Вообразим себе Монтескье, Бюффона, Дидро, д'Аламбера, Кондильяка или людей, им подобных, путешествующих для просвещения своих соотечественников, наблюдающих и описывающих так, как только они умеют, Турцию, Египет, Внутреннюю Африку, Малабарский берег и в другом полушарии— Мексику, Чили, земли Магеллана, Тукуман, Парагвай, если возможно, Бразилию, Флориду и другие страны. Такие путешествия будут самыми нужнейшими из всех и потребуют особой тщательности.
Л регат шел курсом крутой бейдевинд — ветер дул с» юга, под острым углом к кораблю. На горизонте возникло какое-то темное облако. Но в подзорную трубу можно было легко различить, что’ это не облако, а низкий берег большого острова. Бугенвиль стоял с наветренного борта, вглядываясь в приближающуюся землю. Не впервые подходил он к ней, но каждый раз удивлялся странному оптическому обману. Казалось, что остров покрыт густым, синеющим издали лесом. И это впечатление не было случайным. Даже открывший эти земли и приблизившийся к ним Джон Дэвис думал, что они лесисты.
Но Бугенвиль знал, что это не так. На острове не росло ни одного дерева. То, что издали мореплаватели принимали за лес, на самом деле было лишь густыми зарослями тростника.
Бугенвилю полюбились эти места. Острова были расположены в умеренных океанских широтах, всего в нескольких стах милях от южноамериканского побережья. Пустынные и дикие, они не привлекали алчных взоров могущественных морских держав. Но для человека деятельного и любящего труд здесь было к чему приложить руки. На островах протекали многочисленные ручьи с прозрачной водой. Почва, хотя и не очень плодородная, была вполне пригодна для земледелия. Небо здесь почти всегда оставалось безоблачным.
На островах было много птиц, особенно часто попадались утки чирки, в зарослях тростника водились лисицы и мелкие животные, в ручьях плескалась рыба…
Земля приближалась. Уже можно было различить над невысокими холмами струйки дыма, уловить едва слышный, но такой необычный в море запах сухой травы.
На юте собралась группа офицеров. Бугенвиль посмотрел на высокую фигуру шевалье дю Гарра. Что это за человек? Немногословный, всегда хмурый, он почти никогда не улыбался, а смеялся отрывисто, точно лаял.
Вот шевалье де Бурнана и де Бушажа понять нетрудно. Это простые люди, совсем не похожие на представителей «дворянства шпаги». Оба невысокого роста, по-галльски черноволосые и светлоглазые, они чем-то походили друг на друга, несмотря на различие характеров: де Бушаж — главный штурман экспедиции и математик — был романтически увлечен морем; у де Бурнана — молодого, но уже опытного моряка — некоторую сухость полностью искупали усердие и преданность делу.
Постепенно палуба заполнялась людьми: всем хотелось посмотреть на острова, которые еще столь недавно служили предметом споров с Испанией. Старая католическая держава предъявила на них свои права на том основании, что они географически очень близки к ее владениям в Южной Америке. Такое толкование своих прав было более чем сомнительным. Но не ссориться же со своим союзником из-за жалкого клочка земли! И французский двор взмахом пера Шуазеля отказался от этих островов.
На палубу осторожно вылез человек в коричневом камзоле и желтых башмаках с пряжками — корабельный письмоводитель Сен-Жермен. Он расхаживал на шканцах, как бы принюхиваясь к ветру.
В последние дни, во время перехода из Монтевидео, корабль жестоко трепало штормом. Сен-Жермен, страдая от морской болезни, не показывался на палубе. Да и во время плавания к берегам Южной Америки письмоводитель проводил целые дни за картами, раскладывая пасьянсы. Подойдя к отцу Лавессу, который давно уже появился на палубе, Сен-Жермен стал с ним о чем-то разговаривать, неуверенно держась одной рукой за планшир.
Раздалась громкая команда Дюкло-Гийо, и матросы в синих куртках и белых штанах быстро поднялись по вантам и разбежались по реям. Фрегат замедлил ход.
Поскрипывали снасти, шелестела вода за бортом, раздавались резкие отрывистые крики морских птиц. Бугенвиль с удовольствием смотрел на коренастого Дюкло-Гийо. Когда он отдавал приказания, повторяемые боцманами, то каждый раз делал нетерпеливый жест рукой.
Бугенвиль вспоминал… Малочисленная канадская армия французов, теснимая англичанами. Стоны раненых и умирающих после атаки на Тикондероге, хлюпающая под сапогами болотистая почва, провисшие от дождя грязные палатки французского лагеря. Сам он, едва оправившийся после сабельного удара. Каким контрастом всем им, измученным переходами, битвами и ранами, был человек, появившийся в лагере в мундире лейтенанта флота, пышущий здоровьем и жизнерадостностью. Бугенвиль тогда и предположить не мог, что этот человек сделается его спутником на долгие годы жизни. Пьеру Никола Дюкло-Гийо было тогда 35 лет, а плавал он уже почти четверть века.
