За голубым Сибирским морем

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ РАДОСТИ И ОГОРЧЕНИЯ

Наступила новая неделя, и снова началась напряженная работа. Ненасытные полосы газеты поглощают статьи, письма рабкоров, заметки, информации, целые подборки. Ежедневно — давай и давай. Задержался, не сдал материал, утром перед твоими очами предстанет ответственный секретарь и спросит: «В газете прикажете белое пятно оставить или тиснуть ваш портрет?»

И чтоб этого не случилось, планируй, организуй авторов, подбирай им темы, заказывай статьи, напоминай, звони, проси, настаивай, иди к авторам, убеждай, требуй, «выколачивай» материал, а вернувшись в редакцию, обрабатывай, исправляй, вычитывай после машинки, отвечай на письма трудящихся, отзывайся на телефонные звонки, принимай посетителей. А их немало, они идут и идут: рабочего обсчитали в бухгалтерии; домохозяйке крупы не довесили; пенсионеру бюрократы не отвечают; пьяный мужик жену избил; на вокзале развели антисанитарию; школьники пришли рассказать об интересной экскурсии…

Быт человека разнообразен. Он рождает столько тем, что подчас просто удивляться приходится.

А время бежало, как горная река.

Павел Грибанов урывал кусочки времени и для любимой своей темы о музее, хоть этих кусочков с каждым днем становилось все меньше: дежурства, собрания, заседания, сессии, активы… Оставались только ночи.

Иногда начинало стучать в висках, и Павел совал голову под холодную струю водопроводного крана, пил кофе и снова садился за рабочий стол.

Он перелистал, перечитал десятки книг, множество брошюр, статей из журналов и пожелтевших газет, статистических сводок и отчетов разных времен, изучил по карте пути русских землепроходцев, собрал яркие материалы о том, как русские люди и Петр Первый, в частности, развивали в этом крае промышленность.

В специальном разделе «Рождение металла» у Павла было записано:

Петр Первый всячески поощрял рудоискательство, первооткрывателей переводил в «детей боярских», награждал. Потянулись люди…

В 1704 году по велению Петра нерчинский воевода Мусин-Пушкин на реке Алтагаче открыл первый в России большой серебряный завод.

Трудно было пионерам цветной металлургии. Тяжелый ручной труд, невыносимые условия жизни. И русских мастеровых, и местных жителей беспощадно эксплуатировали.

В казну России все больше и больше текло цветных металлов. С 1704 по 1721 год в Забайкалье было выплавлено 118 пудов серебра и свыше 16118 пудов свинца, а в 1774 году — 629 пудов серебра…

Цветная металлургия вызвала к жизни и другие отрасли промышленности — вокруг заводов развивались гончарное, кирпичное, деревообделочное, слесарное производства, выросли железоделательные заводы Телембинский и Петровский.

С ростом экономики вырастают и города, развивается торговля».

Многое вычитал, записал Грибанов и о развитии в этом крае сельского хозяйства.

В развитии сельского хозяйства крупную роль сыграли декабристы. Они развели здесь огородничество, табаководство, бахчи. Братья Бестужевы завезли в этот край мериносовых овец, пчел.

Русские научили местных жителей косить сено, строить дворы, содержать скот в лучших условиях, с большей продуктивностью.

…Необходимые материалы были изучены. Осталось просмотреть всего лишь один том.

Прямо из редакции Павел зашел в городскую библиотеку, где ему теперь выдавали даже редкие издания, получил нужную книгу и домой.

Ликующий вбежал в комнату и, потрясая пожелтевшей от времени книгой, заговорил:

— Нашли, Аннушка, нашли! Последний том материалов «Высочайше учрежденной под председательством статс-секретаря Куломзина комиссии для исследования в Забайкальской области».

— Хорош, хорош, — с обидой сказала Аня, — то пропадаешь вечерами, то дома торчишь над книгой. И на улицу тебя не вытащишь.

— Аннушка, это последняя книга, кончаю.

Садясь за стол, вполголоса декламировал любимые стихи:

Шуршала бумага, скрипело перо… Прочитал последнюю страницу, протер уставшие глаза и задумался.

«Старший брат вел младшего за руку, учил жить, учил, а ты?!.»

Павел уже представлял, как он снова придет к директору музея Веткову, к этому вылощенному толстяку с серыми, прищуренными глазками и выложит свои доказательства.

