За убегающим горизонтом

Глава V Под звездами неведомых морей

Если бы у Шенара де ля Жиродэ спросили, сколько кораблей он переменил за свою полную скитаний жизнь на море, он, несомненно, ответил бы не сразу. Сорокачетырехлетний моряк с ранних лет привык ощущать под ногами колеблющуюся палубу. И все же он мог определенно сказать, где бывал, в каких водах плавал. Весь его извилистый кружной путь по морям и океанам прочно запечатлелся в его мозгу, оставил неизгладимый след. Он прекрасно помнил, что не все берега встречают путешественников как хороший хозяин гостей. Но, роясь в своей памяти, Жиродэ не мог припомнить таких неприветливых и диких берегов.

Корабли вошли в узкий Магелланов пролив. По обеим его сторонам громоздились мрачные скалы, кое-где поросшие мохом. И хотя со времени великого португальца здесь уже побывало немало кораблей, плавание по запутанному лабиринту бесчисленных проливов, рукавов, бухт и заливов, между островами и островками представляло нелегкую задачу.

Жиродэ хорошо знал, какой дурной славой пользовался пролив.

Ветер постоянно менял направление, приходилось все время маневрировать. Хотя было самое благоприятное время года — середина лета, — неожиданно налетали жестокие штормы и шквалы; море глухо билось о мрачные скалы. Удобных якорных стоянок почти не встречалось.

Бугенвиль решил идти в ту самую бухту, что служила пристанищем французским морякам три года назад. Здесь брали лес для Малуинских островов, запасались свежей водой.

В бухту, названную моряками именем Бугенвиля, первым осторожно вошел фрегат. Его подвели при помощи завезенных на шлюпках верпов к берегу, возле которого лот показал достаточную глубину, и моряки закрепили швартовы за деревья.

Транспорт «Этуаль» должен был отдать якорь мористее, у продолговатого поросшего лесом острова. Жиродэ приказал подойти к подветренной стороне острова. Большая волна, неожиданно прорвавшаяся в бухту, высоко подняла судно и подбросила его так, что резную позолоченную корму пронесло в нескольких футах от скользких, покрытых зелеными водорослями скал, стороживших остров.

Жиродэ показалось, что корабль сел на камни. Но это была лишь одна страшная секунда. Волна опустила корму, и корабль скользнул в тихую воду, как бы огражденную от волнения с моря каменистой грядой.

Из люка показалась широкополая шляпа Жанны Барре, поднимавшейся по трапу. Жиродэ с сочувствием посмотрел на взволнованное лицо девушки, окаймленное рыжими волосами. Он давно разгадал ее тайну, но продолжал относиться к Жанне так же, как и тогда, когда считал ее слугой Коммерсона.

— Ну что, Жан, перепугался? — дружелюбно спросил он.

Бледные щеки девушки порозовели. Ее испуг постепенно проходил.

— Ты впервые на корабле, а уже узнал многое, — продолжал капитан. — Наше судно сейчас было в трудном положении, но на море так случается нередко. Морская жизнь и опасна, и увлекательна. Нужно быть всегда решительным и хладнокровным. Я тридцать девять лет на палубе, и можешь мне поверить, Жан, что стоит только как следует почувствовать море, и ты полюбишь его на всю жизнь.

Жиродэ показал на матросов, которые пробежали мимо них, грохоча тяжелыми сапогами.

— Я уверен, что большинство из них, хоть и частенько проклинают море, думают так же, как и я.

— Но ведь мы могли сейчас разбиться, мосье? — робко спросила Жанна, подняв глаза на капитана.

Жиродэ улыбнулся:

— Шторм во время якорной стоянки весьма опасен. Если ветер очень свежий, вот как теперь, приходится отдавать второй, а то и третий якорь. Иногда и это не помогает, и суда выбрасывает на берег. Однажды мы подобрали экипаж испанского судна, потерпевшего крушение у маленького острова. Люди провели на нем четыре месяца! А могли бы и остаться на всю жизнь!

Жанна смотрела на капитана широко раскрытыми глазами. Что если и их выбросит на такой же мрачный остров?

Обычно не очень-то разговорчивый и приветливый, Жиродэ не мог сдержать улыбки, и Жанна поняла, что капитан не так суров, как хочет казаться.

Здесь, на корабле, Жанна давно уже обрела настоящих друзей. И хотя Вивэ всегда криво усмехался, встречая ее на палубе, девушка знала, что почти все остальные моряки относятся к ней доброжелательно.

Коммерсон не раз пытался поговорить с Бугенвилем о Жанне, чтобы узаконить ее положение. Но плыли они на разных кораблях. На непродолжительных стоянках выбрать подходящий для этого разговора момент было не так-то легко. А кроме того, Коммерсон инстинктивно чувствовал, что пока лучше не изменять положение вещей и оставить все как есть.

Жиродэ тоже думал о необыкновенной судьбе девушки. Иногда ему хотелось поговорить с ней подробней, расспросить о том, как она жила раньше. Но капитан никак не мог найти предлог для такой беседы и лишь отечески похлопывал «Жана» по плечу. Куда легче было капитану объяснять маневры кораблей, особенности управления парусным судном.

— А вот и твой патрон, Жан, — сказал Жиродэ, увидев на палубе Коммерсона, о чем-то спорившего с Верроном. — Наверное, ему, как всегда, не терпится попасть на новую землю.

— Я слышал, что здесь предполагается длительная стоянка, мосье Жиродэ? — спросил Веррон — В таком случае я оборудую на острове обсерваторию. Небо здесь, правда, почти всегда пасмурно, но все же я надеюсь сделать интересные наблюдения. Мосье же, — он поклонился в сторону Коммерсона, — интересуют крутые каменистые склоны этих гор совершенно так же, как и буйная растительность Бразилии.

