За голубым Сибирским морем

ГЛАВА СЕДЬМАЯ СВЕТЕНСКИЕ ЗАЛЕЖИ

Собравшись в дорогу, Павел торопливо чмокнул супругу и забросил на плечо ремень полевой сумки.

— Поскорее возвращайся да квартиру хлопочи, надоело здесь. — Аня долго еще стояла у подъезда гостиницы, взглядом провожая мужа, уже давно скрывшегося в толпе. А потом вернулась к себе в номер и загрустила.

Она знала, что муж уехал дней на пять-на шесть и все-таки ей было тяжело. Одиноко и пусто как-то без него.

Ей вспомнился вчерашний день, и она усмехнулась.

Перед самым концом работы он позвонил к ней в редакцию и сказал: «Выходи, встречаю. Пойдем Валерику шоколадку купим».

Они ждали ребенка. Павел все время мечтал о сыне. Ну, а пока сын еще не родился, все «его» шоколадки должна была есть… Аня.

По пути они завернули в универмаг. В детском отделе большая толпа осаждала прилавок. Павел пролез к продавщице и оттуда через головы покупателей показал Ане светло-голубой шерстяной костюмчик. Она замахала рукой: «Не надо такой — темный надо, темный».

Но Павлу нравился только этот, и он его купил.

Аня обиделась: «Очень маркий, не настираешься». Супруги тут же, в магазине, поссорились. Шли домой молча, насупясь.

Сейчас Ане показалось это смешно. «Ну и пусть светлый. Какая же я все-таки… Подумаешь, не послушал меня! А ему этот понравился. Надо же и с отцом считаться».

Вот всегда так. Когда мужа не было, она его защищала, оправдывала. При нем никакие обиды не прощала, вела себя излишне сдержанно, часто не отвечала на ласки, а иногда даже начинала сторониться его.

Павлу, ласковому и пылкому, это не нравилось.

…Аня пробовала читать, но не получалось…

Стало смеркаться. Она включила свет и взялась за распашонки. Шить осталось совсем, совсем немного.

Александровское сельпо действительно было передовое. Кооперацией руководил местный коммунист, прославленный медвежатник Никита Семенович Бугров. Участник Великой Отечественной войны, он со своей пушкой прошел путь от Сталинграда до Варшавы. Здесь фашистский бронебойный снаряд оторвал ему левую руку. После госпиталя Никита вернулся в свое село и снова занялся охотой. Трудно было первое время. Сядет, бывало, патроны начинять, а рука-то одна…

Потом приноровился: зажмет дно гильзы меж колен, забьет капсюль, повернет патрон, засыплет заряд, пыжи запрессует — готово. И в лесу одной рукой орудовал. Вскинет ружье, словно игрушечное, к плечу — выстрел. И промахов по-прежнему не знал.

В селе уважали этого молчаливого, немножко сурового, но трудолюбивого и беспредельно честного человека. И на отчетном собрании односельчане избрали его председателем сельпо.

С тех пор и пошел Александровский кооператив в гору. Бугров закупал и отправлял в город грибы, птицу, ягоды, рыбу, мясо, а оттуда вез промышленные товары. Он первым в Забайкалье начал принимать от пайщиков заказы. Запишет, кому надо самовар, кому кровать, топоры, пилы или еще что, и — на базу. Старался возить только то, что сейчас же у него купят.

Быстро развивалась торговля, появились прибыли. Пайщики стали получать проценты — чистый доход от торговли. Потянулись в кооператив новые люди. Члены кооператива теперь уж с гордостью говорили: «Наша кооперация!»

Обо всем этом Павел узнал и от жителей села, и от самого Бугрова. Он же, Никита Бугров, рассказал Грибанову и о трудностях в работе, о проделках заведующего Светенской базы облпотребсоюза Ужалгина.

— Вот мы — впереди, знамя получили. Хорошо. А как это нам далось? — жаловался Бугров. — Теперь-то Ужалгин дает нам товары. Он хитрый. Передовое сельпо! Вот, мол, смотрите, как у нас. А раньше бывало: сам товара не везет, приедешь к нему и — не дает. Бежишь в райком, пишешь в облпотребсоюз, в обком. В общем, возьмешь за горло — вырвешь, не возьмешь — без товара живи. Вон соседи — без соли и спичек сидят. А на базе полно, завал.

— Что же райком, облпотребсоюз?

