За убегающим горизонтом

Глава I Победа или поражение?

В семь часов сели за карточные столы сыграть в пикет.

Говорили сначала о литературе, но, как это всегда бывает, постепенно перешли совсем на другие темы. Множество свечей в бронзовых канделябрах освещали ломберный столик, сидевших возле него людей, картины в позолоченных рамах.

Немолодой человек, лет пятидесяти, рассеянно посматривающий в карты, вдруг отложил их в сторону. Его нервное, очень подвижное лицо оживилось.

— Если уж зашла речь об англичанах, то, пожалуй, нельзя не отметить их страсти обращать в свою веру язычников, — сказал он. — Мне рассказывали, что один из английских миссионеров проповедовал слово божье среди туземцев далекого острова. Они долго не могли понять, какая им польза от этой веры. Миссионер сказал, что они станут рабами божьими. Туземцы решительно заявили, что не хотят быть ничьими рабами. Но миссионер нашелся. «Тогда вы будете чадами божьими», — сказал он.

Все рассмеялись.

— Я не согласен с вами, мосье Дидро, что по морям рыскают лишь одни миссионеры, — возразил молодой аббат, — все они по преимуществу искатели и авантюристы. Теперь же многие путешествия предпринимаются не только с целью наживы, но и из любви к науке. Благодаря трудам и энергии таких исследователей и удалось приобрести те знания о поверхности земного шара, которыми мы сейчас обладаем.

— Но где сейчас эти путешественники? Что-то я давно не слышал о них, — ответил Дидро. — Кто из наших соотечественников прославил себя плаваниями?

Он повернулся к пожилой даме, сидевшей в стороне:

— Может быть, кто-нибудь из них побывал в вашем салоне, мадам Жоффрен?

Хозяйка салона до сих пор не принимала участия в разговоре. Ее живые глаза ярко блестели, и это молодило морщинистое лицо. На ней было платье из простой материи и чепец, отделанный тонкими кружевами. Аристократический салон на улице Сент-Оноре был известен всему Парижу, всей Франции. В нем бывали самые выдающиеся люди страны, просветители, энциклопедисты: Дидро, Гольбах, Гримм, Рейналь, Мармонтель, Нэжон, Тюрго. Кто еще может похвалиться, кроме мадам Леспинас, что собрал у себя такое блестящее созвездие?..

Мадам Жоффрен взглянула на Дидро. Сын ножевщика из Лангра, он живет где-то на пятом этаже, с глупой и сварливой женой, а между тем это один из величайших умов Франции… Мосье Гримм, который сейчас разговаривает с женой барона Гольбаха, один из его друзей.

Мадам Жоффрен улыбнулась:

— Так вас, мосье Дидро, интересуют прославленные путешественники? Об этом, пожалуй, лучше всего спросить моряка, шевалье дю Гарра, которого представил сегодня наш любезный Гримм. Мосье дю Гарр, что вы расскажете нам о море?

Худощавый человек в синем мундире отложил мандолу, струны которой тихо перебирал.

— О море? — переспросил он, прищурив голубые глаза.

Его лицо как-то потемнело. Он опять машинально взял мандолу.

— Море годится только для тех, кому нечего делать на суше. Оно быстро старит человека. Достаточно проплавать несколько лет, и начинаешь походить на тритона, каких изображают на Гобеленовой мануфактуре. И это не удивительно. Ведь моряки едят лишь сухари да солонину. И это при хорошей погоде. А во время бури? — дю Гарр помолчал, трогая пальцами струны. — Вообразите себе, мадам, корабль, выдержавший многодневный шторм. Обрывки парусов, хлопающих по ветру, сломанные мачты. Не раз мне приходилось молиться всевышнему, ожидая крушения и смерти. Так достается нам служба…

Дю Гарр вскочил с кресла. Он был взволнован какой-то мыслью.

— А между тем, — продолжал он с горячностью, — я знаю таких незадачливых людей, которые не ступали на палубу корабля и воображают себя моряками. Да и за примером далеко ходить нечего. Недавно военный и морской министр герцог Шуазель произвел в капитаны первого ранга некоего де Бугенвиля, бывшего полковника пехоты.

— Бугенвиля? — отозвался Гримм. Он отложил карты и внимательно посмотрел на дю Гарра. — Я слышал о человеке с такой фамилией от д Аламбера. По его отзывам, этот Бугенвиль в двадцать три года опубликовал прекрасное добавление к сочинению Лопиталя о бесконечно малых величинах… Говорят, он просто феноменально решает математические задачи. Но, право, я в этом мало смыслю…

— Я именно о нем и говорю, — усмехнулся дю Гарр, — он сменил перо ученого на карьеру военного. Честолюбие этого человека безгранично. Если вы следили за газетами во время прошедшей войны, то должны были встретить его имя.

— Рассказывают, что у него произошел в те годы неприятный эпизод с Шуазелем, — раздался высокий голос принца Шарля Нассау Зигена. Принц неуклюже держал в своей большой руке изящные карты. Одетый не без щегольства, он тем не менее казался каким-то громоздким, не подходящим для уютной гостиной.

