Заговор небес

Глава 16 Полночные воспоминания

Маша вжималась в холодную стену «обезьянника» чеховского отделения милиции. Она была здесь одна, траурный холод разливался меж бетонными стенами, она уронила голову на руки – и то ли спала, то ли бредила, то ли вспоминала…

А помнишь, Джейк, какой я была? Ты взял меня, ты был моим первым мужчиной, ты столько обещал мне, ты звал меня с собой… А помнишь, как ты, богатый, холеный, опытный чужеземец, обошелся со мной?.. Как растоптал меня… Растоптал, унизил, бросил – и когда?.. Как раз в тот день, когда я была растеряна и рада, рада и смущена, – когда я узнала, что у меня будет ребеночек – от тебя ребеночек, Джейк, – от кого же еще?.. Каким ты был в тот вечер ледяным, непреклонным – ты ничего не желал понимать, даже не попытался выслушать моих объяснений – просто собрал вещи и ушел, а ведь ты не понимал, старая богатая сволочь, ничего не понимал – ни обо мне, ни о нашей жизни, ни о тогдашней России…

Но даже если бы я тебе рассказала, как бы ты смог постигнуть, какими словами я смогла бы объяснить, как это страшно… Когда на улице подходят двое – мышиные костюмчики, мышиные глаза, один мимоходом достает красную корочку, а на ней горят золотые буквы: Комитет Государственной Безопасности СССР… И как они говорят: «Гражданка Маркелова?» – и я лепечу: «Да, а что случилось?», а они, жестко: «Пока ничего, но может случиться…» А второй, любезно: «Проедемте с нами, здесь недалеко…» И как они сажают меня на заднее сиденье «Волги» со шторками на окнах и садятся по обе стороны, а шофер неприступен, и его затылок аккуратно пострижен – и они привозят, и приводят в какой-то домик, что-то вроде мансарды в старом дворе, и никаких вывесок, только табличка с загадочной надписью «Помещение № 2» на двери, а там диван, два стула, стол, портрет Дзержинского на стене, и откуда-то доносится стук молотков – наверное, идет ремонт, но кажется, что кого-то распинают, что готовится пытка, и сердце леденеет от ужаса… Они говорят тихими голосами, никто не кричит, не замахивается, не стучит кулаками по столу – вежливые молодые люди со стальными глазами, – но слова, что они говорят, предельно понятны и до ужаса холодны: тунеядство, статья такая-то… проституция… спекуляция… незаконное приобретение и сбыт валюты… «Ваша сообщница, по кличке Жанна, во всем созналась, по совокупности вам дадут десять лет, вы вернетесь из лагеря еще молодой женщиной, и тридцати не будет – вот, правда, без зубов, с туберкулезом и не единожды изнасилованная…» И я сама спросила их: «А как же быть?» – они переглянулись и сказали – они не оставили мне выбора, понимаешь, Джейк, никакого выбора, – что, я виновата, что я не Зоя Космодемьянская, к тому же они были совсем не фашисты, а свои, советские люди, работники органов, а я чувствовала вину перед Родиной, и перед людьми, простыми советскими людьми, и даже перед ними, этими молодыми ребятами в серых костюмчиках – вину и за себя, и за тебя, и за твои ласки, и за то белье, косметику и джинсы, что ты покупал мне в «Березке»…

Джейк, ну что я им тогда такого рассказала?! Они и приглашали меня потом два, нет, три раза – что я им могла рассказать? Я же ничего не понимала в твоих делах, все эти контракты, сроки поставки, конвертация, форс-мажоры – я просто повторяла им, как попугай, все, что ты говорил мне о делах, – они требовали, просили вспоминать все дословно, один в один, они помогали мне, подсказывали термины, которые я забывала, а они угощали меня сигаретами и заставляли вспоминать, вспоминать – и я вспоминала, и рассказывала… Но кто тебя-то тянул за язык? Кто тебя, Джейк, заставлял рассказывать мне о своих, таких далеких от меня, дурацких делах?!. И за это, за свой длинный язык, ты наказал меня: собрал вещи и уехал в ночь, а ведь я тогда зажарила курицу, я хотела сказать тебе, что у нас будет ребенок, и я надеялась, что ты в тот вечер будешь радоваться вместе со мной и приласкаешь, и поддержишь меня… А когда ты ушел, я все поняла: ты просто нашел повод… Нашел предлог, чтобы не связываться со мной, чтобы не выполнять своих обещаний, не брать меня с собой в Америку, – ты решил, что тебе ни к чему эта обуза, русская женщина, да еще с ребенком, – а ведь ты уже учил меня английскому и радовался, что у меня так хорошо все получается: «Please, fill in the tank and check the oil level».[46]