— Райком? Вызывали, говорили. База-то межрайонная — разводят руками. Из облпотребсоюза приезжали, но… Знаете, товарищ, не секрет: есть еще нехватки да недостатки. Ведь без войны только три года живем. Трудно. А жуликам это на руку. Сами руководители на базе не были, а ревизоришка приедет, ему сунут хороший сверток и все. Ужалгин умеет. В шею бы таких.

Уже пять часов Грибанов сидел в кабине полуторки. Материал о передовом сельпо — в блокноте. Задание редактора выполнено, можно бы и домой, но вот с базой, с базой…

Нет, он поедет туда, расследует. Если все так, как говорит Бугров, обязательно напишет. Армянцев обрадуется: сверхплановый материал. Секретари любят запас.

Полуторка вздрагивает, ныряет в ухабы, надрывно гудя мотором, взбирается в гору, легко катится под уклон. Дойдя до лощины, она медленно, нехотя въезжает в глубокую колею, заполненную водой. Колеса гонят воду, та сопротивляется, злится, шумит…

А дождь не перестает. Деревья, свесив намокшие ветви, стоят у дороги задумчивые, скучные.

Павел втиснулся в угол кабины, втянул голову в воротник фронтовой шинели, которую для командировочных путешествий считал незаменимой, и стал прислушиваться к журчанию воды под колесами, к каплям дождя, зло барабанящим по кабине. Он с беспокойством думал о том, что хорошо бы доехать до базы без аварий.

В начале пути Грибанов не совсем доверял шоферу, который все время говорил, улыбался, успевая взглянуть на Павла, задать ему вопрос, изложить свои «комментарии» по поводу погоды, объяснить причину очередной встряски грузовика. Однако чем дальше, тем больше Павел убеждался, что парень хорошо знает свое дело, легко переключает скорости, спокойно и уверенно ведет машину.

А на вид шофер был почти мальчик. Лицо круглое, на маленьком носу — следы веснушек.

Парень величал Грибанова «товарищем журналистом», доложил, что фамилия его — Навышин, зовут его вообще-то Константином Сергеичем, но в селе слово «Сергеич» упоминают редко, только при заполнении денежных документов. Он с гордостью сообщил, что вот уже два года водит «газушку» и что автодело начал изучать еще в семилетке.

Говорил с юношеским задором и быстро, словно боялся, что его перебьют, и замолкал только в те короткие секунды, когда открывал дверку кабины и, высунувшись по пояс, осматривал заднее и переднее колеса.

Костя доволен был, что в кабине сегодня есть пассажир: надоело ему одному ездить. В прошлом году они ездили втроем: экспедитор, грузчик и он, шофер. А потом на собрании членов кооператива кто-то предложил ликвидировать «пассажиров». Согласились. Теперь товары Костя получает один (он же сам член кооперации!), а грузчиков берет на базе.

…Совсем стемнело. Дорога стала еще хуже. Дождь все лил и лил. По ветровому стеклу извилистыми ручейками текла вода. Она мешала смотреть на дорогу, по которой все время прыгали, то сокращаясь, то вытягиваясь, два пучка света от фар. Костя теперь уже не говорил так много, как днем, бросал лишь отдельные фразы, вроде: «Тут опять ключевина проклятая», «Пришла весна, снова вспоминай доротдел»…

— Ну, вытягивай, матушка, — подбадривал он свою «газушку».

Когда начался крутой подъем, Костя высунулся из кабины, посмотрел на дорогу, потом включил первую скорость и добавил газу. Машина пошла вперед, но медленно, неуверенно. Колеса срывались, буксовали. Дождь в это время, как назло, полил еще сильнее, низвергаясь перед радиатором шумным водопадом.

— Последнее выливает, — крикнул Костя, — закатывает, как в тропиках.

В это время мотор начал чихать, стрелять и — остановился. Машину потянуло назад, под гору. Костя нажал на все тормоза, но грузовик продолжал медленно сползать. Тогда Костя ругнулся и с силой крутнул баранку. Машина свернула с дороги, мягко о что-то стукнулась и остановилась.

Через минуту Костя, стряхивая с себя воду, влезал в кабину, торжествуя:

— Удачно. Заднее колесо в пень уперлось. По дороге уползли бы далеко, а там — в лепешку. Н-ну и ну!..