— Вы говорите, Бугенвиль — математик, — вмешалась мадам Жоффрен. — Я его знала много лет назад. Это был очень воспитанный молодой человек, с прекрасными манерами, приятной внешностью, чрезвычайно остроумный. Он очаровал даже мою Жюли. А это, вы знаете, нелегко. Мадам Леспинас ценит в людях только сочетание исключительных качеств.

— По-видимому, они у него есть, — отозвался Дидро. — Но послушаем, что скажут другие. Так что же у него произошло с Шуазелем, принц? — обратился он к Нассау.

— Якобы он приехал в неудачное время просить подкрепления для канадской армии. Дела наши в Европе, как вы все знаете, шли плохо. И герцог ответил ему, тогда еще молодому лейтенанту: «Когда горит дом, никто не думает о конюшнях». — «Это только доказывает, ваша светлость, — ответил Бугенвиль, — что вы сами не думаете, как лошадь». Столь смелый и остроумный ответ не на шутку рассердил герцога. И только благодаря заступничеству мадам де Помпадур Бугенвилю удалось избежать опалы. Он даже был принят королем и получил награду за храбрость, проявленную в Канаде.

— Да он настоящий француз! — воскликнула мадам Жоффрен.

— И об этом говорит не только рассказанный принцем анекдот, — сказал Гримм. Он сидел, удобно устроившись в кресле, и внимательно следил за разговором. — По отзывам д’Аламбера, Бугенвиль большой любитель театра и знаток искусств. Еще в годы обучения в университетском коллеже он написал обширное сочинение по истории римской поэзии. Конечно же, на первом месте у него Гораций и Вергилий, с которыми он не расстается.

— Так что же заставило его оставить все эти занятия и сделаться моряком? — спросил Дидро.

— Такой же вопрос, по-моему, можно было задать и неугомонному Коммерсону. Это поистине удивительный человек. Он уже исколесил всю Францию в поисках новых растений для своего гербария, успел побывать за границей по приглашению знаменитого шведского ученого Карла Липнея, — сказал Гримм. — Ба! — вдруг перебил он сам себя, — ведь я слышал, что Бугенвиль подыскивает естествоиспытателя, спутника в своих будущих путешествиях. Как же это раньше не пришло мне в голову? Ни минуты не сомневаюсь, что Коммерсон примет такое предложение.

— Так пойдите и скажите ему об этом! — раздалось сразу несколько голосов.

Шуазель подошел к окну и распахнул его. Ветер ворвался в комнату, затрепетали тяжелые шелковые гобелены, на которых были изображены французские фрегаты и корветы, окутанные пороховым дымом, а где-то вдали тонула вражеская эскадра. Дым заволакивал неприятельские флаги, и нельзя было определить, кому принадлежат тонущие корабли — англичанам, португальцам или испанцам. Бугенвиль подумал, что это сделано, очевидно, не случайно.

Шуазель хмуро взглянул на погибающий флот и задумчиво проговорил.

— Известно ли вам, капитан, что после этой несчастной войны англичане усиленно исследуют южные моря?

— Да, ваше сиятельство. Будучи на Малуинах и направляясь в Магелланов пролив за лесом, я сам долго шел вслед за эскадрой коммодора Байрона.

— И вам, капитан, удалось посадить деревья на этих островах?

— Я выкопал и привез на острова три тысячи деревьев. Все они прекрасно прижились, и, по словам моего брата Нервиля, там уже целая роща. И можно думать, что эти безлесные, безлюдные острова скоро станут ничем не хуже давно обжитых земель. Вы же прекрасно знаете, сколько тысяч ливров частных пожертвований, сколько труда стоило то, что мы там сделали.

— Жаль, конечно, затраченного, но испанское правительство обещало возместить нам все понесенные расходы…

Бугенвиль дотронулся до верхней пуговицы камзола и вздохнул.

— Это так, ваше сиятельство.

День был солнечным. Стремительные облака бежали по небу. И оттого что они оставляли на земле легкие быстрые тени, все казалось неустойчивым, неопределенным, быстро движущимся куда-то. Бугенвилю нравилась такая погода, которая бывает лишь в самом начале лета, на исходе весны. Он любил, когда все обновлялось, сулило что-то новое.

Шуазель подошел к книжному шкафу и вынул четыре тома в черных кожаных переплетах. Он раскрыл один из них на той странице, где была закладка из розовой бумаги.

— Я знаю, что записки знаменитого английского адмирала Ансона известны вам досконально. Но давайте посмотрим еще раз.

Герцог остановился у массивного письменного стола, одернул рукава бархатного кафтана и начал стоя читать, временами делая ударения на некоторых словах.

«С тех пор как наш флот утвердил свое превосходство во всем мире, упустить выгоды, которые приносят новые открытия, и дать кому-нибудь другому превзойти себя в искусстве мореплавания было бы просто небрежностью и трусостью. Я доказал выше, что все мероприятия в Южном море не лишены риска до тех пор, пока мы вынуждены будем бросать якоря у берегов Бразилии…»

Голос Шуазеля звучал мягко. Его холеное лицо с большим лбом, высоко поднятыми бровями и двойным подбородком было очень моложавым. Толстые губы двигались ровно.

В открытое окно лилось щебетание птиц. Они вили гнезда и в поисках подходящего материала весело перелетали с места на место.

