За убегающим горизонтом

Глава II Навстречу ветру

В помещении было сумрачно. Красноватые отблески пламени из огромной печи и свечение раскаленного добела металла придавали всему необычный колорит. Массивное тело якоря как бы парило в воздухе, поддерживаемое толстыми стальными цепями. Оно медленно опускалось на большую плиту, служившую наковальней.

Из печи выполз какой-то красный зверь с огнедышащим плавником. Трудно было сразу распознать в нем лапу якоря, весившую, вероятно, не меньше тысячи фунтов. Лапу передвигали по направлению к наковальне при помощи целой системы хитроумных блоков и талей.

Наконец лапа вплотную приблизилась к телу якоря. Раздалась команда, и огромный молот стал наносить равномерные удары, рассыпая тысячи красных брызг, освещавших на мгновение потные полуголые тела люден.

В углу стоял человек, державший в правой руке треуголку, а в левой — платок, которым по временам смахивал искры, падавшие на обшлага его мундира. Карие глаза внимательно следили за действиями рабочих.

— Мосье Бугенвиль, капитан первого ранга, в порту?! — вдруг послышался чей-то низкий голос.

Бугенвиль обернулся и увидел высокого плечистого моряка. Тот поклонился:

— Боцман Пишо. Счастлив служить под вашей командой, капитан. Я старший боцман фрегата «Будёз».

— Откуда ты меня знаешь, боцман? — удивился Бугенвиль.

— Я вас знаю, капитан, уже восемь лет. Вы изволили заходить в мой скромный домик, здесь же, в Нанте, и спасли моего ребенка.

Огромный детина еще раз поклонился.

Бугенвиль вспомнил: перед тем, как в первый раз пересечь Атлантический океан, чтобы принять участие в войне с англичанами в Канаде, он некоторое время жил в этом городе. Тогда-то он случайно узнал, что сын одного из моряков опасно болен, и попросил полкового лекаря выходить его. Лекарь, кажется, добросовестно исполнил свой долг. Бугенвиль скоро забыл об этом случае. Но вот, оказывается, есть люди, до сих пор благодарные ему.

Он с любопытством посмотрел на боцмана. О чем думает, чем живет этот моряк?

Боцман, будто угадав его мысли, сказал:

— Я знаю, мосье капитан, в окрестностях Квебека и Монреаля, в долинах Абрагема вы командовали нашими войсками. Мой брат тоже служил под знаменами неустрашимого Монкальма. Он много рассказывал о своих бедах. В одном из боев наши и англичане рубились саблями. Моему брату здорово досталось, и он упал без чувств. Поверьте, мосье, его хотел ограбить какой-то француз, мародер. Когда мой брат пошевелился и застонал, мародер хотел застрелить его из мушкета. Хорошо, что у негодяя выбили из рук оружие! А англичане? Ведь и они грабили своих же. — Пишо помолчал и тихо добавил: — Вот так ремесло, оно подходит только для озверевших людей.

Бугенвиль невольно потрогал глубокий шрам на лбу, прикрытый париком. Война оказалась совсем не такой, как представлялось ему вначале. В лесах и болотистых топях Канады он многое передумал и перечувствовал. Бугенвиль не знал, что ответить боцману, и хотел отделаться шуткой. Но неожиданно для себя сказал:

— Нет, мой друг, воюют не жестокие люди — война делает их такими. — Заметив, что к их разговору прислушиваются рабочие, он строго спросил — Что вы здесь делаете, боцман?

— В этой кузнице, мосье, работает мой сын, Жан, тот самый, которого вы спасли восемь лет назад. Да к тому же и якорь-то куют для нашего красавца «Будёза».

К Бугенвилю, кланяясь и отирая пот со лба, подошел один из рабочих, совсем еще мальчик. Он был в широком лоснящемся кожаном фартуке и деревянных башмаках. Казалось, юноша совсем не был утомлен тяжелой работой. На его запачканном сажей лице задорно блестели зубы.

— Я хорошо вас запомнил, мосье, — сказал он ломающимся баском, — хотя мне и было тогда всего девять лет. Я вас всегда буду помнить.

— Что же ты нашел во мне такого примечательного?

Юноша молчал, продолжая широко улыбаться. За него ответил боцман:

— Он и не знает, как это сказать, да и я, признаться, тоже. — Пишо помолчал. — Не похожи вы на морских офицеров. Мне несколько лет пришлось служить на кораблях Индийской компании. Как там обращаются с матросами! А уж о бедных туземцах и говорить не приходится. Их и за людей-то не считают!

Бугенвиль нахмурился. Морской устав запрещал вести «вольные», не касающиеся службы разговоры с матросами. Поэтому он поспешил выйти из полутемной кузницы, где раздавался равномерный грохот тяжелого молота. Боцман последовал за своим капитаном.

