За голубым Сибирским морем

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ А ВПЕРЕДИ — БОРЬБА

Утром Ряшкову позвонили, что сегодня вечером — бюро.

«Какую избрать линию? — мучительно размышлял Ряшков. — Знать бы, кто о чем будет говорить?»

Юрмаков встретил редактора без приветливой улыбки, как, впрочем, встречал всех, но заговорил с ним доброжелательно, спокойно.

— С чем это вы ко мне пожаловали?

— Да вот… — Ряшков смутился было, не находя, что сказать, но быстро оправился: — Вот зашел, может быть, какую индустриальную проблему поднимем в газете? С рудником ведь хорошо получилось. Толково!

— Верно, с рудником хорошо получилось. Идея передовых людей восторжествовала.

— А если еще что-нибудь такое?

— Надо подумать. Так, с маху не скажешь. Я подумаю.

Больше говорить было не о чем. Наступило неловкое молчание. Тогда Ряшков решил сказать о главном:

— Сегодня бюро. Неприятно…

— Неприятно, однако, не только вам. Сами понимаете.

— Да, конечно. Что-то мне запишут с этим Щавелевым…

— Бюро решит. Но это зависит не только от членов бюро. Иногда говорят: судьба человека в руках самого человека.

— Как?

— А так. Сам набедокурит, в тюрьму посадят — судьба. Заслужит почет и уважение, его поднимут на щит — тоже судьба.

— Я не совсем понимаю. При чем тут бюро и…

— От поведения коммуниста во многом зависит и решение. Сознание и совесть двигают человеком. Об этом редактор знает.

Ряшков вышел от него злым: разведка не удалась. То, что не следует лезть на рожон, он и раньше знал, а вот каково мнение членов бюро, как следует сегодня выступить, вот это…

Придя в свой кабинет, Иван Степанович перечитал тезисы защитительной речи, приготовленной им с утра, опять задумался, выискивая наилучший план действий.

После больших раздумий решил написать два варианта выступления: одно совсем короткое — признать все ошибки и только, чистосердечие, покорность смягчат удар; второе — последнее, на случай угрожающего положения, чтоб уж бить главным козырем.

Бюро, как всегда, проходило в малом зале заседаний обкома партии. Здесь — два ряда столиков, поставленных «ромбом», так что уголки столов плотно примыкали друг к другу, а все стулья, приставленные к этим столикам, были обращены к длинному накрытому зеленым сукном столу. Справа от него стояла невысокая, полукруглая трибуна.

В этом зале принимались важные постановления, здесь решались судьбы людей.

После перерыва члены бюро расселись за зеленым столом. Щавелев и Ряшков, неслышно ступая по ковровой дорожке, прошагали на передние места.

Богунцов посмотрел в зал, ожидая, когда усядутся приглашенные, стихнет шум. У секретаря обкома, как всегда, аккуратно подстрижены столбики усов, тугим узлом завязан темно-синий галстук с широкой стального цвета полосой посередине. Карие глаза немножко грустные.

Тяжело ему. Предстоит обсудить два персональных дела. Секретарь за всех в ответе, а за этих — в особенности. И обидно и стыдно. Просмотрел.

Вот все затихли, смотрят на «первого» да на членов бюро: «Сейчас начнут… Что-то решат?..»

Богунцов пошептался с одним членом бюро, с другим. Стучит по звонку, хотя в зале ни звука — это он по привычке или по рассеянности. Позвонил и кивнул работнику орготдела:

— Ну, докладывайте.

Когда суть дела была изложена и Богунцов попросил выступать, в зале наступила напряженная тишина. Переглядывались, высказываться не спешили: надо подумать, послушать Других.

Щавелев отвалился на спинку стула. Квадратные стекла пенсне тревожно поблескивали.

Спиной к нему, за противоположным столиком сидел Ряшков. Он достал блокнот и авторучку, приготовился писать. Но пока никто не выступал, и потому он поставил локти на стол, сцепив пальцы в один кулак, посматривал то на членов бюро, то на приглашенных. В его взгляде читалась растерянность, нетерпение и мольба.