Жиродэ блеснул глазами:

— Уж и не знаю, сможет ли наше судно поднять всю ту траву, которую насобирает мосье Коммерсон. Впрочем, ему, кажется, здесь особенно поживиться нечем.

Коммерсон добродушно усмехнулся:

— Кто знает, может быть, без этой травы и мы с вами, мосье, никогда не существовали бы.

И видя, что все с недоумением посмотрели на него, ученый добавил:

— Мосье Дидро говорил мне, что все живое развивалось постепенно и что даже человек не появился на земле в таком виде, как мы с вами.

Жиродэ хотел что-то сказать, но лишь выдохнул из себя неопределенно: «Хм-м». Барре широко раскрытыми глазами смотрела на Коммерсона. Ведь всем известно, что человека сотворил бог…

Филибер спохватился:

— Но, капитан, мы теряем время даром. Я вижу, что от «Будёза» уже отвалила шлюпка. Все ли у нас готово? — обратился он к Жанне.

— Да, мосье.

Барре посмотрела на берег. У застывших в хаотическом беспорядке гор темнел мрачный лес. Шипящая пена лизала голые скалы. Баркас с «Будёза» уже пристал к берегу, и маленькие фигурки людей сновали повсюду.

Матросы быстро развернули какой-то предмет, и белое полотнище палатки из старого паруса затрепетало на ветру.

Как только был разбит лагерь, Бугенвиль приказал немедленно приступить к ремонту судов. Сколько понадобилось усилий, чтобы поддерживать корабли во время п хапания в хорошем состоянии! Дюкло-Гийо уверял, что он лично наблюдал за постройкой фрегата в Нанте и лишь на непродолжительное время отлучался из порта, чтобы провести неделю-другую в кругу своей семьи. Но разве может уследить один человек за всем? Бугенвилю, слишком занятому в те дни в Париже подготовкой экспедиции, не удалось даже наездом посещать Нант. Но теперь нужно исправлять ошибки.

Впереди огромный и неведомый Тихий океан. Это нешуточное испытание для судов. Надо основательно подготовиться к длительному и опасному плаванию.

Прежде всего команды обоих кораблей занялись починкой транспорта, течь в носовой части которого все усиливалась. «Этуаль» килевали: подвели к прибрежной пологой мели и, заложив тали за топы мачт, накренили так, что подводная часть судна до киля выступила из воды. После этого принялись за поиски повреждения. Оказалось, что вода проникала в месте соединения обшивки с форштевнем. Пришлось заменить всю носовую обшивку.

Бывалые моряки только удивлялись небрежности кораблестроителей в Нанте: что это — случайность или злой умысел?

Матросы работали быстро и старательно. Тщательно заделать место течи — значило, прежде всего, избавиться от тяжелой, изнурительной ежедневной откачки воды из трюма. Боцман Пишо удовлетворенно кивал головой, осматривая новую обшивку, — течи теперь не будет.

Потом пришла очередь фрегата. Его также килевали, после чего заново проконопатили и окрасили всю надводную часть.

Почти все время шел дождь, ветер гнал большую волну. Утром подмораживало, и снасти покрывались инеем.

Бугенвиль видел: многие моряки недовольны. Работы закончены, взят солидный запас дров и свежей воды, а корабли все еще не покидают бухту. Всем не терпелось поскорее выбраться из неприветливого пролива, который погубил немало кораблей.

Но Бугенвиль говорил офицерам, что экспедиция покинула берега Франции совсем не за тем, чтобы заботиться лишь о собственной безопасности. И чем точнее они составят карты запутанного лабиринта пролива Магеллана, чем лучше определят скорость и направление течений, наметят удобные для стоянки судов бухты и заливы, тем легче будет плавать в этих местах другим. И как только погода несколько улучшилась, начальник экспедиции приказал подготовить парусный баркас, чтобы пройти вдоль побережья, сделать астрономические и навигационные наблюдения. Бугенвиль, де Бушаж и де Бурнан за несколько рейсов на баркасе нанесли на карту много островков, небольших проток и бухт.

В одну из поездок их сопровождали принц Шарль, Веррон, Коммерсон и Барре. Хотел было примкнуть к ним и отец Лавесс. Но когда ветер рванул полы его рясы, волна швырнула в лицо сотни мелких холодных брызг, он пробормотал слова библейского псалма: «Nix, glando, glacies, spiritus procellarum — снег, иней, лед, дыхание бури» — и быстро скрылся в своей каюте.

Баркас осторожно пробирался вдоль скалистых берегов. За кормой оставался пенистый след. Чайки косо падали к верхушкам волн и, взмывая вверх, жалобно кричали. Ветер переменился, дул с юга. Небо покрылось облаками. Пошел мелкий дождь. Баркас обогнул несколько гористых островков, припорошенных снегом. Первозданный хаос берегов, нагромождения огромных, сглаженных морем камней, темные деревья на склонах холмов — все это производило тягостное впечатление.

— Если есть дорога, ведущая в ад, то, несомненно, она похожа на эти места, — сказал принц.

Никто ему не ответил. Все посматривали на небо. Погода быстро портилась. Моросящий дождь перешел в мокрый снег. Пришлось пристать к берегу и разбить палатку. Но и в ней было не теплее. Промокшим и окоченевшим путникам с трудом удалось разжечь в палатке сырые ветки. Все протянули к огню озябшие руки.

Принц широко расставил ноги в высоких морских сапогах и распахнул плащ, чтобы тепло проникло к самому телу.