Идти было приятно. Осенний воздух, насыщенный морскими испарениями, бодрил. Бугенвиль снял плащ и шляпу, обнажив белый, тщательно завитой парик. Поблескивало шитье отворотов рукавов и широкого воротника. Ветер шевелил полы мундира; по временам мелькал красный шелк подкладки. Кружевные манжеты украшали белоснежную рубашку. Он вытер платком высокий выпуклый лоб. Выражение его открытого лица было добродушным, но в уголках рта залегли горькие складки.

Бугенвиль шагал крупно, размеренно, как привык ходить в лесах Канады. Он не любил верховую езду, хотя прослужил несколько лет в драгунском полку, и предпочитал, когда только было возможно, ходить пешком.

Бугенвиль и Пишо обогнали нескольких человек, тащивших на деревянных катках огромную дубовую балку. Можно было безошибочно определить, что это — кораблестроители. Здесь, близ Нанта, был теперь, пожалуй, крупнейший судостроительный центр Франции. Каждый третий местный житель имел какое-нибудь отношение к верфи. Несмотря на позднюю осень, в порту было оживленно. У причала стояли суда, на которых развевались флаги многих наций. Прежде чем выйти из переполненного порта в открытое море, нужно было долго лавировать. Иным судам приходилось менять место стоянки, чтобы освободить путь для корабля, собирающегося покинуть гавань. Здесь все были заняты. Никто не оставался безучастным наблюдателем. Люди куда-то спешили, что-то несли, везли, тащили, упаковывали. С первого взгляда казалось, что вся эта кипучая жизнь нантского порта сродни суете муравейника. Но, приглядевшись, можно было заметить, что работа ведется осмысленно и даже, пожалуй, неторопливо.

Весь берег был застроен многочисленными складами и мастерскими. Здесь шили паруса, клепали огромные якоря для океанских судов, изготовляли такелаж, различные металлические части парусников.

Темный корпус только что оснащенного «Будёза» высился среди других судов, стоящих на рейде. Сразу было видно, что этот корабль готовится к дальнему походу. Возле него покачивались на волнах несколько больших барок, с которых грузили на фрегат бочки, мешки, тюки, ящики.

Боцман, шагавший, как требовал устав, несколько сзади Бугенвиля, наклонился к его уху:

— Честное слово, красавец корабль, но… Осмелюсь сказать, мосье капитан, не все на нем в порядке…

Бугенвиль сделал вид, что не слышал последних слов боцмана. Так полагалось.

Он знал, что доброжелательные к нему матросы, как будто невзначай, скажут еще многое, о чем он, может быть, не сразу догадается. Но он знал также: нельзя оборачиваться, нельзя расспрашивать, даже показывать, что слушаешь. Такова давняя традиция неофициального общения капитана с командой.

Бугенвиль шагал все так же ровно, но прислушивался, не скажет ли боцман чего-нибудь еще. Ему даже показалось, что Пишо причмокнул губами, как бы собираясь что-то сказать, но, видимо, раздумал.

Они подошли к самой воде. Берег был усеян щепками, обрывками канатов, мусором. Валялись неотесанные бревна, чернели бочки со смолой. У дебаркадера легко покачивалась на волнах шлюпка с «Будёза».

Когда Бугенвиль поднялся на фрегат по парадному трапу, его встретил вахтенный офицер и старый товарищ по прежним плаваниям на Малуинские острова капитан второго ранга Дюкло-Гийо.

Бывалый моряк был сдержан, и все же его суровое лицо осветилось неподдельной радостью. Бугенвиль прошел на ют. На корме корабля развевался королевский флаг: двойной красный крест на белом поле и в углах лилии Бурбонов. С высоты капитанского мостика открывался хороший обзор рейда, находившегося в десяти лье к западу от Нанта, в устье широкой Луары. Над оголенными мачтами фрегата нависли тяжелые осенние тучи. Бугенвиль снял треуголку и посмотрел на покачивающиеся верхушки мачт.

— Мосье капитан, — услышал он голос Дюкло-Гийо. — Офицеры собрались в кают-компании и ждут вас.

Бугенвиль еще раз посмотрел на серое свинцовое небо и прошел в кают-компанию, расположенную под адмиральской каютой.

Офицеры встали, приветствуя своего командира. В парадной форме они были удивительно похожи друг на друга. Одинаковые темно-синие кафтаны с белыми отворотами, одинаковые напудренные парики, одинаково поблескивают шпаги в пробившихся наконец скупых лучах солнца.

Несмотря на торжественность обстановки, которую подчеркивали тяжелые, обитые бархатом кресла, золотое шитье мундиров, у Бугенвиля возникло ощущение легкости, внутренней свободы. Это ощущение он испытывал всякий раз, попадая на палубу корабля. Даже здесь, в кают-компании, пахло морем, рыбой, смолой, свежим деревом. Он искоса взглянул на Дюкло-Гийо. Конечно, тот тоже испытывает сейчас радостное волнение, хотя, быть может, как истинный моряк, и не замечает извечных запахов моря.

Бугенвиль ответил на приветствие собравшихся.