«…это открытие могло бы быть очень выгодным для всей нашей нации даже во время мира, а во время войны — сделать нас властителями на этих морях…»

Министр устал стоять и сел в кресло. По временам он поднимал глаза на Бугенвиля и затем переводил их на огромный медный глобус, стоявший посредине кабинета.

Бугенвиля многое связывало с этим человеком. Они познакомились десять лет назад.

Тогда казалось, что, выведенный из себя дерзким ответом юного лейтенанта, Шуазель всегда будет испытывать к нему неприязнь. Но судьба благоволит храбрым. В этом Бугенвиль не раз убеждался. И на поле сражения он никогда не прятался за чужие спины, и в словесном поединке с самым высокопоставленным собеседником отвечал смело, со свойственным ему остроумием. Мадам де Помпадур спасла его от гнева министра и представила медлительному и недоверчивому Людовику Пятнадцатому. Узнав, что Бугенвиль храбро сражался с англичанами в Канаде, король наградил его орденом и дал чин полковника. Вернувшись в Канаду, Бугенвиль сражался в бою под Квебеком и, когда был смертельно ранен маршал Монкальм, взял на себя командование отступающими войсками.

А двумя годами позднее он участвовал в той же Семилетней войне, но уже на берегах Рейна. И жизнь снова столкнула его с Шуазелем: он стал его адъютантом. Герцог был умным человеком и сумел оцепить достоинства своего подчиненного. И вот он уже в мундире капитана первого ранга… Кто может позавидовать судьбе скитальца? Но Бугенвиль предпочитал навощенному паркету Версаля необъятную ширь морских пространств. Он хорошо знал, что мог бы сделать блестящую карьеру при дворе, но им владели совсем иные помыслы. Не раз приходилось ему круто менять направление всей своей жизни, чтобы как-то удовлетворить снедающий его дух беспокойства.

Но все, чем бы он ни занимался, представлялось ему не настоящим делом. И наконец счастье улыбнулось ему. Большой проект, который он долго вынашивал, казалось, уже осуществлялся. Заселить необитаемые острова, сделать их пригодными для жизни — какая задача может быть благороднее? И вот все рухнуло… Ему же и предстояло передать Малуинские острова — которые англичане называли Фолклендскими — испанским эмиссарам, собственными руками разрушить все сделанное.

Шуазель кончил читать, и теперь еще отчетливее стало слышно пение птиц.

Каждый думал о своем. Шуазель привстал в кресле.

— Надеюсь, капитан, эту миссию вы выполните так же блестяще, как все, что делали под моим руководством.

Бугенвиль поблагодарил герцога. Он чувствовал, что тот хочет сказать нечто важное. Шуазель побарабанил пальцами по столу.

— Капитан, мне удалось убедить короля, имея в руках вот этот том. — Он похлопал по твердому переплету записок адмирала Ансона. — В ваше распоряжение предоставят самый быстрый фрегат королевского флота. В ваших руках, капитан, один из моих сокровеннейших замыслов. Ведь никто еще из французов не ходил вокруг света.

Герцог явно любовался эффектом, произведенным его словами. Это было то, на что Бугенвиль час назад мог лишь надеяться. Какое-то нетерпеливое волнение охватило его. И сразу нахлынули тысячи мыслей. Что нужно сделать в первую очередь? На кого из моряков можно твердо положиться? Ну конечно же, на старых друзей — Дюкло-Гийо и Жиродэ. А остальные офицеры? Бугенвиль знал, что его недолюбливают во флоте, считают выскочкой. Мужественное лицо капитана приняло жесткое выражение. Шуазель подумал, что таким Бугенвиль бывал в решающую минуту сражений. Решительный, волевой человек. Такие и нужны Франции сейчас, когда наступили годы горьких испытаний после заключения позорного мира. Ведь в Семилетней войне Франция потерпела поражение. Она потеряла почти все свои заокеанские владения.

И министр стал говорить о том, как важно сейчас восстановить престиж Франции на море. К сожалению, мало кто это понимает. А есть и открытые противники всех его начинаний. И едва ли не самый злейший его враг — герцог Дегийон, правитель Бретани, который так противился устройству поселения на Малуинских островах. Говорят, он стал поистине несносен.

Бугенвилю был хорошо известен нрав герцога Дегийона. Во всей Франции не найдется и десятка таких людей, способных пойти на все, чтобы укрепить свою власть. А уж своей жестокостью герцог превосходит всех владетельных особ. Он запорол нескольких браконьеров, охотившихся в его угодьях.

Теперь Дегийон настолько осмелел, что упрятал в тюрьму Сен-Мало генерального прокурора Бретани Лаша-лоте, боровшегося против коррупции и злоупотреблений знати. Бугенвиль сказал об этом Шуазелю.

— Вот как?! — министр пошевелил черными бровями. — Наверняка герцог уже пронюхал и о задуманном нами предприятии, хотя мы с вами не совсем уверены в благополучном его исходе. Ну что же, посмотрим. Теперь дело осталось за королевской подписью.