Но ты ушел, и я сжала зубы… Знаешь ли ты, Джейк, что такое жить в России, когда ты мать-одиночка, и все от тебя отказались, и неоткуда ждать ни помощи, ни денег, и некому позвонить, и даже родная мать отвернулась от дочери и внука?.. Твоих проклятых денег хватило ненадолго, и уже родился Бориска, он плакал, я не высыпалась – знал бы ты, как же мне тогда хотелось спать! Пеленки, прививки, поликлиника, грудница, режутся зубки, молочная кухня в семь утра… Потом ясли, Боречка болел, простужался – и слава богу, меня нашла Жанна и дала работу, и мне приходилось обслуживать этих брюхатых западных скотов, и я готова была блевать от омерзения, а Жанна даже наняла для Боречки няньку, чтобы я могла больше работать. А эти двое из органов опять появились, и опять спрашивали меня: а с кем я была, а что рассказывал твой любовник, а не упоминал ли при тебе вот это имя?.. а вот это название?.. а этот термин? Ну, вспоминайте, Мэри, – вспоминайте, Мария Маркелова, вы же умница….

Когда ты, Джейк, приехал ко мне снова, приехал через год, мое сердце рванулось к тебе, но я сдержала себя, я была холодной, как лед – как эти стены и воздух сейчас, здесь, в этой камере, – я понимала, почему-то понимала, что теперь, после всех тех скотов, с которыми я была, после их денег и подарков, их властных рук я не могу, и не хочу, и не имею права быть с тобой… И ты ушел, а со мной была истерика – я так плакала, Джейк, но я сумела – тогда впервые в жизни – я сумела быть ледяной…

А потом, когда ты уехал во второй раз, я поняла, что это навсегда. И перетерпела, моя жизнь стала налаживаться – да, как ни странно, судьба стала идти на лад – я покончила с тобой, Джейк, я вычеркнула тебя из своей души и из своего сердца… Боречка пошел в садик и стал меньше болеть, а я встретила Мещерского – такого молодого, сильного, спокойного, уверенного в себе, он только-только вернулся из армии, на плече татуировка ВДВ, – и я покончила с Жанной и со всеми этими западными скотами, койками в «Национале», и только молилась, чтобы Мещерский никогда, ничего, ни о чем не узнал – ни о моей «работе», ни о тебе, ни о ребятах в мышиных костюмчиках, ни о том, чем мы занимались с Жанной…

И мы жили с Мещерским как муж и жена, и собирались пожениться, и он мне обещал любить Боречку и заботиться о нем как о своем и подкидывал его к потолку, а тот хохотал во весь беззубый рот – и Мещерский тоже смеялся и говорил: десантник растет… Мещерский привез меня с Боречкой впервые на аэродром, и прыгнул с парашютом сам, и уговорил меня, и с третьего раза мне понравилось – прыжки были так похожи на любовь, точь-в-точь как оргазм, только без этого всегдашнего чувства вины, и я делала пять, семь прыжков в день – для меня это был словно день любви… Днем меня любило небо, а ночью меня любило тело Мещерского, и мы – я, он и небо – были так близки друг к другу… Мы лежали ночью на полянке, неподалеку от аэродромного поля, я чувствовала на себе тяжесть тела Мещерского и смотрела в небо – а оно подмигивало мне всеми своими звездами…

…Вспоминая о единственно теплых днях своей жизни, Маша еще тесней сжалась в комочек в ледяной сырости камеры…