Костер, весело потрескивая, разгорался все сильнее. Де Бушаж отодвинул подальше брезент, на котором были сложены навигационные приборы. Астроном Веррон ревниво следил, чтобы не поцарапались его инструменты, которые он все время прятал от дождя и снега.

Бугенвиль перехватил его взгляд.

— Мосье Веррон, — сказал он, — боюсь, что за эти дни вам не удалось взять достаточное число лунных расстояний, ведь небо здесь почти всегда покрыто тучами. Я склонен думать, что этот метод определения долготы очень несовершенен, так как требует много наблюдений за значительный промежуток времени.

— По вычислениям Галлея, — ответил Веррон, — Луна проходит по небосводу среди звезд, лежащих на ее пути, с угловой скоростью 33 секунды в минуту времени. Поэтому при измерениях расстояния до звезды ошибка составит 15 минут по долготе. По отношению же к Солнцу Луна отстает в своем движении на один градус в сутки. А значит, и ошибка в определении лунного расстояния приведет к еще большей неточности при вычислении координат нашего местонахождения.

Барре вслушивалась. О чем рассуждают ученые? Что значит долгота? Лунные расстояния?

Выглянуло солнце, и де Бушаж, взяв в руки один из непонятных инструментов, лежавших на брезенте, быстро вышел из палатки. В ней было тесно, дым разъедал глаза, и Барре последовала за шевалье. Де Бушаж держал этот металлический треугольный предмет в вытянутой левой руке, а правой вертел какой-то винт. Одним глазом он смотрел в длинную узкую трубочку, прикрепленную к треугольнику.

Барре не раз видела, как астроном Веррон на борту «Этуали» вот так же долго колдовал с таким же странным предметом, но не осмеливалась заговорить с ним. Бушаж казался ей мягче и добрее большинства офицеров, и Жанна подошла к нему.

— Что вы делаете, мосье?

Шевалье оглянулся и опустил инструмент.

— Эта штука называется английским октантом. Изобрел его Джон Гадлей, капитан британского флота. Объяснять его устройство долго, да, пожалуй, ты и не поймешь все сразу.

— А зачем вы смотрите в эту трубку, мосье?

— Хм… Ну ладно. Видишь ли, Жан, пока корабль плывет вблизи знакомых берегов, ориентироваться не так уж сложно, надо только хорошенько изучить вид побережья. Но как только выходишь в открытое море, без навигационных приборов обойтись уже нельзя. Кругом одна вода. Проплывешь ли ты сто или тысячу лье, она везде кажется одинаковой. Вот и остается ориентироваться по небесным светилам.

Барре слушала внимательно. Как понятно объясняет все этот шевалье и совсем не стыдится разговаривать со слугой.

— Но ведь вы, мосье, смотрите в эту трубочку вовсе не на небо, — сказала Жанна.

Де Бушаж снисходительно улыбнулся:

— Мне нужно определить лишь высоту солнца над горизонтом, и тогда станет известно наше местоположение. Хочешь поглядеть?

Барре с готовностью кивнула.

— Смотри в трубку, — он протянул Жанне октант. — Наведи ее на горизонт. Теперь крути вот этот винт до тех пор, пока край солнца не коснется горизонта, отраженного в зеркале.

— Я ничего не могу разобрать, мосье, там множество разных стеклышек, — сказала Жанна, возвращая октант. — Такая дорогая штука, я могу что-нибудь и испортить.

— Ничего, Жан, со временем научишься им пользоваться, а пока запомни, что Земля — шар, и потому Солнце в разных местах поднимается над горизонтом на неодинаковую высоту. Раньше были более громоздкие приборы, а этот позволяет совмещать изображения с помощью зеркал. Тем он и удобен. Умница, наверное, этот Гадлей. Впрочем, рассказывают, что октант с зеркалами изобрел стекольщик из Филадельфии Годфрей. И якобы брат его, капитан вест-индского торгового флота, продал инструмент на Ямайке Гадлею.

Пока де Бушаж разговаривал с Барре, палатка опустела. Принц и Коммерсон ушли в горы собирать растения, Бугенвиль и Веррон занялись измерением температуры воздуха, скорости и направления ветра. Но опять пошел дождь, и все, кроме Коммерсона и принца, вернулись в палатку. Вскоре начало темнеть, а Коммерсона и принца все не было. Шевалье де Бурнан подкинул дров в костер и несколько раз выстрелил из мушкетона. Звуки выстрелов отдались глухим эхом.

— Не могли же они уйти так далеко, чтобы не видеть нашего костра, — с беспокойством сказал Бугенвиль. — Хищных зверей здесь нет. За все время мы видели только одну лисицу…

— А дикари? — спросил Веррон.

— Вряд ли они нападут на безоружных людей, — проговорил Бугенвиль, покачав головой.

Прошло еще несколько томительных часов. Бугенвиль решил уже идти на розыски, когда пропавшие неожиданно появились у костра.

Принц Шарль опустился на груду валежника и стал стаскивать промокшие сапоги.

— Никогда бы не подумал, что можно так мучить себя из-за каких-то травинок, — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Мосье Коммерсон нашел новое растение и непременно хотел разыскать еще одно такое же. Мы забрели так далеко, что если бы не костер, то вряд ли нашли бы дорогу обратно.

Коммерсон казался очень уставшим. Но прежде чем сесть отдохнуть, он бережно переложил собранные растения плотными листами бумаги. Покончив с этим, он подошел к огню, радостно потирая руки.

— Много раз за время нашего путешествия я имел случай убедиться, сколь шатки и ненадежны все известные мне распределения растений по классам, родам, семействам. И это все оттого, что систематикой занимаются люди, которые всю жизнь просидели в кабинете. И поэтому их схемы рано или поздно разлетятся, как карточные домики.

