За убегающим горизонтом

Глава IV Отец Лавесс

Среди дня вдруг почти совершенно стемнело. Колючий сухой ветер гнал низкие, темные облака. По временам они освещались красноватым отблеском далеких зарниц, но гроза так и не разразилась. Спустились короткие тропические сумерки. Берег растворился во мраке.

Сен-Жермен беспокойно ходил по безлюдной палубе «Будёза», беззвучно шевеля губами, как бы разговаривая сам с собой. Навязчивые воспоминания неотступно следовали за ним. Здесь, у южноамериканского побережья, к нему снова пришли те ощущения и переживания, к которым он надеялся уже больше никогда не возвращаться.

Десять лет в Гвиане, в должности смотрителя королевских складов, длились целую вечность. Там, в Кайенне, он научился бояться всего. Отравленная стрела индейца из племени рукуйеннов едва не лишила его жизни. Конечно, и у рукуйеннов, и у эмериллонов, и у оиямпи была причина ненавидеть пришельцев, но причем здесь Сен-Жермен? Он никогда не брал в руки оружия. Единственная его цель — заработать побольше денег.

А пиратские набеги на Кайенну англичан, голландцев, ночные переполохи, крики, выстрелы, грозное рычание ягуаров?

Нет, Сен-Жермен не хотел бы пережить все это вновь. Но так уж сложилась его судьба, что пришлось отправиться в рискованное путешествие. Он лишился денег и вынужден опять добывать их дорогой ценой.

Фрегат медленно опускался и поднимался на пологих прибрежных волнах. Сен-Жермен всматривался в очертания темного берега. Далекие мерцающие огоньки да кормовые фонари стоящих на якоре судов светились во мраке. Двое матросов в шлюпке с испанского корабля затянули протяжную песню. Кормовой фонарь «Будёза» раскачивался на толстой цепи. Ее металлический скрежет неприятно резал уши. Свежело. Сен-Жермен уже намеревался спуститься в каюту, но тут услышал тихий шепот. Он узнал голос Лавесса и, подойдя поближе, различил его темную фигуру. Но где же собеседник? Свет раскачивающегося фонаря на мгновение осветил шептавшихся, и Сен-Жермен увидел над бортом голову лоцмана Филипа, взятого на фрегат в Рио-де-Жанейро по рекомендации испанского священника.

Сен-Жермен осторожно продвинулся ближе.

— Превосходительнейший сеньор д’Акунья, — донесся до него чуть слышный голос Филипа, — принял к сведению ваше послание и поступил так, как подсказывает ему совесть.

— Ты можешь теперь сказать обо всем. — Отец Лавесс склонился к Филипу, и полы его сутаны стали похожи на распластанные крылья черного грифа. — Удалось ли исполнить поручение?

— Да.

Фигура в черной сутане выпрямилась. Казалось, Лавесс был доволен. Однако голос его звучал злобно, почти угрожающе:

— Ты хорошо сделаешь, если забудешь обо всем, что знаешь, или и тебя постигнет участь Маньяра.

Ответ лоцмана унес ветер.

Послышался опять глуховатый голос Лавесса:

— Потерять голову здесь можно очень быстро…

Фонарь опять отбросил неяркий круг на то место, где находился Филип, но голова его уже не возвышалась над бортом, как будто угроза отца Лавесса мгновенно осуществилась. Сен-Жермен быстро отступил в тень.

Послышался тихий всплеск весел.

Маньяр… Кажется, так зовут священника на «Этуали». Что же с ним случилось? Сен-Жермен с трудом сближался с людьми, но с отцом Лавессом беседовал весьма охотно. За долгие годы службы в Кайенне он успел повидать многое и никогда ни с кем не был откровенен, но лица духовного звания казались ему самыми начитанными и знающими людьми. И отец Лавесс был таким же. Священник «Будёза» осторожно дал понять, что ему, Сен-Жермену, не стоило связывать свою судьбу с ненадежными замыслами Бугенвиля. Старому колониальному чиновнику в Новом Свете найдутся дела и более выгодные. Здесь, в Испанской Америке, целое государство, больше, чем Испания и Франция, вместе взятые, находится под владычеством миссионеров. Благодаря их терпению и всемогуществу слова божия дикие индейцы превратились в кротких овечек и со смирением истинных христиан работают на полях, внимают на коленях мессам и проповедям. Особо ревностные добровольно накладывают на себя епитимью и каются в грехах, истязая свою плоть.

И им, конечно, нужны такие пастыри, как Сен-Жермен, много поживший в Южной Америке.

Сен-Жермену стало казаться, что Лавесс питает к нему дружеское расположение. Но письмоводитель не знал о принадлежности корабельного священника к ордену Лойолы. Разве у иезуитов есть подлинные друзья? Устав запрещает это. Единомышленники — да! Но близкие сердцу люди? Таких ни один иезуит не знает.

И если бы отец Лавесс обнаружил сейчас подслушавшего его разговор Сен-Жермена, как бы поступил он со своим «другом»?

К счастью для старого чиновника, он остался незамеченным.

Лавесс, стараясь не привлекать ничьего внимания, осторожно пробрался в свою каюту.

Дело сделано. Не превысил ли он своих полномочий? Ведь это может привести к конфликту между Францией и Португалией. Однако расчет его верен, и разве не предписывает устав ордена применять все средства для достижения цели?

Итак, священника с «Этуали», отца Маньяра, больше нет в живых. Утонул ли он в водах залива, пал ли от удара ножом в спину в портовой улочке Рио, застрелен ли из мушкетона в одном из домов города через окно — это его, отца Лавесса, не касается.