Джейк, зачем ты появился тогда? Зачем возник снова в моей жизни? Что принесло тебя на наш советский аэродром? Может, неспроста о тебе так пристально выспрашивали те два парня из наших органов и ты был шпионом – а, Джейк?.. Твое третье появление испортило все. Оно спугнуло мне удачу. Жизнь опять пошла наперекосяк…

Нет, я не думаю, что это ты, Джейк, рассказал моему Мещерскому обо мне – о том, кем я была… Не думаю, чтобы ты был способен на такую низость, Джейк… Но если не ты – тогда кто же, Джейк?.. Нет, я не обвиняю тебя, Джейк. Я никогда не узнаю, кто рассказал обо мне Мещерскому… Это мог бы сделать ты, Джейк, а могла и Жанна, из зависти к моему счастью и для того, чтобы я опять работала на нее… А могли – и те двое парней из комитета, чтобы я продолжала работать на них… А может, Мещерский ни о чем и не узнал – может, он тоже, как ты, Джейк, просто испугался, струсил, убежал, как пугаются многие мужчины большого чувства и ответственности перед настоящим женским чувством и перед самой женщиной…

И когда от меня ушел Мещерский и мы опять остались с Боречкой одни, мое сердце во второй раз покрылось коркой льда – и теперь этот панцирь уже никому не дано было растопить… Я стала ледяной, я стала снежной королевой – и теперь я уже была готова ко всему – и готова на все…

…Пар изо рта шел в этой камере: здесь было холодно – так же холодно, как вот уже много лет было холодно на сердце у Маши…

Джейк, – продолжила свой мысленный разговор она, – неужели ты думаешь, что во мне что-то дрогнуло в то утро, полтора года назад, когда ты снова позвонил мне? Позвонил – из своей жирной, толстозадой Америки? Позвонил – как всегда, самодовольный, но я-то сразу поняла: ты тянешься ко мне за утешением, за лаской… У тебя, оказывается, Джейк, ни одной родной души нигде не осталось – так ведь, Джейк? И ты опять решил прибиться ко мне… При первых звуках твоего телефонного голоса я сначала хотела сразу послать тебя – послать американским и русским матом: fucken shit, говнюк, мать твою!.. Но что-то остановило меня, Джейк, – я поняла тогда, что это – мой шанс. Ты – мой шанс. Мой и твоего, Джейк, сына, Бореньки, которого ты так никогда и не хотел признавать… И ради этого шанса – я поняла это, Джейк, – я уже тогда была готова на все…

Ты помнишь, Джейк, как там, в твоем захолустном Огайо, я соблазняла тебя – а, Джейк? Как я трудилась над твоим трухлявым пенисом? Как ты жалко бормотал: «Виагра, надо принять виагру» – и как радовался, и целовал меня, и плакал от умиления, когда у тебя получилось?

И за это – а также за все другое, на что я была для тебя готова и что я для тебя делала, – ты, сволочь Джейк, одной ногой в могиле, трупное дыхание, – ты решил мне оставить ровно столько же, сколько моим заклятым подругам – этим пижонистым, преуспевающим девахам? Мне – ровно столько же денег, сколько им? Им, которые ничего не пережили, ничего тяжкого не изведали, ничего грязного не прошли? Им, которые тебя, Джейк, нисколько не любили? За что, Джейк, за что? Только за то, что они тогда – вместе со мною! – спасали тебя?! Спасали, как выяснилось, совершенно бестолково – и напрасно… Только за это – ты каждой кляче оставляешь по двенадцать с лишним миллионов американских долларов?! Так же, как и мне – мне вместе с твоим сыном?! Ты шутишь, Джейк?! Джейк, да ты сумасшедший! Ты придурок, Джейк! Ты – ненормальный!

Я тогда так и выкрикнула тебе это – в голос: «Ты ненормальный, Джейк, you're absolutelly crazy! Ты – псих несчастный! Ты сошел с ума!.. Ведь у тебя же сын, Джейк! Вот он, Боренька, – это сын твой!»