— Шевалье де Бурнан…

— Шевалье де Бушаж…

— Шевалье д’Орезон…

— Шевалье дю Гарр… — представлялись ему офицеры.

— Я очень рад, мосье офицеры и гардемарины, — сказал Бугенвиль. — что наш король и провидение вверили моему командованию столь замечательный корабль и столь доблестных офицеров. Неизвестно, что нас ждет в плавании, но я уверен… — капитан сделал паузу и еще раз обвел взглядом лица собравшихся, — я уверен, что мы с честью выполним возложенную на нас королем нелегкую миссию, а провидение и морской бог Нептун к нам будут благосклонны…

Он выдержал паузу и добавил:

— Теперь позвольте мне осмотреть корабль и поздороваться с командой.

— …Во всяком случае мы получим хорошую возможность нанести решительный удар герцогу Шуазелю, пользующемуся столь большим влиянием при дворе благодаря покровительству богопротивной маркизы Помпадур…

Голос звучал монотонно. Можно было подумать, что говоривший читает текст по написанному, хотя перед ним не лежало ни единого клочка бумаги. Оба собеседника были облачены в черные одеяния. Один из них — в длинную сутану, другой — в плотный плащ с капюшоном, какие носили монастырские служки.

— Новый Свет открыл ордену Иисуса славное поприще. Все увидели, как горсточка безоружных людей вносит веру в среду диких народов. Теперь на испанских землях Америки, вместо скопищ кровожадных орд, трудятся во славу божию истинные христиане — вчерашние дикари. Но, как видно, это не по нутру нашим врагам, и они хотят вырвать миротворный крест из наших рук…

Человек в сутане говорил с легким испанским акцентом. Он достал какие-то желтые листки, прочитал их про себя и, не торопясь, зашагал по комнате.

Несмотря на полдень, окна была завешаны шторами. В массивном медном канделябре горело несколько свечей.

— Мы располагаем двумя письмами герцога Шуазеля французскому послу при испанском дворе маркизу д’Оссюну, В первом из них Шуазель выказывает недовольство тем, что испанский монарх не последовал примеру Людовика Пятнадцатого. Он осуждает слабость Карла Третьего и неспособность его министра Гримальди к решительным действиям против иезуитов. Это письмо от 27 марта сего, 1766 года. Во втором письме, датированном маем, говорится о возможной посылке экспедиции в южные моря. Что эта экспедиция будет отправлена, к сожалению, сомневаться не приходится. Как вы знаете, отец Лавесс, для того чтобы предупредить изгнание нашего ордена из Испании и опять войти в доверие к Людовику, надо прежде всего свалить Шуазеля, чьи щупальца уже тянутся и к Испании.

Всякого другого этот монотонный голос наверняка усыпил бы, но отец Лавесс слушал с напряженным вниманием. Он еле заметно покачивал головой, как бы соглашаясь с тем, что говорил его собеседник.

— Конечно, председатель совета министров и его кабинет пропитаны ядом современных доктрин, но король дон Карлос истинный католик. Никогда, пожалуй, не было столь набожного монарха. Он презирает светские удовольствия. Он ищет дружбы с Римом и не противится нашим замыслам. Ваша же задача, отец Лавесс, строго следовать инструкциям, полученным от генерала нашего ордена кардинала Риччи.

Отец Лавесс поднял на собеседника маленькие бесцветные глаза.

— До сих пор я выполнял все распоряжения герцога Дегийона, как это мне предписывалось. Корабль, который сейчас стоит на рейде, будет моим обиталищем до тех пор, пока это нужно ордену. Мне удалось сделать так, что в его команде будет несколько верных людей.

Лавесс многозначительно помолчал, перед тем как заговорить вновь:

— Пока что наша цель — Южная Америка, там наши братья очень сильны.

— Вы не должны, отец Лавесс, ни на минуту забывать, какая участь грозит ордену, если не удастся парализовать действия Шуазеля и португальского министра маркиза Помбаля, изгнавших наш орден из Франции и Португалии. Третьего дня мы перехватили последнее письмо Шуазеля, направленное специальной почтой в Эскуриал.

Подтверждаются наши худшие опасения. Мы не должны оказаться захваченными врасплох. А ставленник морского министра капитан Бугенвиль, как мне точно известно, человек решительный и твердый. Ни в коем случае нельзя возбуждать его подозрений в том, что мы хотим задержать экспедицию в Южной Америке.

— Осталось решить еще одно, — сказал отец Лавесс. — Очевидно, на втором корабле священником будет янсенист Маньяр[1]. Теперь, когда Людовика убедили, что христианская религия существовала пятнадцать веков без иезуитов и прекрасно обойдется без них и дальше, янсенисты подняли голову. Маньяр будет наверняка моим противником, хотя я официально и не являюсь больше членом нашего ордена.

Человек в плаще отрывисто сказал:

— Не вам, отец Лавесс, задумываться над такими пустяками. Мне прекрасно известны ваши выдающиеся способности. Думаю, что вы сможете все устроить наилучшим образом…

Он снял щипцами нагар со свечей, погасил их и откинул шторы.