Лавесс с присущей ему изворотливостью сумел проникнуть в замысел вице-короля графа д’Акуньи — напасть на соседнюю испанскую колонию Сан-Сакреман — и стал осторожно внушать этому невежественному и грубому правителю, что его планам могут воспрепятствовать стоящие на рейде французские корабли. И это принесло свои плоды: граф отказался снабдить Бугенвиля всем необходимым, отменил все выданные ранее разрешения. А потом Лавесс использовал недоброжелательство д’Акуньи к французам и для устранения Маньяра. Граф сказал, что не будет вести никакого расследования, если священник незаметно исчезнет.

Лавесса давно тревожили настойчивые попытки этого янсениста найти тщательно замаскированные нити, которые держат в руках иезуиты, обнаружить тайные сношения с португальскими властями.

Теперь Маньяра нет. Лавесс потер плоский лоб и достал из шкатулочки копии документов.

Параграф восьмой письма Людовика Пятнадцатого герцогу Шуазелю:

«Для спокойствия моего королевства я отсылаю иезуитов против моей воли, по крайней мере не желаю, чтобы думали, что я разделяю все, что парламенты делали и говорили против них.

Я настаиваю на моем чувстве, что, изгоняя их, надо отменить слишком жесткие репрессий парламентов.

Раз я уступаю мнению других ради блага государства, надо изменить многое, иначе я ничего не сделаю. Я замолкаю, потому что наговорил бы слишком много».

Это пишет французский король. А вот и секретное письмо отца Риччи, генерала общества Иисуса, к французским иезуитам.

«Дорогие братья!

Я не могу достаточно выразить вам печаль и горечь, которой я проникся, узнав решение, принятое против нашего института парламентом и королем. Если они заставят нас отделиться от общества, не позволив нам сохранить одежды нашего святого отца Игнатия, мы можем тем не менее оставаться в сердечном единении с названным обществом, которого он основатель, и ждать более счастливых времен, чтобы соединиться теснее, чем когда-либо, крепкими узами. Помните, что человеческая власть не имеет права отменить ваши обеты. Страдайте с терпением и поручите всевышнему себя, общество и меня. Даю вам со слезами на глазах отеческое благословение».

Нет, он, отец Лавесс, действует совершенно правильно: «Соединяйтесь теснее, чем когда-либо!» А испанским братьям грозит та же участь, что и во Франции. Что ж, он, Лавесс, принял свои меры. Горе таким, как отец Маньяр. Пусть это только жертва, но она нужна для их общего дела…

В этот вечер он был особенно любезен с Сен-Жерменом, когда тот постучал в его каюту. Сен-Жермен теперь побаивался этого опасного человека, и все же что-то заставляло его искать общества священника. Письмоводитель как бы невзначай завел разговор о странном поведении графа д Акуньи. На Сен-Жермена был устремлен холодный спокойный взгляд Лавесса. Он вежливо отвечал на все вопросы письмоводителя. Но за этой вежливостью Сен-Жермен не мог не почувствовать какого-то превосходства и даже высокомерия. Лавесс как бы хотел сказать, что его собеседник не может рассчитывать на полное доверие.

Лавессу нужен был письмоводитель, чтобы знать о том, что заносилось в судовую книгу. Сен-Жермену же казалось, что священник любезно беседует с ним по общительности своего характера. Ему очень хотелось узнать, что делал Лавесс последние дни, кто такой в действительности лоцман Филип, но Сен-Жермен чувствовал, что надо быть осторожным, и хитрый провинциальный чиновник прикусывал язык.

— Так ты говоришь, Пишо, что этот малый все видел собственными глазами? — переспросил Бугенвиль.

— Да, мосье капитан.

— Ну что ж, где он?

Пишо обернулся и кивнул кому-то. Из-за его широкой спины выступил матрос. Он был босиком, рубаха выпущена поверх штанов.

— Как тебя зовут? — спросил Бугенвиль.

— Гренье, мосье капитан. Я марсовый с «Будёза».

Гренье переступал с ноги на ногу, теребя загрубевшими пальцами матросский колпак.

Бугенвиль вопросительно поднял брови.

— Нам запрещено графом д Акунья сходить на берег, — сказал боцман, — но вчера Гренье с командой принимал на берегу ночью лес… Ведь это мы тоже делаем с опаской…

— Да, мосье капитан, — подтвердил Гренье.

Боцман поощрительно взглянул на него, но тот молчал, и Пишо снова заговорил:

— Вы, мосье, знаете лоцмана Филипа, который поступил на наш корабль с испанского фрегата.

— Плохой человек и плохой лоцман, — жестко сказал Бугенвиль.

— Он вовсе и не лоцман. Расскажи же все по порядку, Г ренье.

Марсовый вскинул на Бугенвиля глаза.

— Вот я и говорю, мосье капитан, вчера мы грузили на баркас лес. Смотрим, гребет шлюпка от фрегата. Медленно, без всплеска. — Гренье облизнул пересохшие губы. — Пристала она далеко за пристанью.

— Я и сказал ему, — снова перебил боцман: «Ну-ка, Гренье, посмотри, что там за люди».

— Прокрался я туда, — продолжал матрос, — смотрю: никак наш новый лоцман Филип. Меня он не заметил. Я выслеживать зверя с детства обучен. У нас в Бретани его много. Лоцман — тоже осторожен, оглядывается. Сначала все вдоль берега шел, а потом направился прямо к дому генерал-губернатора.

Бугенвиль чуть нахмурился, но не стал перебивать матроса.