«Обо всем напишу, уважаемый товарищ Ветков, обо всем. Теперь уж… Прошлое, настоящее. А отдел «Социалистическое строительство?» Вас лень задавила. Пусть люди это знают».

Павел давно уже вынашивал в мыслях заголовок: «Краеведческий музей — на ложном пути». Написал его, потом порылся в папке, нашел вырезку из «Правды», прочитал ее и начал писать.

Пишет, перечитывает, находит лишние слова, вычеркивает их и снова пишет.

Аня уже несколько раз звала его ужинать. На этот раз сердито крикнула:

— Не хочешь есть, что ли?

Она все еще сердилась на Павла за те вечера.

За все время ужина Аня так и не улыбнулась ему сегодня. У Павла настроение тоже упало. Начал работать, но прежней легкости в письме уже не было.

Кончив кухонные дела, Аня вымыла себе морковку, изрезала ее на длинные дольки и улеглась на диван. Читала «Огонек» и потихоньку хрустела морковкой.

Павел вначале как бы не замечал этого приглушенного, но методически повторяющегося хруста, потом невольно стал прислушиваться: хрум, хрум, хрум, хрум… Вот перестала.

В комнате — настороженная тишина. Проходит минута-две. Павел соединяет концы разорванных мыслей, начинает развивать их, вести повествование, но в этот миг снова: хрум, хрум… Он пытался не слушать, но неторопливый, крадущийся хруст, не спрашиваясь, настойчиво лез в уши, и Павел никак не мог сосредоточиться.

И Павлу начинало казаться, что Аня нарочно так ест, чтоб позлить его. Он склонился над книгой, заставляя себя читать. В комнате раздавался тот же хруст, раздавался совсем близко, рядом, вот здесь, возле самого уха.

Павел несколько раз порывался сказать «перестань», но не хотелось огорчать ее, она и без того уж… А нервничать ей нельзя.

Он вышел на кухню. Налил чашку густого чая, выпил. Снова сел за стол и стал перечитывать рукопись.

Аня услышала шепот мужа, догадалась. Отодвинула тарелку с морковью, посмотрела на Павла — пишет. Брови сдвинуты, на лбу складки. Вот перестал писать, подумал, что-то прошептал, и снова его рука строчит. Слышно, как, шурша, бежит по бумаге новенькое, острое перо.

Резкий толчок сына заставил Аню встрепенуться. «Подойти к Павлу… прервется, заодно отдохнет… Устал, наверно».

Но она так и не решилась, хотя ей очень хотелось мужу сказать, как их озорник бушует.

С машинки получилось больше пятидесяти страниц. Павел за голову схватился: куда тут в газету — целая брошюра. Тогда он решил эту рукопись предложить лекционному бюро, а для газеты оставить самые «выжимки».

Еще три вечера потратил. Пытался сделать подвальную статью — не вышло. После безжалостных сокращений осталось десять страниц. Прикинул: примерно, три коленки на газетной полосе. Это допустимо.

Утром шел в редакцию возбужденный, не чувствуя земли под ногами, словно на крыльях. Перед его глазами то появлялись, то исчезали страницы истории.

…Караваны в Китай движутся… Россия вышла к океану!..

Нет, не зря перечитал горы книг, исписал стопы бумаги… Сколько радости, однако, дает человеку труд!.. Интересно, как Ряшков воспримет статью?

В коридоре Грибанов встретил Шмагина, радостно сообщил:

— О музее кончил.

— У-у, брат! Поздравляю.

— Сегодня сдам редактору.

Павел направился было в свой кабинет, но Шмагин взял его за рукав, придержал:

— Один щекотливый вопрос есть, поговорить надо.

— Сдам материалы в номер, зайду.

…Сначала Шмагин заговорил о делах. Спросил, сдал ли статью, сообщил, что рудничный вопрос в Москве все еще не решен, но предложением заинтересовались, рассматривают, значит, дело стоющее.

— Недаром переживали! — Он улыбнулся, но тут же посерьезнел.

— А теперь вот о чем, Павел Борисович. Ты жену любишь?

— Разумеется…

— И Ружену тоже?..

— Я не понимаю.

— Как это не понимаешь? — Шмагин ткнул пальцем в дужку очков и уставился на Павла. — Две любви в одном сердце. Ах, какое оно у тебя большое! Будешь ходить этаким многолюбом…

Павел вспыхнул.