Ты лежал на песке, рядом плескалось в темноте чужеземное озеро Эри, у тебя только что получилось, и от этого ты был благостным, размягченным, сытым… Ты был полон благодарности, ты хотел порадовать меня… И потому тогда, той ночью, ты приоткрыл мне тайну своего завещания… Ты думал, что я преисполнюсь любви к тебе, – а я вскочила на ноги, я орала на тебя – впервые за все последние двенадцать лет я позволила чувству проникнуть в мое застывшее, ледяное навсегда сердце – и этим чувством был гнев… А ты, скотина звезднополосатая, еще изумлялся – ты так искренне недоумевал: «Мэри, что с тобой? Я оставляю тебе двенадцать с половиной миллионов долларов! Ведь это так много – особенно для вашей poor Russia[47]». Ты, Джейк, наверно, думал, что я расплачусь от восторга, что я оближу тебя с головы до пят за такое благодеяние, что я в ножки тебе поклонюсь?! Хрена тебе столового! Мне – столько же, как и им?! Фак тебе в морду! Да я тогда ничего от тебя не возьму, скотина ты плешивая! И я ушла, увязая в темноте босыми ногами в песке, убежала от тебя, но куда мне было бежать – только в твой проклятый многокомнатный особняк: забиться в свою комнатушку и плакать, плакать…

А назавтра ты снова захотел… Тебе снова так захотелось того сладенького, что могла тебе дать только я, – но вот уж тогда я сказала: нет. Ох, как мне было приятно чувствовать свою власть над тобой! Впервые чувствовать свою власть – над тобой со всеми твоими миллионами. И ты ничего не мог сделать – ни вымолить, ни упросить… Просто: нет. Просто: пошел вон. Как последнему домогающемуся меня бомжу… И ты, как побитая собака, уполз от меня…

На следующую ночь ты снова пришел ко мне в комнату… Спал особняк, спал наш Боренька… Спало озеро Эри, спало американское захолустье… И я снова сказала тебе: «Нет. Я не хочу тебя, Джейк. И я не буду с тобой. И не станупомогать тебе». И ты тогда вскричал, недоумевающий придурок: «Но почему?!» И я сказала тебе: «А ты подумай». А ты: «Неужели все – из-за денег?» А я: «А из-за чего же еще?»

Может, не стоило бы тебе этого говорить, но я в тот вечер выпила немножко лишнего, и на языке у меня было то же, что на уме… А ты тогда вскричал: «Чего же ты хочешь?!» А я: «Неужто не понял?! Не понял, чего я хочу?!. Так слушай!.. Я хочу, чтобы ты оставил все свои поганые деньги мне – мне и моему сыну – и твоему сыну, Джейк!..» Мы оба были на взводе, я – оттого, что выпила, ты – потому, что хотел меня, а я не давала, и ты, тоже не владея собой, тогда закричал: «Не будет этого!» «Ах, не будет?! – тоже закричала я. – Не будет?! Ну, тогда знай, сволочь, – закричала я, – ты меня больше не увидишь! А я – я напоследок опозорю тебя! У тебя не будет больше твоего доброго американского имени, и добропорядочные граждане твоего сраного пуританского штата Огайо еще придут плюнуть на твою могилу!»

Джейк, закричала я тогда ночью, завтра же я поеду в твой поганый Кливленд и пойду на телевидение и в газеты – и я расскажу им, им и всей Америке, как ты в далекой России соблазнил и опозорил семнадцатилетнюю девушку, как ты сделал мне ребенка – вот он, этот бедный мальчик, давайте проведем экспертизу, и она установит: отец – это ты! Я расскажу им, что ты бросил меня беременную, что ты не дал ни цента, чтобы вырастить своего сына!.. Понял, Джейк?!. Да ты будешь светиться по всем каналам: жалкий, закрывающий лицо; у твоего дома, Джейк, будут дежурить репортеры – тебе шагу не дадут ступить, Джейк!