— Я-то знаю, что у нас с губернатором не очень-то приятельские отношения. Вот я и подождал возвращения лоцмана. Да вернулся он не один, а с какими-то двумя молодчиками. Очень они мне не понравились. Шли они и разговаривали и все поминали нашего отца Маньяра, священника с «Этуали». Тут я вернулся к команде, а нынче услышал: пропал наш Маньяр.

— Все это ты передаешь достаточно точно?

— Как нельзя более, мосье капитан, — сказал боцман. — Гренье все сам слышал, собственными ушами. Боюсь, что на этом еще не кончилось. Ведь и Филип не вернулся на корабль. Тоже пропал.

Бугенвиль слушал моряков очень внимательно и все более и более настораживался. Так, значит, между враждебностью д’Акуньи и убийством Маньяра есть какая-то связь! Мысль его работала напряженно, но лицо оставалось спокойным: нельзя показывать матросам свою тревогу. Что же сказать?

— Вот что, Пишо, и ты, Гренье. Выбросьте из головы все свои страхи и опасения и никому о них не рассказывайте. Если наши моряки заразятся трусостью и будут видеть врагов там, где их нет, то мы никогда не увидим родных берегов. Это вы должны запомнить как следует.

Моряки ушли, но через несколько минут Пишо вернулся.

— Мосье капитан, — сказал он, — я остерегался говорить при Гренье. Он хотя и честный малый, но все-таки простой матрос, а дела-то ведь не шуточные.

Пишо рассказал, что на восточной стороне гавани он обнаружил остатки старинной каменной крепости. Мощная кладка имеет амбразуры для тяжелых орудий. И теперь португальские власти тайно подвезли туда пушки и замаскировали их соломенными фашинами.

Днем над крепостью сонно кружатся птицы, не видно ни одной живой души, а ночью там начинается необычное движение. Этот тайный форт как раз напротив места, где стоят французские корабли.

— Я видел, какие огромные ядра подвозили туда солдаты, — рассказывал Пишо. — Если хоть одно из них проломит борт нашего «БуДёза»…

— Ладно, Пишо, — перебил его Бугенвиль. — Не забывай, что я тебе говорил. Если надвигается буря, то надо крепче держать руль в руках!

Бугенвиль в тот же вечер созвал совет, на котором присутствовали капитаны обоих кораблей и старшие офицеры.

— Сеньор д’Акунья, очевидно, забывает, что мы не военная эскадра, а научная экспедиция, — говорил Бугенвиль, — поэтому, даже в случае возникновения военных действий, не можем подвергнуться нападению. Сейчас же между Францией и Португалией мир, и ничто, кажется, не угрожает нам.

Дюкло-Гийо и другие моряки привели новые доказательства того, что д’Акунья не остановится и перед применением военной силы.

Бугенвиль понимал истинную подоплеку событий: Португалия хотя и стала третьестепенной морской державой, но еще боялась соперничества Франции в южных морях. Оставалось одно: уйти, и как можно скорее, от негостеприимных берегов. На совете было решено идти к югу, в Буэнос-Айрес, чтобы там окончательно подготовиться к длительному путешествию.

И когда наконец якоря были подняты и берег стал медленно удаляться, ко всем вернулось хорошее расположение духа.

Перед отплытием из Рио-де-Жанейро астроном Веррон перешел на «Будёз», чтобы заняться в пути вместе с Бугенвилем изучением наиболее удобных и точных методов определения долготы в море.

Свежий ветер гнал высокие волны. Фрегат летел по ним, как на крыльях. Бугенвиль, как всегда, часто открывал томик Вергилия. Звучные латинские строфы успокаивали:

Что может быть величественнее безграничного морского простора? Почти всегда рядом на юте принц Шарль. Он невозмутим и вряд ли поймет, что хорошее настроение может возникнуть от свежего попутного ветра, от соленых брызг, которые он срывает с гребней волн.

Если б было можно, Бугенвиль забрался бы на самый бушприт фрегата, чтобы смотреть, как расступаются волны под грудью корабля.

Когда французские корабли прибыли в Буэнос-Айрес, выяснилось, что португальцы захватили принадлежавшие Испании земли Сан-Сакреман. Недавно назначенный в испанские владения и наделенный особыми полномочиями генерал-губернатор Франсиско Букарелли не предпринимал никаких ответных действий и лишь послал в Испанию донесение о захватнической политике д’Акуньи, вице-короля Бразилии.

Бугенвиль нанес визит Букарелли и рассказал о приеме в Рио-де-Жанейро. Генерал-губернатор уже знал о передаче Испании Малуинских островов и поспешил заверить командира французской экспедиции, что здесь его корабли смогут основательно отремонтироваться и запастись всем необходимым.

— Здесь вам ничто не угрожает! — уверенно сказал он, прощаясь с Бугенвилем.

Тот поспешил откланяться. Букарелли казался очень занятым. Он вызывал к себе поочередно всех должностных лиц. На площади возле губернаторского дворца постоянно стояли войска, гарцевали офицеры в пышных мундирах. «Уж не готовится ли губернатор к войне?» — подумал Бугенвиль, покидая его.

Времени терять было нельзя. Стоял конец сентября. Чтобы пройти Магеллановым проливом в самое благоприятное для этого время года, декабре — январе, следовало торопиться с ремонтом судов.