С наступлением весны Филибер Коммерсон почувствовал себя неважно. Лицо его заострилось, движения стали нервозными. Он не мог превозмочь чувства неудовлетворенности. Большая известность и даже слава ученого ничего не значили для Академии. Его доклады, которые он посылал туда, лежали непрочитанными, а собранные гербарии хранились небрежно. Никто из его коллег, даже знаменитый Бюффон, не исходил столько, как он, не собрал таких обширных коллекций. Сам Линней просил его описать средиземноморских рыб, и эта работа удалась ему!

Путешествуя по Швейцарии, Коммерсон посетил Фер-не — жилище Вольтера — и так понравился гениальному, но своенравному старцу, что тот просил остаться у него секретарем. Филибер согласился. И потом Вольтер нехотя отпустил ученого. Четыре года Коммерсон провел в беспрерывных скитаниях, но на родине его ждал сильный удар: он потерял жену и сына. В сорок семь лет это, наверное, еще тяжелее, чем в молодости. Обострилась мучившая его болезнь. Ближайший друг, астроном Лаланд, уговорил его хоть на время приехать в Париж, немного рассеяться. Но и здесь мрачные мысли не покидали его.

И вот неожиданное приглашение в экспедицию. Побывать в южных странах — его давнишняя мечта. Конечно, безумие отправляться с больными легкими в тропические страны, где воздух насыщен влажными испарениями. Но упустить такой случай? Организатор экспедиции — бывший полковник— направляется на юг Атлантического океана, чтобы передать какую-то колонию Франции испанским эмиссарам. Ну что ж, Малуинские острова — это такое место, где не побывал еще ни один натуралист. Хватит ли только у него сил?

Коммерсон посмотрел на себя в тусклое зеркало: грустные темные глаза, усталые складки вокруг рта, морщинистый лоб.

Надо ехать к этому полковнику на улицу Гренель. Коммерсон с неудовольствием подумал, что нужно, пожалуй, надевать парик, белые чулки и кафтан.

День выдался туманным, дождливым. Серые парижские дома стояли под таким же серым небом. На улице, как всегда, было оживленно и суетливо. Коммерсон не смотрел по сторонам. Но когда проезжали мимо огромного строящегося здания, он выглянул из окна кареты: Эколь Милитер — Военная школа. Он не любил военных, вообще все то, что связано с войной. Война за австрийское наследство сменилась Семилетней войной с Англией и Пруссией. Как это мешало его работе. Что разделяет народы и страны? Невежество, суеверия, религиозные распри, чванливость и алчность царственных особ! Нет ничего хуже войн. Каждая из них отбрасывает человечество назад. Как бы далеко, шагнуло оно вперед, если бы ученые всех стран объединили свои усилия. Коммерсон давно мечтал о создании всемирной академии наук. И опять пришли мысли о том, что полковник — неподходящая фигура для руководителя научной экспедиции.

Но мужественное лицо Бугенвиля понравилось Коммерсону, хотя это было лишь первое впечатление. Наблюдая жизнь растительного мира, ученый привык не доверять внешнему виду живого существа. И в шутку он часто говорил, что подходит к незнакомым людям, как к не определенному еще виду растения: каково оно, как существует, чем питается, как завоевало себе место под солнцем?

Неторопливо беседуя, он старался выяснить характер своего будущего спутника. Тот казался рассеянным и не всегда отвечал прямо на поставленный вопрос. Это настораживало.

— Вы говорите, мосье, — продолжал выспрашивать Коммерсон, — что конечная цель вашего путешествия — так называемые Малуинские острова. Почему же тогда требуется такой большой срок, чтобы подготовиться к нему? Ведь вы упомянули конец лета, может быть, даже осень.

— Видите ли, — с оттенком некоторой снисходительности ответил Бугенвиль, — в южном полушарии сейчас начинается зима, а это время — самое неблагоприятное для плавания по южным морям. Мы рассчитываем выйти из Нанта в конце октября — начале ноября, чтобы быть на Малуинах в январе, и перевезти колонистов, не пожелающих остаться при испанцах, в Буэнос-Айрес, откуда они смогут вернуться во Францию.

Ответ представлялся убедительным. Но Коммерсон видел, что его собеседник тоже приглядывается к нему и потому говорит не совсем откровенно.

— Правда ли, — наконец спросил Коммерсон, — что наше путешествие может продлиться намного дольше, чем вы сейчас говорите?

Бугенвиль улыбнулся. Да, этот Коммерсон ему положительно нравился. Он ничего не хочет знать о придворных интригах, о том, что не связано с наукой. Тогда, в разговоре с Шуазелем, Бугенвиль понял, что ничего еще нельзя сказать определенного до официального предписания о путешествии. А слухи о нем уже успели распространиться по Парижу. Он посмотрел на бледное лицо ученого.

— Да, мосье, это правда. Поэтому вам тоже нужно как следует подготовиться. Не думаю, чтобы вы вернулись во Францию с пустыми руками. Но что с вами, мосье, вы нездоровы?

— Нет, благодарю вас, — проговорил Коммерсон, с трудом удерживаясь от кашля. Он улыбнулся — Я не буду вам в тягость на корабле. Хотя, быть может, и подумаю о том, чтобы составить завещание перед тем, как отправиться в путь, — добавил он полушутя.