Комната наполнилась светом. Собеседник отца Лавесса подошел к окну и, указывая на высокие мачты, видневшиеся отсюда, с третьего этажа старинного здания, проговорил:

— Видите, отец Лавесс, на «Будёзе» поднят флаг капитана первого ранга. Значит, Бугенвиль уже на борту фрегата.

Лавесс посмотрел по направлению протянутой руки и прищурил глаза. Линия рта с узкими губами вытянулась в тонкую полоску, на бледных щеках появились розовые пятна.

Он обернулся к своему собеседнику:

— Никогда этот корабль не войдет в Южное море… Однако пора уже позвать человека от герцога Дегийона, который давно дожидается внизу.

Человек в черном плаще кивнул головой. Лавесс позвонил в колокольчик. Пока посетитель поднимался по лестнице, оба собеседника молчали. Лавесс думал о предстоящей ему «миссии». По делам ордена он бывал и в Индии, и в Африке, проповедовал там слово божье, но в такое длительное плавание пускается впервые. Что ж, это нужно для ордена, и он, Лавесс, готов на все. Во Франции после Семилетней войны настали тяжелые времена. Чернь то и дело бунтует. Развелось много вольнодумцев, называющих себя философами, которые восстают против бога и церкви. Несмотря на королевский запрет, продолжают выходить тома «Энциклопедии», которые могут посеять только смуту и рознь в государстве. А что делают министры? Военный и морской министр герцог Шуазель добился изгнания ордена иезуитов — этой опоры королевской власти. Нет большего безумия! Сейчас министр занят флотом и не хочет ничего более знать. Нет, иезуиты еще сильны, и они покажут себя.

Раздался скрип половиц, и в комнату вошел человек в рваном плаще и широкополой шляпе, державший в правой руке дорожную сумку.

Он снял шляпу и остановился у порога в нерешительности.

— Тебя, кажется, зовут Лабардон? — спросил Лавесс.

— Лабардье, — поправил вошедший.

— Так вот, Лабардье. Ты в прошлом году ограбил почтовую карету, да еще браконьерствовал во владениях герцога. Твое место на виселице. Как это герцог простил тебя? — Лавесс говорил суровым тоном, скрестив руки на груди и устремив на Лабардье пристальный взгляд, ho тот стоял совершенно невозмутимо и в ответ на последние слова иезуита лишь осклабился:

— Что касается виселицы, то на нее попасть никогда не поздно, а пока я еще могу пригодиться его светлости герцогу Дегийону.

— Ты ведь плотник? — спросил Лавесс. И после того как Лабардье кивнул головой, продолжал — Герцог помиловал тебя для того, чтобы ты нанялся на фрегат «Будёз», который скоро отправится в дальнее плавание.

Лабардье поежился. Его прошиб озноб. Плыть за океан? Но ведь всем известно, что там свирепствует такая злая лихорадка, что даже самые сильные люди долго не выдерживают. Да и что он может там найти? Дикие непроходимые чащи, болота, дышащие зловонными испарениями? Нет, это не для него.

Но Лавесс не дал ему и рта раскрыть.

— Ты же сам понимаешь, Лабардье, — сказал он вкрадчивым тоном, — что тебе нужно отправиться подальше, и лучше всего за море. — Он достал кошелек и вынул несколько монет. — На эти деньги ты немного приоденешься, чтобы на корабле тебя не приняли за бродягу.

После утомительных хлопот в Париже Коммерсон несколько недель отдыхал в своем небольшом поместье Шатийон ле Домб. Но нездоровье не проходило. А время отъезда приближалось. Еще в начале осени он написал Бугенвилю полное тревоги письмо, в котором впервые в жизни пожаловался на недомогание. Но, верный себе, Коммерсон не забывал и о деле. Что же, если нездоровье не позволит ему выйти в море, он может вместо себя порекомендовать отличнейшего натуралиста, одного из своих учеников. Свой подробный план исследований он на всякий случай переслал в Париж.

Сидя в жарко натопленной комнате — Коммерсон, как и все чахоточные, постоянно зяб, — ученый предавался грустным размышлениям. Приготовления к отплытию заканчиваются. В ноябре экспедиция должна отплыть из Нанта к берегам Америки. Неужели пе осуществятся его мечты?

