За убегающим горизонтом

Глава VII Снова лишения, снова открытия

Казалось, на побережье ничего не изменилось. Все так же гостеприимно манило оно буйной зеленью, все так же мерно покачивались громадные кокосовые пальмы, все так же высоко над головой голубел купол безоблачного неба.

На тех же местах оставались длинные черные пироги и хижины — низкие, овальной формы, сделанные из тонких веток латании и удивительно гармонировавшие с пейзажем острова.

Но нигде — ни у хижин, ни возле пирог, ни в прибрежной роще — не было стройных фигур таитян.

В шлюпке вместе с Бугенвилем находились принц Нассау, шевалье де Бурнан и де Бушаж.

Все были в каком-то лихорадочно возбужденном состоянии.

— Их нигде не видно, мосье, — сказал принц, тщательно осматривая в подзорную трубу каждую тропинку, ведущую в горы. — Уж не готовятся ли они к войне против нас?

— Необходимо принять самые решительные меры, чтобы такая война не вспыхнула, — ответил Бугенвиль. — К сожалению, у островитян есть все основания не доверять более нам.

Бугенвиль был мрачен и молчалив. Ясно, что достигнутую с такой легкостью дружбу полинезийцев теперь не так-то просто будет восстановить. Возникают иногда такие положения, потрясающий смысл которых трудно выразить обычными словами. Бугенвиль сейчас совсем в другом свете воспринимал окружающую природу. Каждое дерево, куст, гора — насторожились. Чайки, жалобно крича, носились над самой головой.

— Туземцы верят, что после смерти души их сородичей превращаются в чаек. Не потому ли птицы так жалобно кричат сегодня, что среди них есть и убитые вчера люди? — спросил де Бурнан.

Бугенвиль ничего не ответил. Под обветренной кожей на скулах задвигались желваки. Де Бурнан плотнее надвинул на голову треуголку, а де Бушаж поправил шпагу.

Принц опустил подзорную трубу.

— Наш век — век человечности, — сказал он. — Конечно, сюда придут и другие европейцы. Но я надеюсь, что они познакомятся с туземцами только для того, чтобы преподать им истину и сделать их добродетельными, а значит, и счастливыми.

— Ваше суждение, принц, требует уточнения, — возразил Бугенвиль. — Мы действительно преподали туземцам истину. Но истина эта весьма печальна: не верьте посулам чужеземцев, бойтесь данайцев, дары приносящих, у них медоточивые языки и черные сердца…

Дно шлюпки зашуршало о прибрежный песок. Бугенвиль выпрыгнул из нее первым. Навстречу ему, придерживая шпагу, спешил шевалье дю Гарр, начальник караула. Всем своим видом шевалье показывал, что он примерный служака и честно исполнил свой долг. Остановившись в двух шагах от капитана, дю Гарр салютовал ему шпагой и, набрав в грудь воздуху, приготовился рапортовать.

— Не трудитесь, шевалье, — холодно сказал Бугенвиль, — я уже знаю все. Вы поставили нас перед необходимостью быть готовыми отразить нападение островитян. Вы поссорили нас с благородным, миролюбивым народом. Вы пролили кровь обитателей Новой Киферы. Именем короля я вас арестовываю.

— Мосье, я протестую…

— Замолчите, шевалье, — гневно крикнул Бугенвиль, — я не хочу и не могу более разговаривать с вами. Отдайте шпагу!

Дю Гарр хотел что-то сказать, но перед ним выросли де Бурнан и де Бушаж. Принц отстегнул у него шпагу.

Дю Гарра провели в палатку, которую занимал караул, и поставили вооруженных часовых. Были арестованы и три матроса, участвовавшие в убийстве.

Бугенвиль собрал короткий совет. Решили послать в глубь страны небольшой вооруженный отряд во главе с принцем Нассау. Принц должен был найти таитян и уговорить их вернуться на побережье.

Моряки стали подниматься в горы. Вокруг все цвело и благоухало. Каждый листок, пронизанный солнечными лучами, казалось, воплощал собой торжество живой природы. Но моряки ничего не замечали вокруг себя. Мелкие камешки, потревоженные тяжелыми морскими сапогами, с громким стуком скатывались вниз. Нигде не было ни души.

Наконец, после долгих блужданий, французы заметили большую группу во главе с вождем Эрети. Островитяне насторожились. Но принц демонстративно бросил на землю ружье, отцепил шпагу и, протянув вперед руки, пошел навстречу туземцам. Узнав принца, Эрети приблизился со скорбным видом. За ним к морякам боязливо подошли мужчины, а потом женщины, некоторые с грудными детьми на руках. Младенцы широко раскрытыми глазами смотрели на сверкающие пуговицы солдатских мундиров. Некоторые таитянки бросились, заливаясь слезами, на колени и повторяли: «тайо матэ», «тайо матэ» — «вы наши друзья, и вы нас убиваете!».

Де Бурнан, де Бушаж и д’Орезон стояли с опущенными головами, матросы сжимали в руках бесполезные сейчас ружья.

— Аибоу — приходите, — сказал принц и махнул рукой в сторону побережья.

— Иа оре на ое, — проговорил Эрети, — е меа роа те мауиуи но тау фафату — горе мое велико в моем сердце.

Принц выразительными жестами и немногими таитянскими словами, которые знал, дал понять, что происшедшее накануне никогда более не повторится, что вождь французов Путавери очень опечален и хочет сделать таитянам богатые подарки, чтобы прекратить возникшую было вражду. Но Эрети долго не соглашался привести своих соплеменников на побережье. Нассау уже хотел возвращаться, чтобы, посоветовавшись с Бугенвилем, решить, что делать дальше. Увидев, что принц собирается уходить, Эрети сказал несколько слов таитянам, и их отношение к морякам как-то сразу изменилось. Женщины надели на головы моряков венки, и островитяне вместе с французами стали спускаться с гор. Впереди шли принц и вождь Эрети, за ним, обнявшись, таитянки с моряками. Трудно было даже представить себе, что эти улыбающиеся люди только что предавались безутешному горю.

Вскоре счастливый смех зазвенел у того самого места, где пролилась кровь невинных людей.