— Завещание не мешает оставить всем, — серьезно сказал Бугенвиль.

— Итак, — продолжал он, — никто не знает, сколько еще не открытых земель лежит по ту сторону обеих Америк. А уж для вас, мосье, это просто новый мир.

Коммерсон задумался. Ему хорошо было известно, как богата флора тропических стран. И вот что удивительно: в этих благословенных местах, там, где природа поражает своим изобилием, моряков ждали самые тяжелые испытания: голод, страшная цинга. А ведь на южных островах много очень вкусных и питательных плодов. Кто знает, может быть, многие тропические растения стоит выращивать и в Европе, и тогда тяжкий труд земледельца будет вознаграждаться сторицей. Какой простор для научных исследований ждет его там! Сколько предстоит еще сделать. А годы уходят, да и здоровье все чаще подводит его. Он только-только поднялся от простого собирательства к важным обобщениям. Нет, что бы его ни ждало, он отправится с Бугенвилем.

Коммерсон закашлялся и полез в карман за платком. Пальцы нащупали твердый синий пакет. Коммерсон вытащил его и прочитал:

«Мосье Дени Дидро. Париж. От Франсуа Вольтера. Ферне».

Бывшему секретарю Вольтера оставалось выполнить еще одно поручение великого старца.

Дидро уступил гостю свое кресло, а сам удобно устроился на внушительной кипе типографских корректур. Тесная комната была заполнена книгами. Стол с гнутыми ножками занимали раскрытые тома с множеством пометок на полях, исписанные торопливым почерком листки бумаги. Дидро принимал в халате, и это радовало Коммерсона. Ученый не любил официальной обстановки. Здесь же все располагало к самой непринужденной беседе.

На краю стола лежал синий конверт, который Коммерсон передал Дидро, пояснив, что некоторое время был секретарем философа.

— Так вы, мосье, естествоиспытатель? — спрашивал Дидро. — Я слышал, что вы собираетесь в кругосветное плавание. Нет ничего полезнее для науки.

— В этом я давно убедился, мосье, — живо ответил Коммерсон. — Во время своих скитаний по Европе я открыл много новых растений, которые нельзя отнести ни к одному роду, описанному Линнеем. Значит, это новые роды? Совсем нет. Скорее, классификация Линнея далеко не совершенна.

Дидро сосредоточенно смотрел на пряжку своего башмака. Вдруг он быстро поднял голову. На Коммерсона смотрели смеющиеся глаза философа.

— Послушайте, мосье, какие оригинальные мысли пришли мне только что в голову. Наш проводник по звездному небу Фонтенель объясняет нам, что на небесах есть потухшие солнца, точно так же, как и вновь зажегшиеся. Вы, вероятно, спросите, к чему это я веду? Сейчас узнаете. — Дидро вскочил и принялся расхаживать по комнате. — Допустим, что наше солнце постигла та же участь. Что же тогда произойдет со всем растительным и животным миром? Он погибнет. А если возникнет новое солнце? Тогда на земном шаре снова появится растительность, плоды, насекомые и, вероятнее всего, животные и человек — как естественные продукты жизни.

— Человек? — переспросил удивленный Коммерсон.

— Да, и человек, но не в том виде, в каком он существует сейчас. Сначала в каком-то, не знаю, в каком виде, затем снова не знаю, в каком, и наконец, спустя сотни миллионов лет, из миллионов видов получится двуногое существо, называемое человеком. Из этого следует, что те растения и животные, которых мы наблюдаем сейчас, суть не что иное, как переходные формы к другим, которые опять-таки будут все время изменяться. Все эти мысли, истинные ли, ложные, очень занимательны, не правда ли, мосье?

— Эти мысли для меня столь новы, — ответил пораженный Коммерсон, — что их надо как следует обдумать. Но пока же наш долг для блага будущих научных исследований и обобщений найти и описать все существующие виды растений. Надо, я уверен, создать новую систематику растений, но не такую, как предлагает нам Линней.

Дидро был врагом всякой системы. Он недовольно поморщился. Уж очень пахнет от всего этого мертвой схоластикой, где не остается места ничему живому. Классификация… Она должна быть очень гибкой, чтобы не стать совершенно бессмысленной. Но Дидро уже целиком захватили его мысли об изменчивости всего живущего. И он стал доказывать, что если отбирать животных или растения по какому-нибудь признаку, то в конце концов можно добиться удивительных результатов.

Коммерсон, от природы молчаливый, так и не смог вставить ни единого слова. Но он внимательно слушал философа. Как можно было не уважать этого человека? Поистине вся его жизнь — пример самоотверженности и бесстрашия в борьбе со всем тем, что мешает человечеству двигаться вперед. Его двадады сажали за решетку, книги его запрещают, сжигают. Вот уже сколько лет он стоит во главе «Энциклопедии», несмотря на все запреты и гонения, несмотря на то, что из-за бешеных нападок церкви, властей многие сотрудники покинули его и самому Дидро мракобесы грозили расправой. Коммерсон знал и то, что такие «вольнодумцы», как Шуазель, открыто ненавидели энциклопедистов и старались пресечь их деятельность.

Коммерсону передалось воодушевление Дидро, его речи, страстной, увлеченной. Но тот, наконец, спохватился и спросил, не утомил ли своего терпеливого слушателя.