Но в первую же ночь налетел сильный шторм. Якоря шхуны, стоявшей вблизи французских кораблей, стали ползти. По странному стечению обстоятельств один из якорных канатов «Этуали», стоявшей фертоинг[4], лопнул, она развернулась на втором якоре, и суда столкнулись. Бушприт транспорта сломался у самого форштевня, и был поврежден левый борт. Затем волна отбросила шхуну, но она опять неумолимо двинулась к «Этуали». Второй удар, несомненно, разбил бы в щепы носовую часть транспорта. Спасла положение находчивость Жиродэ. Он приказал обрубить другой якорный канат, поставить кливера, и нос судна отвернул по ветру.

Матросы быстро исполняли приказания. Несмотря на кромешный мрак и бушующий ветер, удалось избежать вторичного столкновения. Но все же «Этуаль» значительно пострадала. В трюм быстро набиралась вода. Необходимо было килевать судно, чтобы заделать течь, которая была, вероятно, значительно ниже ватерлинии.

Осматривая лопнувший во время шторма якорный канат, Жиродэ обнаружил, что он был надрезан ножом. Капитан подумал о том, что отец Маньяр был прав, хотя Жиродэ из своего жизненного опыта имел все основания не доверять ни янсенистам, ни их врагам иезуитам.

В экспедицию пробрались опасные враги. Но кто именно? Жиродэ перебрал мысленно всех членов экипажа. Некоторые из них вели себя странно, но надо еще понаблюдать, проверить свои предположения.

Для ремонта судно подняли вверх по Ла-Плате до бухты Энсенад-де-Бараган. Бугенвиль вместе с Дюкло-Гийо и принцем Нассау отправился в Монтевидео на празднование дня святого Людовика. В порту остался шевалье де Бушаж, чтобы наблюдать за починкой фрегата и руководить доставкой припасов.

Ехали верхом. По обоим берегам реки Уругвай находились огромные владения иезуитов. Еще во Франции Бугенвиль не раз читал об их миссиях. Если верить иезуитам, общины, организованные здесь ими, управлялись идеально: индейцы — члены общин — возделывали поля, имели скот и получали за свой труд все необходимое. Иезуиты все время пытались создать впечатление, что индейцы живут в достатке и довольстве.

Это был беззастенчивый обман. Бугенвиль и его спутники видели плодородные поля, многочисленный скот на обширных пастбищах. Но кто же был хозяином всех этих богатств? Сколько бы ни задавал Бугенвиль этот вопрос, всегда получал один ответ — орден иезуитов.

Орден иезуитов извлекал огромные доходы из своих владений, его щупальца, опутавшие всю страну, сжимались все крепче. У святых отцов были несметные стада скота, во многих местах возделывался хлопок. Большие доходы приносила и монопольная торговля листьями мате — растения, из которого приготовляли напиток, заменявший по всей Испанской Америке чай.

Индейцы же влачили поистине нищенское существование. Они с утра до вечера работали в поле или в различных мастерских, изготовлявших седла, сбрую, четки, иконы божьей матери.

Бугенвиль узнавал все новые и новые подробности об обширной стране, раскинувшейся на территории в двести лье с севера на юг и на сто пятьдесят лье с востока на запад от Ла-Платы. Под властью иезуитов находились сотни тысяч коренных обитателей этих земель. Иезуиты появились здесь вскоре после образования их ордена — в 1580 году. Вначале они создали миссии по берегам реки Уругвай, где обитали племена гуарани и тапов. А затем начали пробираться все дальше и дальше, на запад и на север, и дошли даже до тихоокеанского побережья. Бугенвиль с изумлением узнал, что их миссии есть даже на юге провинции Чили и на острове Чилоэ. Испанская монархия способствовала действиям воинствующего ордена. Иезуитам выплачивали ежегодно десятки тысяч пиастров для поощрения их деятельности. Но потом, когда возделанные земли стали приносить доход, испанский король потребовал, чтобы иезуиты взыскивали с каждого взрослого индейца налог в пользу испанской короны.

Так были согласованы интересы церкви и короля.

«Правители охотно сочетают религию и выгоду, если одно не мешает другому, — записал в своем дневнике Бугенвиль. — Эти же мотивы побудили испанских монархов начать обращение индейцев в истинную веру; приобщая их к католической церкви, они несли дикарям «цивилизацию» и в то же время становились хозяевами этой обширной и богатой страны. Это означало для метрополии новый источник доходов и новых рабов истинного бога».

Однажды всадников обогнала группа испанских драгун во главе с лейтенантом. Запыленные солдаты были угрюмы и молчаливы. Они на рысях въехали в индейское селение и спешились у богатого дома священника, невдалеке от церкви, выстроенной из белого камня.

В поселке стояла какая-то гнетущая тишина. Несколько стариков и старух сидели у своих хижин; единственной одеждой им служили длинные белые рубахи.

Индейцы сказали, что священник отслужил мессу, как обычно, в половине седьмого утра. Затем состоялась церемония целования его руки. Раздав мате — по унции на семью, священник уехал. В сопровождении большой свиты телохранителей он объезжал свои владения.

Когда священник и викарий возвратились, лейтенант арестовал их и усадил на повозку, принадлежавшую миссии. Никаких вещей иезуитам взять не разрешили.

Пока происходили все эти события, индейцы все так же безучастно сидели у своих хижин. Казалось, все происходившее нисколько их не волнует.

Бугенвиль с помощью переводчика пытался поговорить с ними. Индейцы отвечали односложно. Они сказали, что получают только скудное пропитание: мате, говядину, маис. За малейшую провинность их наказывали кнутом и заключали в молитвенный дом для покаяния в грехах.

Как далеко было это от всего того, что рассказывали книжки иезуитов!