Представляясь Бугенвилю, он сказал, что командовал дивизионом легких судов в Сабль Делонне, а затем был направлен «с исполнением тех же обязанностей» в Канаду. В конце ноября 1758 года Бугенвиль вступил на борт каперского судна «Виктуар», которым командовал Дюкло-Гийо, чтобы доставить французскому двору отчет, испросить милости короля и привлечь внимание министров к положению в Канаде и состоянию армии.
Казалось бы, Бугенвиль, перенесший все невзгоды и ужасы войны, мог немного отдохнуть на «Виктуаре», собраться с мыслями, оправиться после ранения. Но он не привык праздно отдыхать и использовал каждую свободную минуту, чтобы изучать морское дело.
Бугенвиля поразило, что с того дня, когда человек впервые отважился выйти в открытое море, методы кораблевождения по существу мало изменились и оставались очень несовершенными. Даже у родных берегов корабль мог всегда потерпеть аварию из-за неточностей в счислении курса. А сколько открытий оказались утраченными только потому, что мореплаватели не могли точно определить широту и долготу вновь «обретенных» земель! И он подробно расспрашивал капитана о том, как тот ориентируется в море. Бугенвиль по поручению капитана вел шканечный журнал и многие часы проводил вместе с Дюкло-Гийо, склонившись над картой.
Рейс «Виктуар», наверное, никогда не забудут все те, кто был тогда на корабле. Бугенвиль хорошо помнил строки, которые занес в свой дневник:
«…На север от Азорских островов море стало бурным, а ветры достигали ураганной силы… Управлять кораблем почти невозможно… Нам приходится терпеть на этой посудине страшные бедствия. Не знаешь зачастую, как поступить. Кажется, опасность грозит отовсюду. Волны все время увеличиваются, гуляют по палубе. Нам нечем обогреться, скот и птица, взятые на борт в Канаде, погибли. Сырость и холод мы терпим несколько дней. Матросы молят бога, чтобы добраться до берега живыми».
Именно во время этого плавания Бугенвиль и услышал впервые о Малуинских островах. Дюкло-Гийо нередко бывал в этих водах, ходил вдоль побережья Патагонии, дважды огибал мыс Горн, открыл новую землю, которую назвал островом Святого Петра.
…Корабль осторожно втягивался в узкую длинную бухту. Матросы непрестанно проверяли глубину лотом. За кормой фрегата тянулся длинный шлейф пузырчатых водорослей.
К Бугенвилю подошел шевалье дю Гарр. Как бы угадывая мысли капитана, он сказал, указывая на скалистый берег:
— Эти острова, мосье капитан, теперь по праву, а скорее без всякого права принадлежат испанцам. Но, послушайте, мосье, что нам мешает обосноваться в северной части островов, которые, по слухам, теперь заняли англичане? Ведь мы здесь, до прибытия отставших испанских фрегатов, полные хозяева, и нанести маленькую неприятность английскому флоту, право, будет не лишним.
Бугенвиль с недоумением посмотрел в бледно-голубые глаза шевалье. Вот наконец-то заговорил и он. Но что предлагает этот человек?
— Вспомните отношения между Испанией и Португалией в колониях, — продолжал дю. Гарр. — Хотя эти державы и не воюют, они постоянно перекраивают границы своих заокеанских владений.
— То, что вы предлагаете, мосье, — сухо сказал Бугенвиль, — означает напасть на англичан без объявления войны. Я удивляюсь, как вам могли прийти в голову подобные мысли…
Он отвернулся, подчеркивая этим, что не желает слушать более подобных разговоров на палубе своего корабля.
— Черт возьми! — громко сказал дю Гарр.
Фрегат отдал якорь. Борт корабля окутался пороховым дымом. Гулкий звук пушечного выстрела взорвал тишину. У холмов показалось несколько всадников, во весь опор скачущих к бухте. Спи разряжали в воздух свои ружья. Залаяли собаки. В небо поднялись тысячи птиц. Лишь бродившие у самой воды пингвины, похожие издали на католических певчих в мантиях и белых манишках, не двинулись с места, только одинаково вытянули шеи, вертя маленькими головками.
Бугенвиль и Дюкло-Гийо вошли в ворота выстроенного из красноватого камня форта. Подойдя к двадцатифутовому обелиску, высившемуся в центре ровной площадки, Бугенвиль носком сапога расшвырял землю и вытащил большую медную медаль, на которой была выбита следующая надпись:
«Колония Малуинских островов, расположенных на 51°30′ южной широты и 60°02′ западной долготы, основана фрегатом «Эгль» — командир капитан второго ранга Дюкло-Гийо, и фрегатом «Сфинкс» — командир старший лейтенант Шенар де ля Жиродэ, снаряженными полковником пехоты Луи Антуаном де Бугенвилем, капитаном первого ранга де Нервилем, начальником экспедиции, и П. д'Арбуленом, начальником главного почтового управления. Февраль 7764 года».