Коммерсон посмотрел в лицо Бугенвилю:

— Не напоминает ли это вам, мосье, труд Сизифа? Что может быть бесполезнее работы, не основанной на фактах?

В разорванном и запачканном плаще, с исцарапанными руками, в фантастических отблесках костра Коммерсон меньше всего походил сейчас на ученого. Но Бугенвиль подумал о том, что и сам он много раз убеждался в лености и глупости людей, которые упорно стараются подчинить природу своим вымыслам.

Ночь на берегу все провели без сна. Было очень холодно, и люди дремали, сидя у костра. Как только рассвело, пустились на баркасе в обратный путь.

В кабельтове от берега Бугенвиль хотел измерить глубину бухты. Но лот в сто саженей не достал дна.

Дни шли за днями, недели за неделями, а оба корабля все еще пробирались узкостями Магелланова пролива. Часто штормило. Даже Барре стала привыкать к качке и не страдала так, как в первые дни плавания, от морской болезни. Иногда приходилось подолгу отстаиваться в бухтах.

Моряки и в такие дни не теряли времени даром. Они составляли карты, каждый день по нескольку раз измеряли температуру воздуха, определяли глубины, брали пробы грунта.

Бугенвиля особо интересовали скорость и направление приливо-отливных течений. После многодневных наблюдений он записал в своем дневнике: «Приливное течение имеет направление к Атлантическому океану, а отливное — к Тихому. В той части пролива, которая имеет меридиональное направление, регулярность приливов и отливов нарушается».

Бугенвиль сделал вывод, что это объясняется большой изрезанностью береговой линии Огненной Земли.

Вскоре моряки увидели и ее обитателей. Однажды утром из-за скалистого острова показалось несколько пирог, которыми управляли низкорослые люди в звериных шкурах. Они без всякой боязни поднялись на палубу «Этуали», с удовольствием ели сухари, солонину, сало — все, чем их угощали.

Коммерсон вытащил свой альбом, чтобы зарисовать огнеземельцев, их пироги, нехитрое оружие. Затем он сел в одну из пирог и отправился на берег с подарками: кольцами, зеркалами, продовольствием. Огнеземельцы позвали его в самую большую хижину и предложили свое угощение. Коммерсон вернулся на корабль с множеством набросков и подаренным ему луком со стрелами.

Когда ветер и волны поутихли, оба судна подняли якоря. Управляться с громоздким парусным вооружением было вообще нелегко, а здесь, среди множества проток и островов, — вдвое тяжелей. Особенно много усилий требовали маневры фрегата. Транспорт «Этуаль», меньший по размерам и потому лучше управляемый, в проливе шел все время первым.

Черные скалы, постоянная непогода наводили уныние. И как-то за обедом в кают-компании, наливая себе бургундское, принц Нассау сказал, ни к кому не обращаясь, но так, чтобы слышали все:

— Я полагаю, что нам следовало бы поторопиться с выходом в океан. Как ни важны изыскания мосье Бугенвиля у этих мрачных берегов, в Южном море нас ожидает гораздо более интересное. Там можно открыть какую-нибудь большую землю. На некоторых островах, как уверяют бывалые моряки, совсем неплохо.

«Не так-то это все просто, — подумал про себя Бугенвиль. — Многие пересекли огромный океан от западных берегов Южной Америки до Молуккских и Филиппинских островов, не встретив ни клочка суши».

— Всякий путешественник, попавший в Южное море, должен быть терпелив и настойчив, — ответил он принцу. — Только тогда он может чего-нибудь достигнуть.

Лавесс, прищурившись, обратился к сидевшему рядом с ним Сен-Жермену:

— Многие суда, терпя бедствия в Тихом океане, возвращаются в Южную Америку. На чилийском побережье прекрасные порты.

И Лавесс рассказал историю о том, как некто, сказавшись больным, остался в Вальпараисо, корабль же, на котором он плыл, погиб в океане. Этот человек оказался единственным, кто остался в живых из всего экипажа.

Сен-Жермен слушал рассеянно. Южная Америка? Нет, он предпочитает острова в океане. Скорее бы только выбраться из этих проклятых богом мест.

Прошло еще несколько недель. Наконец-то корабли закачались на крупной зыби, что свидетельствовало о близости океана. К ночи спустился густой туман, а утром, когда он рассеялся, моряки увидели, что прямо по курсу кораблей открылась полоска не ограниченного ничем горизонта.

На следующий день после долгого маневрирования в узком проливе у опасных скалистых берегов суда вышли в Южное море — Великий или Тихий океан.

Пробило восемь склянок. Солнце еще не показалось из-за горизонта, а Бугенвиль уже стоял на палубе фрегата с подзорной трубой в руке.

— Вторая вахта! — раздался крик и резкий свист боцманских дудок.

Из люков показались заспанные матросы, протиравшие глаза кулаками.

Задымился камбуз. Запах пищи приятно щекотал ноздри. Вахтенный офицер, шевалье де Бурнан, приказал приступить к чистке и мытью палубы. Все как обычно, как много дней подряд. Нигде дни так не походят один на другой, как на судне, плывущем по спокойному морю. А океан баловал уставших после утомительного плавания в Магеллановом проливе моряков. Все время дул ровный и сильный пассат. Суда быстро летели на запад. После выхода из пролива море постепенно из серо-зеленого стало темно-синим. Днем было жарко, но свежий ветерок нес прохладу.

Бугенвиль спустился в каюту вахтенного штурмана. Он прочитал все сделанные за сутки записи о пройденном пути, температуре воздуха, атмосферном давлении, скорости и направлении ветра.

