За голубым Сибирским морем

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ В ГОСТЯХ У ГОРНЯКОВ

Грибанов пожал Любе руку и направился к выходу.

— К Голубенко не забудьте зайти, очень просил, — крикнула вдогонку Бондарева.

Павел приоткрыл дверь отдела писем, заглянул:

— Что у тебя, Николай? Только поживее, спешу.

— О, море зеленое, письмо есть. Да ты зайди сюда, что в дверях. — Голубенко порылся в папке, нашел письмо, развернул его. — Вот, понимаешь, резолюция хозяина «на расследование». А кому я посылать буду на это расследование? В Москву, в министерство, или самому начальнику рудника, которого обвиняют в консерватизме?

Голубенко развернул письмо.

— Это пишет начальник смены Бурканского рудника. Найди его и поговори. Вот его подпись: Стрекач Тарас Афанасьевич.

— Так это же — промышленность.

Голубенко засмеялся.

— Шмагин за это не обидится, не беспокойся. Раз уж туда едешь — разберись!

— Ну ладно, Никола, сделаю. Будь здоров.

…Уж в который раз поезд мчит Павла в командировку! А ведь прошло всего лишь три месяца… Вспомнилось, как ехал сюда, в далекое, неизведанное Забайкалье: Москва, Урал, Сибирь. Что греха таить: было и радостно, и тревожно.

Вагон приглушенно гудит, монотонно постукивают колеса. Добрая память рисует одну картину за другой.

…Павел сидит у окна вагона и смотрит на бурную, многоводную Ангару. Она то разливается по широкой долине, образуя заливы и рукава, то суживается, стиснутая горами, злится, хлещет о берега и стремительно катится к Енисею. Вот она, легенда о том, как молодая и сильная красавица Ангара не захотела жить с суровым Байкалом и, найдя неширокую долину между гор, убежала к молодому Енисею.

«Уже Ангара, Восточная Сибирь! — думает Грибанов. — А давно ли шагал по Москве?»

Павел отрывается от окна, смотрит на Аню. Спит. Поправляет ей подушку, гладит Анин высокий лоб. «Жена! Навсегда со мной. Сколько мечтал об этом!»

…В первый послевоенный год его послали учиться в Свердловскую партийную школу. В Челябинске сел в вагон, расположился и стал читать газету. Перед самым отходом поезда в купе вбежала девушка.

— И здесь все занято, — огорченно произнесла она и пошла дальше по вагону.

Но и там мест не оказалось. Тогда Павел подвинулся и пригласил ее сесть рядом.

В дороге они и познакомились. Она тоже ехала в Свердловск и тоже в партийную школу.

Она говорила сдержанно, пряча свой глаза. А он, наоборот, старался все время смотреть в них. Эти глаза поразили его: синие, большие, кроткие.

…И в общежитии жили по соседству, и политэкономию вместе учили, и в театры ходили.

Однажды вечером Павел поцеловал Аню. Она чуть вздрогнула, но не вырвалась, не рассердилась, только потупила взор. В этот вечер они ходили по городу дольше обычного. Моросил дождь, а они его не замечали.

Аня родилась в Белоруссии. Потом ее родители переехали в Магнитогорск. Там она и среднюю школу закончила. Затем училась в Ленинградском институте. Последнюю лекцию слушала в темном подвале уже осажденного города…

И вот они вместе. Поезд мчит их.

К соседнему окну бросились пассажиры:

— Байкал! Байкал!

Он появился совершенно неожиданно: горы расступились — и вот оно, настоящее море!

Берег становился все круче и круче. Огромные волны с яростью бросались на берег, но разбиваясь о камень, сползали назад… в озеро.

Павел перешел на правую сторону вагона. За окном — высокие горы. У подножия их выстроились сосны, лиственницы, выше — березки. Они как будто вперегонки лезли, карабкались на самые хребты, весело помахивали листьями, словно приветствовали проезжих.