«Ах, так?» – спросил ты. «Да, так!» – сказала я. Ты аж побагровел, впервые за все годы нашего знакомства ты вышел из себя – и я была так рада, что впервые имею власть над тобой!.. Ах, лучше бы ты сдох тогда, в ту ночь от удара, долбаный Джейк! И ничего бы тогда не случилось…

Но ты, сволочь, миллиардер поганый, в ту ночь все-таки сдержал себя. «Тогда ты не получишь ни цента!» – шепотом проговорил ты. «Ах, вот как?! – заорала я. – Я не получу ни цента?! Значит, если я опять потружусь над тобой, если снова буду лизать твой дряхлый член – я получу свою кость, а если нет – не получу ни черта?! Вот как, старый козел?! Что ж, и об этом расскажем на телевидении! И в газетах расскажем! Что за сюжет, что за прелестная cover story: дряхлый мультимиллионер заставляет нищую русскую женщину делать минет за двенадцать с половиной миллионов долларов! Ох, с каким же удовольствием станут говорить и писать об этом все ваши акулы и гиены пера!»

И тогда ты снова побагровел – и я была так рада, что опять вывела тебя из равновесия, и ты схватил меня за запястья и закричал: «Не бывать этому! Я вызову полицию! Я скажу, что ты хотела ограбить меня! Я позвоню в госдепартамент! Тебя лишат визы, тебя вышлют из страны!»

Наш разговор, наш крик был похож на разговор двух подростков: я вот тебе! Нет, это я тебе!.. Я выпила больше, чем следовало, а ты, Джейк, – ты, похоже, впадал в детство, ты вел себя как мальчишка, – и я вырвала руки из твоих цепких стариковских лап, а ты прошипел: «Я везу тебя в аэропорт! Ты сегодня же летишь в Москву!» А я с вызовом крикнула: «Да, я лечу! Ни секунды больше не останусь здесь, с тобой!»

А ты опять зашипел: «Да, да, ты летишь, я понял, я все понял, какая же ты, Мэри, сука, и тебе от меня не видать ни цента!» «Посмотрим», – сказала я. «Посмотрим, – усмехнулся ты. – И я не желаю тебя больше видеть, – сказал ты, – я прошу тебя убраться поскорей из моего дома – и из нашей страны». «В гробу я видала, – закричала я, – тебя, твой дом и твою долбанную Америку!..»

…Маша, пытаясь согреться в холодной камере, стащила с себя куртку, укрыла ею ноги и легла на койку, обхватив себя руками. Мысли ее, казалось, бежали по кругу: Джейк – девчонки – Боренька – и опять Джейк…

Мы с тобой так яростно расстались – зачем же ты опять вернулся, Джейк?!. Сегодня в третий раз ты вернулся в Россию – зачем?!. Ведь ты уже в могиле обеими ногами, Джейк! Зачем ты опять приехал? Ты думал снова шантажировать меня своими деньгами? Снова прельщать своим завещанием: я, мол, тебя опять впишу, я тебе опять пообещаю денег – а ты только полижи снова мое старческое, мое ледяное тело?! Неужели во всей Америке не нашлось, Джейк, шлюхи, чтобы смогла за все твои миллионы удовлетворить тебя?! Или ты на самом деле, несмотря на всю свою богатую важность, из породы мазохистов – я унизила тебя, а тебе это понравилось, и ты приехал, чтобы унизиться снова? Или ты специально, сволочь Джейк, приехал, чтобы присутствовать при моем окончательном падении? При моем окончательном, самом последнем унижении?! И ты помог им меня ловить? Ты сам заварил эту кашу – и сам в конце концов, супермен, ковбой, поймал убийцу? Ох, Джейк, лучше бы я тогда, в твоем особняке, убила тебя!

Ведь когда я, Джейк, уже на следующий день летела над океаном, я понимала: я должна что-то сделать. Сделать нечто такое, чтобы все было по-моему. Чтобы ты, сволочь, перевернулся в гробу. И чтобы моим товаркам, моим заклятым подругам, которым так в жизни везло, хотя бы в этот раз не досталось бы ни черта!