— Какой счастливый и беспечный народ. Подобно детям, они легко переходят от горести к веселью, — сказал д'Орезон. — Как они легкомысленно относятся к жизни.

— Такое впечатление складывается, вероятно, потому, — отозвался де Бурнан, — что мы мало знаем таитян, их нравы значительно отличаются от европейских.

Бугенвиль, вернувшийся было на фрегат ввиду угрожавшей кораблям опасности, сразу съехал на берег, как только увидел, что таитяне пришли в свое селение. Он взял с собой в шлюпку куски разноцветных шелковых тканей, топоры, пилы, лопаты, ножи, кирки и другой инструмент, семена ржи, пшеницы, ячменя, конопли, огурцов, редиса, салата, спаржи.

Сначала Бугенвиль, разложив все это на земле, подошел к Эрети.

— Я очень сожалею, — сказал он, — что мои люди стали виновниками гибели нескольких жителей этого прекрасного острова, но убийцы будут сурово наказаны.

Эрети, казалось, понял, о чем говорил капитан. Он махнул рукой, как бы давая сигнал начать пение и танцы.

Шелковая ткань вызвала у таитян неподдельный восторг. Бугенвиль подозвал мужчин и показал, как нужно пользоваться лопатами, мотыгами, топорами. Он попросил Эрети выделить небольшой участок земли, свободной от деревьев. Матросы сняли дерн, вскопали почву лопатами и посеяли привезенные Бугенвилем семена. Начальник экспедиции объяснил, как ухаживать за всходами, собрать урожай и из полученных зерен сделать муку. Бугенвиль дал таитянам попробовать хлеба и сухарей и объяснил, что это блюдо приготовлено из таких же вот зерен.

Затем на глазах огромной толпы местных жителей и моряков обоих кораблей из палатки вывели шевалье дю Гарра и трех матросов, участвовавших в убийстве мирных жителей. Бугенвиль приказал заковать убийц в кандалы и объяснил островитянам, что так на его родине Эноуа Парис — стране Парижа — поступают со всеми преступниками.

Один из таитян, высокий и стройный юноша в легком одеянии — парео, подошел к Бугенвилю, показал на длинные стволы ружей и мушкетов и попросил выстрелить из них, чтобы убедиться в силе этого оружия. Таитяне поймали несколько свиней, бродивших в роще, и привязали их к деревьям в сотне шагов от лагеря. Принц Нассау — лучший стрелок — и несколько матросов прицелились В животных и выстрелили. Все пули попали в цель. Животные упали замертво. Одна раненая свинья, оглушительно визжа, металась на привязи. Тогда грянул целый залп. Свинья тут же ткнулась рылом в землю. Это вызвало всеобщий крик удивления. Но через несколько минут таитяне, с интересом рассматривавшие страшные орудия, изрыгавшие смерть, забыли о них и занялись своими обычными делами.

В этот день меновая торговля шла очень оживленно. Таитяне приносили к кораблям десятки свиней и сотни кур — маленьких, покрытых пестрыми перьями. Шлюпки отвозили на суда целые горы бананов и кокосовых орехов.

Вечером Эрети пригласил Бугенвиля и нескольких офицеров на ночной лов рыбы. Пироги спустили в спокойную, защищенную со всех сторон бухту. Зажгли факелы. Таитяне, стоя на носу с длинными копьями, мгновенно протыкали насквозь всплывавшую на свет рыбу. Это они делали очень искусно. Никто из французов не смог ударить копьем хотя бы приблизительно так, как это делали туземцы.

На следующий день почти все приготовления к отплытию были закончены. Больные чувствовали себя значительно лучше, продовольствие, свежая вода и лес были погружены на корабли. Ветер был благоприятным, и на судах начали ставить паруса.

Как только Эрети заметил это, он сел в пирогу и подплыл к фрегату. Поднявшись на палубу, он обнял Бугенвиля, принца, Бурнана и Коммерсона и просил не отплывать так скоро, ведь еще не прошло условленных восемнадцати дней. Вождь беспрестанно показывал то девять, то восемнадцать камешков и просил остаться на такой же срок.

Бугенвиль пытался объяснить, что с радостью пробыл бы на острове еще некоторое время, но потеря шести якорей и ненадежность стоянки в бухте заставляют его покинуть Отаити.

От берега отделилась большая пирога, в которой среди женщин был таитянин, попросивший накануне пострелять из ружей.

— Аотуру, — указывая на него, сказал Эрети. — Его зовут Аотуру.

Когда юноша поднялся на борт, он обратился с новой, на этот раз очень удивившей Бугенвиля просьбой — взять его в неведомую Эноуа Парис, страну Парижа.

Он ударил себя в грудь и сказал:

— Путавери. — Потом, показав пальцем на Бугенвиля, произнес — Аотуру. — Так совершился обмен именами, принятый между друзьями на Таити.

Эрети хлопнул его по спине, подошел к Бугенвилю и тоже похлопал по плечу. Этим он дал понять, что поручает юношу таитянина заботам начальника экспедиции.

Пирога Эрети заполнилась подарками, которые ему преподнесли на фрегате. Наконец он, кряхтя, стал спускаться в нее. Но тут на палубу быстро вскарабкалась хорошенькая молодая таитянка. Она подошла к Аотуру и взяла его за обе руки, заглядывая в глаза. Аотуру обнял и поцеловал девушку, вынул из ушей три маленькие жемчужины и положил ей в руку. Она крепко зажала их в маленьком твердом кулачке и залилась слезами. Глаза Аотуру тоже покраснели, но он отошел от девушки с холодным и твердым выражением, не оставлявшим сомнений в его решимости покинуть родные берега и пуститься с чужеземцами в неведомую даль.

Девушка медленно спустилась по трапу в пирогу, которая наконец отвалила от борта фрегата. Глядя, как она удаляется, Бугенвиль задумчиво процитировал Вергилия:

Ветер свежел. Вершины гор окутались черными грозовыми облаками, похожими на клубы дыма. Тучи сползали все ниже и ниже, и наконец хлынули потоки тропического ливня. Густая сетка дождя отделила моряков от Новой Киферы.