Затем он взял карту, на которой прокладывался курс, фрегата, обозначенный жирной линией. На беспредельных просторах океана там и сям были обозначены земли, открытые в разные эпохи разными мореплавателями. Но очень многие острова впоследствии так и не были разысканы из-за неправильного определения их широты и долготы.

Лишь острова Хуан-Фернандес, расположенные у берегов Чили, были нанесены на карту сравнительно точно. Прямо по экватору, примерно на долготе 180 к западу от Паоижа, обозначены острова, открытые в XIV веке испанскими мореплавателями Альваром де Мендоса и Менданьей. Они привезли весть о сказочных богатствах открытых ими земель и названных поэтому Соломоновыми, как если бы там находились легендарные сокровища библейского царя Соломона. Но местоположение этих островов, указанное испанцами, было крайне неточным. Как и многие его современники, Бугенвиль даже сомневался в их существовании.

Очертания огромной земли — Новой Голландии смыкались с береговой линией островов Новой Британии и Новой Гвинеи; эти земли были обозначены в основном пунктиром: никто еще детально не исследовал их побережья[5]. Голландец Абель Тасман, обогнувший с юга Новую Голландию, обнаружил еще два больших острова, которые он назвал Землей Вандимена и Землей Штатов. Впоследствии эти земли стали известны под названием Тасмании и Новой Зеландии.

Особенно загадочной оставалась вся южная часть огромного водного пространства, начиная от тридцатого градуса южной широты. Эпоха великих географических открытий совершенно не коснулась этой части океана.

Бугенвиль знал, что еще на картах Птолемея все водные пространства были окружены массивами суши. Но мореплаватели доказали, что это не так. Наоборот, все известные земли омываются океанами. И вот что странно: материки распределены на земном шаре крайне неравномерно— большая часть суши оказалась в северном полушарии, а на долю южного пришлась лишь Южная Америка и меньшая часть Африки.

Этого не может быть — рассуждали географы. В южном полушарии должен находиться какой-то большой материк, по площади превосходящий Азию или хотя бы равный ей.

Испанский мореплаватель Кирос даже поспешил объявить, что открыл северную оконечность этого материка и заложил там город. Но оказалось, что это всего лишь небольшой остров…

Что же, Кирос мог и не дойти до настоящего Южного материка. Бугенвиль погрузился в вычисления. Пройден уже довольно значительный путь, а пока ни одной из двух больших земель, указанных на карте Беллена, не удалось обнаружить. Корабли поднялись от Магелланова пролива до 28 градуса южной широты и прошли по этой параллели около семисот миль. Но нигде не было и следов земли, которую видел в прошлом веке англичанин Дэвис.

На той же параллели на всех картах-а приходилось из-за их неточности пользоваться многими — был нанесен остров Пасхи, одинокий гористый остров, открытый голландцем Роггевеном. Но и его также не удалось обнаружить. Видимо, широта острова была указана неправильно.

Правда, когда корабли прошли дальше на запад, слева по курсу открылось несколько манящих своей зеленью и прекрасными пальмами островов. Но встречный ветер и отсутствие какой-нибудь, хоть самой небольшой, бухты не позволили высадиться на них.

Линия на карте обрывалась на сто сорок втором градусе западной долготы. Что ждет путешественников дальше? Сколько дней еще придется провести в открытом море? Тридцать? Пятьдесят? Ведь неизвестна даже истинная протяженность Тихого океана.

Пробил судовой колокол. Ровно в двенадцать Бугенвиль опять показался на шканцах, чтобы вместе с Верроном определить по приборам местонахождение корабля.

И тут матрос с салинга закричал, что видит землю. Бугенвиль взял подзорную трубу. На расстоянии семи-восьми миль виднелся низкий берег какого-то острова. Корабли изменили курс и направились к нему. Но ветер переменился, налетел шквал, и корабли всю ночь лавировали. Утром обнаружилось, что эта земля — цепь полузатопленных островов. Подходы к ним преграждали рифы. Эти острова на той же широте видели и другие путешественники.

Принц долго смотрел на них в подзорную трубу, затем сказал Бугенвилю:

— Такое количество земель свидетельствует о том, что где-то неподалеку находится материк, который ищут много лет. Ведь мы видели пучки травы, плывущей по течению. Поскольку нельзя осмотреть эти острова, следовало бы по крайней мере пройти немного на юг. Мне кажется, что мы обязательно откроем большую землю!

— География — это наука, основанная на фактах, — возразил Бугенвиль. — И не располагая ими, нельзя утверждать чего-либо с уверенностью. Иначе приходится расплачиваться очень дорогой ценой. Мы не можем метаться по океану только потому, что кому-то что-то показалось. Мне вверены два корабля и четыреста человек экипажа, и я никогда не забываю об этом.

Моряки хорошо запомнили этот день и час. 2 апреля 1767 года в десять часов утра марсовый Гренье заметил скалу, одиноко возвышавшуюся посреди океана. Ее назвали Будуар или пик Будёз. Бугенвиль приказал держать курс на север, чтобы как следует осмотреть этот островок. Внезапно на северо-западе открылась большая земля с совершенно необычными контурами. Рассмотреть ее в этот день так и не удалось. Низкие тучи и туман скрывали ее очертания. Но нетерпение моряков было так велико, что все толпились на палубах обоих судов.

Почти три месяца не ступали они на твердую почву; начал сказываться и недостаток свежих продуктов — появились первые цинготные больные.

Неужели и здесь не удастся высадиться?