Знаешь, Джейк, когда остаешься одна, когда ненавидишь и когда есть цель: добиться своего и отомстить – поутру голова, сколько бы ты ни выпила накануне, бывает ясной и ледяной – и в ней не просто клубятся яростные мысли: в ней созревают планы. Мои планы были яростны и красивы. Но между планами и действием – дистанция огромного размера. И я никогда бы не начала действовать, когда бы не ты, Джейк.

Но ты, похоже, захотел меня добить. Однажды я получила длинное и красивое письмо с американской маркой – сперва я-то думала, что это письмо от тебя, Джейк, что ты опять приглашаешь меня, опять просишь у меня прощения… Но я разорвала конверт, письмо оказалось на официальном бланке, вверху него стоял штамп «Адвокатская контора „Симпсон, Барри и партнеры”»… И я вооружилась словарем – помнишь, ты учил меня английскому, Джейк, и я оказалась способной ученицей… Я перевела сухой и короткий текст: «Настоящим вы, мисс Мария Маркелова, официально уведомляетесь, что вы, равно как и ваши родственники, более не входите в число наследников мистера Джейкоба Уильяма О'Гара и все ваши претензии на наследство мистера Дж. У.О'Гара будут оспорены в суде».

Значит ты, гадский Джейк, подумала я горько, решил мне еще раз, через океан, отомстить за свое унижение. Ты выполнил свою угрозу. Ты вычеркнул меня с Боренькой из своего поганого завещания. И, значит, мы не получали ни черта.

И вот тогда я твердо решила: этому не бывать. И понимала: уж теперь-то я не остановлюсь ни перед чем. И на это толкнул меня ты – ты, Джейк!

Сперва я думала, что все будет просто. Очень просто, Джейк. Четыре или пять выстрелов. И все, Джейк. Твоих прекрасных сраных наследниц – больше не будет…

Я купила пистолет, Джейк. Знаешь ли ты, как просто в России купить пистолет – наверно, еще проще, чем в твоей гадской, вооруженной до зубов Америке? Ты просто приходишь на рынок – на любой московский оптовый рынок, ты с полчасика шляешься там и наблюдаешь за хачиками, и вычисляешь того черненького, кто у них за бригадира. И ты подходишь к нему и говоришь, что хотела бы купить оружие. Конечно, он говорит с усмешечкой: ты что, женщина, ничего у меня нет, и уходит, оборвав на полуслове и даже не обернувшись. Но ты продолжаешь толкаться на рынке, и еще через полчаса к тебе подходит чернозадый мальчонка и говорит: через час в лесопосадке. И ты снова гуляешь, вроде бы беззаботно, но уже знаешь, что тебя ведут, а потом приходишь в назначенное место – а азеры уже отсмотрели тебя и увидели, что ты одна, и поняли, что ты не из ментуры… И черный пацан подходит к тебе и говорит: «Двести», – и берет деньги, а спустя десять минут подходит другой мальчишка и сует завернутое в тряпицу оружие…

Все без обмана, я опробовала этот «макаров» в лесу, мне понравилось стрелять, я с удовольствием представляла, как разлетаются головы моих так называемых подруг… Но потом я познакомилась с ментом – конечно, я переспала с ним – и навела разговор, и он рассказал мне, что оружие на рынках – паленое: то есть уже побывавшее в деле или же известное по номеру, откуда и при каких обстоятельствах оно украдено.

Значит, поняла я, из этого пистолета можно сделать только один выстрел – или собрать их всех вместе, внезапно прийти к ним и уложить всех разом, а потом оружие – в реку, и дело с концом.

И тогда я позвонила нашему Фомичу – как удачно, от него ушла жена, и он нуждался в утешении – и стала спать с ним… Я исподволь вызывала в нем ностальгию… Парашютное братство, прыжковая романтика… Я надеялась, что однажды он соберет всех своих девочек, команду, – приеду и я, и в какой-то момент достану пистолет, и… Но потом я подумала: я могу и не успеть. Или промахнуться… Их будет вместе с Фомичом четверо – а если еще будут мужья? А патронов в пистолете оставалось всего шесть, а если рука вдруг дрогнет, и я промахнусь? И кто-то выживет и все расскажет?