Вскоре Коммерсон получил ответ Бугенвиля:

«Мой дорогой друг, только Вы сами, разумеется, можете решить, будете ли Вы с нами во время путешествия. Каждый из нас хочет принести пользу отечеству и науке. Наступает зима! Решайте сами. Но мне почему-то кажется, что здоровье Ваше не столь уж плохо. И разве оно ухудшится, если Вы будете знать, что Вам потребуется вся Ваша воля и энергия? Кроме того, и это весьма важно, Ваше поведение могут использовать наши враги, они всюду станут кричать о Вашей неблагодарности, а может быть, и того хуже, станут доискиваться какой-то тайной причины Вашего отказа от участия в путешествии. Я, конечно, знаю, что как бы Вы ни поступили, во всех случаях это будет разумный и единственно приемлемый выход. Но правильно ли его истолкуют при дворе и не отразится ли это на наших изысканиях, обширный план которых мы с Вами так долго составляли в Париже? Вы прислали программу намеченных Вами работ и рекомендуете молодого натуралиста, в чьих способностях я нисколько не сомневаюсь. Но кто лучше Вас может выполнить намеченное Вами? Я пишу это, чтобы исполнить свой долг ученого и начальника экспедиции. Пожалуй, Вы единственный человек, которого мне будет так не хватать, если Вы не поедете».

Коммерсон не мыслил свою жизнь без странствий. Сердцем он всегда был в новых краях. Там, где еще так много неизвестных европейцам видов животных и растений. Эти строки ученый читал с горечью в сердце.

Но внезапно все изменилось к лучшему.

Бугенвиль сообщил, что транспорт «Этуаль», который будет сопровождать фрегат, отправится в путь значительно позднее — он выйдет в море в конце декабря и присоединится к «Будёзу» у Малуинских островов. Если же свидание на Малуинах почему-либо не состоится, оба корабля встретятся в Рио-де-Жанейро, а затем вместе пойдут через Магелланов пролив.

Таким образом, в распоряжении Коммерсона оказалось еще несколько месяцев. Быть может, удастся за это время поправить здоровье.

Это настолько обрадовало ученого, что уже на следующий день он взял в руки легкую трость и решил пройтись по окрестным холмам, подышать воздухом и пополнить свои гербарии.

В Шатийон ле Домб, где находилось поместье Коммерсонов, протекала река Арконс, приток многоводной Луары. Извиваясь в горах, скорее похожих на холмы, называемых Шаролле, она текла на запад, чтобы там, у Нанта, влиться в морские волны.

Несмотря на осень, было почти жарко. Коммерсон медленно шел по дижонской дороге, время от времени переходя на обочину, чтобы осмотреть какое-нибудь растение. Далеко уходить от дома было нельзя, но Коммерсон почувствовал прилив сил и шагал все дальше. Следя за течением Арконса, он подумал, что вот сейчас там, далеко на западе — он мысленно прикинул расстояние, должно быть, не меньше ста лье, — расправляет крылья фрегат, чтобы взять курс в открытый океан…

5 ноября фрегат «Будёз» прибыл в Менден, находящийся в нескольких лье от Нанта, и стал там на якорь, чтобы привести в окончательную готовность парусное вооружение.

Бугенвиль, несмотря на занятость делами, все же находил время пополнить свои знания по навигации, почитать дневники и судовые журналы знаменитых мореплавателей, посмотреть карты Кироса, Менданьи, Дампира, Ансона и других менее известных, но опытных мореходов.

Мысли о путешествии в далекий Тихий океан появились у Бугенвиля, когда он впервые познакомился с Дюкло-Гийо. Бывалый капитан часто рассказывал о тех, кто первыми отважились пересечь Атлантику и южные моря. Титаническим силам океана они противопоставили свой ум, знания, волю, закаленную в преодолении препятствий, мужество, неукротимую жажду исследований. Они знали, что в случае катастрофы помощи ждать неоткуда. Но эти отважные люди привыкли полагаться больше на себя. Они терпели лишения, страдали от голода, жажды, болезней, от многих невзгод, уготованных первооткрывателям.

И не удивительно, что таких людей было немного.

За долгие века, прошедшие после смерти Магеллана на одном из Филиппинских островов, только тринадцать отважных пересекли все океаны земного шара, повторяя его подвиг.

И вот теперь, сидя в адмиральской каюте, на корме фрегата, откуда была видна белая пена набегающих на берег волн, Бугенвиль мысленно прослеживал предстоящий путь.

Ветер шевелил листы тетради в сафьяновом переплете, на первой странице которой округлым, четким почерком было выведено:

«Перечень всех кругосветных плаваний и различных открытий, совершенных до сих пор в Южном море, иначе называемом Тихим океаном».

Бугенвиль не всматривался в свои записи, он знал их на память.

Итак, после Магеллана вторым, совершившим кругосветное плавание, был английский пират Френсис Дрейк. Он открыл в Южном море несколько островов к северу от экватора и Новый Альбион (Калифорнию). Но этот пират был известен и столь зверскими преступлениями, что его имя вызывало у Бугенвиля отвращение.

В конце шестнадцатого и начале семнадцатого века вокруг света ходили англичанин Томас Кавендиш, голландец Оливье де Норд, немец на голландской службе Георг Шпильберг, голландцы Схоутен, Лермит. Затем опять последовала пора англичан: восьмое плавание совершил Каули, девятое Роджерс.

Внимательно изучал Бугенвиль плавание голландца Роггевена, отправившегося в 1721 году на поиски мифической Земли Девиса, считавшейся частью неизвестного Южного материка.