Ливень прекратился так же внезапно, как и начался. Быстро стемнело. Лишь по белой полосе бурунов угадывалась в густом мраке линия побережья. На острове не светилось ни одного огонька.

Но Аотуру с палубы фрегата хорошо различал родные места. Он ни за что не хотел спуститься в каюту, которую теперь разделял с астрономом Верроном. Юноша решительно отказался и от европейской одежды. Несмотря на грозные протесты возмущенного отца Лавесса, он обедал и ужинал в кают-компании в одной набедренной повязке. Аотуру бродил по палубе всю ночь, ни на минуту не сомкнув глаз.

Прощался ли он с родиной или просто не привык ночевать в тесном помещении среди незнакомых, непонятных ему вещей?

Утром подул ветер, разогнавший тучи. Матросы «Будёза» выбрали якоря. Фрегат под фоком и двумя марселями вышел в открытое море через проход в рифах, открытый шевалье де Бурнаном три дня назад.

Не прошел корабль и нескольких кабельтовых, как ветер совершенно стих, паруса беспомощно повисли. Сильное приливное течение и крупная океанская зыбь погнали фрегат прямо на коралловые рифы, где пенились и крутились водовороты.

«Еще полчаса — и корабль разобьет в щепы, — подумал Бугенвиль. — А спастись здесь, у отвесных скалистых берегов, вряд ли кому удастся».

Никакие парусные маневры Дюкло-Гийо не помогали, корабль приближался к рифам.

Бугенвиль решил, что если через двадцать минут не подует ветер, он распорядится спустить на воду спасательные шлюпки.

Аотуру в большом волнении ходил по палубе. Он прекрасно понимал, что кораблям грозит гибель. Юноша отчаянно жестикулировал, показывая то на небо, то на воду, подбегал к Бугенвилю и Дюкло-Гийо и быстро-быстро говорил им о чем-то.

До рифов оставалось не больше пятнадцати саженей.

— Спустить шлюпки! — приказал Бугенвиль.

Но Аотуру вдруг радостно улыбнулся, схватил его за рукав камзола и показал на берег. Верхушки огромных кокосовых пальм, растущих у самой воды, наклонились в сторону моря. Вскоре все почувствовали вначале легкий, а затем все более упругий ветер, дувший с запада. В один миг матросы были на мачтах. Корабль, как живое существо, проснувшееся от спячки, вздрогнул всем корпусом и повернул в сторону моря.

Через несколько часов остров Новая Кифера, или, как его называли местные жители, Отаити, совершенно скрылся из глаз. Вокруг, как и две недели назад, расстилалась безбрежная ширь океана, неторопливо катящего свои пологие волны. Пассат гнал корабли все дальше на запад. Но обитатели прекрасного острова, его природа продолжали оставаться главной темой разговоров.

Естественно, что внимание всех было приковано к таитянину Аотуру, который, казалось, не испытывает никакого огорчения, что покинул свою страну.

Очень подвижный, он облазил весь фрегат от бушприта до гакаборта, от палубы до марсов и поразительно быстро усвоил назначение многих снастей и приспособлений. Аотуру охотно вступал в разговор с каждым. Беседа не была затруднительной ни для одной из сторон. Французы объяснялись с помощью тех немногих таитянских слов, которые они успели выучить на острове. Аотуру же обладал такой выразительной мимикой и жестикуляцией, что мог выразить этими средствами даже сложную мысль.

И Коммерсон, и Бугенвиль, и принц, и даже Вивэ расспрашивали его о жизни на острове: обычаях, преданиях, подробностях быта. Таитянин часто заходил в каюту Коммерсона, и ученый, как мог, объяснял ему, зачем понадобилось собирать так много самых разных растений.

Чаще всего Аотуру стоял на баке. Часами всматривался он в горизонт, будто ожидая увидеть знакомые места. И когда показалась трехглавая вершина какого-то острова, который открылся с моря на расстоянии около десяти-двенадцати миль, Аотуру запрыгал на одной ноге и громко закричал, указывая на него: «Умаитиа!». Он поднял руки вверх, сжал их и несколько раз с силой потряс ими. Этот жест был понятен всем народам на земле. Аотуру не потребовалось больше объяснять, что на острове живет дружелюбный народ и что если французы высадятся там, им будет оказан такой же теплый прием, как и на Новой Кифере.

Но Бугенвиль решил не приставать к острову, памятуя о бедствиях адмирала Роггевена в этих водах, и проложил курс так, чтобы избежать встречи с низменными островами, описанными адмиралом.

Когда же на безоблачном небе вспыхнули звезды южного полушария, Аотуру показал Бугенвилю яркую точку в созвездии Ориона и сказал, что если держать на нее курс, то через два дня корабли пристанут к большой земле, где много кокосовых орехов, бананов, кур, свиней. Он опять сжал руки над головой и показал на пальцах, что у него там множество друзей. Бугенвиль пытался объяснить ему, что корабли не могут менять курса. Тогда Аотуру бросился к штурвалу, с управлением которого уже ознакомился, оттолкнул рулевого и повернул штурвал так, чтобы корабль шел на эту яркую звезду. Аотуру с трудом оторвали от штурвала и увели на бак. Тогда он лег ничком на палубу и не хотел ни с кем разговаривать. Боцман Пишо, успевший подружиться с таитянином, подошел к нему и, мягко взяв за плечи, поставил на ноги, повторяя: «Не огорчайся, мой друг».

Вскоре Аотуру успокоился и с большой охотой стал называть звезды, на которые ему указывали. Звездная карта неба оказалась для него столь же хорошо знакомой, как и рощи родного острова. Аотуру увлекся и, когда наконец спустился в каюту, дал понять Веррону, что на Луне, Солнце и известных ему планетах обитают живые существа. Когда Бугенвиль узнал об этом, он воскликнул:

— Кто же осмеливается говорить о невежественности язычников? Какой Фонтенель разъяснил им множественность миров? Их познания в астрономии удивительны. Не это ли лучшее доказательство того, что островитяне — непревзойденные моряки?

— Да, мосье, — отозвался Веррон. — У них есть, наверное, свой знаменитый астроном, свой Фонтенель. Этот народ, несомненно, еще задолго до нашего появления заселил крошечные клочки суши в самом сердце океана. Но как это стало возможным? Ведь мы не видели у островитян никаких судов, кроме небольших пирог!