«Не удивительно, — записал Бугенвиль в дневнике, — что индейцы при малейшей возможности пытаются бежать из этих миссий — подлинных мест заключения. Я слышал, что индейцы без всякого сожаления расстаются с жизнью. Стоит им заболеть, они редко выздоравливают. Если их спрашивают, печалит ли их смерть, они отвечают, что нет. Такова для них ужасная действительность».

Безрадостная жизнь индейцев в миссиях произвела тягостное впечатление даже на невозмутимого принца Нассау. Он молча ехал впереди, опустив голову.

Лошади Дюкло-Гийо и Бугенвиля шли рядом. Моряки тихо разговаривали. Вдалеке виднелся черный столб дыма, поднимавшийся прямо в небо. Воздух был недвижим.

— Это мне напоминает сигнальные костры североамериканских индейцев, — сказал Дюкло-Гийо. — Помните Канаду, мосье? Там тоже было много жадных миссионеров и искателей чужих сокровищ. И сейчас, наверное, их не поубавилось.

— Я никогда не забуду индейцев — это славный народ, — отозвался Бугенвиль. — В лесах и болотах Канады я кое-что постиг из того, что составляет основу человеческого существования. Я научился выдержке и терпению, а главное — убедился, что все люди на земле рождаются свободными, под каким бы небом они ни жили. Миссионеры под предлогом просвещения туземцев устанавливают над ними деспотическую власть. Но что это за просвещение? Мне случалось дивиться как уму и такту нецивилизованных индейцев, так и невежеству и тупости французских и английских служителей церкви.

Путники оказались свидетелями и других арестов иезуитов в их миссиях. И тут Бугенвиль смог убедиться, что индейцы не так уж безучастны и забиты, как это показалось ему вначале. В одном из селений, после ареста викария и его помощника, индейцы подожгли дом миссии, разрушили ненавистную им церковь и разгромили склады с запасами продовольствия.

Бугенвиль пытался выяснить у испанских солдат, в каких преступлениях повинны миссионеры, но ответ получил только в Монтевидео. Он узнал, что накануне прибытия в Буэнос-Айрес французских кораблей дон Букарелли получил приказ арестовать и выслать всех иезуитов. Индейцы все чаще стали восставать в иезуитских миссиях, и королевские чиновники поняли, что вчерашние рабы могут обратить свое оружие не только против святых отцов.

Букарелли разослал губернаторам провинций письмо следующего содержания:

«Вы достаточно опытные политики, чтобы понять, что теперь, когда иезуиты зашли слишком далеко и когда восстания стали учащаться, навязанный ими образ правления угрожает потерей всех колоний, принадлежащих Его Величеству королю Испанскому. Смеем ожидать, что вы и сами осудите их поведение, ибо оно противоречит чувству долга по отношению к короне, которое должно быть свойственно всем поданным Его Величества».

Букарелли действовал быстро и энергично. В провинции Перу, Чили, Кордова, Санта-Фэ, Мендоса, Корриентес, Сальта и другие курьеры доставили пакеты с инструкцией вскрыть их только после получения специального распоряжения. Иезуиты были захвачены враспхох.

В середине сентября 1767 года Букарелли вызвал в Буэнос-Айрес всех касиков — старшин индейских племен, находившихся ранее под властью ордена. Индейцы приехали верхом и не слезали с коней, пока губернатор с балкона произносил речь. Он сказал, что хочет встретить индейцев как дорогих гостей. Отныне с их рабским положением будет покончено. Имущество, которое отняли иезуиты, раздадут индейским семьям. Переводчик несколько раз спрашивал Букарелли, как перевести высокопарные обороты его речи. Индейцы молча сидели в седлах. Когда губернатор кончил свою речь, они подняли правую руку к небу и хором прокричали что-то вроде благодарности. Но присутствовавший на приеме касиков Бугенвиль отметил для себя, что они, по-видимому, не очень-то доверяют словам губернатора. Букарелли же был крайне недоволен тем, что самый влиятельный среди индейских вождей касик Николас решительно отказался приехать в Буэнос-Айрес.

Лавесс праздно сидел в саду генерал-губернаторского дворца в Буэнос-Айресе.

Был конец сентября, и здесь стояла ранняя весна. Лавесс очень любил солнце, но оно жгло все сильнее, и он поставил маленькую скамеечку в тень раскидистого дерева. Пожалуй, он был единственным иезуитом в Испанской Америке, который не испытывал сейчас беспокойства. Его белые руки лежали на коленях совершенно неподвижно, хотя обычно они беспрерывно перебирали четки или края сутаны. Он с удовольствием предавался отдыху от того душевного напряжения, в котором пребывал все эти дни. Лавесс взял за правило ежедневно наносить визит чопорному и чванному испанцу дону Букарелли.

Удивительные вещи происходят в старой испанской колонии. Ведь именно здесь, в Испанской Америке, где иезуиты были так сильны, Лавесс и надеялся получить главный козырь в борьбе против предприятия, задуманного ненавистным иезуитам Шаузелем и осуществляемого Бугенвилем. Но даже для него, всеведущего Лавесса, эти события были полной неожиданностью.

В последний момент, узнав о намерениях Букарелли, Лавесс послал в Кордову — главную ставку иезуитов — своих пятерых агентов под видом коммерсантов. Но они были арестованы, и их так же, как и остальных иезуитов, посадили на корабли, чтобы отправить в Европу.

Однако Лавесс не подавал и виду, что его планы расстроены, и ежедневно являлся к дону Букарелли засвидетельствовать свое почтение.