Бугенвиль говорил Дюкло-Гийо, что это могут быть острова, открытые Киросом еще полтораста лет назад и считавшиеся безнадежно утерянными. Правда, Кирос указывал совсем другие координаты, но ведь он пользовался столь несовершенными мореходными инструментами…

К вечеру с берега потянул ветер, разогнавший туманную дымку, и моряки увидели немного севернее еще один остров. А потом выяснилось, что обе эти земли соединены узким перешейком. Когда стемнело, вдоль побережья зажглась цепочка огней. Земля оказалась обитаемой.

К рассвету корабли подошли еще ближе к берегу, и все увидели легкую пирогу с балансиром и небольшой мачтой, идущую прямо к кораблям. За ней показалась другая. А от берега отходили все новые и новые.

Островитяне приветственно махали путешественникам. Когда пироги подошли ближе, стало видно, что они нагружены кокосовыми орехами, плодами хлебного дерева, бананами. Туземцы были совершенно голыми. Они держали в руках листья банана, протягивая их в знак мира. Это было настолько красноречиво, что никто не мог усомниться в дружественных намерениях туземцев.

Один из них передал на «Будёз» откормленного поросенка и связку бананов. В пирогу полетели матросские шапки и шейные платки.

Островитяне привязывали к концам веревок, спущенных с судов, огромные связки бананов, кудахчущих кур, поросят, кокосовые орехи в корзинах из тростника. При этом обитатели острова широко улыбались, произнося на незнакомом, чрезвычайно певучем языке, состоящем почти из одних гласных, какие-то слова.

Всем очень хотелось стать на якорь у этого прекрасного острова, но промеры со шлюпок, спущенных на воду, показали, что повсюду скалистое дно. Поэтому пришлось повернуть мористее и медленно идти вдоль незнакомой земли.

Вид ее был очень красив. Посредине вздымалась огромная гора, до самой вершины покрытая буйной тропической растительностью. Сама природа, как искусный художник, украсила эту вершину. По всему побережью виднелись хижины островитян, крытые листьями пандануса, пироги, рощи кокосовых пальм.

Коммерсон, Нассау и Бугенвиль любовались островом, стоя у борта. После утомительного плавания, когда повсюду до самого горизонта расстилалась лишь однообразная гладь океана, глаз отдыхал на сочной зелени, пестроте и яркости красок.

Какой народ населяет эту прекрасную страну, где природа так щедра к людям, где вечно царствует весна?

Бугенвиль внимательно изучал побережье в подзорную трубу — не будет ли каких-нибудь знаков, что эти острова посещали европейцы?

Целые флотилии лодок сопровождали корабль. Островитяне, оживленные, радостно жестикулировавшие, протягивали к морякам руки, как бы приглашая сойти на землю. Слышали ли они когда-нибудь о том, что далеко на востоке раскинулся огромный американский континент, а еще дальше — Европа, населяемая народами, постоянно враждующими друг с другом?

Коммерсон смотрел на пышную растительность острова и думал о том, что для натуралиста такие удачи бывают раз в жизни, он сейчас особенно остро почувствовал, что не зря предпринял это путешествие. Подумать только, ведь этот остров — пожалуй, самая удаленная от остальной суши точка, какую можно только себе представить. И если здесь те же виды, что и на материке, то на каком именно: на азиатском или американском? А может быть, формы здесь подобны африканским? Или здесь совершенно уникальные растения, свойственные только этому клочку земли? Впрочем, спокойно, Спокойно. Скоро все это станет известно.

Лицо принца, как всегда, было совершенно бесстрастным. Он стоял у борта, положив загорелые руки на планшир. Его красный кафтан ярко выделялся на фоне белых парусов фрегата, легко скользящего по глади океана. Голубые глаза принца широко раскрылись, и если заглянуть в них, вряд ли можно было что-нибудь прочесть.

О чем он думал? Может быть, о том, что здесь, на этой незнакомой земле, можно пережить удивительные приключения? Или о том, что эти дикари, снующие на своих пирогах вдоль побережья и даже отваживающиеся выходить в открытое море, самые симпатичные и доверчивые из всех до сих пор виденных им в путешествии, несомненно, хорошо встретят их на берегу? Или вообще ни о чем не думал и лишь с наслаждением вдыхал всей грудью воздух, насыщенный испарениями земли и моря?

Рядом стояли офицеры д’Орезон, дю Гарр, де Бурнан и де Бушаж. А чуть подальше — отец Лавесс и Сен-Жермен. Все тихо разговаривали, но вдруг как-то сразу умолкли.

«Это богатая и прекрасная страна, — размышлял отец Лавесс, — здесь, как видно, много хлебного дерева, если его плоды в таком изобилии предлагают туземцы. Кокосы, бананы, наверное, есть и сахарный тростник… Но дикари, конечно, имеют свойственные им природные недостатки — суеверие, зависть, гордыню. Они, конечно, ленивы, а природа позволяет им не изнурять себя работой и жить в праздности. Конечно же, иезуиты первыми могут подчинить своей власти все население». Лавессу представилась отрадная для него картина… Вот уж построены божьи храмы, куда ходят молиться островитяне. Дикари кротко выполняют требования своих пастырей, потому что знают: малейшее отступление влечет за собой отбывание повинности на плантации. Пусть они еще не проникнуты светом христианских истин, но это не помешает нарядить их в европейские платья, которыми можно прибыльно торговать. А если всего этого будет мало, придется налагать на островитян различные штрафы за невыполнение установленных иезуитами правил… Все это уже ранее осуществлялось в Парагвае.

Отцу Лавессу хорошо было известно, как управляли своими миссиями иезуиты. Пусть в Южной Америке уже не существует теократического государства. Но что мешает возродить подобные порядки здесь? Быть может, эти земли побогаче парагвайских.