И тогда я стала готовить запасной план. Он был чертовски хорош, и планировать смерть, мечтать об их смерти – мечтать разумной, холодной, ясной головой – оказалось едва ли не слаще, чем потом убивать.

Вы все думали, – обращалась Маша теперь и к Кате, и к Насте, и к Валентине, что я просто никчемная алкоголичка, что я только и умею, что пить и прыгать, прыгать и пить, а я – вы поняли уже? – умею в этой жизни и кое-что другое. Я умею быть хладнокровной. Я умею изворачиваться. Я могу не дрогнуть. Я могу казаться одной, а быть – другой. Я умею соблазнять. Я умею рассчитывать ходы и планировать операцию. И еще – я могу убивать.

Вы, наверно, думаете там все: зачем она принялась перечить Джейку? Зачем просила одна – все? Разве мало ей было двенадцати с копейками миллионов долларов – как и всем, поровну, по-братски? А я не хотела делиться с вами – ни поровну, ни по-братски! Я хотела получить компенсацию – за все: за ложь, которой меня кормили, за предательства, на которые меня толкали, за унижения, что я переносила… И – за Бореньку, выросшего сиротой, без отца, без бабушек: только я, да аэродром, да случайные любовники, да высокомерные подруги… Неужто все это, вместе взятое, не стоит пятидесяти миллионов долларов?! Мне, одной, без всякой дележки?!

Машу снова достал до костей холод камеры, он заставил ее очнуться, а потом опять принялся бить озноб…

Значит, с удивлением подумала она, я – не изо льда. И я – еще не умерла… Ах, как хорошо, как сладко мне было планировать все… Как жутко решиться – словно перед первым прыжком… И как же сладко было потом лететь – быть хладнокровной, точной и ничем не выдать себя: ни словом, ни взглядом, ни жестом…

Жаль, конечно, что они не умерли тогда, на даче у Валентины, все вместе: и Катя, и Дьячков, и Фомич, и Валя… И этот Настин хлыщ… И я сама… Тогда бы все было много проще… Но жребий в тот раз выбрал одну только Настю… Настю… Как красиво она тогда умирала… Все напускное, мирское, суетное отлетало тогда от ее лица… Оно на глазах становилось спокойным и ясным…

Как жаль, что я так и не увидела – столь же отчетливо, крупным планом, как умирают другие: ни эта хохлушка в моей квартире, виноватая только в том, что любила выпить и была похожа на меня – сложением и ростом… Ни Фомич… Пьяная хохлушка просто заснула на моей постели, она ведь даже не поняла, что с ней случилось… Кто, за что и отчего… А Фомич – Фомич, тот все понял: на какие-то десять секунд, но понял отчетливо, что умирает… Я только видела из своей засады в лесу, как его беспомощное тело летит к земле, и могла догадываться, как он отчаянно старается извернуться, выкарабкаться, спастись… Красивый полет, быстрая смерть… Жаль, что я не подошла тогда к его телу… Было бы так забавно посмотреть, как выглядит его лицо, когда из него вытекла жизнь…

И как жаль, что не повезло умереть другим… Пуля прошла мимо Екатерины… Не убилась насмерть Валька… Я бы не остановилась. Я бы в конце концов прикончила их. Оказывается, убивать – сладкое занятие. К нему привыкаешь…

Когда мы с Фомичом стали любовниками (еще один старый перец, благодарный мне за то, что у него со мной что-то получалось в постели!), он научил меня водить машину. Он научил меня разбираться в авто и хвалил за то, что у меня есть «техническая жилка». Этой «жилки» мне хватило, чтобы понять, что надо портить, чтобы у машины вдруг отказали тормоза – и никто потом не догадался бы, что случилось на самом деле…

Этот жребий – проваливающийся тормоз, улет с дороги, переворот кубарем – я выбрала для Валентины. Могла бы выбрать для Катьки, но та ездила по городу, а в городе – что за скорости, что за опасности? Ну впоролась бы она в зад «Мерседесу», ну налетела бы на бабки, но не убилась бы насмерть – увы!