Он снял с головы кожаную шапку, в каких летчики ходят, вывернул ее, сухой подкладкой вытер лицо и снова заговорил:

— Мотор перегрелся. Остынет — двинем дальше. А дождь-то стихает, я говорил, последнее выливает. Дьявол. Конец мая, а здорово холодит. Кабы на черемуховый цвет мороз не грянул. Здесь бывает. Край наш суровый. Недаром сюда Чернышевского закатали.

…Уже больше часа буксовали. Дорога в этом месте была глинистая. Машина задними колесами елозила из стороны в сторону, вперед не двигалась.

Костя то включал мотор, то выключал, раскачивая полуторку, но толку от этого не было. Тогда Грибанов открыл дверку кабины и прыгнул в темноту. Костя подал Павлу свой фонарик, тот повесил его на грудь и пошел от дороги.

Лучик фонарика нащупал кучку сучьев. Грибанов нагнулся, сгреб их, отбросил — гнилые. Снова стал искать.

Таскал сучья, подкладывал их под колеса, а потом наваливался плечом на кузов и кричал: «Давай, давай…» Машина то медленно ползла вперед, то останавливалась, и тогда ее колеса снова скользили, как по вазелину, бешено крутились, обдавая Грибанова водой и грязью.

Одежда вымокла, вода проникла даже в голенища и сейчас неприятно холодила ноги. А тут еще выяснило и потянуло холодом.

На помощь Павлу пришел Костя. Забравшись дальше от дороги, в тайгу, они нашли две длинные, сухие сосенки, приволокли их. Вершинами вбили их под скаты задних колес.

— Ну, теперь пойдет. Сцепление сильное, — уверенно заявил Костя, садясь за руль.

Мотор взвыл от надсады, машина дрогнула, подалась вперед, пошла. Павел еле успевал перебрасывать жерди, подкладывать их под колеса, бежал за кузовом и кричал:

— Давай, давай, пошел!..

Но вдруг мотор предательски зачихал, захлопал и смолк.

Костя посмотрел на щиток, сплюнул:

— Все. Пробуксовали бензин. Вот чертов прижимало!

Павел не понял его, переспросил:

— Что прижимает?

— Да нет, это я о завхозе. Все жмется. Говорил, мало бензина, в резерв давай, нет. Вот и приехали. И до базы-то рукой подать.

Костя долго ворчал и на себя, и на завхоза, поклялся завтра же поставить вопрос перед председателем сельпо, извиняющимся тоном высказал сожаление, что не сумел «аккуратненько» доставить Павла, потом, поразмыслив о чем-то, махнул рукой и полез под сиденье. Он извлек оттуда солидный сверток с харчами, стал угощать Грибанова.

Павел с аппетитом ел мягкий ржаной хлеб деревенской выпечки и вареное мясо. Костя тоже жевал энергично, причмокивая. Говорили мало. После беспрерывного рева мотора приятно было посидеть в тишине. Дождь уже перестал, только тяжелые капли, падая с деревьев, изредка стучали по брезенту кабины. Под машиной весело журчал ручеек, сбегающий с дороги. От этого воркования воды хотелось спать, но мокрая одежда назойливо давала о себе знать: Павел начал вздрагивать. Он подумал: «Хорошо бы сейчас очутиться дома, попить горячего чаю, забраться в теплую, нагретую телом Ани постель и в сладкой истоме заснуть».

Когда Костя услышал возню и покряхтывание своего пассажира, забеспокоился.

— Простудитесь. Идите пешком. С фонариком. Дорога одна, до базы четыре километра. Это точно — по спидометру. Расскажете там, мне бензин принесут.

— Как же тебя оставить? Ночь…

— Я посижу. Дойдете до базы, там будка. Евсеич, сторож, встретит. У него тепло. Отдохнете. Хороший дед. Ну, шагайте, шагайте.

Грибанов пришел на базу, когда уже наступал рассвет. Старик с недоверием встретил его. «Вроде трезвый, но почему всю грязь на себя собрал?»

— Вот сюда, сюда, к печурке, — сказал он Грибанову и снова осмотрел его с ног до головы. — Откуда же вы, а? Я ведь тут к делу приставлен…

Павел рассказал о себе, о дороге. Старик добрее стал, разговорчивее.

— Э-ге-ге… В такую-то ночь! Костя там, значит. Знаю его, знаю. Смотри ты!..

Старик подбросил в печку дров, в трубе загудело.