Коммерсон взволнованно пожал ему руку.

— Я счастлив, что сумел с вами познакомиться, и надеюсь по возвращении в Париж еще раз обсудить все то, о чем мы с вами беседовали.

— Я не сомневаюсь, — ответил Дидро, — что из экспедиции вы привезете столько интересного, что этим прославите Францию и станете одним из бессмертных.

Это был намек на Академию наук, члены которой никогда не переизбирались, а их места занимали лишь после ухода академиков на пенсию или в случае их смерти.

Когда Коммерсон ушел, Дидро распечатал синий пакет.

Вольтер советовал ему покинуть родную землю, приглашал его разделить с ним одиночество и именем человечества заклинал не подвергать себя опасности проскрипции, первый сигнал которой был только что дан парламентом, из неуместного стоицизма не жертвовать жизнью и талантами, которые могут еще долго приносить пользу наукам и обществу.

Нападки на энциклопедистов усилились. На днях д’Аламбер говорил ему, что правительство может принять серьезные меры против свободомыслящих просветителей. Постановлением Королевского совета было аннулировано разрешение на издание «Энциклопедии» ввиду того, что «приносимая науке и искусству польза совершенно не соответствует приносимому религии и нравственности вреду».

Но прекратить свое великое дело?..

Дидро схватил лист бумаги.

«Я прекрасно знаю, что когда хищный зверь хлебнет человеческой крови, он уже не может обходиться без нее, — писал он Вольтеру. — Я прекрасно знаю, что он обратил свои взоры на меня и меня он, может быть, пожрет первым. Я прекрасно знаю, что честный человек может здесь в двадцать четыре часа потерять свое состояние, потому что они негодяи; свою честь — потому что здесь нет законов; свою свободу — потому что тираны подозрительны; свою жизнь — потому что они ни во что не ставят жизнь гражданина и пытаются спастись от общего презрения террором… Я прекрасно знаю, что они бросили и продолжают держать в тюрьме сановника, во всех отношениях достойного уважения, только потому, что он отказался содействовать разорению Бретани и открыто признал свою ненависть к суеверию и деспотизму Я прекрасно знаю, что у меня нет ни происхождения ни добродетелей, ни положения, ни талантов мосье. Лашалоте, и когда они захотят меня погубить, я буду погублен. И все же я отказываюсь уехать из Парижа».

Когда Коммерсон приехал к себе, он еще долго размышлял над тем, что сказал ему Дидро. Слова философа заставляли совсем по-иному подходить к живой природе. Нет, не классификация, не родство растений, само по себе — пусть и не по случайным, как у Линнея, а более глубоким признакам — должно лежать в основе ботаники. Гораздо важнее знать, как произошли эти виды, как они развивались и изменялись. С этими мыслями он и поехал в ботанический сад к профессору Бернару Жюссье, который давно работал над новой систематикой растений. Они долго ходили из оранжереи в оранжерею, где в тесных кадках томились пышные тропические растения. Выйдя на свежий воздух, Коммерсон подставил свежему ветерку разгоряченное лицо. Нет, растения надо изучать не в ботаническом саду, а там, где они растут, в естественных условиях. Коммерсону не терпелось ступить наконец на палубу корабля.

Через несколько дней Бугенвиль снова сидел в версальском кабинете Шуазеля. Теперь уже горячее желание превращалось в действительность: ему предписано после передачи Малуинских островов двинуться дальше на запад, войти в необъятное Южное море и попытаться отыскать открытые в XVI веке мореплавателем Киросом, а потом бесследно утерянные острова. Впрочем, утеряны ли они, трудно сказать. Многое прячет испанское Адмиралтейство, тщательно охраняя добытые в нелегких плаваниях сведения, чтобы не облегчать пути соперникам. А голландцы? Они составили подробные карты Вест-Индии. Но под страхом смертной казни ни один навигатор не может показать их иностранцам… Он — первый француз, который должен за одно плавание обследовать все эти места. Французские карты ненадежны, навигационные приборы несовершенны. Нелегкое дело взял он на себя! Но чем труднее задача, тем настойчивее становился этот человек. Он умел быть веселым, шутливым, одевался всегда тщательно и, как истый француз, несколько щеголевато. Дамы считали его галантным кавалером. Но светские развлечения оставались для него пустой забавой, хотя многих его знакомых они захватывали целиком. Над ним посмеивались: что же, юрист, воин, математик, дипломат, опять воин, моряк. Тридцать семь лет, а конца переменам не видно. И все еще холост. Неужели он думает жить вечно?

Другие откровенно завидовали и недоумевали: сама мадам де Помпадур к нему расположена. Достаточно одного ее слова, чтобы он получил блестящее место при дворе, а этот сумасброд собирается в какое-то путешествие, из которого вряд ли и вернется. Шутка ли — объехать кругом света! Пусть уж англичане занимаются этим, если им не сидится на своих туманных островах.

Бугенвиль знал, что его недолюбливают флотские офицеры. Многие из них — младшие отпрыски дворянских семей — прослужили уже десятки лет и не продвинулись по службе, а он был переведен из армии во флот сразу с чином капитана первого ранга. Теперь, когда его назначили начальником экспедиции, эта неприязнь, несомненно, усилится.