В конце текста стояло: «Con amur tenues grandia»[2].
Бугенвиль и Дюкло-Гийо еще раз перечитали столь знакомые слова, значившие для обоих так много. Потом Бугенвиль положил медаль в карман: отныне она стала лишь напоминающей о прошлом реликвией.
Моряки еще постояли перед обелиском и потом тяжелой походкой вышли из форта.
С прибытием корабля жизнь на острове переменилась; для многих весть о передаче его Испании оказалась совершенно неожиданной. И теперь поселенцы уныло бродили по окрестным холмам, осматривая посевы, заходя в хлевы к животным. На что решиться: оставаться ли здесь и далее или уехать на испанских кораблях в Монтевидео, чтобы оттуда вернуться во Францию?
Бугенвиль и Дюкло-Гийо, беседуя, неторопливо шли по направлению к высоким дозорным башням, построенным одновременно с фортом и обелиском.
Было начало апреля, но здесь, в южных широтах, наступала зима. Травы и мох, покрывавшие окрестные холмы, приобрели какой-то красноватый оттенок, заросли тростника пожелтели, зеленый цвет сохранили лишь верхушки растений. Бугенвиль подумал, что такая окраска еще больше придает сходство тростнику с лесом, и сказал об этом Дюкло-Гийо.
— Верно, мосье, — отозвался тот. — Мне не раз случалось проплывать мимо островов, и всегда я обращал на это внимание. Правда, направляясь в Тихий океан, мы большей частью обходили острова с запада. Вы, мосье, знаете, что зимой здесь часты туманы и легко наткнуться на мели.
И Дюкло-Гийо стал рассказывать — что он очень любил— о своей морской службе, о том, как он служил на «Принце Конде» и «Любезной Марии».
Бугенвиль знал за ним эту слабость и, в который раз выслушав, как «Принц» сел на камни близ мыса Горн и как команда сумела спасти корабль, с улыбкой заключил:
— Рассказ о ваших странствиях можно было бы продолжать бесконечно. Мне известно, что вам, капитан, доводилось бывать в походах по семнадцати-двадцати месяцев. И все-таки то, что нам предстоит, не идет с этим ни в какое сравнение. Ведь наш «Будёз» — первый французский корабль, который должен обогнуть весь земной шар. — Бугенвиль нагнулся, чтобы сорвать какое-то растение, напоминающее своим видом гладиолус, и, полюбовавшись им, добавил — Под вашим командованием, капитан, этот корабль выдержит все испытания.
Дюкло улыбнулся, польщенный. Он не переставал удивляться характеру этого человека. Ведь он, Дюкло, как и его товарищ Шенар де ля Жиродэ, почти всю жизнь на море. Они потомственные, просоленные моряки. А ими командует человек, который в двадцать пять лет впервые пересек Ла-Манш. И все-таки нет к нему ни зависти, ни вражды… Сухопутный моряк. Нет, ученый и моряк. Дюкло знал, что многие офицеры ненавидят Бугенвиля за быструю карьеру. Но уж, очевидно, так устроен этот человек: за что бы он ни взялся, всюду ему сопутствует успех.
Бугенвиль же думал о том, сколько пищи для размышлений дает всякая вновь открытая страна. Он всегда интересовался естественной историей, но, конечно, не считал себя в этой области специалистом. И все же, даже здесь, на Малуинах, где природа не так щедра, он находил много любопытнейших растений, свойства которых вряд ли были известны и Коммерсону.
Вот, например, какая-то шишка зеленого цвета, похожая на нарост. Бугенвиль вырвал ее из земли. Растение выделило вязкий молочного цвета сок, который колонисты называли растительным клеем. Что это за сок? Это один из интересных вопросов, которыми стоит заняться. Бугенвиль опять подумал о Коммерсоне. Неужели болезнь или другие обстоятельства помешают ему принять участие в экспедиции? Другие обстоятельства. Черт бы их побрал! Где сейчас «Этуаль»? Неужели еще не покинула берегов Франции?
Вдруг откуда-то со стороны моря послышались крики и стрельба. Придерживая шпагу, Бугенвиль стал быстро взбираться на холм, скрывавший бухту.
Дюкло поспешил за ним. Подъем становился все круче. Наконец, ухватившись за куст вереска, Бугенвиль вскарабкался на самую вершину. Пришлось лечь грудью на камни, чтобы посмотреть, что делается внизу, в бухте.
Небольшой кит во время отлива застрял в прибрежной гряде камней и теперь с силой бил хвостом, пытаясь освободиться из своего плена. Матросы с фрегата и колонисты, стоя по колено в воде, целились в кита из ружей. Но ружейные выстрелы нимало ему не вредили. Вскоре от берега отчалила шлюпка. На носу стоял человек в одной рубашке, без камзола и жилета. В руках он держал топор. Когда шлюпка приблизилась к животному, этот человек выскочил из нее и, перепрыгивая с камня на камень, подбежал к киту и всадил в его спину топор. Нанеся несколько сильных ударов, человек в белой рубашке обернулся и крикнул что-то матросам в шлюпке.
