам… Хорош гусь».

— Вот, носитесь с ним, а он…

— А что он? — уставился на редактора Голубенко. — Что он? Одни подозрения да предположения. У женщин глаза велики.

— Да нет, Николай, грешок-то у него есть, — мягко возразил Шмагин.

— Где автор заявления? Позовите, пусть расскажет, — предложил Ряшков.

Пригласили Любу. Немножко смущаясь, она заговорила:

— Не подумайте, что слежу за ним. Просто… девушки из радиовещания мне сказали, что Аня стала грустная, а однажды даже всплакнула. Они встревожились. Позднее выяснилось, что муж встречался с Руженой. Меня это возмутило. Как это можно? Жена беременная, а он за другими ухаживает…

Ряшков посматривал на Любу и довольно попыхивал папиросой. Глаза его улыбались.

Голубенко ерзал на стуле, порываясь перебить Любу, но Шмагин осаживал его:

— Да погоди ты, погоди.

Выслушав Любу, Шмагин сказал, что созывать по этому поводу собрание нет оснований. Достаточно поговорить с Грибановым.

— Это что, опять скидка новичку? — возмутился Ряшков. — Или… просто дружба?

— При чем тут дружба? — разозлился Шмагин.

— А как же? Коммунист шляется где-то по ночам, а парторганизация…

— Но что за преступление, — возмутился Голубенко. — За что обсуждать?

— Ну это уж… как хотите, — отрезала Люба. — Я не могла промолчать, а вы…

— Нет, вы хорошо сделали, — поддержал ее Ряшков. — И нечего Грибанова выгораживать. Он должен понести наказание.

— Мы его не выгораживаем, но персональное дело создавать пока нет оснований. Это факт, — твердо заявил Шмагин и встал.

С тем и разошлись.

Грибанов пообедал и снова пошел в редакцию.

Погода менялась. Ветер метался по городу, взвихривал пыль.

Павел натянул поглубже шляпу, поднял воротник.

А ветер свирепел. Вот он налетел на железную крышу, рвал ее, взвизгивая от злости. Она вздулась упругим пологом, но держалась. Тогда ветер кинулся вниз, сорвал с мужчины фуражку и запустил ее колесом по улице.

И не успел еще мужчина прийти в себя, как ветер — вон уже где! — озорно и дерзко швырнул кверху шелковистый девичий подол, дзинькнул форточкой зазевавшейся хозяйки, поднял с дороги тучу пыли, мгновенно скрутил ее в жгут высотой с пятиэтажный дом…

Грибанов стряхнул с костюма пыль, протер запорошенные глаза и только шагнул в дверь своего кабинета, как ему на пороге Николай Голубенко повстречался.

— Вот он! Ищу, ищу… Идем на беседу. На-редактировал там… — Павел покраснел.

Домой шли вместе.

Николай обхватил руку Павла выше локтя и держал крепко, словно опасался, что убежит. Шел и сам вполголоса отчитывал Грибанова:

— Ты, Павел, знаешь меня. Люблю тебя, как друга. Но сегодня хотелось тебе морду набить. Посмотришь, на работе — стальной человек! Ты же, море зеленое, в гвардии сражался. В гвардии! А тут… Это же, ну… одни разговоры. А для нас, журналистов, честь, сам знаешь.

Павел слушал друга и молчал. Что было говорить! Он сам давно это понял. Он, конечно, виноват перед Аней… Все ясно, а вот сердце…

«Но нет, Никола, я гвардейской чести не уроню, нет. Качнулся малость, бывает, теперь нет…

Эх, гвардия, конная гвардия!.. Сталинград, Дон, Новошахтинск, Миус, Смоленск, Беларусь — партизанский край.

Как там читали на ходу написанные стихи:

Тогда мечтал о мире, о своей семье, боролся, а вот создал семью и… Ах, как это все получилось!.. Трудно…»

— Ну что ты молчишь? — дернул Павла Николай.

— Нет, нет, я слушаю тебя, спасибо.

— А я уж думал — дуешься. Смотри. Ну, давай пять. Иди домой. Да нос не вешай, море зеленое…

Николай исчез в темноте.

Ружена закрыла дверь на крючок, разделась и легла на кровать.

Когда гроза буйствовала здесь, над селом, тогда по крыше и по стеклам хлестал крупный, косой дождь, а когда гроза ушла в степь, к сопкам, пошел спокойный, мелкий. Вот уже и село давно уснуло, а дождь потихоньку все шел да шел, монотонно шуршал по листве тополя… Казалось, сама земля шепталась с дождем, боясь выдать свои секреты…

Только одна струйка, сбегая по желобу с крыши, звонко журчала.

Закрыв глаза, Ружена прислушивалась к этой веселой струйке и думала свою думу:

«…Или все-таки встретиться, поговорить? Если любит меня, значит — не любит ее. Разве это жизнь! Может быть, его счастье здесь, а не там!

Вместе бы — на всю долгую-долгую жизнь. С тобой, Павлуша, я хоть на край света.

И жили бы — Павел, я и… маленькая Павловна…»

А гроза где-то уже далеко, за селом, но все еще сердится: то грохочет, то урчит.