…Павел снова взглянул на жену: хотелось показать «голубое сибирское море», но жаль было будить. «А впрочем, ладно, — решает он, — увидит еще, успеет, полдня по берегу будем ехать». Опять усаживается к столику, поближе к окну.

Сосенки и березки уже исчезли. Скала огромной стеной придвинулась к вагону. За окном — бешеная пляска камней. И вдруг — стемнело. Поднялся шум, грохот.

— Павлик! — испуганно крикнула Аня.

— Это тоннель, Аня, тоннель. Байкал. Ты посмотри.

Второй тоннель, третий, четвертый… Поезд врывался в подземелье, и тогда под гранитными сводами каждый звук усиливался в десять — сто раз. Все содрогалось и грохотало. В кромешной тьме пассажиры притихали.

Сосед Павла начинал чаще затягиваться. В отсветах огонька его папиросы было видно, как украдкой крестится старушка, сгорбившись в углу… Но это были мгновения.

Поезд снова вырывался из тьмы на свет, и сразу в вагоне наступало оживление.

…На следующее утро скорый поезд перевалил через вершину Яблонового хребта — и начался спуск. Паровоз, измученный на подъеме, теперь, спокойно попыхивая, легко покатился под уклон, сдерживая вагоны. Они покачивались на поворотах, скрежетали буферами. Но локомотив, подвластный только одному человеку, сидящему у правого окошечка будки, мчался быстро и величаво.

…В то раннее солнечное утро воздух был чист и прозрачен, каким бывает он, пожалуй, только в Забайкалье.

Павел вышел в тамбур, открыл дверь вагона. Холодный, прессованный воздух качнул его назад, но Павел ухватился за поручни, еще сильнее подался вперед…

Вот так же в сорок первом он стоял в двери вагона. Так же дул ветер. Павел так же смотрел на необозримые просторы родной земли. Но тогда он мчался на фронт.

А теперь? Строить, создавать.

Вдали показалась голубоватая дымка, окутавшая город. Паровоз, словно обрадовавшись, помчал еще быстрее, приветливо гудя: иду, иду-у!..

…Остановка на маленьком полустанке прервала воспоминания Павла.

Поезд приближался к Бурканску.

На вечере, посвященном открытию Дворца культуры горняков, первым выступил начальник Бурканского рудника Василий Михайлович Чекаленко.

Он к трибуне шел медленно, поглядывая на новенький пол, словно проверял, надежен ли. Положил руки на трибуну, но тут же отдернул их, посмотрел на ладони, не прилипла ли краска, снова оперся о трибуну, окинул взглядом переполненный зал.

Лицо его в морщинах, но еще не старческое, аккуратно выбритое, припудренное. Волосы уже совершенно белые, пострижены «бобриком». Очки круглые, большие, в тонкой серебряной оправе.

— Дорогие товарищи! — начал он. — Нас, то есть руководителей предприятия, немало критиковали за отсутствие надлежащего культурного очага. Критиковали и правильно делали.

Зал зааплодировал.

— Долго мы собирались строить, препятствовали некоторые хозяйственно-экономические факторы. Но мы учли критику. И вообще стараемся прислушиваться к голосу масс. — Павел подумал о письме и посмотрел на Чекаленко. А тот все поблескивал очками. — И вот мы празднуем. Разрешите наших дорогих строителей поздравить с большой производственной победой.

Грянул оркестр.

Потом был зачитан приказ управляющего трестом «Рудстрой» о награждении лучших строителей — передовиков пятилетки.

Здесь же, во время перерыва, Павел разыскал автора письма — Стрекача и представился ему.