Роггевен открыл остров Пасхи, затем острова, названные им Гибельными, так как один из его кораблей погиб там на рифах; этот мореплаватель нанес на карту и другие земли.

Последние два путешествия совершили совсем недавно адмирал Ансон и коммодор Байрон, тот самый, за эскадрой которого Бугенвиль следовал, идя в Магелланов пролив за лесом для поселения на Малуинских островах.

Бугенвиль знал, что где-то в Южном море находится экспедиция двух английских капитанов — Уоллеса и Картерета. Они отплыли из Англии на двух кораблях — «Дельфине» и «Сваллоу». Где они теперь? Какие терпят бедствия и лишения? Может быть, судьба сведет его с этими моряками?

Бугенвиль вспомнил длительные беседы в кабинете Шуазеля.

Герцог живо интересовался всем, что находил в морских архивах молодой капитан.

— Мы делаем ошибку, что не следуем примеру наций мореплавателей — голландцев и англичан, — любил повторять министр. — Ведь они по существу и обладают открытыми ими землями. Такая держава, как Франция, должна первенствовать на море. Жаль, что этого не понимают при дворе!

Министр подходил к медному глобусу на большой резной деревянной подставке. Огромный шар медленно поворачивался от легкого прикосновения руки Шуазеля. Он говорил, что немало французов прославили себя на море. Польмье де Гонневиль одним из первых обследовал берега Южной Америки в самом начале XVI века. А Барбине ле Жантиль пятьдесят лет назад отправился в Перу и Чили, а затем добрался до Китая.

Бугенвиль, конечно, знал, что основная заслуга в географических открытиях в Тихом океане принадлежит другим нациям. Испанец Хуан Гаэтано открыл Новую Гвинею и многие другие острова; его соотечественники Мендоса и Менданья нанесли на карту Соломоновы острова; Фернандес де Кирос стал знаменитым благодаря открытию многих островов и среди них земли, которую он назвал Австралией Святого Духа. Позднее первооткрывателями стали и голландцы Абель Тасман, Жан Эдельс, Питер де Нейте, Питер Карпентер и другие.

Бугенвиль обращал внимание министра на то, что многие из этих путешественников стремились лишь к собственному обогащению, не стараясь расширить сведения о земном шаре. Надо сделать так, чтобы экспедиция принесла максимальную пользу науке.

Но Шуазель неохотно говорил об этом.

Как-то раз министр встретил Бугенвиля мрачно. Он натолкнулся на явное противодействие своей политике. Неужели безмозглые придворные болтуны могут свалить его, фактически играющего роль первого министра?

В тот холодный зимний день он грел руки у камина и жаловался Бугенвилю на подагру. Оживившись, он рассказал, что недавно приобрел за восемь тысяч ливров настоящего Вандермелена — превосходное полотно «Этюд из шотландской гражданской войны 1650–1651 годов».

Бугенвиль слушал, сидя в кресле. Он знал страсть герцога к живописи, знал, что у него огромная, хорошо подобранная коллекция картин, одна из лучших во Франции.

Но внезапно министр резко изменил тон:

— Вам я могу сказать. Есть люди, которые не понимают, что инертность губительна. Пока мы спим, англичане станут хозяевами во всех частях света. Вы запомните это. Сколько труда положил я, чтобы увеличить численность и улучшить боевые качества наших фрегатов и линейных кораблей! Но некоторые персоны хотят, чтобы все оставалось по-старому. А это значит, что торговле будет нанесен непоправимый урон, и страна полностью разорится.

Шуазель был несколько недоволен собой, так как сказал больше, чем хотел. Имея столько врагов, он должен быть всегда начеку. Ему не хотелось, чтобы Бугенвиль знал, что он, военный министр, имеет какие-то слабости. И, идя навстречу духу времени, согласился с тем, чтобы экспедиция отправлялась под флагом научных изысканий. Но кому это желательно? Прежде всего энциклопедистам, с которыми якшается и Бугенвиль. Прогресс нужен, но «Энциклопедия»? Шуазель уже пытался однажды открыто вступить с ней в борьбу. Он и сейчас оставался ее непримиримым врагом. И в этом он был совершенно согласен с иезуитами, которых ненавидел.

Когда Бугенвиль покидал кабинет, министр пожалел, что так быстро отпустил капитана. Надо было опять заниматься наскучившими ему делами министерства.

Когда фрегат вышел в открытое море, Бугенвиль собрал на шканцах экипаж.

Медленно проплывали берега Бретани. Свежий ветер усиливался. Волны становились круче. Море покрылось барашками. Бугенвиль приказал держаться мористее. Взяли вторые рифы на гроте, но судно еще несло брамсели.

— Вы должны знать, — говорил Бугенвиль, — зачем мы отправляемся в столь рискованное предприятие.

