Запонь

Шанхай

Я нарушил сроки охоты. В сентябре убил глухаря. Он и песню свою не спел ни разу, скрипун-первогодок. Едва поднялся на крыло, большой, черноперый...

Сложил и вытянул длинный хвостище, плавно прошел в вершинах и сел.

У меня недостало спокойствия уложить глухаря в мешок. Я припас — на случай трофея — авоську, так и до дому доехал, с глухарем на виду, на ремне. Мне было двадцать лет. Я не мог спрятать большую птицу, убитую мной.

В Ленинграде, на Московском вокзале, груболицый и твердый мужчина потребовал мой охотничий билет. Потом меня вызвали в общество, штрафа не взяли, только сказали презрительно: «Не охотник ты, кила».

А все началось со Степиных собак. Есть такой человек на Носке — Степа Кряквин.

Помянул о Носке, не могу, оторвусь от рассказа. Есть такое место, твердь земная — кряж, мыс отделяет Оять от Свири, торчком вдался в ровную низкую воду. Свирский обрыв — изжелта-белый песчаник. К Ояти — покатый берег, его обжили, избы стоят, березы посажены вдоль порядка, большие, лет по семьдесят каждой.

Степе Кряквину как раз в ту пору было полста. Детей он поднял — уехали в Ленинград учиться. Степа жену поменял.

Охоту совсем запустил. Псы отбились от лесу. Корму-то им всегда хватало в Степином доме.

Тогда еще лосось ловился в Свири и в Ояти. Форель. Судака Степа не ел, разве для навару клал в котел, чтобы картошка варилась не в голой воде — в бульоне. Потом сливал бульон на землю, вареного судака кидал псам. Картошка становилась медовой на цвет от судачьего навару. Степа круто ее солил и прикусывал лук.

Он был начальник рыболовецкой артели — Степан Игнатьевич Кряквин. Всю жизнь занимался рыбачеством: когда лосось приедался, налимья печенка шла в уху; корюшку коптил в собственной дымокурне. Был Степа налит до краев здоровьем и силой.

Нюрка вначале стала мне как подружка, — ровесница ведь. Степы она дичилась, а со мной любила чаи распивать с пирогами. Весной мы с ней подружились, я еще тогда гуся сшиб на пролете. А в сентябре приехал, шел пешком со станции Оять... Дошел наконец. Сел на Степино крылечко, думаю, пусть Нюрка выйдет ко мне. Подружка... Она сунулась к окошку, еще не знала кто, а как узнала, дверью прихлопнула и, слышу, ворчит: «Шляются тут оборванцы». Брючата я надел на охоту самые что ни есть никуда не годные.

Я было присмирел, оскорбился, но сказал себе: «Подожди, парень, ничего, подожди!..» И пересидел Нюркино хозяйское пренебреженье. Поел пирогов с лососинкой. В свое время.

Степа вернулся из губы с рыбалки поздно, пошел в баньку. Нюрка пошла его проводить с фонарем. Так сказала: «Провожу». Однако не возвратилась. Я их не дожидался, заснул.

Утром свистнул гончара Рекса, тот поглядел на меня медленно, сыто — здоровый черно-рыжий кобель. Счел нужным пойти со мной на охоту. Все-таки у человека ружье.

Дворняга Шанхай, тоже Степин пес, прыгал, повизгивал, очень хотелось ему вместе с нами. Все пытался уши поставить стоймя — правое еще подымалось, с левым было совсем дело плохо. Пришлось привязать пса веревкой к забору: не брать же дворнягу в лес.

Рекс потрусил рядом со мной, в лесу ткнулся носом в брусничник, порыскал, чихнул, потряс башкой и взглянул: вижу ли я его усердие. «Вперед, Рекс! — приказал я. — Искать!»

Рекс полакал воды из-под кочки, задрал лапу на первую сосну леса и на вторую. Убежал подальше от меня, вроде как увлекся в доборе. Я уже было поверил, но вдруг чвякнуло что-то тут же, рядом совсем. Гляжу, посреди ольхового подроста крадется пес, а сам на меня смотрит. Переглянулись — он потупился, боком, боком, заспешил прочь с глаз.