— Это дело большое, важное, — сказал Стрекач. — Выйдем на улицу, не темнеет еще. — Вышли за ворота, на взгорок. — Вон, видите, шахта. Из этой мы руду даем. Наша Центральная. А вот южнее — вторая достраивается. Скоро пустят. Между ними будет сбойка — выработки сойдутся, но это в будущем. А севернее Центральной, вон около тех осиротевших березок, хотят закладывать третью шахту. А зачем? У нас пласт лежит вот так, — Тарас Афанасьевич вытянул руку, показывая угол падения основного рудного тела, — на юг руда уходит вглубь, на север — поднимается, словно на поверхность просится. Вот я и думаю: там шахты заложили — правильно, а здесь-то зачем? Сверху снять пласт земли — и греби руду, сыпь ее в вагоны. И размахнуться есть где, вы поглядите.

Вдали простиралась огромная равнина. Когда-то здесь был лес, а теперь и пней не осталось. Только две одинокие березки кланялись ветерку.

«Действительно, есть где развернуться! — мысленно поддакивал Стрекачу Павел. — И для отвалов места хватит и для подъездных путей. Степь сама будто зовет к себе человека: вот, мол, я какая, иди, располагайся».

— Да, — протянул Павел, не отрывая своего взгляда от равнины, — заманчиво. Вырыть огромный котлован и порядок. Солнце, воздух… работаться будет легко.

— Вот о чем и речь, а начальство брыкается.

— Почему же, Тарас Афанасьевич?

— Говорят, подземный метод уже освоен, нечего технологию менять. К тому же им сверху уже бумага пришла — строить шахту. А у меня кипит вот здесь, — и Стрекач ударил себя кулаком в грудь. — Не могу, не согласен. Сын у меня техник, он на горе Магнитной работает. Толковый парень, в институте учится. Приезжал в отпуск, порассказал. Я хоть и не техник, но всю жизнь на руде. Помозговал и решил: здесь надо разрез, а не шахту. Так государству лучше будет. Лучше, поверьте мне. Ну, зачем зря силы и деньги убивать? Ведь это все наше. По-хозяйски и делать надо.

— А вы, Тарас Афанасьевич, официально этот вопрос перед дирекцией ставили?

— С главным инженером говорил — одобряет. Написал Чекаленко. Тот вызвал меня, улыбается. «Ты, — говорит, — мыслишь выше министра». А я говорю: «Да уж как умею, Василий Михайлович».

Стрекач помолчал, нахмурясь, и уже тише продолжал:

— Поговорили, поспорили. Трудно мне с ним, малограмотному. Я ему свое, а он мне — техническую формулировку, да такую заумную! Или цифры подсунет одну, другую. Ну куда я. А вот нутром чую, что разрезом лучше, чем шахтой, — дешевле. И сын так говорит, а он же с Магнитки!

Грибанов сочувствовал Тарасу, даже верил ему. «Но ведь и опытные горняки могут ошибаться. Тот лектор тоже не хотел обманывать газету, — подумал Павел, вспомнив про статью, — а вот случилось же… Нет, сначала проверь, а потом верь! Надо проконсультироваться».

И пошел звонить Дмитрию Алексеевичу. Тот сначала колебался: может быть, приедешь, на месте обсудим, а то так, знаешь… Но Павлу не терпелось, он подробно объяснил Шмагину суть дела. Тогда Дмитрий Алексеевич посоветовал Грибанову зайти к главному инженеру, выслушать его мнение, потом побывать еще в плановом и проектном отделах, дополнить письмо фактическими данными, чтобы уж если спор начинать, так с цифрами и фактами в руках.

Статью Стрекача Шмагин сам понес редактору.

— Очень важный материал, Иван Степанович, думаем опубликовать его с примечанием редакции. Посмотрите.

Ряшков прочитал заголовок «В интересах государства», пожал плечами:

— А что мы делаем не в интересах государства? Это… постой, постой, Стрекач… с рудника, что ли… Что-то мне… Ну-ка заведующего отделом писем позовите.

Вошел Голубенко.

— Слушаю вас.

— Оригинал этого письма где?

— У Грибанова.

— Давайте сюда.

— Грибанова сейчас нет в редакции.

— Там резолюция моя есть? Что там написано?

— Послать на расследование.