— Ну, хорошо, вы ликвидировали иезуитские миссии, — спрашивал он бесстрастным тоном, — а чем вы замените их?

Сейчас Лавесс, вспоминая эти беседы, гневно раздувал ноздри. Бездарный правитель! Как глупы все те, кто не хотят иметь дела с иезуитами. Но теперь, когда отец Лавесс понял, что в игру вступили слишком могущественные силы, он внезапно обрел тот покой, которого ему так не хватало со дня отплытия из Нанта. Терпение — большой козырь иезуитов. Живучесть ордена может быть была обязана именно этому качеству, которого у Лавесса было предостаточно.

На дальней дорожке показались Филибер Коммерсон и Жанна Барре, тащившие, как обычно, тяжелую поклажу. Ослика, который сопровождал их в Рио-де-Жанейро, ввиду спешности отплытия пришлось оставить там.

Коммерсон намеревался отдохнуть в тени высоких деревьев, но, увидев Лавесса, вздохнул. Что ж, иногда приходится разговаривать и с теми, к кому не расположена душа. Иначе можно прослыть угрюмым, озлобленным человеком. Коммерсон раскланялся с Лавессом и устроился рядом с ним на зеленой травке.

Корабельному священнику не давали покоя его мысли, хоть он и не мог ими делиться ни с кем.

Посмотрев на Коммерсона своим холодным взглядом, Лавесс проговорил:

— Не правда ли, мосье, неплохой дворец облюбовал маркиз Букарелли. Мы с маркизом много беседовали на различные темы. Мне кажется, испанский двор поступает весьма неразумно, ликвидируя миссии.

Коммерсон удивленно вскинул голову. Он слышал, что Лавесс был иезуитом. Но откровенно защищать орден сейчас, когда выяснилось столько отвратительных подробностей его деятельности?

— Мне кажется, напротив, что Испания поступает вполне правильно и разумно, хотя, быть может, с известной долей нетерпения и горячности, — сказал он осторожно, желая избежать неприятного разговора.

— Мой обеденный прибор много дней ставили рядом с прибором дона Букарелли, — упрямо продолжал отец Лавесс, — и он не мог мне доказать справедливости этой жестокой по отношению к иезуитам меры.

Лавесс отбросил палочку, которой выводил какие-то замысловатые узоры на земле, и посмотрел на ученого.

— Я, как вы знаете, отец Лавесс, — начал Коммерсон спокойно, но затем все более и более волнуясь, — имею обыкновение много ходить, чтобы собирать интересующие меня растения, и поэтому бываю даже в самых глухих деревнях. Так вот, например, в одном маленьком местечке близ Монтевидео я видел страшную картину, как иезуиты заставили трех индейцев избивать кнутами друг друга за то, что они, утомленные тяжким трудом, заснули во время мессы. Эти бедняги ходили в лохмотьях. А священник миссии имел в Буэнос-Айресе громадный магазин, набитый товарами. Не думаю, чтобы все это богатство досталось ему честным путем.

Коммерсон закашлялся и поднес к губам платок. Глаза Лавесса стали еще более холодными.

Но Филибер не замечал этого. Хотят знать его мнение? Гак вот оно:

— Иезуиты не упустили ни одну из четырех частей света. Счастье, что хоть Южная Америка начинает освобождаться от этой братии. Приказ, полученный доном Букарелли, уже распространяется на Мексику, Перу и другие испанские владения. В Португальской Америке собираются сделать то же. Говорят, всех иезуитов высылают в Рим. Если это правда, то папа сможет предпринять против Турции поход с помощью рати, собранной Лойолой, — Коммерсон хрипло засмеялся. — Но богу, наверное, не угодно, что я так отзываюсь о его верных слугах. Может быть, среди них и есть заслуживающие сожаления. Однако образ их правления был отвратительным.

Коммерсон остановился. Скрип гравия на дорожке заставил его обернуться.

К ним подходили принц Нассау, шевалье де Бушаж и другие французские офицеры.

Они уже давно заметили, что мосье Коммерсон что-то нетерпеливо доказывает отцу Лавессу.

— Надеюсь, мы не помешали вашему разговору, мосье? — осведомился Нассау.

— Нисколько, — механически ответил Коммерсон. Он внезапно почувствовал страшную усталость. На лбу выступила испарина. «Вот всегда так, — подумал он с неудовольствием, — горячность ни к чему хорошему не ведет. Не нужно было так волноваться».

Лавесс, желая переменить тему разговора, начал рассуждать о том, что здешние жители распущенны и ленивы. А в жарком климате распущенность ведет к преждевременной старости. Не удивительно, что индейцы не доживают до пятидесяти лет.

Принц усмехнулся:

— Но здесь властвовали иезуиты. Все индейцы — рабы ордена. У индейцев нет ничего своего.

Шарль Нассау высказывался редко, но всегда с необычайно значительным видом. Коммерсон уже не раз мог убедиться в том, что принц прям и честен в словах и поступках, хоть порой они и не могли вызвать одобрения. Но сейчас принц говорил о том же, о чем думал и он, Коммерсон.

— Авторитет отцы поддерживают тем, что бьют кнутом даже самых старых из этих несчастных, — говорил принц. — И это за малейший проступок, если только можно назвать проступком нарушение бессмысленных правил, установленных самими же иезуитами.

Когда Нассау говорил, он смотрел прямо в глаза своему собеседнику. Сейчас он обращался к отцу Лавессу. И тот невольно опустил взгляд.

— Я видел много картин, написанных индейцами. Они знают скульптуру, архитектуру и многие науки. Среди них имеются хорошие музыканты.