— К чему это ты? Допустим, что что-то и было. Но это вас не должно беспокоить. Сам переживаю, сам разберусь, сам все улажу.

Дверь кабинета отворилась, вошла Люба. Она сердито посмотрела на Павла, сказала:

— Вас к телефону.

— Откуда?

— Из района.

— Скажите, что он занят, — ответил за него Шмагин.

— Я просто не понимаю. У тебя ведь жена — золото, — продолжал начатый разговор Шмагин.

— Это уж мне лучше знать, — оборвал его Павел. — Со стороны — все жены хорошие… Она, может… светит, а не греет…

— Но ведь…

— Что ведь, ну что вы… Семью разрушать я не собирался, не думайте.

— Еще бы, семью разрушать!.. Но покой ее нарушил. Ты коммунист и должен знать, что за семейное счастье тоже надо бороться. Хорошую семью создавать надо!

Когда Грибанов сел за свой стол, Люба сердито спросила:

— Как, побеседовали?

— Да, побеседовали. Что же, и вы теперь будете пилить меня?

— Ах, обидно, горько?.. Тогда извините уж, побеспокоила вас. Но я… я думала… — Люба быстро встала из-за стола и почти выбежала из комнаты, так и не досказав, что она думала.

После ужина он лег на кушетку, стал перебирать газеты.

Бегло просматривал заголовки, темы, фотоснимки, читать не хотелось. Мысли метались…

Решил почитать более увлекательное, чтобы забыться. Подошел к полке. Вот Чехов. «Здравствуй, Антон Павлович…» Все такие же добрые глаза… Бородка, усы. А пенсне? Чудно, они похожи на маленький велосипедик: одно колесо уже перекатилось через переносицу, а другое еще нет… Чехонте!..

Открыл предпоследнюю страницу, оглавление: «В бане», «Злоумышленник», «Тоска», «Анна на шее»… Красавица на шее…

Захлопнул книгу, поставил на место, пробежал пальцами по корешкам переплетов, всматриваясь в имена авторов и названия книг. Золотом блеснул М. Пришвин «Избранное». «Ага, великий певец природы». Раскрыл, на первом листе, в уголке, надпись:

Вздохнул: да, светлые и радостные!..

Он виновато закрыл книгу, опустил глаза. Взял Мопассана. Полистал. Отложил в сторону. Решил почитать Горького, но раздумал. Так и не выбрал ничего. Отошел от полки. Снова лег.

Долго лежал, уставясь глазами в потолок. Взгляд его был задумчив, печален… Две бронзовые косы, ее улыбка…

В кухне скрипнули половицы. Павел приподнялся на локте. Посмотрел.

Аня склонилась над электроплиткой: пытается соединить перегоревшую спираль, но она больно обжигает пальцы.

Раньше бы обязательно его позвала, а теперь… сама все.

Встал, подошел к ней:

— Аня, дай налажу. — Обнял жену: — Хватит уж тебе сердиться. Что было — прошло. — Глаза Ани заискрились приветливой улыбкой. Она отвернулась, чтобы скрыть ее, и ушла в комнату.

Он достал из своего ящика плоскогубцы, выпрямил концы спирали, от консервной банки открутил кусочек жести, согнул его вдвое, заложил в эту маленькую скобу концы спирали и стиснул плоскогубцами.

— Готова, — крикнул Павел жене.

Она вышла, поставила на плитку кастрюлю и опять вернулась в комнату.

И снова Павел остался один.

«Уж лучше бы она кричала, ругала, что ли», — разозлился Павел.

Но и самой Ане нелегко было. Ее мучили ревнивые мысли. Вспоминались случаи, когда Павел упрекал ее за холодность… А теперь вот…

«Неужели во всем я виновата? — спрашивала она себя, и лицо ее, бледное от страха, покрывалось потом. — Ведь я люблю его… Он же — мой… Какая же я. Научил бы кто, как лучше жить, как жить!..»

— Аня, давай поговорим. Я больше так не могу.

— А я могу?.. Ты думал, признаюсь во всем и Аня сразу прежней станет?

— Нет, так я не думал. Но говорить-то можно.

— А что говорить! Где-то бродил по ночам, а теперь…

Они долго спорили, перебивали друг друга, начинали кричать и снова затихали…

Но оттого, что высказались наконец, и тому и другому стало легче.