Слова капитана уносило ветром в сторону, и Бугенвиль напряг голос:

— Многим из вас известно, что англичане скрывают от своих матросов опасности дальних путешествий. Правительство считает, что, выплачивая морякам двойное жалованье, можно не заботиться об их жизни. Никто не говорит матросам даже о цели путешествия. Так было и в экспедиции коммодора Байрона, которая только в этом году вернулась из плавания. Я думаю, что для нашего экипажа нет нужды создавать такие условия. Я верю, что мужество, терпение, усердие и добрая воля всего экипажа будут сопутствовать нашему предприятию. Все открытия, которые нам, может быть, суждено сделать, мы посвятим славе нашего короля и науке.

До сих пор никто не разговаривал так с экипажами кораблей. Многие офицеры насторожились. Они-то знали, что каждый третий умирал от голода, истощения и болезней, подстерегавших отважных моряков в южных морях. Но зачем говорить об этом простым матросам?

Ветер между тем крепчал. Белая пена срывалась с гребней волн. Судно легло в дрейф. Шторм ночью усилился. Все паруса убрали, спустили верхние реи. Боцман Пишо умело распоряжался матросами, выполняя команды вахтенного офицера. С убранными парусами корабль еще продвигался на север, но вскоре сломалась фор-стеньга, а потом и грот-стеньга. Судно набрало много воды. Подмокли запасы провизии, находящиеся в трюме.

— Судно не только не готово к плаваниям в водах, омывающих мыс Горн, но и здесь, в виду французских берегов, оно может потерпеть бедствие, — сказал Бугенвиль капитану Дюкло-Гийо. — Я не знаю, как и объяснить это.

— Нельзя же допустить, мосье капитан, чтобы опытные кораблестроители Нанта не знали простых вещей, известных каждому моряку. Ведь надводный борт имеет слишком большой завал внутрь, и поэтому палуба недостаточно широка.

— Можете не продолжать, капитан, я не моряк, но математик, и остальное мне совершенно очевидно, — сказал Бугенвиль. — Угол между вантами и мачтами слишком мал, и мы рискуем потерять их в штормовую погоду.

— На корабле слишком много балласта, — добавил Дюкло-Гийо. Вероятно, тонн сорок лишнего в трюме. Кроме того, к четырнадцати пушкам, установленным в закрытой палубе, по распоряжению герцога Дегийона, добавили ещё двенадцать.

«И здесь не обошлось без Дегийона», — отметил про себя Бугенвиль.

Нужно было идти в какой-нибудь порт, ибо с полученными повреждениями судно не могло идти к берегам Америки.

«Будёз» был на траверзе мыса Пенмарк, в сорока двух милях от Бреста, и Бугенвиль решил направиться туда.

На следующий день шторм немного утих, и на палубе появился отец Лавесс. Священник с трудом удерживал шляпу с загнутыми в две трубки полями. Полы сутаны отчаянно рвал ветер. Лавесс любезно раскланялся с Дюкло-Гийо и осведомился, скоро ли утихнет проклятый шторм, который может свести с ума.

— Со штормом шутки плохи, отец Лавесс, — отозвался Дюкло-Гийо, — но я надеюсь, что все кончится благополучно. После того как мы починим корабль в Бресте, куда мы идем, он сможет выдержать какие угодно бури.

— Как, капитан, разве нам нужно заходить в Брест для починки? — удивился Лавесс, — я был уверен, что у нас прекрасный корабль и ему нипочем все испытания. Мне сообщили, что длина его киля сто двадцать футов, что это лучший фрегат в нашем флоте. А велики ли повреждения, капитан?

Дюкло-Гийо не понравился тон Лавесса, и он сухо ответил, что фрегат действительно прекрасный корабль и ремонт вряд ли займет много времени.

Лавесс увидел шевалье дю Гарра и не спеша пошел к нему навстречу, но вдруг стремительно бросился к фальшборту и, держась обеими руками за планшир, наклонился над ним.

— На упадите в море, — насмешливо крикнул священнику Дюкло-Гийо. — Не очень-то хорошо отец Лавесс переносит качку, — сказал он дю Гарру.

По прибытии в Брест Бугенвиль стал действовать энергично. Мачты были укорочены, артиллерию полностью сменили. Вместо двадцатифунтовых пушек установили восьмифунтовые. Это уменьшило груз почти на двадцать тонн.

Шуазель, кроме того, дал разрешение в случае, если штормовая погода помешает пройти Магеллановым проливом, отослать фрегат «Будёз» с Малуинских островов обратно во Францию под командованием де Бурнана и продолжать плавание на другом судне.

Исправив рангоут и заново проконопатив надводную часть фрегата, моряки снова погрузили на судно снятые с него запасы продовольствия.

5 декабря 1766 года сильный восточный ветер наполнил паруса фрегата. Во второй раз моряки отошли от французского берега.