Над этим же часто размышлял и Коммерсон, занося в свой дневник все подробности увиденного им на Новой Кифере.

«Я хочу набросать легкий эскиз этого счастливого острова, который кажется мне наилучшим из всех встреченных нами… — писал ученый. — В первый же день, когда я ступил на остров, я назвал его Утопией, как великий мыслитель Томас Мор назвал свою идеальную республику[6]. Я еще не знал, что мосье Бугенвиль обозначил остров Новой Киферой. А Эрети сказал нам, что остров называется Отаити. Это единственное место на земле, где живут люди без недостатка в чем-либо, без многих пороков, известных европейцам, без распрей, междоусобиц…»

Коммерсон обвел глазами груды папок с еще не разобранными растениями, которые он собрал на Новой Кифере. Он вспомнил банановые рощи, стройные кокосовые пальмы, величественные горы. Ученый опять взялся за перо. Ровные строки быстро покрывали длинные, узкие полоски бумаги. Мысли бежали одна за другой. Коммерсон писал все быстрее, так что брызги чернил летели из-под пера:

«Рожденные под прекрасным небом, питаемые плодами земли, которые не нужно выращивать, управляемые более отцами семейств, чем королями, они не знают другого бога, кроме любви. Все дни посвящены ей. Весь остров ее храм. Все женщины — ее алтари, все мужчины — ее жрецы.

Там нет ни стыда, ни других условностей нашего несовершенного общества. Какой-нибудь критик, может быть, увидит в этом распущенность нравов, бесстыднейший цинизм, чуть ли не проституцию, но он грубейшим образом ошибется. Надо знать образ жизни первобытного человека, рожденного, по существу, свободным, чуждым каких бы то ни было предубеждений.

Язык их очень звучен, гармоничен, состоит почти из четырех тысяч слов, не спрягающихся и не склоняющихся, то есть без всякого синтаксиса. Интонация, мимика островитян так выразительны, что надежно предохраняют от фразеологии, которую у нас называют богатством языка и которая заставляет нас теряться в лабиринте слов.

Таитянин произносит каждое слово соответствующим тоном, и из этого все понятно. Душевные переживания, порывы сердца передаются движениями губ. Тот, кто говорит, и тот, кто слушает, всегда в контакте.

Неправы те, кто говорит об «орде грубых дикарей». Все у них отмечено умом. Их пироги замечательны и легко управляются. Хижины изящной формы, очень удобны, красиво украшены.

Их отношение к нам было просто замечательным, несмотря на то, что мы принесли им столько вреда. Все возбуждало их любопытство. Они просили рассказать о каждом блюде, которым их угощали. Если овощи им казались вкусными, они просили семян и осведомлялись, как их сеять, за сколько дней они взойдут. Хлеб им показался очень вкусным. Мосье Бугенвиль показал им зерна, муку и объяснил, как выпекают хлеб. Все подобные процессы они легко схватывали в деталях с полуслова».

Коммерсон перечитал написанное. Что ж, все верно, все так, как он видел своими глазами. Но можно ли было за десять дней узнать все детали жизни Утопии, встреченной посреди океана? Конечно нет! Коммерсон видел, что не все на острове обладают одинаковым имуществом, да и не все трудятся.

Он очень мало может сказать об имущественном неравенстве островитян. Ведь он пробыл на острове всего полторы недели, да и то большую часть времени — в лесу, горах, вдали от селений.

Теперь, когда Бугенвиль точно обозначил координаты острова — видимо, все-таки Кирос первый открыл его, — к нему устремятся корабли европейцев. Но будет ли лучше от этого островитянам? Отец Лавесс разглагольствует о том, что надо обратить язычников в христиан, принудить их отказаться от своих ужасных нравов и заставить работать на пользу католической церкви. Он требует, чтобы Аотуру уже сейчас крестили, и, если понадобится, даже насильно.

Теперь Коммерсон видел не только цветущую страну. Трость, поднятая дю Гарром на таитянина, отбросила гигантскую черную тень. Крики и стоны раненых и умирающих, обагренные кровью штыки…

Коммерсон встряхнул головой, отгоняя страшное видение. Пусть знают все, что такое «цивилизация», которую несут на острие штыка европейцы.

Разве дю Гарр, арестованный Бугенвилем, одинок? Коммерсон прекрасно знал, что и некоторые другие офицеры фрегата поступили бы так же, как подлый шевалье. Филибер взял перо и опять принялся писать:

«Как можно не снять с островитян обвинения в воровстве? Это правда, что они унесли у нас много вещей, но заслуживают ли они из-за этого имени воров?! Мы думаем, что право собственности священно. Но существует ли оно в природе? Нет, это чистая условность. Но никакая условность ни к чему не обязывает, если она не известна людям или с ней не согласились.

А таитяне, которые сами предлагали и великодушно отдавали французам все, что им было желанно, и не думали об этом исключительном праве. Островитяне брали гвоздь, или стакан, или бисквит, чтобы отдать эти вещи первому, кого встретят. Взамен же они приносили кур, бананы, свиней. Я верю в чистую душу таитян.

Такова ли душа некоторых наших моряков, на которую Жан Жак Руссо ставит рассудительно вопросительный знак и подвергает сомнению?».

Дверь приоткрылась, и в каюту ловко проскользнул Аотуру. Он взял исписанные листки и, увидев изображение хорошо знакомых ему предметов, нарисованных Коммерсоном, широко улыбнулся. Он уже не раз заставал ученого за таким странным занятием: покрывать бумагу какими-то мелкими значками. Коммерсон вручил ему гусиное перо и начал объяснять, как им пользоваться. Сначала у Аотуру ничего не получалось. Но через некоторое время под руководством ученого он смог уже сносно написать все буквы своего имени.