— Да это принц! — воскликнул Дюкло-Гийо.
Теперь и Бугенвиль узнал Шарля Нассау.
Сделав отчаянное усилие, кит перевернулся на бок и, ударив хвостом, оказался на глубоком месте. Через минуту он исчез из виду.
Принц еще долго стоял с топором в руках, глядя в море. На его белой кружевной рубашке можно было различить темные пятна.
Бугенвиль поднялся на ноги, стряхнул с камзола песок, поправил шпагу. Он, нахмурившись, смотрел на носки своих сапог.
Птицы с криком носились вокруг, готовые, казалось, сесть на плечо.
На вершине холма показалась странная фигура: смешно переваливаясь и размахивая короткими крыльями, к ним приближался крупный пингвин. Клюв у него был длинный и тонкий, перья на спине темные, а на животе ослепительно белые. Желтый воротник имел белые и синие оттенки. По временам птица издавала громкий крик, сильно вытягивая шею.
— О, вот и Жан, — улыбнулся Бугенвиль: это был один из прирученных колонистами пингвинов. — Как вы думаете, Дюкло, чем покормить этого разбойника?
С тех пор как Шенар де ля Жиродэ отдал приказ поднять якоря и выйти в открытое море, транспорт «Этуаль» преследовали неудачи.
Мало того, что непредвиденные обстоятельства надолго задержали транспорт на рейде в Рошфоре, мало того, что пришлось сняться с якоря только в середине февраля, — корабль оказался так же неподготовленным к плаванию, как и фрегат «Будёз». Сразу же после отплытия из Рошфора в корпусе корабля обнаружили сильную тень. Рангоут был в очень плохом состоянии. Хорошо еще, что во время перехода к берегам Америки не было сильных бурь и корабль не подвергался серьезным испытаниям.
Жиродэ даже сначала подумал, не вернуться ли во французский порт для основательного ремонта корабля, но это сильно нарушило бы планы Бугенвиля. Поэтому капитан принял решение идти к Малуинам, чтобы присоединиться к фрегату.
Ученые, вступившие на борт транспорта в Рошфоре, — астроном Веррон, натуралист Коммерсон, инженер Роменвиль, хирург Вивэ — часто собирались вместе в кают-компании. Веррон, рекомендованный известным ученым, членом Академии Лаландом, быстро сошелся с Коммерсоном. Молодому астроному предстояло выполнить большую программу наблюдений. Он с воодушевлением говорил о ней с натуралистом.
Вивэ тоже не чуждался общества Коммерсона. Казалось, словесная стычка в Рошфоре забыта ими. Но однажды, когда Вивэ заметил в руках Коммерсона томик Руссо, изданный в Женеве, он резко изменил свое отношение к ученому и демонстративно выходил из кают-компании, когда там появлялся Коммерсон.
Новый слуга Коммерсона — Жан Барре — оказался не только усердным, но и расторопным, даже любознательным. Он интересовался всем, что делал ученый, и Коммерсон как-то незаметно для себя стал рассказывать ему о ботанике.
В Рошфоре, занятый подготовкой к отъезду, Коммерсон не обращал особого внимания на внешность своего нового слуги. Но теперь он стал подмечать в его поведении и облике некоторые странности. Прежде всего — нежное лицо без всяких признаков растительности, маленькие руки, с необычной ловкостью перебирающие гербарии, чуть приподнятая грудь. Вскоре предположения превратились у Коммерсона в уверенность, и он прямо спросил у своего нового слуги, мужчина ли он.
Барре растерялся. И когда он поднял на Коммерсона полные слез глаза, тот окончательно убедился, что перед ним переодетая девушка.
— Что мне было делать, — рассказывала она, когда Коммерсон ее успокоил. — Я сирота. У меня не было никаких надежд ни выйти замуж, ни устроиться на какую-нибудь сносную работу. Единственная дорога — в монастырь. Тут, к счастью, я увидела вас, мосье, узнала, что вам нужен слуга. Приняла безрассудное решение. А теперь все открылось… Не прогоняйте меня и никому не рассказывайте об этом. Иначе мне ничего не останется, как броситься в море.
Коммерсон не был сентиментален. Он твердо решил отправить Барре обратно во Францию, как только они прибудут в какой-нибудь порт. У ученого-натуралиста слуга — женщина! Ведь ему, Коммерсону, придется таскать тяжелое снаряжение, подниматься в горы, пробираться в непроходимых зарослях тропического леса. Коммерсон знал и о том, что моряки считают за дурное предзнаменование присутствие на корабле женщины. Вдобавок ко всему Барре плохо переносила качку и сильно страдала от морской болезни.
Через несколько недель Коммерсон стал замечать, что многие моряки как-то странно поглядывают на его слугу.