Но все это сразу ушло куда-то далеко, как только он занялся делами предстоящей экспедиции. Прежде всего необходимо решить, сколько и каких кораблей нужно для нее. Раньше, еще во времена Магеллана, в дальние походы собирались целые флотилии из пяти-шести кораблей. Расчет был прост: хоть один из них должен добраться до дома. В действительности так и случалось.

Бугенвиль решил по-другому. Нужен быстроходный фрегат и плавучая продовольственная база — небольшое транспортное судно.

Его первый наставник по морскому делу капитан второго ранга Дюкло-Гийо по распоряжению Шуазеля отправился в Нант, чтобы наблюдать за постройкой корабля.

Однако пришла пора и для разочарований. Как мало, оказывается, считаются с мнением начальника экспедиции. Драгоценные теперь дни уходили на то, чтобы согласовать самый пустячный вопрос. Ему не хватало времени побывать у математика д’Аламбера, обсудить достоинства и недостатки разных навигационных приборов. А от этого могла зависеть судьба всего предприятия.

Но Бугенвиль обрел неоценимого помощника. Коммерсон предложил целую программу научных исследований. Он очень скоро понял, что одних лишь ботанических исследований, конечно, будет недостаточно, и поэтому советовал включить в состав экспедиции ученых разных специальностей. Правда, математик, и незаурядный, был в лице самого Бугенвиля. А надо еще было найти астронома, инженера, рисовальщика. И большую часть этой работы Коммерсон взял на себя. Но, как-то посетив Коммерсона, Бугенвиль увидел, что тот лежит, обложенный подушками, страшно бледный, утомленный.

— Мой друг и коллега, — мягко сказал Бугенвиль. — Вам необходимо на время уехать из Парижа. Поезжайте к себе в поместье и там несколько отдохните. Нельзя преждевременно истощать себя. Ваши силы вам еще очень и очень пригодятся.

— Скажите положа руку на сердце, — проговорил Коммерсон, — так ли хорошо идут наши дела, как вы все время меня уверяете?

Бугенвиль посмотрел на больного. Что сказать ему? Только сегодня пришло письмо от Дюкло-Гийо. Капитан сообщал, что герцог Дегийон добился, чтобы в экспедиции был представитель ненавистного Бугенвилю миссионерского племени — отец Лавесс. Неладно и с оснащением фрегата, писал Дюкло. По распоряжению властей на нем установлены слишком тяжелые пушки под предлогом, что корабль отправляется в неведомые страны к «кровожадным дикарям». Капитан выражал недоверие и некоторым офицерам, которые были назначены на фрегат и должны приехать в Нант для прохождения службы.

Сам Бугенвиль, занятый неотложными делами, не мог выехать из Парижа. Он рассказал только о том, чего ему удалось добиться в версальских кабинетах.

Пока Бугенвиль говорил, Коммерсон лежал полузакрыв глаза. Потом приподнялся на подушках и пожал влажной горячей рукой твердую ладонь капитана.

— Поверьте мне, что все будет в порядке, — сказал Бугенвиль, пристегивая шпагу и протягивая руку за шляпой.

В первых числах ноября забрызганная грязью карета катилась по дороге из Парижа в Нант. Бесконечные осенние дожди превратили ее в сплошное месиво. Лошади с трудом тянули экипаж на подъемах, вытаскивали его из огромных луж. На пологих холмах одиноко стояли потемневшие от дождя ветряные мельницы. Бугенвилю, завернувшемуся в плащ и сидевшему в углу кареты, они чем-то напоминали корабль с обвисшими парусами.

Рядом с Бугенвилем, совершенно прямо, сидел принц Шарль Нассау Зиген. Поглядывая на него, Бугенвиль благодарил судьбу, что ему попался такой неразговорчивый спутник. Сейчас, одолеваемый заботами и сомнениями, он не чувствовал никакого желания поддерживать хоть какой-нибудь, даже самый пустой разговор.

Принц Шарль был еще совсем молодым человеком. В двадцать один год он уже успел пройти службу во французской армии и получил чин лейтенанта, а затем ему присвоили звание капитана драгун.

Человек исключительно храбрый, он участвовал в Семилетней войне, был адъютантом маршала де Кастри. Наполовину немец, наполовину француз, Нассау унаследовал свой титул по отцовской линии. Но этот титул не давал Шарлю никаких прав. Он слыл искателем приключений. И как только он услышал о кругосветном путешествии, сразу же решил принять в нем участие в качестве волонтера. По указу короля его включили в экспедицию Бугенвиля. Сейчас принцу явно хотелось расспросить о море, о предстоящем плавании, но, сдержанный по природе, Нассау не хотел начинать разговор первым.

Молчание в конце концов становилось тягостным. Впереди тучи стали рассеиваться. Порывы ветра, разгонявшие их, прибили к стеклу кареты красный листок клена. В разрывах облаков показалось голубое небо. Бугенвиль счел это благоприятным предзнаменованием. Он повернулся к Шарлю:

— Вам, ваше высочество, еще ни разу не приходилось бывать в море?