Прошло больше месяца с тех пор, как корабли покинули Новую Киферу. Уже не раз на горизонте показывались земли, не обозначенные на картах. Моряков не покидало тревожное чувство. В этих неизведанных морях ежеминутно грозила опасность наткнуться на отмель или подводную скалу, необходимо было бороться со встречными ветрами и все время лавировать. По утрам часто нависал туман. Почти все встречавшиеся по пути острова были окружены кольцом бурунов, не позволявших подойти к берегу. Но туземцы подплывали близко к кораблям на своих быстроходных пирогах. Моряки приветливо махали руками сидевшим в пирогах людям и выменивали у них мучнистые клубни иньяма, заменявшего в Океании картофель, кокосовые орехи, красивые раковины.

На морской карте, там, где раньше все было покрыто синей краской, появились очертания новых земель.

Корабли шли медленно, меняя курс, как только на горизонте появлялся пенистый пояс волн, разбивавшихся о рифы. Нужно было плыть очень осторожно, а с наступлением ночи и вовсе спускать паруса, ложась в дрейф. Уже начинал сказываться недостаток продовольствия. Опять, как и до высадки на Таити, многие офицеры и матросы стали жаловаться корабельным врачам, что кровоточат десны. Это означало, что цинга снова угрожает экипажу. Свежую провизию давали только больным. Остальные с отвращением жевали надоевшую солонину и сушеные овощи.

У арестованного дю Гарра и закованных в кандалы его пособников, лишенных передвижения и свежего воздуха, болезнь быстро прогрессировала. Бугенвиль после долгого размышления приказал освободить их.

Погода то и дело менялась. Как всегда, неожиданно налетали шквалы. Но моряки были всегда наготове.

Однажды утром показался большой остров, покрытый густым лесом. Берег его круто подымался из воды. Нигде не встречалось удобной бухты. В полдень, когда по наблюдениям Веррона была определена южная широта 14°23′ и западная долгота прямо по курсу фрегата открылся другой остров. Корабли подошли к его восточному берегу и провели ночь в дрейфе. Едва рассвело, к судам подошло множество пирог. Островитяне привезли с собой дары природы своего острова: сочные фрукты, многие из которых были неизвестны французам. На берегу можно было рассмотреть тысячи покачивающихся от малейшего ветерка кокосовых пальм. Среди деревьев стояли шалаши, вдалеке виднелось поселение туземцев.

Корабли прошли очень близко от берега, но нигде не удалось выбрать хоть какую-нибудь якорную стоянку. Сильный бурун с удивительной яростью кипел у черных камней.

На следующий день к вечеру опять показались острова, тоже покрытые лесом. На одном из них виднелась чудесная, как бы посаженная человеческими руками аллея пальм. Островок был настолько красив, что сравнить его можно было разве что с Таити.

Высадиться на берег опять не удалось, и экспедиция продолжала свой путь. Бугенвиль назвал всю группу встреченных островов архипелагом Навигаторов (Самоа).

Прошли еще недели… На карте появились очертания островов — Бледного сына, Авроры (Алофи и Маэво), Пантекот, названного так потому, что он был открыт 22 мая в день религиозного праздника Пятидесятницы. Корабли прошли на юго-запад, потом повернули на юг, и везде им встречались острова. Бугенвиль решил назвать их Большими Цикладами (Новые Гебриды).

В последних числах мая на одном из островов моряки обнаружили удобную для высадки бухту. Веррон определил местонахождение кораблей—15°22′ ю. ш. и 168°00′ в. д.

Вначале жители острова, который они называли Аоба, угрожая копьями, препятствовали высадке французов, но когда увидели, что им нечего опасаться, отложили свое оружие и вступили в дружеские переговоры с моряками. Ге, воспользовавшись мирной обстановкой, нарубили дров и запаслись свежей водой. После отплытия с острова корабли взяли курс на юго-запад.

Бугенвиль все время вел счисление от мыса Дезире (Десеадо) у выхода из Магелланова пролива, как наиболее точно определенного пункта. Данные астрономических наблюдений для определения местонахождения корабля все больше и больше отклонялись от вычисленного по карте.

«Чем объяснить это? — размышлял Бугенвиль. — Единственный ответ — сильное течение к западу. Вот почему многие путешественники, плывя на запад, намного раньше встречали Новую Гвинею, чем предполагали, и делали отсюда неверный вывод, что размеры Тихого океана меньше, чем в действительности».

Вскоре показалась земля, отмеченная на карте Кироса Австралией Святого Духа. Правильно ли предположение этого мореплавателя, что где-то дальше на юг лежит Южный материк? Верна ли догадка географов, что Новая Голландия относится к тому же континенту, что и Новая Гвинея? Чтобы узнать истину, надо пройти на запад по той же десятой параллели не менее девятисот морских миль. Но запасы продовольствия тают, пополнить их в этих водах нечем. И все же Бугенвиль приказал идти дальше на запад.

Многие были недовольны таким решением. Зачем туда плыть, раз и так уже две недели назад был еще раз урезан рацион? Куда ведет их Бугенвиль? Надо повернуть круто на север, идти к Новой Британии, Молуккским островам, иначе все могут погибнуть от истощения. Но Бугенвиль как будто и не слышал ропота недовольных. Он часто засиживался в каюте, ворошил свои записи по навигации. Скорость передвижения корабля, направление и время — вот что нужно знать каждому мореходу. И каждая из этих задач решалась по-разному. Хорошо плавать по известным маршрутам. Когда в синей дымке пропадают берега, держись определенного курса и при попутном ветре можешь быть уверен, что через столько-то дней будешь у намеченного пункта. Здесь — не то. Никогда не видели земли, где сейчас находится фрегат, белых парусов, никогда еще европейцы не наносили на карты эти извилистые скалистые берега. Что находится на юге, на западе? Об этом можно только гадать. Главное — идти вперед и вперед, исследовать сколько хватит сил юго-западную часть Тихого океана.

И все время надо размышлять, думать, сопоставлять, принимать решения, которым должны беспрекословно подчиняться четыреста человек экипажа. Трудно! Но разве легче было другим первооткрывателям, когда они впервые вступали в самые большие на земле пустынные водные пространства?

И Бугенвиль снова и снова просматривал дневники и записи мореходов прошлого. Они составили первые карты пусть неточные, но все же ориентиры, таблицы, помогающие определять местонахождение корабля.