Ученый решил посоветоваться с командиром корабля — старшим лейтенантом Шенаром де ля Жиродэ, как скрыть от команды до прибытия в Южную Америку, что Барре — девушка.
Он нашел его в капитанской каюте, о чем-то беседующим с корабельным священником отцом Маньяром. Когда Маньяр вышел, Жиродэ вопросительно взглянул на Коммерсона. Его глаза, всегда смеющиеся, на сей раз были задумчивы.
— Не должен был бы я вам этого говорить, мосье Коммерсон, — сказал он, — но обстоятельства уж очень серьезны.
Коммерсон насторожился. Что такое? Неужели и Жиродэ все известно? Но капитан заговорил о другом:
— Вы, наверное, знаете, мосье, что по выходе из Рошфора мы обнаружили на корабле много неисправностей. Особенно меня беспокоила течь в носовой части. Это заставляет нас идти в Рио-де-Жанейро, а не на Малуинские острова, чтобы стать на основательный ремонт. Раньше я думал о случайном стечении неблагоприятных обстоятельств. Но вот отец Маньяр говорит, что все это дело рук иезуитов. Он янсенист и поэтому ненавидит их. Кое о каких подозрениях он мне рассказал. Но ведь это только подозрения…
Жиродэ помолчал:
— Я полагаю, мосье, что нам с вами пока к этому тоже следует отнестись как к подозрениям. Маньяр обещает на свой страх и риск проследить, не замешан ли тут кто-нибудь из команды.
Это было новостью для Коммерсона. Неужели у экспедиции есть какие-то тайные враги? Почему? Чего они добиваются?
Все это было очень странно. Но как же быть с Барре?
— Я пришел к вам, капитан, тоже по необычному делу. Слуга, которого я нанял в Рошфоре, оказывается не мужчина, а женщина.
Глаза Жиродэ уже снова смеялись:
— Чертовски похоже на это, мосье. Что вы думаете с ней делать?
— Рассчитать как только прибудем в Рио-де-?Канейро и дать денег на обратный путь.
— А пока, — угадывая мысли Коммерсона, посоветовал Жиродэ, — лучше всего относиться к ней как к мужчине. Несколько недель она может спать на второй палубе, там же, где и все матросы.
Это решение оказалось правильным. Коммерсон сказал Барре, что она должна вести себя естественно и просто, и тогда никто не будет бросать на нее косых взглядов. Так и случилось.
Только один Вивэ следил за ней и ехидно посмеивался. Он полагал, что приобрел солидный козырь против своего недруга, человека, читающего Руссо и пренебрегающего его, Вивэ, мнением. А ведь его покровитель — сам Дегийон.
Запершись у себя в каюте, он долго скрипел гусиным пером. Потом посыпал написанное мелким песком и, когда чернила высохли, смахнул его и прочитал:
«Я покину на минуту описание нашего путешествия, чтобы рассказать о происшествиях, которые всякого могут позабавить. Натуралист, пустившийся вокруг света для углубления своих знаний о природе и ее плодах, действительно желающий сделать открытия в этой области (пусть ни у кого не возникнет сомнений на этот счет!), для этих целей посадил на корабль как своего слугу переодетую девицу — бургундку».
Вивэ потер руки. Он упивался собственным остроумием.
«При выходе из Европы в плохую погоду ее здорово схватила морская болезнь. Она так была привязана к своему хозяину, что проводила в его каюте все время. Нежное времяпрепровождение наших единомышленников было нарушено экипажем, который узнал, что на борту девица. Начальство долгое время игнорировало эти сцены. Но потом дали почувствовать нашему бравому натуралисту, что не следует проводить ночи с прислугой, если он действительно отправился в кругосветное путешествие для обогащения науки».
Перечтя написанное, Вивэ остался довольным. Никто не скажет, что он из-за неприязни к натуралисту Коммер-сону написал это. И не без юмора. Отлично!
Он запер дневник в шкатулку, где хранил важные документы. Со временем он собирался издать свой дневник.
Через несколько дней после прибытия фрегата «Будёз» к Малуинским островам подошли испанские фрегаты с эмиссарами, которым Бугенвиль должен был сдать колонию. Перед официальной церемонией сдачи островов Бугенвиль собрал колонистов.
— С несказанной радостью я вижу, — сказал он, — что все колонисты живы и здоровы. Можете мне поверить, что ваши многолетние труды не пропадут даром. Эти земли рано или поздно будут заселены, и те семена, которые мы привезли из Европы и бросили в землю, дадут свои прекрасные всходы. Когда-нибудь эти места будут служить людям, и не для войн, а для мирных трудов, для совершения новых открытий. Поэтому от имени нашего короля и правления арматоров города Сен-Мало хочу поблагодарить вас за доблестную, честную службу. Вы помните, что когда мы впервые ступили на эту землю, ничего привлекательного не представилось нашему взору. Многим было не совсем ясно, зачем мы сюда приехали. Голые холмы, глубокая тишина, нарушаемая лишь криками морских птиц. Картина, порождающая уныние и как бы говорящая о том, что природа отвергает усилия человека в таких диких местах! Теперь вы видите, к чему привели три года упорных трудов… — Бугенвиль широким жестом показал на каменные строения, склады, посевы. — Сейчас построены дома, добывается жир и шкуры тюленей. Все сельскохозяйственные культуры, которые мы привезли, хорошо прижились. Разведение домашнего скота идет успешно. И после того как колония будет передана испанскому флагу, вы можете остаться здесь, чтобы продолжать свою полезную деятельность.