При подходе к северной оконечности острова кораблям приходилось часто лавировать, чтобы избежать столкновения с подводными скалами. Матросы бойко исполняли все команды.

Вскоре была обнаружена бухта, удобная для якорной стоянки. Промеры показали, что глубина здесь от 9 до 30 саженей. Бугенвиль принял решение стать на якорь в этом месте.

Не успели суда отдать якоря, как их окружила целая флотилия пирог. Островитяне кричали «тайо», «тайо», бурно и недвусмысленно выражая дружеские чувства.

В пирогах сидело много хорошо сложенных молодых женщин. Кожа у них была почти белая с характерным бронзовым оттенком. Женщины знаками давали понять, что желали бы подняться на корабль. Но Бугенвиль распорядился никого не пускать на палубу.

Одна смелая девушка все же поднялась на фрегат и прошла на бак. Она была очень красива. Сбросив набедренную повязку, она осталась совершенно голой. Ей предложили вернуться обратно на пирогу. Но выпроводить любопытную оказалось не так просто.

«Тайо, тайо», — говорил про себя Коммерсон. Что означает слово, с такой настойчивостью повторяемое островитянами? Ясно одно: оно выражает не вражду, а дружбу.

Островитяне спокойно сидели в своих пирогах, с интересом наблюдая за каждым движением неожиданных гостей.

Скоро на воду спустили на талях шлюпку. В нее сошли Бугенвиль, Коммерсон, Нассау и офицеры фрегата. Шлюпку сразу же окружили десятки пирог. Офицеры собирались захватить с собой несколько ружей, но Бугенвиль не разрешил этого.

— Посмотрите, в пирогах нет даже признаков оружия. Имеем ли мы право ехать к туземцам с огнестрельным оружием? Можем ли мы злоупотреблять их гостеприимством и доброжелательностью?

— Однако, мосье, — ответил дю Гарр, — островитяне не столь уж наивны. Я заметил у некоторых большие корабельные гвозди, серьги и другие металлические предметы. Несомненно, здесь уже успел побывать какой-нибудь английский или испанский корабль.

— Да и я обнаружил признаки пребывания здесь европейцев, и причем недавнего, — подтвердил де Бурнан.

— Вот, вот, — оживился дю Гарр. — Не делаем ли мы опрометчивый шаг, отправляясь безоружными? Ведь неизвестно, какая судьба постигла наших предшественников.

Принц Нассау неожиданно поддержал шевалье:

— Я слышал, что на некоторых островах Тихого океана обитают людоеды. Что заставляет их быть столь жестокими? Может быть, недостаток мяса?

— Но вы же сами видели, что здесь в избытке водятся и поросята, и куры, не говоря уж о рыбе, которую все островитяне ловят с необычайным искусством, — горячо возразил Коммерсон. — Вряд ли островитяне, которых мы видим, — людоеды.

Чтобы положить конец затянувшемуся спору, Бугенвиль приказал загребному отваливать. Пироги шли рядом со шлюпкой, и двое островитян положили голые руки на плечи сидевшего на корме Коммерсона, повторяя свое излюбленное «тайо». Ученый приветливо улыбался им.

Шлюпка быстро шла к берегу, окутанному роскошной мантией зелени. Под хлебными деревьями были разбросаны хижины. Высокие кокосовые пальмы, казалось, заполняли все пространство, оставив лишь узкую полосу прибрежного песка на берегу, на который с тихим шорохом накатывались волны. Спокойствие и мечтательность навевала природа этой необычайной страны.

Мягко ткнувшись носом в белый коралловый песок, шлюпка остановилась.

Сидевший на носу принц быстро выскочил на берег, сделал несколько торопливых шагов и остановился, осматриваясь кругом. Вылезли и остальные французы.

На берегу быстро собралась толпа мужчин и женщин. К ним присоединялись все новые и новые. Островитяне брали путешественников за руки, за плечи, за края одежды и даже поднимали полы кафтанов. Бугенвиль подумал, что они это делают, желая удостовериться, нет ли у пришельцев какого-нибудь оружия. Он первый подал пример остальным, широко распахнув полы своего кафтана, показывая этим, что у него нет никакого оружия.

Все охотно последовали его примеру. Островитяне это восприняли по-своему. Очевидно, даже мысль искать у пришельцев оружие не могла прийти им в голову. Островитяне, видимо, думали, что морякам просто жарко и они желают снять с себя обременительную одежду. Самые экспансивные захотели помочь французам и стали стаскивать с них кафтаны.

Это чуть не привело к новым осложнениям, но улыбки островитян, их откровенный смех живо рассеяли все недоразумения.

К живописной группе жестикулировавших людей подошел крепкий еще старик, задрапированный в кусок ткани. При виде его толпа расступилась.

Старик остановился в двух шагах от Бугенвиля и, ударив себя в грудь, сказал: «Эрети». Немного подождав, он повторил это же слово с таким же, столь понятным жестом.

Тогда капитан тоже ударил себя в грудь и сказал: «Бугенвиль».

Эрети знаками показал, что он вождь округа. Бугенвиль, в свою очередь, попытался объяснить, что он командует кораблями, которые пришли в эту бухту.

— Иа ора на, тайо Путавери, — сказал старик.

Думая, что это приветствие — и впоследствии он узнал, что не ошибся, — Бугенвиль ответил:

— Иа ора на, Эрети!

Эти слова вызвали бурный восторг островитян. Они принялись петь, а девушки танцевать, повторяя «тайо, Путавери», «тайо Путавери», — так они произносили имя Бугенвиля.

Моряки с удовольствием смотрели на них. Почти все девушки были очень красивы — черные глаза, янтарный цвет лица, длинные волосы с вплетенными в них цветами.