Бугенвиль читал и свои записи, которые он вел, впервые пересекая Атлантический океан:

«25 ноября 1758 года. Северо-западные ветры стали еще сильнее. Небо затянуло тучами. Этой ночью я заметил, что, несмотря на громадные волны, море светлое, даже блестящее. Те, кто объясняет это движением частиц атомов, находятся на правильном пути».

А вот еще запись: «Анекдот о д’Аламбере. Рассказывают, что мадам Руссо, кормилица знаменитого математика, на его вопрос о том, что такое философ, ответила: «Философ? Да это человек, который всю жизнь изнуряет себя, чтобы стать знаменитым после смерти».

Бугенвиль улыбнулся. Он ясно представил себе спокойное лицо д'Аламбера. В последние годы они часто встречались в салоне мадам Леспинас. Умная, обаятельная женщина. Он обязан ей знакомству с многими учеными-энциклопедистами.

В дверь каюты тихо постучали.

Вошел Сен-Жермен и робко осведомился о дальнейших планах капитана. Бугенвиль довольно сухо ответил, что все будет зависеть от обстоятельств.

— Де Бурнан был очень любезен, — сказал Сен-Жермен, — и сообщил мне, что вы, мосье, советовались с ним относительно того, идти ли дальше на запад от земель, которые вы окрестили Большими Цикладами.

— Да, это так. — Бугенвиль смотрел на Сен-Жермена выжидающе. Он недолюбливал бывшего чиновника и не понимал, куда тот клонит.

— Позвольте мне дать вам совет, мосье, — вкрадчиво сказал Сен-Жермен.

Бугенвиль сделал неопределенный жест.

— Уже прошло более двух месяцев со дня выхода с Новой Киферы, и я думаю, мосье, что нам нельзя терять более времени. Нужно идти к широтам Новой Британии, чтобы затем, обогнув Новую Гвинею, остановиться в каком-нибудь порту.

Бугенвиль насторожился. Откуда у старой лисы столь обширные географические познания? Конечно, это неспроста, по-видимому, его информирует о курсе кораблей кто-нибудь из офицеров, скорее всего шевалье дю Гарр- Вот как этот человек отблагодарил за гуманное отношение к нему. Ведь если бы он оставался все время под арестом, запертым в своей каюте, вряд ли смог бы теперь даже привстать с койки!

Бугенвиль нахмурился:

— Спасибо, мосье, за совет. Я обдумаю его.

Корабли продолжали идти прежним курсом. Через несколько дней Лавесс подошел к Бурнану, которого все считали правой рукой Бугенвиля, и задал тот же вопрос, что и Сен-Жермен.

Бурнан ответил, что не знает в точности намерении капитана, но, по-видимому, корабли продвинутся к северо-западу еще на пять-десять градусов, до тех пор, пока, может быть, не откроется какой-либо пролив, отделяющий Новую Гвинею от Новой Голландии.

Криво усмехнувшись, Лавесс процедил:

— Я хочу высказать пожелание, чтобы это опасное решение не повлекло за собой потери обоих наших судов и большей части их экипажа. Все знают, что вода, овощи и топливо на исходе. Сокращен на две трети рацион, и без того более чем скудный. И ничто не предвещает скорого окончания наших бед.

— Следует помнить, — спокойно сказал Бурнан, — что мы вышли в кругосветное плавание не для того, чтобы привезти с собой мускатные орехи, корицу и другие пряности, как, может быть, считает Сен-Жермен. Даже самое малое открытие не дается без борьбы и трудностей. Мы попали в нелегкое положение, следовательно, надо сжать зубы и затянуть ремни на животе.

Темные круги под глазами шевалье говорили о том, что ему приходится тяжелее, чем многим другим.

Лавесс пристально взглянул на Бурнана, но ничего не сказал.

Орден предписывал своим членам сохранять невозмутимость при любых обстоятельствах. Хитрый, вымуштрованный суровой иезуитской школой, Лавесс не стал спорить с шевалье, но продолжал методично, с присущей ему настойчивостью убеждать Сен-Жермена, что дальнейшее продвижение на запад может привести только к гибели обоих кораблей.

И когда прошло еще несколько недель, старый колониальный чиновник не выдержал. В присутствии Лавесса и астронома Веррона он раздраженно попросил комиса[7] показать опись имеющегося продовольствия, которую он составил для Бугенвиля и Дюкло-Гийо.

Комис с презрением посмотрел на отчаявшегося человека:

— Это вас совершенно не касается, мосье, и вы не имеете никакого права спрашивать меня об этом!

— Не касается?! — вспылил Сен-Жермен. Он уже не мог владеть собой. Топнув ногой, он почти закричал — Я не могу не заметить, что мосье Бугенвиль поступает несправедливо и черство, сокращая пищевой рацион экипажа! И это еще более чувствительно, так как он не питается с нами за одним столом!

Сен-Жермен потерял всякое чувство меры и стал выкрикивать свои обвинения, как базарная торговка. Комис и подошедший Дюкло-Гийо с удивлением смотрели на старого чиновника. Сен-Жермен в возбуждении сорвал с головы парик, и его маленькая подстриженная голова выглядела особенно нелепо на фоне надувшегося ветром грота.

— Бугенвиль привык к шоколаду с миндальным молоком, — кричал Сен-Жермен. — К этому надо добавить и молоко козы, которую мы везем от самого Монтевидео. И это в то время, когда команда голодает! Посмотрите на его лицо! Оно говорит о том, что мосье Бугенвиль не очень-то считается с нашими желудками в угоду своему! А что за командование! После Новой Киферы мы открыли столько земель, но из-за недостатка припасов не посетили ни одной из них. Что мы сможем сказать хотя бы об архипелаге, названном им Луизиадами? Сколько еще времени мы будем плыть на запад? Может быть, мосье Бугенвиль хочет сделать великие географические открытия? Ответьте мне, мосье Дюкло-Гийо!

Сен-Жермен сделал движение, как бы намереваясь схватить капитана за грудь. Дюкло не двинулся с места, только его густые брови сдвинулись. Он все больше и больше хмурился по мере того, как распалялся Сен-Жермен. Увидев мрачное лицо Дюкло-Гийо, Сен-Жермен как будто немного отрезвел:

— Я не вижу ничего реального в этом предприятии вплоть до сегодняшнего дня, — сказал он уже более спокойным тоном. — Кроме очень больших расходов на вооружение двух судов.