Бугенвиль прочитал письмо Людовика Пятнадцатого, где было сказано о том, что французский король разрешает поселенцам остаться под властью испанского короля. Потом экипажи фрегата «Будёз» и обоих испанских кораблей выстроились у флагштока, на котором развевался французский флаг.
Дон Руис, испанский адмирал, и Антуан Бугенвиль, капитан первого ранга флота Франции, подошли к флагштоку.
Пока медленно опускался французский флаг и так же медленно полз вверх испанский, Бугенвиль стоял не шелохнувшись.
Теперь Бугенвиль уже не испытывал такой горечи, как тогда, когда впервые услышал о передаче островов испанцам. Но он думал о том, что человек, в сущности, любит лишь творение своих рук. Все, дающееся без труда, не имеет никакой ценности. Бугенвиль еще раз обвел взглядом каменистые холмы, заросли тростника с большими цветами, редкие строения.
Церемония окончилась. Осталось дождаться транспорта «Этуаль», чтобы начать большое путешествие.
Многие поселенцы уже стали выносить свое имущество, чтобы погрузить его на корабли.
Бугенвиль, заложив руки за спину, неторопливо зашагал по поселку. У одного из домов он увидел шевалье дю Гарра, отчитывающего боцмана Пишо и двоих матросов, державших в руках топоры.
Шевалье объяснил Бугенвилю, что эти болваны — он показал на моряков — вздумали чинить дом. За несколько лет под холодными ветрами Южной Атлантики он успел покоситься. Но что им, французам, до этого? Зачем чинить что-то, раз остров не принадлежит более Франции?
Бугенвиль горько усмехнулся. Вот наконец этот шевалье стал самим собой. Он неумен и, видимо, еще и тщеславен.
— Каковы, мосье, вы полагаете, цели нашего путешествия? — неожиданно для дю Гарра спросил он.
Шевалье вскинул голову, в его голубых глазах мелькнул огонек:
— Думаю, мосье, присоединение к Франции новых земель, столько, сколько удастся открыть, и прибавить этим чести французской нации.
Бугенвиль поразился: ответ почти буквально совпал с предполагаемым. Он вгляделся в лицо шевалье. Глубокие морщины, складки в углах губ. Вряд ли ему живется намного лучше, чем матросам, которые к сорока — сорока пяти годам превращаются в стариков. А понятия у него, как у большинства дворян.
— Помимо соображений чести у нации есть и другое, — сказал Бугенвиль. — Мы можем гордиться открытиями французских ученых. Но, согласитесь, принадлежат они не только нашей стране. Науку нельзя разделить по нациям. Это вам нужно запомнить, шевалье. Наши недавние враги, англичане, накануне Семилетней войны избрали меня за работы по математике членом Королевского научного общества, хотя заслуги мои в этой области более чем скромны. Дом же, который вы запретили чинить, должен служить людям, будь они французы, испанцы — все равно кто.
Глаза дю Гарра потухли. Он опустил голову, ничего не ответив. Видно было, что слова капитана шевалье не счел нужным обдумывать.
Бугенвиль повернулся к матросам и боцману Пишо.
— Можете продолжать свое дело. За добрую затею вы засуживаете награды.
Матросы взялись за топоры. Их веселый перестук нарушил молчаливую торжественность острова.
«Человек не может не созидать, — подумал Бугенвиль, — правда, к сожалению, есть немало и таких, которые предпочитают разрушать».
Испанские фрегаты давно ушли в Монтевидео и увезли почти всех колонистов. Бугенвиль ясно видел, что вскоре все придет в упадок. На этих землях не было ни роскошной тропической растительности, ни золота. Испания, настоявшая на том, что острова принадлежат ей, и не подумает продолжить начатое французами.
Миновал месяц-другой, а транспорт «Этуаль» все не показывался на горизонте. Бугенвиль и Дюкло-Гийо не скрывали своих тревожных мыслей.
Нетерпение передалось всему экипажу фрегата. Многие моряки подолгу сидели на самом высоком холме и смотрели на северо-восток: не покажутся ли белые паруса «Этуали»?
Отец Лавесс сочувственно вздыхал, когда при нем говорили о непонятной задержке транспорта, но втайне радовался: его единомышленники во Франции действуют. Лавесс охотно вступал в разговоры даже с простыми матросами. Если прежде многим казалось, что в нем воплощены хитрость и изворотливость, то теперь он представлялся благодушным, доброжелательным. Он расспрашивал моряков об их семьях, нуждах, давал советы, начал даже некоторых из них учить грамоте.