— Присаживайтесь вот сюда, потеплее. Ну и дела! Костя, а…

— Тесновато у тебя, дед. Что, здесь и живешь?

— Здесь. Отдежурю и… отдыхаю. Одинокий я, дома нет. Так уж… как в конуре.

Крючком из толстой проволоки Евсеич вытащил два кружка из плиты, поставил чайник.

— Ай-ай-яй, в такой-то дождище да по тайге! — уж в который раз повторял он.

Евсеич был немного глуховат, и когда слушал, всем корпусом подавался вперед, вытягивал шею и, чуть повернув голову в сторону рассказчика, теребил красивую седую бороду, разделенную надвое.

Вскоре чайник забарабанил крышкой.

Старик налил в кружку чай:

— На, погрейся. Вот хлеб. Извини уж, сахарку-то нет. У нас ведь…

— Спасибо, дед, у меня свой есть.

— Оно, конечно, у вас в городе-то получше.

— Садись пей, папаша, вот сахар. Настоящий, комковой.

— Благодарствую, благодарствую.

Чай, печка, приветливость Евсеича разморили Павла. Он прилег. Вначале слышал звонкую петушиную песню, видел раздвоенную бороду деда, потом она уплыла, скрылась в тумане. Кто-то опрокинул небо и вылил всю воду на дорогу, мотор машины захлебнулся и смолк… Наступила мертвая тишина.

Евсеич подошел к Павлу, осторожно поднял его ноги на топчан, поправил в изголовье фуфайку, посмотрел на раскрасневшееся лицо Павла и подумал: «И у них нелегка работа. И в дождь и в бурю…»

Утром Евсеич принес из колодца свежей воды, долго лил Павлу на руки, шею, плечи, тот мылся по пояс, отфыркивался, драл тело, слушая деда, который сегодня уже говорил без умолку:

— Стало быть, по делам к нам пожаловали? Гм… Ужалгин-то наш тово, хитроватый мужик. И комиссии бывали — выкручивался.

— А-а… хорошо. Хватит, дед, спасибо, — Павел, стиснув зубы, долго тер полотенцем плечи, грудь, спину.

Дед продолжал рассказывать, стараясь как бы выговориться перед гостем.

— Жуликоват он у нас, жуликоват. А надо бы его, шельму… Пусть бы понял, что бесчестье тяжелее смерти. Ты уж, сынок, как следует его. Народ-то давно шепчется, а толку… Если и тебе будет глаза затуманивать, хорошенько присмотрись, подумай, не спеши: время разум дает.

Павел вошел в кабинет заведующего Светенской межрайонной базы облпотребсоюза и сказал привычное «здравствуйте».

Человек, сидевший за столом, не ответил на приветствие, а только поднял взлохмаченную поседевшую голову, сердито взглянул на вошедшего и буркнул:

— Что у вас?

Худой, высокий, над глубоко запавшими глазами — длинные брови, на щеках — черная, давно не бритая щетина. Пальцы — длинные, костлявые. Он своим видом напоминал коршуна.

Когда Павел не спеша достал удостоверение и показал, Ужалгин отбросил бумажку, которую только что читал, вскочил со стула и перегнулся через стол.

— А, прошу садиться. Очень рад. Впервые за столько лет! Вы знаете, сюда никто не заглядывает. Глухой уголок, — Он улыбался, суетился: то подходил к Павлу, то возвращался к своему стулу. — А вы надолго или как?.. Вас, наверное, информация интересует. Теперь ведь, знаете, торговля без карточек, новинки товара. У нас передовое сельпо, знаете…

Слушая Павла, он почтительно склонялся к нему всем своим туловищем, потирая руки.

— А как устроились с ночлегом, питанием? Может быть, чайку? Мы прямо здесь можем… культурненько…

Грибанов отказался.

На все вопросы Павла Ужалгин отвечал просто, но с достоинством, стремясь подчеркнуть, что у него дела безукоризненны. Да, партию хлопчатки получили — развезли, была и шерсть — моментально разделили по магазинам. Халвы всем дали, обувь была…

— А почему вот этот товар лежит?

— Так это же в обработке. Только что получили. Вот, видите, работают, комплектуют партиями. Вот так. Культурненько.