Грибанов выступил одним из первых.

— В заявлении на имя секретаря обкома, — начал он, — мои замечания изложены. Здесь не стоит их повторять. Могу только добавить. Настоящий руководитель должен уметь выслушивать подчиненного и учитывать его предложения, если они полезны. Ряшков этого не делает. Потому его и не любят в редакции. Он не изучает жизнь, а наблюдает ее из своего кабинета да из автомобиля.

На трибуну вышел Юрмаков. Его черные, с монгольским разрезом глаза пробежали по залу, на мгновение остановились на секретаре обкома:

— С предложением о Щавелеве — согласен. Ему придется сдать дела. Иначе он… — Даже Юрмаков, всегда уравновешенный, сегодня нервничал и потому чаще обычного повторял свое слово «однахо».

— А редактора, однахо, снимать не следует, — продолжал Юрмаков. — Молодой, его можно перековать. Выбить из него трусость надо. Чего трусишь? Коммунист ведь. — Ряшков поднял голову. — Да, да, я тебе говорю. Сам вопросы решай, руководи. Зачем жить по древнему обычаю: по земле ходи, а на бога поглядывай.

Шмагин слушал его и поддакивал: «Правильно говорит, очень верно. Но… Но как же получается? Этот — правильно, Грибанов — тоже… Как же быть? Выступать надо, а тут мысли раздвоились…».

— «А секретарь парторганизации редакции говорить будет?.. — услышал он голос Богунцова и, вздрогнув, поднял голову.

— Да, да, скажу. — Переступил с ноги на ногу, развернул блокнот. — Вот тут… Тут правильно говорили. Конечно, у Ряшкова не все качества отрицательные, и тут прав товарищ Юрмаков. Снять легко, труднее вырастить. Но руководил коллективом, редакцией он неважно. И тут, видите ли…

— Вы смелее, смелее, — подбодрил Шмагина секретарь обкома.

— Я думаю, что наше собрание вынесло правильное решение. Не оправдал Ряшков высокого доверия обкома партии — потерял моральное право…

Богунцов, как обычно, выступил последним. Говорил сегодня сердито, громко, с паузами. В зале — не шелохнулись.

— Товарищи! Нам на командных постах нужны не оловянные солдатики, а руководители — творцы, революционеры! Конечно, такие люди не родятся, их надо воспитывать, закалять, но, дорогой товарищ Юрмаков, у Ряшкова нет данных, это человек не той натуры. При выдвижении его была допущена грубая ошибка, нас вот кто подвел, — он сделал паузу, посмотрел на Щавелева. — Поверили ему. Теперь эту ошибку исправить надо. Мы виноваты в том, что и Щавелева не контролировали. Положились на одного работника, газету отдали ему на откуп. Все решал один он, а не все мы, члены бюро. Вот и результат.

Надо беспощадно корчевать эгоизм, шкурничество. Либерализм в этом деле опасен.

Секретарь обкома склонился над столом, закрыл «Персональное дело» Щавелева, на него отбросил и папку Ряшкова, сделал это так резко и шумно, что многие невольно посмотрели на Богунцова.

«Значит, все, — подумал Ряшков и низко опустил голову. — Вот тебе и не лезть на рожон. Что ж, теперь начну… Если не сделать этого, потом скажут: он же на бюро со всем согласился… Нет!»

Богунцов опять поднял голову, посмотрел в зал:

— Но дело, дорогие товарищи, не только в этих двух работниках. Я думаю, нам надо и о других подумать, иначе не избежать новых провалов. Без хороших командиров много не навоюешь… Изучать кадры, воспитывать. Каждого работника понимать надо, потому что в каждом человеке много плюсов и минусов. Найти их в анкетах невозможно. Нам надо дело поставить так, чтобы больше не повторять вот таких промахов. Каждая ошибка в подборе руководящих кадров дорого обходится и партии и государству.