Формально он уже не был иезуитом и принадлежал к ордену францисканцев. Дела ордена, основанного Игнатием Лойолой два столетия назад, в Европе пошатнулись. Иезуиты снискали себе такую худую славу, что даже правители Португалии и Франции вынуждены были запретить орден в своих странах.
Но отец Лавесс был превосходно вышколен. Он был убежден, что наступят такие времена, когда иезуиты опять понадобятся правительствам, которые сейчас их изгоняют.
Лавесс не нуждался в подробных наставлениях. Он действовал согласно обстановке и сложившемуся соотношению сил, памятуя первую заповедь иезуитов, что цель оправдывает средства. Теперь ему нужно было завоевать расположение команды, и он старался в этом преуспеть.
Принц Нассау даже как-то заметил в разговоре с Бугенвилем, что Лавесс оказался совсем другим человеком, чем это могло показаться вначале.
Нассау уже больше не возобновлял своих попыток добыть кита, он целыми днями бродил по острову, постреливая диких уток.
Бугенвиль наблюдал за приливами и отливами и пришел к заключению, что они здесь не подвержены определенному циклу и наступают неравномерно.
Он давно интересовался приливами и отливами и знал, что они достигают неодинаковой величины в разных географических точках земного шара. В Сен-Мало дважды в сутки во время отлива море отступало до четверти лье, и рыбаки, пользуясь этим, собирали оставшуюся в ямах мелкую рыбу. В Канаде, в устье реки Святого Лаврентия, море во время приливов наступало на сушу неудержимо, поднимаясь до девяти саженей. Но и там приливы и отливы совершались регулярно. Здесь же, на Малуинских островах, время очередного прилива было очень трудно рассчитать заранее; оно зависело не только от прохождения луны через меридиан, от фазы ее, рельефа морского дна и берега, но и от каких-то других, не понятных еще Бугенвилю причин. Во время прилива море поднималось как бы тремя нарастающими волнами. Это было необычно. Бугенвиль жалел, что сейчас с ним нет астронома Веррона, с которым можно было бы обсудить это интересное явление.
Между тем на островах становилось все холоднее и холоднее. Ветер приносил с собой темные тучи, из которых сыпался мелкий колючий снег, окрестные холмы побелели, многие птицы уже давно улетели к северу, на свои исконные места зимовки. Транспорта все не было. Значит, он, как было условлено заранее, ожидает «Будёз» в Рио-де-Жанейро. 2 июня Бугенвиль отдал приказ поднять якорь и выйти из этой гостеприимной бухты, где моряки провели более двух месяцев.
Несмотря на начавшуюся зиму, море было спокойным, дули устойчивые ветры, и через две недели показались гористые бразильские берега. Вскоре открылся и оживленный порт. На рейде стояло множество кораблей.
Дюкло-Гийо первым увидел транспорт. Но на нем еще раньше заметили идущий с моря «Будёз». Не успел фрегат стать на якорь, как от транспорта отвалила шлюпка и через несколько минут подошла к борту фрегата.
На «Будёз» поднялись Жиродэ, Коммерсон, Веррон и несколько офицеров. Жиродэ доложил, что отплытие из Рошфора задержалось почти на два месяца и что неисправности, обнаруженные уже в походе, заставили его зайти в Рио-де-Жанейро для основательного ремонта.
В честь радостной встречи в кают-компании фрегата был устроен праздничный ужин.
Итак, все теперь складывалось благополучно. Можно было основательно заняться ремонтом судов, подумать о запасах продовольствия для продолжения с такими трудностями начатого плавания.
Португальский вице-король Бразилии граф д Акунья принял офицеров французских кораблей и сам нанес им ответный визит. Он рассыпался в любезностях, обещал продать столько продовольствия, сколько потребуется морякам, сделать их пребывание в порту приятным и полезным. Узнав, что транспорт «Этуаль» нуждается в основательном ремонте, он сам предложил продать Бугенвилю почти совершенно новый бриг. Казалось бы, радушие и гостеприимство португальских властей безгранично, но внезапно отношение к французам резко изменилось.
Д’Акунья запретил продавать Бугенвилю бриг, которым командир экспедиции хотел заменить «Этуаль», не разрешил получить уже купленный лес и не позволил французским морякам поселиться в городе на время ремонта фрегата. Вице-король даже приказал арестовать Бугенвиля вместе с сопровождавшими его двумя офицерами, когда тот пришел к нему, чтобы выразить свое возмущение действиями португальских властей.
Бугенвиль еле сдержал свое негодование:
— Граф, — сказал он, — я очень удивлен, что у вас такие дикие нравы. Хотя в вашей колонии признается лишь право сильного, а международные законы для португальских властей — пустой звук, свою шпагу я никому не отдам.