— Послать на расследование. А вы?

— А кому же посылать? Грибанов ехал туда, я попросил его на месте проверить, без бумажной волокиты.

— Уж очень вы с Грибановым умны.

Замолчал, посмотрел еще раз на подпись, ниже было напечатано:

Дочитал, отбросил, сказал Шмагину:

— Ладно, оставьте, потом.

Когда Шмагин и Голубенко вышли, редактор еще раз перечитал статью, закурил. «Опять придумали. Историю с «краеведом» еще не забыли».

Начал звонить.

— Чекаленко? Привет, Ряшков беспокоит. Да, да, редактор. Как дела? Ты, говорят, все строишь. А почему бы не разрез? Нет смысла. Ясно, ясно. А мне тут говорили… Ну тогда понятно. Нет, нет, мы же понимаем. Ясно. Будем здоровы. Всего.

На следующий день, утром, он вернул статью Шмагину и усмехнулся.

— Оказывается, в министерстве все уже решено, будут строить шахту. Что же нам фантазировать.

— Но еще не строят, могут и перерешить. Ведь все данные представляли наши же люди, могли и ошибиться.

— Это уж, знаете… Обращайтесь в Москву. Там — генералы, а мы солдаты. И нечего нам ломиться в открытую дверь.

Шмагин был возмущен. Он пришел к Грибанову и чуть ли не с порога крикнул:

— Вернул ведь, Павел Борисович. В Москву, говорит, пишите.

— Что у вас, опять зажим? — посмеялся Курбатов.

— Да нет, — махнул рукой Шмагин, — просто перестраховка. Дело новое, как бы чего не вышло… — Дмитрий Алексеевич вздохнул, снял очки и, сильно сощуря близорукие глаза, долго тер уголком носового платка стекла. Потом надел очки, проверил, прочно ли они сидят на носу, и снова обратился к Грибанову: — Давай-ка к Юрмакову сходим, а?

— К Юрмакову? Кто это?

— Новый заведующий промышленным отделом обкома. Ты толковее обскажешь все. Я ведь не был там.

Петр Егорович Юрмаков широколицый. В узком разрезе век поблескивают черные глаза. Волосы густые, черные, но справа, над лбом, белеет прядь, словно посыпанная пудрой. Над карманом его полувоенного кителя красовался значок лауреата.

Юрмаков много лет трудился на строительстве железных дорог. Сам разработал и внедрил новый метод возведения железнодорожного полотна. За это ему государство присудило Сталинскую премию.

На последней партийной конференции его избрали в состав областного комитета партии, а недавно утвердили зав. отделом.

Когда Грибанов рассказал о статье Стрекача, Юрмаков молча слушал, но потом улыбнулся — первый и последний раз за все время разговора! — и сказал:

— Я в горном деле не силен, объясните, пожалуйста, еще раз, поподробнее. Вот вы говорите…

И тут он стал задавать один вопрос за другим. Грибанов и Шмагин объясняли.

Потом Юрмаков взял трубку и попросил соединить его с редактором.

— Говорят, ты хорошую статью не пропускаешь. Боишься, что ли? О новом методе разработки руды… Да, Бурканского. Москву? Однако и местную инициативу надо… Семь раз отмерь? Ну, это другой вопрос. Согласен. — Положил трубку. — Он говорит, что поручил все проверить и перепроверить.

— Ряшков юлит, — возмутился Шмагин. — Он же мне прямо сказал, если, мол, вам надо — обращайтесь в Москву.

— Да нет. Попробуем на месте решить. Я вызову людей, переговорим, взвесим все, тогда решим. Согласны?

Через три дня редактор дал команду — печатать. Ряшков даже рад был, что рудничное дело приняло такой оборот: «Как ни есть — вопрос серьезный, — думал он. — А если выйдет осечка, — заставили, нажали сверху».

На этот раз радовались журналисты, радовался и Ряшков. Только радуясь, думали они о разном.