И действительно, рабочие таскали тюки, ящики, товароведы что-то считали, записывали, рабочие снова таскали. Но почему-то некоторые грузчики хмурились при виде Павла…

А Ужалгин уже ведет журналиста дальше, размахивает руками, извивается змеей, говорит:

— Вы посмотрите, какие товары у нас. Вот тульские самовары! Сплошной блеск. Мыло хозяйственное. В наши дни иметь столько мыла!.. Все, знаете, выпрашиваешь, выкручиваешься… Ну, это табачок, спички. Здесь у нас соль, тоже запасец…

Ужалгина позвали к телефону. Павел стоял с блокнотом в руке, ожидая заведующего базой. Потом заговорил с проходившими грузчиками. Они отвечали неохотно, пожимали плечами, часто посматривая в сторону кабинета Ужалгина.

— А вы что, корреспондент?

— Да, из областной газеты.

— Это хорошо… — и опять мялись, отмалчивались. Затем один из них, улыбаясь, сказал: — У нас здесь были свои корреспонденты, но… — грузчики переглянулись и засмеялись.

В это время вышел из кабинета Ужалгин, и Павел пошел с ним снова по секциям склада.

Грибанова заинтересовала эта загадочная история с местным корреспондентом…

Вечером на квартире одного из грузчиков Павел долго беседовал с рабочими базы. Они сначала отнеслись к нему с недоверием, а потом разговорились. Из откровенной беседы Грибанов узнал, что действительно база получила большие партии фланели и шерстяной ткани, но в сельпо этих и других ходовых товаров мало отправила. Их растаскивали друзья и собутыльники Ужалгина. На рынок спекулянтам идут не только промышленные, но и многие продовольственные товары.

Грузчики рассказали и о том, что Ужалгин на казенные деньги построил себе дом, утащил с базы ковры, стулья, диван, обставил свои комнаты; что часто пьянствует вместе с бухгалтером, по два-три дня пропадают на охоте, для этого специально переделали полуторку на пикап, поставили на машину лучший мотор, в дно кузова врезали огромный бак с горючим. Все, как нужно, сделали. А о грузовых машинах не заботятся, в гараже базы почти все грузовики на приколе: не отремонтированы. На чем же грузы перебрасывать? На базе — огромные залежи товаров, а в таежных селах магазины пустуют, товарооборот заморожен.

Ужалгин всюду шумит об одном сельпо — вот как у нас, передовое сельпо в области! Всюду козыряет им, чтобы загородить себя от критики.

Оказывается, рабочие и раньше об этом говорили, даже написали в облпотребсоюз. Но каким-то образом Ужалгин узнал о письмах и тут же тех рабочих уволил (вот о каких корреспондентах речь шла) — по штату лишними оказались.

После этого другие рабочие писать уж побоялись, а Ужалгин, почувствовав в себе силу, все смелее стал безобразничать, свои порядки наводить.

— Вы у него документики потребуйте, документики, — наказывали Павлу рабочие. — Пусть не думает, что сильнее кошки зверя нет.

…Грибанову теперь все было ясно, можно бы сделать отметку в командировочном удостоверении и — домой. Но он решил побывать еще в районных организациях. Что те скажут, каково их мнение о базе?

Вечером Павел зашел в приемную председателя райисполкома. Краснощекая девушка с комсомольским значком на груди, торопясь, раскладывала бумаги в конверты, заклеивала их, надписывала адреса. С Павлом заговорила, не отрываясь от дела.

— Председатель есть, но очень занят.

— Что у него, исполком, совещание?

— Да, с базой что-то. А вы откуда? — вдруг подняла на него глава.

Павел ответил. Девушка порхнула в кабинет председателя и тут же выскочила обратно:

— Заходите.

Вечерело. Купе вагона стали обволакивать сумерки. Вот и строчки уже плохо видно, но Павлу хотелось дочитать районную газету. Он прихватил ее в Светенске. Газета с творческим задором рассказывала о какой-то библиотекарше села Озерки Ружене Волгиной. «Имя-то какое… — улыбнулся Павел. — Ружена».

Когда поезд прогрохотал по стальному мосту, Павел заглянул в окно: речушка блеснула и спряталась за вагонами. Быстро уплыл луг с пучками кустиков. Из-за паровоза надвинулся пологий косогор, на котором зеленели перелески белоногого березняка. Дальше потянулся круглый мачтовый сосняк, стволы золотистые, кроны темно-зеленые. Лесосека. Рубщики уже далеко ушли от дороги.