Почувствовав чей-то взгляд, Дюйкло-Гийо обернулся. За его спиной стоял отец Лавесс. Насмешливо улыбаясь, он с нескрываемым одобрением слушал Сен-Жермена и обменивался какими-то знаками с дю Гарром.

В некотором отдалении собралась кучка матросов. Дюкло-Гийо понял, что они с интересом ждут ответа капитана. Отчитать эту старую лису Сен-Жермена? Но на крик не следует отвечать криком.

— Моряку я не простил бы ни единого слова из того, что вы здесь изволили произнести, — сказал Дюкло-Гийо, сдерживая себя. — Но так как вы всю свою жизнь провели в колониях, а на наш фрегат попали только благодаря какой-то нелепой случайности, я вам отвечу. Сейчас наше положение труднее, чем когда бы то ни было. Вы знаете, что все это время нас преследуют бури, дожди и западные ветры. Я не раз ходил в Южное море. Здесь можно ждать ураганов в любую минуту. Даже сейчас, — Дюкло-Гийо показал вдаль, — на горизонте тучи. А во время шторма трудно лавировать вблизи незнакомых берегов. Вот почему наше плавание столь опасно. Все это, а также недостаток продовольствия, очевидно, взбудоражило ваши нервы. Вам следует пойти в каюту и хорошенько выспаться.

Лавесс был разочарован. Он ожидал стычки, скандала, а вместо этого Сен-Жермену прочитали нотацию. Бывший чиновник как-то сразу сник. Он надел парик, одернул сюртук и шаркающей походкой побрел к трапу.

Обернувшись к де Бурнану, Дюкло-Гийо сказал:

— И зачем только Бугенвиль взял на корабль эту сухопутную крысу. Сен-Жермен, видимо, не понимает, что такое дисциплина на корабле.

Де Бурнан усмехнулся:

— Я думаю, что старый чиновник не более как игрушка в руках других людей. — И шевалье многозначительно кивнул в сторону отца Лавесса.

Слеза капнула на исписанный лист бумаги, и чернила расплылись.

«…Запасы, которые мы взяли на Новой Кифере, подходят к концу, — старательно выводил Сен-Жермен своим каллиграфическим почерком. — Многие из офицеров больны цингой. Я тоже, к несчастью, в их числе. У нас нет свежего мяса и овощей, и потому нельзя остановить болезнь.

Ах, дорогая жена! Дорогое дитя!

Это вам я изливаю свои несчастья. Сегодня к столу подали трех крыс, которых все просто сожрали, — я не могу найти другого слова. Вчера на ужин было рагу из свиной кожи, из которой выщипали волосы. Однако рагу оказалось хуже крыс. На днях убили кошку, чтобы съесть ее. Но некоторые матросы сказали, что видят в этом плохое предзнаменование, и поэтому бросили ее за борт.

Я веду дневник в назидание потомству и потому, если останусь жив после постигших меня тяжких испытаний, или если эти строки когда-либо попадут во Францию, я желаю, чтобы из нашего печального опыта другие люди сделали выводы. Должен предупредить, что нельзя пускаться в такое путешествие, не запасшись хорошей провизией, в частности шоколадом, кофе, бульонными кубиками…»

Слеза снова упала на непросохшие строки. Сен-Жермен опустил голову на руки. Зачем только он ступил на палубу фрегата?

В Париже перед отплытием экспедиции многие говорили, что все равно корабли не пойдут дальше Малуинских островов. Он сразу поверил в это, тем более что так же уверял и отец Лавесс.

На что же решиться? Ведь он должен сообщить Бугенвилю о том, что замышляет этот иезуит, о всех его темных делах. Но Лавесс приобрел над ним, Сен-Жерменом, какую-то необъяснимую власть.

Бугенвиль не такой человек, чтобы отказаться от своих замыслов. Он ведет экспедицию туда, куда задумал, несмотря на все трудности и лишения. Вот и оказался теперь письмоводитель между молотом и наковальней. Подчиняясь ярости отчаяния, он открыто выступил против Бугенвиля, но не сумел сделать того, что требовали от него отец Лавесс и озлобленный дю Гарр. Один из них фанатик, готовый пойти на все, лишь бы выполнить приказы своих начальников. Другой — из личной неприязни к Бугенвилю, пожалуй, не остановится ни перед чем, чтобы лишить его командования. А хирург Вивэ? Сен-Жермен не раз встречал его с отцом Лавессом.

За свою долгую жизнь в Гвиане старый чиновник присмотрелся ко многому. Ему-то было хорошо известно, что даже чопорные аристократы не гнушаются грязными махинациями, чтобы добиться своего. Дю Гарр склонил на свою сторону матросов, которых заковали в кандалы на Новой Кифере. Сегодня он, Сен-Жермен, всячески поносил Бугенвиля и Дюкло-Гийо, а завтра, если командование перейдет к этой кучке людей, что будет с ним?

Он придвинул к себе бумагу. Говорить с Бугенвилем он не может. Нужно написать о своих тревогах, рассказать все начистоту. Так спокойнее. Письмоводитель взял чистый лист бумаги и вывел: «Капитану первого ранга флота Его Величества Короля французов мосье Луи Антуану де Бугенвилю». Темная тень упала на лист бумаги. Сен-Жермен вздрогнул. Что это, во сне или наяву? На пороге каюты застыла черная фигура.

Лавесс спокойно подошел к Сен-Жермену, взял лежащую перед ним бумагу, разорвал ее и выбросил клочки за борт.

— Так что же мне делать? — растерянно спросила Жанна.

— Ничего, — улыбнулся де Бушаж. — Или, вернее, почти ничего. Тебе только нужно будет рассказать Бугенвилю все столь же откровенно, как мосье Коммерсону и мне. Чистую правду.

И видя, что испуг Барре еще не прошел, де Бушаж принялся мягко убеждать девушку:

— Пойми, Жанна, это необходимо. Ведь то, что ты, переодевшись в мужское платье, проникла на корабль, есть прямое нарушение морского устава, — де Бушаж подчеркнул интонацией юридическую формулировку. — Мосье Бугенвиль должен лично выяснить мотивы, побудившие тебя так поступить. Кроме того, это нужно еще и по другим причинам, более важным.