Принц опять помолчал, потом продолжал, делая ударения на каждом слове:

— А иезуиты хотят, чтобы индейцев считали идиотами. Настоятель монастыря в Буэнос-Айресе пытался убедить меня, что они достигают умственного развития лишь десятилетнего ребенка!

Нассау посмотрел теперь на Коммерсона:

— Говорят, что у миссионеров есть тайные места, где они держали свои сокровища. Никто по сей день не может обнаружить эти тайники. Быть может, иезуиты нашли проходы в горах, известные лишь древним инкам. Это было бы очень любопытно узнать.

Отец Лавесс стал проявлять признаки нетерпения. Было видно, что разговор явно не нравится ему.

— Я полагаю, — возразил он, — что народ, привыкший подчиняться только силе, не всегда может внять голосу разума. А главное оружие святых отцов — это разумное начало. Что?ке касается огромных богатств иезуитов, я думаю, это сильно преувеличено.

— У священника в Буэнос-Айресе был большой дом, — сказал де Бушаж, — который назывался «Уединение» или «Уход от мира». Женщины и девушки заточали себя там, вопреки воле своих мужей и родителей. Они подвергали себя истязаниям, и ни одна из них не могла выйти из этого дома до тех пор, пока не считалась полностью очищенной от грехов.

Под давлением все новых и новых доказательств бесчинств и жестокости иезуитов отец Лавесс вынужден был отступить.

Сославшись на неотложные дела, он ушел неторопливой походкой, держась необычно прямо и с достоинством. А дела действительно у него были. Иезуитские миссии уничтожены, но влияние ордена в Иовом Свете осталось. Лавессу дали знать, что в его услугах нуждаются и он должен прийти вечером в собор святого Петра.

Отдохнувший Коммерсон тоже собрался идти. Шевалье де Бушаж подошел к Барре, чтобы посмотреть наброски индейских поселений, сделанные Коммерсоном. Барре из-за жары расстегнула ворот кафтана, и де Бушаж подивился, какая у этого малого тонкая и изящная шея. Он посмотрел на его маленькие руки и спросил себя, как может слуга Коммерсона носить такие тяжести. Де Бушаж слышал толки о том, что Барре — девушка, а не мужчина, но ему раньше не приходилось с ней разговаривать.

А Барре охотно отвечала на все вопросы шевалье. Ей нравился его открытый взгляд, широкая улыбка, какая бывает только у бесхитростных прямых людей.

Наконец длительные приготовления к отплытию закончены. Оба французских корабля соединились в Монтевидео. Еще один день ушел на подъем стеньг и обтягивание такелажа.

Перед тем как выйти в море, Бугенвиль, Дюкло-Гийо и Жиродэ тщательно просмотрели списки экипажей обоих кораблей и списали на берег всех испанцев, нанятых на Малуинских островах а также тех моряков, которым капитаны почему-либо не доверяли: одного рулевого, старшего плотника, двух оружейников и нескольких унтер-офицеров.

— Ну, теперь, я думаю, у наших кораблей не будет течи, — сказал Бугенвиль, — я бы охотно списал и отца Лавесса, но, к сожалению, это невозможно.

А отец Лавесс вечером того же дня сидел в каюте английского фрегата. Дверь была плотно прикрыта, слуги высланы.

Иезуит выполнял поручение, которое начальники ордена считали исключительно важным и особо секретным, так как речь шла об измене испанских иезуитов государственным интересам своей страны. Но орден не привык останавливаться ни перед чем.

Английский офицер очень внимательно слушал Лавесса. Священник говорил веско и неторопливо, зная, что каждое его слово будет услышано по ту сторону океана. Время от времени он заглядывал в бумаги, лежавшие перед ним на столе.

— Удар нанесен иезуитам в Испании и во всех ее владениях, а также во Франции и Португалии. Это принуждает нас пойти на следующий шаг, продиктованный генералом ордена, кардиналом Риччи, — говорил Лавесс. — Если последуют несомненные и значительные доказательства того, что англичане сделались союзниками иезуитов, — Лавесс выразительно посмотрел на офицера, тот кивнул головой, — то мы можем заключить обоюдовыгодное соглашение. Во-первых, англичане могут снабдить орден войском, оружием и боевыми припасами, предварительно переодев солдат в иезуитские рясы, как это уже бывало в прошлом. Это не даст повода заподозрить в нападении Англию, и, таким образом, она сможет действовать тайно, чего и добивается. Во-вторых, овладев несколькими пунктами в испанских колониях, англичане могут послать туда военную экспедицию, объяснив разрыв с мадридским двором тем, что последний не хочет уступить им Малуинские острова.

Лавесс сделал паузу. Такой неожиданный ход иезуитов конечно застанет врасплох Букарелли. Но и интересы ордена должны быть соблюдены.

— Англичане должны заверить орден, — продолжал Лавесс, — что они вступят на те территории, которые не принадлежали ордену, и будут действовать только против войск генерал-губернатора Букарелли, короче говоря, на правом берегу Ла-Платы. Если даже случится что-либо другое, нами не предусмотренное, англичане утвердятся в Испанской Америке. Его преосвященство кардинал Риччи поручил нам дать эти разъяснения и принять меры предосторожности, чтобы все относящееся к этому делу сохранилось в строгой тайне.

Офицер все время кивал головой, записывая что-то в тетрадь. Ему надо было доложить обо всем начальству, сам что-либо решать он не мог.