Транспорт «Этуаль» все еще стоял в Рошфоре. Этот старинный французский порт на реке Шаранте был окружен отмелями. Устричные банки служили местом промысла. Многочисленные семьи Добывали здесь себе пропитание. Коммерсон, который жил уже более месяца в этом городе, часто выходил на побережье полюбоваться морем. Устье реки было нешироким. Она несла свои воды в пролив Пертюи-д’Антиош. Здесь можно было встретить гораздо больше рыбачьих, чем торговых и военных судов. Интересуясь уловом, Коммерсон нередко копался в рыбачьих корзинах. Узнав его поближе, многие рыбаки стали приносить ему диковинных рыб.

Ученый с радостью заметил, что его здоровье день ото дня улучшается. То ли повлиял благодатный климат этой части Франции, то ли сказалось увлечение любимым делом, но он стал крепко спать по ночам, смягчился кашель.

Теперь ученый с улыбкой вспоминал о завещании, составленном перед отъездом. В нем Коммерсон оставлял все свое состояние и коллекции друзьям. Небольшую сумму он предназначал для основания института естественной истории.

Из Парижа приехал молодой франтоватый доктор Вивэ. Как-то, встретив на берегу реки Коммерсона, он с неудовольствием заметил:

— Мосье, вы ученый, а от вас пахнет рыбой. Разве это занятие для благородных господ? Оставьте, пожалуйста, его простолюдинам. У вас даже на камзоле чешуя.

— Ученому надлежит испробовать все, — сухо ответил Коммерсон. — Вы тоже принимаете участие в экспедиции мосье Бугенвиля. Значит, мы с вами коллеги. Думаю, со временем вы перемените свое мнение. А что касается рыбы, то прошу вас заметить, что даже шведская королева не считала зазорным возиться с ней. Вполне возможно, мосье, и у нее на платье была рыбья чешуя.

Вивэ неприязненно посмотрел на ученого:!

— Ну, уж я-то буду держаться подальше от этого. «И от вас, мосье», — добавил он про себя.

Коммерсон не знал, что хирурга назначили в экспедицию по настоянию Дегийона. Вивэ был больше известен в военном ведомстве, чем в медицинских заведениях. Не знал ученый и того, что кое-кому из экипажа транспорта поручено следить за ним, астрономом Верроном и инженером Роменвилем, которые тоже должны были стать его спутниками.

Экипаж «Этуали» состоял главным образом из опытных моряков Индийской компании. Они, как и рыбаки Рошфора, с удовольствием во всем помогали Коммерсону.

Многие в городе уже знали сухощавую фигуру Коммерсона и при встрече с ним почтительно раскланивались. Однажды, направляясь к причалу с многочисленными свертками в руках, ученый был остановлен юношей в поношенном камзоле.

Думая, что юноша хочет задать несколько обычных вопросов, Коммерсон в нетерпении остановился. Времени у него было мало. Шенар де ля Жиродэ — капитан транспорта — торопил всех. Сроки выхода «Этуали» из порта прошли, и теперь флагман экспедиции может напрасно их ждать у Малуинских островов — условленном месте встречи. Привыкший подчиняться дисциплине беспрекословно, Жиродэ испытывал большое беспокойство. А Коммерсону еще надо было многое успеть сделать.

Ученый смотрел на юношу, ожидая вопросов. Но, к его изумлению, тот вдруг повалился ему в ноги:

— Мосье, не прогоняйте меня!

Коммерсон был озадачен. Вероятно, его принимают за кого-то другого.

— Да я вас и не прогоняю. Объясните, пожалуйста, в чем дело. И если можно, поскорее: я очень спешу.

Юноша, не вставая с колен, сбивчиво объяснил, что его зовут Жаном Барре, что родители его разорены длительной тяжбой и что он совершенно лишен средств к существованию. Жан просил взять его в услужение, обещая во всем повиноваться и выполнять самую черную работу.

Коммерсон заставил юношу встать, усадил его на пустую бочку из-под рыбы. Ученый нуждался в хорошем слуге. Но этот хрупкий юноша, такой нервный и возбудимый? И кто он?

— А известно ли вам, мосье Барре, — сказал Коммерсон, внимательно наблюдая за выражением лица юноши, — какие испытания ожидают нас? Известно ли вам, что мы можем подвергнуться смертельной опасности? Только большая и благородная цель может послужить причиной для такого рода предприятия.

Юноша опустил голову. Но потом опять поднял ее и простодушно проговорил:

— Я давно, мосье, слежу за вами. И вы… вы кажетесь мне добрым.

Искренность всегда подкупает. Коммерсон как-то сразу почувствовал, что этот юноша не из обычной толпы портовых бродяг, заботящихся только о том, чтобы при случае поживиться за чужой счет или найти себе работу полегче.

Увидев, что натуралист колеблется, Жан Барре возобновил свои настойчивые просьбы, И Коммерсон сдался. Он вынул свинцовый карандаш, набросал несколько слов на клочке бумаги и передал его юноше:

— Отнесите капитану Жиродэ. Его вы найдете на палубе вон того судна. Пусть это будет вашим первым поручением.