Для Катьки у меня был другой вариант: изощренный, красивый. Для начала я решила соблазнить ее мужа. Как легко оказалось это сделать! Я же видела, какой сальный взгляд он останавливал на мне (если не видела Катерина, вот трус несчастный!) – тогда, на вечеринке у Лессингов…

Уже после похорон Насти, под Новый год, тридцатого декабря, я заявилась в его институт – узнать расписание занятий было несложно, попасться на глаза ему в коридоре – тоже проще простого… А дальше все пошло по наезженной колее… «Ой, Машенька, что вы здесь делаете?» Радостный вид: «Ах, Андрюшенька! Как я рада вас видеть!.. Как жалко Настю, да? – но жизнь продолжается, моему сыну в этом году поступать, вот хожу выбираю ему что-нибудь попроще, может, что-нибудь посоветуете, Андрей Витальевич?..» – «Машенька! Какой я для вас Андрей Витальевич? Зовите меня просто Андреем!.. И неужели у вас такой взрослый сын – уже абитуриент?! Вот никогда бы не подумал!.. Вы так молодо выглядите!..» И я видела, что он – на крючке… И ожидала следующего хода: «Может, мы с вами где-нибудь что-нибудь выпьем, заодно и поговорим?» – а глазки уже масленые… – «Да, я с удовольствием, вот только где?» – «Не знаю, право…» – «Может, у меня дома? Я сегодня одна…» Он секунду раздумывает, но глаз у него уже горит – что ж ты так редко ему давала, Катерина, что ж ты так плохо за ним следила?

А потом – все как по маслу. Все, что ты ему, Катенька, недодавала, все, чего он у тебя не получал, – он нашел у меня… А взамен он дал мне вот что: ведь он, твой муж, Андрей Витальевич, профессор кислых щей, – он, сам не зная, навел меня на тебя, Катенька… Я исподволь, между делом, выведала у него: и где ты преподаешь, и каким маршрутом обычно ездишь домой, и в какое время… Так что выстрелом на бульваре ты, Катерина, ему обязана, своему муженьку, – такому ласковому, такому заботливому…

Ах, жаль, Катерина, что ты ни тогда, ни сегодня не умерла… Ты оказалась живучей, Катька, – у тебя, наверно, как у кошки, девять жизней, – но зато ты, Катюшенька, благодаря мне хотя бы узнала своего муженька. Вот был сюрпризик для тебя, вот уж новость – я представляю!

…Маша вдруг воодушевилась, она даже вскочила, сунула ноги в разлапистые кроссовки (шнурки у нее отобрали) и сделала несколько кругов по камере – до двери и обратно до стены, а потом опять к двери… Мысли ее становились бессвязней…

…Я вас всех… Я вышла одна – против вас всех… И еще немного, и я бы – вас всех… Настя – мертва, Фомич – мертв… Валентина? Валюха, будем надеяться, тоже умрет… И даже я сама – в виде пьяной хохлушки – была мертва… И, значит, еще бы один шаг, еще бы один удар – и все получилось бы по-моему. Все пятьдесят миллионов достались бы Борисочке. Значит, и мне. Все гадские пятьдесят миллионов получили бы мы с Борисочкой. Мне не хватило совсем чуть-чуть! Чуть-чуть… Всего-то – добить Катерину… Но все равно, счет в моей игре против вас: четыре – один в мою пользу… А это значит: я сильнее вас!..

Ах, Джейк, ну зачем же ты приехал – тогда, восемнадцать лет назад, и стал моим проклятием! И ты со своим завещанием заварил эту кашу – и опять вернулся, и опять испортил мне все!.. Джейк – Джейк – Джейк!.. Богатая, надменная, ледяная американская сволочь! Ты скоро умрешь, Джейк… Скоро умрешь… Жаль, что ты… Жаль, что ты умрешь сам, без моей помощи… Но ты все равно скоро умрешь…

То ли от этой мысли, то ли от ходьбы взад-вперед по ледяной камере Маше как будто становилось теплее…