— В самое непродолжительное время, — закончил Лавесс, — у вас будет на борту другой представитель кардинала Риччи. А теперь мне надо незамеченным покинуть ваш корабль…

Плавание до берегов Патагонии продолжалось значительно дольше, чем рассчитывали. Часто налетали сильные ветры со штормами. Во время одного из них, самого жестокого, погиб весь скот, который был взят в Буэнос-Айресе. Это значительно уменьшило запасы продовольствия, что впоследствии сказалось на положении экспедиции. Моряки почти каждый день видели глупышей, орланов и алкионов. «Плохое предзнаменование», — ворчали старые матросы.

В начале декабря корабли вошли в Магелланов пролив, затем бросили якоря в бухте Посессион.

Бугенвиль приказал спустить на воду одну из шлюпок транспорта «Этуаль». Многие моряки впервые видели обитателей Патагонии. К французам тотчас же подскакали шесть патагонцев с криками «шауа!». Французы принесли из шлюпки сухари и хлеб. Эта пища патагонцам очень понравилась. Пришлось для вновь прибывших привезти еще несколько мешков сухарей.

Вот эти таинственные патагонцы, о которых рассказывают столько нелепостей во Франции. Бугенвиль уже несколько раз бывал здесь и пытался убедить ученых, что это не гиганты, как писали о них с легкой руки Пигафетты, биографа Магеллана, а обыкновенные люди. Правда, рост их достигает шести футов, но во всем остальном они схожи с коренными обитателями Южной Америки. У всех круглые и несколько плоские лица, красноватый цвет кожи.

Французы восхищались прекрасным физическим развитием патагонцев, которые добродушно давали щупать мощные мускулы. Завязался оживленный обмен. Патагонцы приносили шкуры гуанако и вигони за зеркала, ножи, куски материи.

Бугенвиль интересовался их одеждой, обувью, представлявшей собой куски кожи, обернутые вокруг ступней, седлами, уздечками, маленькими мохнатыми лошадками, которые, как он знал, были очень выносливы.

Один из матросов остановил плечистого патагонца, одетого в широкие кожаные штаны и такой же плащ, тот долго вглядывался в лицо моряка и потом с гортанными восклицаниями потащил его к своей лошади. Патагонец вручил матросу большой кусок мяса вигони, завернутый в ее шкуру, и получил взамен кусок материи. Наблюдавшему эту сцену Бугенвилю матрос объяснил, что встретил здесь этого рослого туземца три года назад, когда французские корабли приходили за лесом.

Коммерсон, как только очутился на берегу, сразу же отправился собирать растения. Шевалье де Бушаж и несколько офицеров ему помогали. Увидев это, патагонцы стали приносить целые пучки трав и цветов. Растроганный Коммерсон обнял одного патагонца и расцеловал его, благодаря за бескорыстную помощь.

Но позднее выяснилось, что туземцы приняли Коммерсона за знахаря. Они жестами дали ему понять, чтобы он дал им снадобья от болезней.

Когда недоразумение рассеялось, это вызвало взрыв веселья. Бугенвиль заметил, что группа патагонцев ведет себя как-то странно. Рослые мужчины громко что-то кричали, пытались танцевать, но падали на землю. Подойдя ближе, Бугенвиль увидел, что в центре этого кружка сидит отец Лавесс и шевалье дю Гарр. Дю Гарр наливал в маленький стаканчик водку и давал по очереди патагонцам.

— Зачем вы это делаете, шевалье? — спросил Бугенвиль. — Несчастные туземцы пристрастятся к спиртным напиткам, а ведь из-за этого вымирают целые племена.

Лавесс и офицер были смущены.

— Я не думаю, мосье, что это принесет такие ужасные последствия, — пробормотал дю Гарр. — Европейцы в этих местах бывают так редко, что дикарям совсем не угрожает опасность спиться.

— Вы не предвидите всех последствий вашей поистине коварной затеи, — холодно ответил Бугенвиль.

Между тем веселье на берегу продолжалось.

Пожилой патагонец, державший за руку девочку лет четырнадцати, указал на старый синий редингот Коммерсона и знаками дал понять, что не прочь приобрести эту вещь.

Вивэ расхохотался:

— Мосье Коммерсон, он предлагает девочку в обмен на ваш редингот. Что вы на это скажете? Я бы на вашем месте подумал над таким предложением.

Глаза Коммерсона лихорадочно блеснули. Этот наглец еще смеет издеваться над ним! Но он сдержался:

— Думаю, мосье, что эта девочка найдет себе лучшую пару, чем я. Во всяком случае, у туземцев более чистые мысли. Старик показывает, что мой редингот нужен для того, чтобы защитить девочку от дождя и холодных туманов.

Коммерсон снял редингот и накинул его на плечи юной патагонки. Это вызвало бурю восторга, новый взрыв криков «шауа!».

Когда шлюпка отчаливала от гостеприимного берега, патагонцы долго сопровождали ее, бредя по пояс в воде.

Коммерсон махал им носовым платком.

Несколько дней спустя корабли вошли в прекрасную для стоянки бухту. На расстоянии одного кабельтова от берега глубина была достаточной для кораблей. Грунт для якорной стоянки оказался хорошим, и, самое главное, моряки еще издали заметили, что здесь впадают в пролив две небольшие речушки.

Теперь уже начались первые открытия, потому что эта бухта еще не была нанесена ни на одну карту. Бугенвиль, немного подумав, записал в вахтенном журнале, что называет ее именем своего помощника Дюкло-Гийо, «познания и опыт которого приносят нам большую пользу в плавании».

Дюкло-Гийо стоял на баке, и лицо его горело от холодного ветра и радости.