Вперед выступили два островитянина. Один из них, почти мальчик, играл на большой тростниковой флейте, издававшей на слух европейцев несколько резковатые звуки. Другой спел под аккомпанемент этой флейты песню. Голос, как и у всех островитян, был несколько хриплый, но мелодия чем-то задевала сердца французов. Песня, видимо, была популярна, и скоро образовался довольно стройный хор.

Вождь взял Бугенвиля за руку и повел в рощу, где стояли хижины островитян. Остальные путешественники, сопровождаемые толпой, последовали за ними. Вождь привел их в свой дом, крытый листьями пандануса. Фундаментом служили огромные базальтовые плиты. Пол был устлан циновками. На них сидело несколько женщин. При виде чужестранцев они вскочили со своих мест и быстро затараторили «тайо», «тайо». Радушие их не вызывало сомнений.

В хижине находился высокий старик с длинной седой бородой. Но лицо его было без морщин, а тело оставалось стройным и гибким. Мельком взглянув на гостей, он встал и, не говоря ни слова, удалился, полный величия и гордости. Это был первый человек, который встретил французов безразлично и даже холодно. Он явно не одобрял поведение своих соотечественников, так радушно встретивших чужеземцев. Бугенвилю показалось, что старик опасается, как бы появление на их земле пришельцев не нарушило привычного уклада жизни этого народа.

«Что ж, он, пожалуй, прав, — подумал Бугенвиль. — Этот человек, наверное, и сам не подозревает, насколько он мудр. Что может принести жителям острова вторжение европейцев?» Бугенвиль горько усмехнулся. Он знал, что на многих вновь открытых землях вспыхивают эпидемии, занесенные моряками, появляются миссионеры, пытающиеся подчинить туземцев своей власти.

Французы с интересом осматривали украшения, которые были в хижине. К крыше был подвешен какой-то непонятный предмет, сплетенный из гибких ивовых прутьев, с длинными черными перьями неизвестной птицы.

У стен стояли две деревянные фигуры, которые Бугенвиль и его спутники поначалу приняли за идолов. Они были сделаны из черного дерева. И когда Бугенвиль пощупал их, то удивился твердости материала.

Пока путешественники разглядывали убранство дома, его чрезвычайно простую обстановку, состоящую всего из нескольких циновок, принесли угощение.

Вождь предложил всем сесть на траве перед домом — в хижине было слишком тесно. Подали фрукты, жареную рыбу и воду. Принесли два ожерелья из ивовых прутьев, украшенных черными перьями и зубами акулы. Одно из них Эрети надел на Бугенвиля, другое на шевалье д’Орегона, который остался очень доволен такой честью.

Подошли еще несколько стариков, очевидно уважаемые люди племени, и сели в кружок. Эрети знаками спросил, надолго ли Бугенвиль и его спутники прибыли на остров.

Бугенвиль взял восемнадцать камешков и разложил на траве. Часть камешков были белыми, часть черными. Это, очевидно, ввело в заблуждение Эрети. Он спросил, означают ли черные камешки ночь.

Тогда Бугенвиль, собрав восемнадцать белых и столько же черных камешков, дал понять, что речь идет о восемнадцати сутках.

Старики посовещались. Неожиданно один из них поднялся и убрал половину камешков, оставив только по девяти темных и белых. Но Бугенвиль не пожелал вдвое сократить срок стоянки и снова положил прежнее число камешков. Эрети немного помедлил и потом хлопнул в ладоши: он согласен!

— Видимо, Эрети более доверчив, чем другие старейшины, — сказал Бугенвиль Коммерсону.

— Этот народ очень беспечен, как и сама здешняя природа, — отозвался тот, — но старики, очевидно, помнят и худшие времена, поэтому они так осторожны. Интересно, были ли когда-нибудь на этом острове войны, междоусобные распри?

— Трудно сказать, но они определенно знакомы с жестокими нравами европейцев, — ответил Бугенвиль.

— И все же принимают нас с таким радушием! — воскликнул Коммерсон. — Мы должны сделать все, чтобы сохранить с ними добрые отношения и оставить о себе самые лучшие воспоминания.

— Будем стремиться к этому, — вставил шевалье де Бушаж. — Вы, мосье капитан, были совершенно правы, запретив нам брать с собой оружие.

Бугенвиль мягко улыбнулся, стряхнул несколько листьев, приставших к рукаву его- парадного камзола, и поднялся.

— Для первого раза достаточно. Не будем злоупотреблять гостеприимством хозяев и отправимся на корабль, а завтра устроим на берегу лагерь для наших цинготных больных и займемся пополнением продовольственных запасов.

Островитяне были огорчены, увидев, что чужеземцы покидают их. Моряков до самого берега провожала большая толпа. Островитяне оживленно переговаривались, продолжая разглядывать одежду французов, а самые смелые брали их за руки.

И когда европейцы ступили на белый прибрежный песок, раздался опять печальный звук камышовой дудки «виво», хор завел протяжную песню, а девушки принялись танцевать.

Бугенвиль со своими спутниками подошел к шлюпке. В этот момент от толпы отделилась девушка и протянула капитану несколько веток пальм, кораллы и букет полевых цветов.

Бугенвиль взял эти бесхитростные знаки внимания и прижал руку к сердцу. Когда шлюпка отчалила, он еще раз взглянул на девушку. Она стояла в пене прибоя и радостно махала рукой. «Как Афродита, рождающаяся из пены волн у греческого острова Кифера, — подумал Бугенвиль. И тут же пришло на ум: — Пометим остров на карте Новой Киферой».

Поднимаясь по трапу на корабль, Бугенвиль еще раз повторил про себя: «Новая Кифера».