К эстакаде маленького полустанка двигался гусеничный трактор, легко таща за собой, словно снопик камышей, большую связку длинных бревен. Всюду белели пни, а между ними в беспорядке были разбросаны сучья, вершины. Павел смотрел на все это, досадуя и сожалея.

Сколько добра брошено! Создать бы передвижные агрегаты, целые заводы на колесах… Пришел завод, подключился к высоковольтной линии — и загудели моторы. Машины подбирают хвою, обрезь, корчуют пни. Это — на топливные брикеты, это — на мебель. Прессованная мебель! Легкая, красивая. Скажем, детский гарнитур, полированный! Пришла бы эта продукция в наш город, купили бы мы Валерику стульчик… Да и детские садики украшала бы она.

А на месте лесосеки — поле, засеянное лесом.

Машин бы сюда, машин. Ох, и много же их еще надо! Опять же тяжелая индустрия, без нее — никуда. А восстанавливать сколько еще! Долго мы будем помнить эту войну?

В вагоне совсем стемнело. Павел снял с руки часы, положил их под подушку, улегся поудобнее и закрыл глаза. Но сон не приходил. Вспомнились Костя, старик, Ужалгин. Павел начал думать над тем, как он будет писать. У него постепенно сложилась схема статьи. Вот только заголовок…

Павел любил хорошие заголовки. И вот сейчас из вороха лезущих на язык слов, он отбирал самые меткие.

«Улучшить», «ликвидировать»… — не пойдет, канцеляризмом пахнет… «Беззаботные руководители»… «К чему ведет беззаботность»… Нет, не то! Шаблон. Значит так, существо — перебои, прерванная цепь потока товаров на село. «Прервали»… «Порвали»… «Прорыв»… «В прорыве». Это ко всем относится, о залежавшихся товарах ничего не говорит. Да, залежавшихся! Залежи товаров на Светенской межрайонной базе. Так, так, значит — залежи в Светенске, «Светенские залежи»…

«Светенские залежи» — этот, пожалуй, лучше всех. И тему раскрывает, и читателя заинтригует».

Вытащил блокнот, записал и снова улегся.

«Завтра — дома. Хорошо!»

А под вагоном спокойно, усыпляюще гудела динамомашина.

Уже засыпая, Павел опять вспомнил о Ружене Волгиной и решил, что следовало бы побывать в этих самых Озерках…

Встретив мужа, Аня, соскучившаяся, обрадованная, не могла наговориться. Она сообщила, что им уже обещают квартиру в новом доме — Голубенко звонил; что на рынке зеленый лук подешевел и уже появился щавель, а за мясом в магазинах все еще большие очереди.

Потом она начала рассказывать о своей редакции. Тут Павел, сделав серьезное лицо, решил разыграть жену.

— Ваши сотрудники — журналисты!

Аня обвела удивленными глазами мужа.

— Ну, какие же вы журналисты? — не унимался Павел.

— А кто же мы, по-твоему?

— Информаторы.

Она поняла его шутку и ответила:

— Тоже неплохо. Да, что-то я хотела сказать, перебил меня, — и Аня, силясь вспомнить, сощурилась, потом вскинула брови, улыбнулась: — А! Вспомнила. Сегодня мы готовили специальную передачу о садах. По радио будут выступать садоводы-мичуринцы.

Тут же будет и информация о разведении зелени. Я была на электромеханическом заводе. Ты знаешь, что сделали там комсомольцы? Они очистили от хлама всю территорию и разбили сквер. Просто молодцы! Конечно, дирекция выделила для этого машины, все как положено. Через несколько лет жди там такой сад! Вам в газете можно было бы опубликовать материал о них.

— Вообще-то полезно. Пустырей у нас еще много, — сказал Павел.

— Побывала я тогда на заводе и размечталась, а что если со временем каждый завод, каждая фабрика, артель, школа, каждое учреждение, все жители у себя сады разведут — сколько же их будет! Пройдут годы, поднимутся деревья, и будет… земля-сад! Понимаешь?

— И в этом великом саду будут играть наши дети, внуки, — подзадоривал Аню Павел, продолжая причесываться перед зеркалом.

— Да! И тогда радиостанция столицы Коммунистического общества передаст такую информацию: «Начали цвести»… Нет, не так. «Весна в разгаре. Начали цвести сады на Урале и в Сибири, на Камчатке и Сахалине…» Да ты иди ешь. Остынет, — Аня подвинула к мужу тарелку с горячим борщом.