Д’Акунья вынужден был отменить свое распоряжение, но приказал стрелять в каждого француза, который появится на улицах города после захода солнца. Один лишь отец Лавесс беспрепятственно входил к вице-королю и в любое время суток мог появляться на улицах. Португальцы, гостеприимно встретившие французских моряков, теперь жестоко поплатились: одних посадили в тюрьму, других сослали в отдаленные провинции.
Несмотря на запрещение графа, Коммерсон весь день проводил на берегу и возвращался на корабль поздно вечером. Специальная шлюпка ждала его в условленном месте, далеко от порта. Жанна Барре по-прежнему продолжала ходить в мужской одежде и повсюду сопровождала ученого. Списать ее здесь на берег Коммерсон не решался. И Жанна все так же выполняла свои обязанности, даже не подозревая, сколько беспокойства причиняла она своему патрону.
Барре была неутомима. Она носила ружье, клетку для животных, провизию, бумагу для гербариев. Переходы занимали иногда многие часы, но Жанна никогда не жаловалась, ни разу не проронила ни единого слова, которое могло быть истолковано как недовольство. Коммерсон никогда еще не имел такого помощника. Коллекции его быстро пополнялись, и иногда оба они — ученый и слуга, — сгибаясь под тяжелой ношей, еле добирались до корабельной шлюпки.
Как-то утром Жанна, улыбаясь, подвела к Коммерсону маленького ослика, которого купила у старика португальца на деньги, полученные за четыре месяца службы.
Коммерсон разгневался, возвратил ей эти деньги, но теперь стало гораздо легче в пути. Ослик неутомимо тащил не слишком тяжелую для него поклажу.
Коммерсон был поглощен своими исследованиями и очень редко виделся с Бугенвилем. Но однажды, возвратясь из очередного похода, он нашел его на «Этуали». У Бугенвиля был уставший вид. Теперь, когда граф д’Акунья внезапно воспылал ненавистью ко всему французскому, хлопот и забот прибавилось. Нужно было отремонтировать корабли — и фрегат, и транспорт не были готовы к плаванию в Тихом океане, а каждую доску приходилось приобретать контрабандным путем. Провизию тоже удавалось доставать лишь с большим трудом.
Увидев Коммерсона, Бугенвиль сразу же отогнал все невеселые мысли:
— Ну, мосье, вы, кажется, собираетесь перенести на «Эгуаль» всю растительность Бразилии, — сказал он, указывая на папки с гербариями. — Не слишком ли это большой груз для нашего транспорта?
— Я никогда еще не встречал страны с более богатой растительностью, — пылко сказал Коммерсон. — Вот где, наверное, Флора прячет свои сокровища. Я собрал много очень интересного.
Они спустились в каюту Коммерсона, и Барре зажгла свечи в медных шандалах.
Вскоре пришел Веррон.
— Я очень рад, мосье, что вы принимаете участие в экспедиции, — сказал ему Бугенвиль. — У нас с вами общие задачи, так как я намереваюсь тоже заняться мореходной астрономией.
Бугенвиль рассказал, что сейчас в Англии идет большой спор между сторонниками определения долгот при помощи недавно изобретенного хронометра и приверженцами метода лунных расстояний.
— У нас во Франции тоже есть хронометры, изобретенные Леруа, но мне не удалось получить их для нашей экспедиции. И мы займемся изучением метода лунных расстояний. К сожалению, — добавил он, — солнечное затмение, которое мы ожидаем 25 июля сего, 1767 года, нам придется наблюдать не здесь, а в открытом океане. Из-за враждебности португальцев, проявленной к нам, мы должны покинуть Рио-де-Жанейро как можно скорее.
Веррон ответил, что хорошо знаком с методом лунных расстояний, и пустился в подробности.
Но тут Коммерсон привел наконец в относительный порядок собранное за день и воскликнул:
— Я обещал показать вам кое-что. — Его глаза блестели, морщины на лбу разгладились. — Посмотрите, мосье, вот интересное растение, которого вы не найдете ни в одной из ботанических книг. Я смею полагать, что впервые описал его, и поэтому счел себя вправе дать ему имя.
— Какое же? — спросил Бугенвиль.
— Видите ли, мосье, я привык относиться к растениям, как к живым существам, и даже, — ботаник на секунду запнулся, — наделять их характером. Мне кажется, — ученый поднес растение близко к пламени свечи, — эти цветки имеют форму сдвоенного сердца. Я посвятил это растение своей покойной жене и назвал Пульхерия коммерсония. А эти два новых рода я назвал Ландеа и Лалачдиа в честь моего друга астронома Лаланда, который находится сейчас так далеко от нас, за тысячи лье. А виды их — стеллифлора[3], стелликампа и астрографиа.
— Великолепно! — воскликнул Веррон. — Стеллифлора! Гак вы думаете, что и на звездах есть растения?
— Может быть, — сказал Коммерсон. — А пока что у нас с вами на Земле столько неоткрытых видов, что нам рано думать о звездах. Он помолчал и потом, улыбаясь, добавил — первое же еще не описанное растение я посвящу вам и назову верронией…