Принц повернул только голову, его корпус остался неподвижным. Но голубые глаза зажглись любопытством.

— Нет, но я надеюсь, что смогу хорошо перенести длительное плавание. Вы ведь тоже, капитан, насколько мне известно, стали моряком совсем недавно?

Нет, это не издевка. Глаза принца смотрели честно и прямо. Да и кажется, этот малый начисто лишен чувства юмора.

Бугенвиль кивнул головой:

— Да. Мне пришлось несколько раз пересечь Атлантический океан. Одно время я очень увлекался мыслью создать на Малуинских островах французское поселение.

Принц смотрел не мигая. Лицо его оставалось совершенно бесстрастным. Как объяснить этому юноше, что ликвидировать поселение на Малуинах — это почти то же, что отрубить себе правую руку?

— Но теперь мы передаем их Испании.

Бугенвиль задумался. Три года назад он вот так же ехал из Парижа к морю, чтобы впервые отправиться на эти острова, расположенные близ южной оконечности американского континента. После заключения мира с Англией, в 1763 году, многие французы, населявшие канадский полуостров Акадию, не захотели остаться под владычеством англичан и пожелали вернуться во Францию. Вот эти-то выходцы из Канады и стали первыми поселенцами на Малуинских островах.

Увлекшись своей идеей, Бугенвиль сумел склонить к ней и нескольких арматоров — владельцев судов из Сен-Мало. Их корабли так часто бывали на этих островах, что в конце концов во Франции они стали называться Малуинскими.

Несмотря на несколько суровый климат, они очень подходили для заселения, так как были необитаемы. Значит, не придется никого ущемлять, лишать прав на исконное владение землей.

Бугенвиль представил Шуазелю в самом заманчивом свете выгоды, которые удастся извлечь из этого поселения. Туда непременно стали бы заходить все суда, идущие в Южное море через Магелланов пролив или огибающие мыс Горн.

Первоначально там жили всего двадцать девять человек. Но сумев увлечь своей идеей и колонистов и команды судов, Бугенвиль с удовольствием отмечал, как быстро благоустраивается поселок. Были построены дома, склады, заложена крепость с четырнадцатью пушками. В то время по морям бродило множество каперов и корсаров, и подумать об обороне было совсем не лишним.

Суда совершили несколько рейсов во Францию и обратно, доставляя все новых поселенцев. Два года колонисты обживались на островах, испытывая немалые трудности. Проходили долгие месяцы, прежде чем удавалось получить какие-нибудь вести с родины. Но все были воодушевлены и трудились не покладая рук. Офицеры так же, как и простые матросы, вставали с зарей и ложились глубокой ночью.

Люди, видевшие в начинании Бугенвиля только сумасбродство, мало-помалу притихли. Поселение на островах разрасталось. Но вскоре англичане, а потом и испанцы предъявили на них свои права.

Сейчас и сам Бугенвиль признавал в душе свою затею сумасбродной. Он горестно размышлял о том, что не так-то легко установить справедливые отношения между людьми.

Но ничего не поделаешь. Бугенвиль был не таким человеком, чтобы не понимать, что на этот раз он проиграл. А раз проиграл, надо попытаться извлечь даже из своего поражения как можно больше пользы.

Он провел рукой по лицу, как бы отгоняя навязчивые воспоминания, и рассказал принцу все, что было связано с Малуинами, придерживаясь лишь фактов и умолчав о своей идее.

Принц понял только то, что попытка основать на Малуинах колонию доставила Бугенвилю случай совершить кругосветное путешествие, так как министерство поручило ему после передачи этой колонии испанцам вернуться во Францию через Южное море и нанести на карту новые земли и острова, которые ему удастся там открыть.

— Вы, капитан, счастливый человек, — сказал принц со своей жесткой улыбкой.

— Я полагаю, что счастлив уже тот человек, у которого острый ум и доброе сердце, — серьезно ответил Бугенвиль. — С этими дарами природы он познает самого себя и окружающий мир.

— И все-таки жаль отдавать острова испанцам, — не ожидание сказал принц, — ведь, по вашим словам, выходит, что Франция не пожалела средств для того, чтобы сделать эти острова пригодными для заселения.

— Мой жизненный опыт говорит мне, что усилия и усердие никогда не пропадают даром. Даже если Испания будет владеть этими островами, я нисколько не раскаиваюсь в содеянном. Люди отвоевали у дикой природы еще один клочок земли. Это, как хотите, прогресс.

Принц ничего на это не ответил. Он внимательно всматривался в даль. Лошади шли шагом. И когда они одолели крутой подъем, в мутной пелене дождя путники увидели наконец море, незаметно сливающееся с серым горизонтом.

Бугенвиль велел кучеру остановиться. Он вылез из кареты и с наслаждением вдохнул морской воздух. Лошади стояли под дождем, понуро опустив головы и поводя влажными боками.

На пригорок взбиралась роскошная карета, запряженная четверкой. Кучер нещадно нахлестывал коней. Экипаж поравнялся с Бугенвилем. Из-за края занавески выглянуло бледное лицо. Бугенвиль узнал Дегийона. Герцог спешил в Париж.

Бугенвиль сел в карету. Лошади под уклон побежали веселей.