Хотя после происшествия на Новой Кифере почти все уже знали тайну Жанны, в списках судового экипажа она все еще оставалась Жаном Барре, слугой Коммерсона. Де Бушажу очень хотелось, чтобы Жан наконец-то превратился в Жанну, чтобы она не пугалась более каждого пристального взгляда. Ведь каждая жизненная мелочь превращалась для нее в проблему. Как только могла девушка перенести все трудности экспедиции, продолжавшейся уже почти два года?

Барре тоже ждала разговора с начальником экспедиции и в то же время боялась этой минуты. Ведь она за все это время не сказала Бугенвилю даже двух слов, всегда проходила мимо него, скромно опустив голову. А тут нужно объясняться с глазу на глаз.

— Иди, Жанна, тебя позовут. Ничего не бойся.

Де Бушаж, специально прибывший на транспорт, чтобы подготовить Жанну к разговору с начальником экспедиции, принялся насвистывать веселую мелодию. Но когда через несколько минут он взглянул в озабоченное лицо поднимавшегося по трапу Бугенвиля, шевалье выругал себя: разве можно думать лишь о своих делах?

Бугенвиль, пожалуй, выглядел лучше, чем другие члены экипажа, и в этом Сен-Жермен был прав. Капитана тоже не обошла цинга, но проявлялась она не в столь острой форме. И это Бугенвиль приписывал тому, что был деятельным и подвижным. Правда, испытанные моряки, не раз ходившие в длительные плавания, тоже еще крепились. Но путь в неведомое требовал много сил и напряжения всей воли. Бугенвиль знал, что в экипаже сейчас появились недовольные люди и при случае этим могут воспользоваться его враги.

По ночам у Бугенвиля ныла старая рана, полученная еще в боях за Квебек. Боль не давала заснуть. А бессонница — это мысли, мысли… Да, сделано немало. Открыты новые земли. Еще никто из французов не забирался так далеко на запад. Он разрешил многие сомнения географов. Но плавание не становилось от этого легче. Корабли все еще блуждали в запутанном архипелаге, названном им Луизиадами. Все время то слева, то справа по борту открывались буруны, проплывали стволы деревьев, водоросли, указывающие на близость земли.

Направление течений непрестанно менялось. Когда суда подходили близко к островам, доносился запах цветущих растений. Но высадиться на землю не удавалось.

Нередко спускались туманы, и тогда связь с транспортом «Этуаль» поддерживали пушечными выстрелами.

В каждой большой экспедиций почти неизбежно наступает момент, когда только мужество и выдержка ее руководителя могут спасти положение. И когда корабли наконец после долгих блужданий вошли в удобную бухту с хорошими якорными стоянками, Бугенвиль решил с помощью преданных ему людей ревизовать запасы провианта, находившегося на транспорте «Этуаль». Продовольствие — это было главное сейчас. От него зависела участь экспедиции.

Не желая вызывать излишних толков, Бугенвиль использовал, как предлог для этого посещения, беседу с Барре, которую он откладывал со дня на день после ухода с Новой Киферы. Этому мешали неотложные дела, требовавшие его присутствия на фрегате.

Проверка оставшихся запасов продовольствия не заняла много времени.

Часть муки и сухарей Бугенвиль приказал переправить на «Будёз». Овощей на транспорте оставалось значительно меньше, чем он рассчитывал. Что же, придется еще сократить выдачу бобов, из которых варят суп. Отдавая это распоряжение, Бугенвиль напомнил, что и офицеры и матросы должны быть на одном и том же рационе.

— Перед лицом испытаний все равны, — сурово сказал он сопровождавшему его комису. Потом, что-то вспомнив, добавил — Да, вот еще что. Некоторые недовольны тем, что мы везем козу, которая давала нам молоко. Зарежьте ее, хотя она так отощала, что не даст много мяса.

Покончив с продовольственными делами, можно было заняться и Барре. Бугенвиль прошел в каюту капитана Жиродэ, куда пригласили девушку. Увидев начальника экспедиции, Жанна растерялась и не смогла вымолвить ни слова. По ее худым щекам катились крупные слезы. Бугенвилю хотелось отечески потрепать девушку по щеке, но он только сказал:

— Теперь уж, мадемуазель Барре, вам нет необходимости облачаться в матросский костюм. Боюсь только, что на обоих кораблях не найдется ни одного женского платья, если, конечно, вы не везете с собой гардероба от мадам Бланш, модной парижской портнихи.

Барре сквозь слезы улыбнулась шутке.

Она ответила, что будет ходить в мужском костюме, с которым уже настолько свыклась, что ей, пожалуй, придется заново привыкать к юбкам.

— В таком случае, мадемуазель… — начал было Бугенвиль, но не успел закончить фразу. В каюту быстро вошел де Бушаж.

— Мосье капитан, — взволнованно сказал он, — часть экипажа захватила шлюпки, ружья и высадилась на подветренной стороне острова.

Бугенвиль быстро поднялся на палубу.

— Смотрите, — сказал ему Жиродэ, передавая подзорную трубу.

Одна шлюпка еще не достигла берега. Бугенвиль разглядел черную сутану отца Лавесса, сидевшего на корме. Приказать открыть огонь? Но это значило признать всех высадившихся па остров бунтовщиками. А ведь среди них были и матросы, обманутые хитрыми речами отца Лавесса и дю Гарра. Бугенвиль колебался, не зная, что предпринять. Но долго раздумывать нельзя. Надо действовать.

Шлюпка пристала к берегу. Из нее начали выгружать палатки, бочки с порохом.

Вдруг Бугенвиль с удивлением увидел, что остров как бы начал оседать в море. Вслед за тем от берега покатилась гигантская волна. Через несколько секунд она накрыла транспорт, ударив в борт с такой силой, что никто не удержался на ногах. Волна подхватила Бугенвиля и понесла к штирборту. Он больно ударился обо что-то плечом. Падая, он успел заметить, что несколько росших на острове огромных деревьев, описав вершинами крутую дугу, рухнули на землю.