Желающих выступить больше не оказалось. Тогда Богунцов обратился к Щавелеву:

— Вы хотите?

Тот грузно поднялся, развел руками.

— Что тут говорить. Я, конечно, уж не настолько виноват. Газету, например, читал не только я, ее читали и члены бюро, и вы, Семен Давыдович… Ну, в общем, если обком доверит, пойду на другую работу.

— Вы, товарищ Ряшков?

— Приходится говорить. — Ряшков встал, развернул два листа с тезисами. — Я, конечно, виноват, не отрицаю. Но снять меня с работы? Это, это, мягко выражаясь, не совсем правильно. Отдельные работники здесь перехлестывают. И я понимаю почему. Мои выступления не всем нравятся. Взять хотя бы на сессии областного Совета. Некоторые решили припомнить… — Члены бюро переглянулись, по залу прокатился ропот, задвигались стулья. А Ряшков продолжал: — Но это так не пройдет. Вы, товарищ Богунцов, однажды поучали меня: люди не шахматные фигурки. Помните? Так я тоже человек… Партия учит воспитывать кадры, беречь их, как золотой фонд страны, а вы…

Щавелев и Ряшков, покидая зал заседания, даже не посмотрели друг на друга: теперь они рядовые, равные.

Они не смотрели и на других: стыдно было. К тому же каждый из них был занят своим. Ведь бездельничать они не смогут, надо работать, а где? Что им доверят?

А Ряшков думал еще и о своей супруге. Он решил, что теперь, пожалуй, можно и распрощаться с ней.

В одиннадцать часов вечера Грибанов и Шмагин вышли из обкома. На улице было холодно и буранно. Шмагин шагнул на тротуар и сразу повернулся спиной к ветру:

— Эге, как он разыгрался! Поднимай воротник.

По Павел и воротника не поднял и ничего не ответил. Шел насупясь.

— Ты что загрустил? — спросил его Шмагин. — Теперь уж вздохнем. Сняли!

— Да, вздохнем… А почему ты сегодня уж очень робел? Жалость одолевала?

— Ну, что ты! Я просто, ну… думал, передумывал. Ведь Юрмаков тоже прав. Выковать, закалить настоящего работника — это тоже победа.

— Ты на заводе никогда не работал?

— Не приходилось.

— Так вот, знай: сталь можно закалить, а железо — никогда. Его хоть кали, хоть не кали — оно все одно гнется и туда и сюда.

— Об этом слыхал. Но теперь все. У нас — новый и довольно опытный зам. Придет новый редактор.

— Не спеши. Этот крови еще попортит. Сегодня же сочинит заявление в ЦК: покритиковал, мол, руководителей, невзлюбили… Попробуй не прислушайся к такому сигналу! Приедет комиссия, спросы да расспросы, чего доброго соберут актив, а то и Пленум обкома. Найдутся заступники, скажут: да, действительно, выступал, крыл руководителей, боевой редактор…

— Против него слишком много фактов.

— Я своего оружия не сложу, пусть знает.

— А кто его сложил… Ну, мне сюда. До завтра.

Шмагин свернул в переулок.

На станции хлопотливо покрикивали паровозы. По улицам, прорезая светом фар снеговую завесу, сновали автомашины, где-то на окраине города простуженным баском кричал заводской гудок.

В эти минуты Грибанову вспомнились и те упругие порывы ветра, которые он ощущал тогда в дверях вагона, подъезжая к этому городу; и путешествие по раскаленной степи с Руженой; и ледяная купель в Светенске; и сотни других трудных и радостных дорог, встреч; вспомнились схватки с Ряшковым и Ужалгиным, Чекаленко и Ветковым…

«Уже зима. Больше полгода прошло, как я здесь, — думал Павел. — Сколько пережито! И не зря».

Вьюжный ветер пригоршнями швырял в лицо колючий снег. Трудно было идти. Но Павел шагал уверенно и бодро.