Скоро опять появился и уже не отбивался от моих ног. Было видно: не хочется псу шастать по лесу в одиночку. «Ищи! — рявкнул я. — Вперед!» Еще кое-что добавил.

На вересковой прогалине я выстрелил по тетерке. Не очень я рассчитывал попасть: слетела она далеко. Подумал: «Выстрел подействует на пса. На гончих это действует». Пальнул. Пес вздрогнул. Опять пошел от меня боком. Все припадал к земле, косился и хвост припрятал. Было видно: хочется припустить вовсю — и страшно. До самой опушки так маялся. Чуть скрылся от меня в ельнике, было слышно: галопом пес поскакал.

Степа сказал вечером:

— Так-то он ничего, ну, видишь сам, какая мне теперь охота? С ними ведь заниматься нужно... А так... Это все напрасно. Ты с Жучкой попробуй. Она птицу хорошо лаяла.

Я не понял, что мешает самому Степе ходить на охоту, но спрашивать не стал: ему пятьдесят, а мне двадцать. Значит, есть причина.

Жучка не пошла со мной в лес. На меня она не смотрела вовсе, холеная, чистобрюхая лаечка. Потянулась, крылечко шерсткой помела. Глаза зеленые, и ушки сторожко стоят. Себе на уме собачка.

Я ей совал в нос кусок пирога с форелью, сам пятился спиной к лесу. Жучка не шла и за пирогом. Я свистел, хлопал себя руками по худым штанинам, чмокал. Жучка все поворачивалась ко мне хвостом. Хорош был хвостик, тугая огнистая дужка.

«Ладно, — подумал я, — сейчас выстрелю — инстинкт проснется. Все же это не Рекс. Лайки все прирожденные охотники». Отошел на задворки, стрельнул в поле. Нюрка мелькнула в окошке:

— Ты что, по курям? Большой, а ума — что у корюшки.

Жучка не оглянулась на выстрел: кота наблюдала, как он идет по двору, хвост стоймя, самый кончик вихляется при каждом шаге. По-охотничьи за котом следила, весь инстинкт, видно, на это потратила.

Тогда я решил действовать иначе. Первым делом привязал Шанхая к забору. Глаза у него были преданные, как это говорится — собачьи. Он кидался ко мне, веревка держала пса, передние лапы отрывались от земли. Пес сучил лапами, вытягивал шею и тявкал. Он хотел со мной в лес. Но мне было плевать на этого пса. Мне нужно было охотничать с лайкой. Пора мне было поохотничать всерьез. Я подхватил Жучку на руки и пошел с ней в лес.

Она была тяжелая собака. Я думал: «Ничего. Ничего. Сейчас мы дойдем. Я ее отпущу. Она почует птицу и начнет работать. Чутье не могло потеряться. Азарт и все такое. Сейчас она все поймет».

Сначала я шел по тропинке. Свернул на длинное болото. Тут я вспотел: в собаке было верных полпуда, а идти вязко.

За болотом началась ольховая заросль, березняк, ивовый прут все оплел, черемушник — ух! густо! Как я там лез со своей собакой? Прижал ее к ватнику, скомкал всю, будто она не живая собака, а скажем, лису я добыл и тащу напролом, ног не чую. Иначе было нельзя.

Собака визжала, рвалась, хвост ее лаечный распрямился. Но я удержал. До настоящего лесу не доберешься иначе, как через эту чащобу.

Я пустил Жучку, едва завидел первые сосны бора. Она не посмотрела на меня, завила хвостик в колечко и побежала домой.

Вечером Нюрка сказала мне:

— Пойдем завтра в бруснику. А то с охотой твоей больше сапогов стопчешь.

Нюрке не с кем было ходить в бруснику. Бабы ее сторонились. Лукинична, старая Степина жена, осталась в деревне, бруснику она брать горазда... О Нюрке плохо говорит. А бабы, конечно, ее сторону принимают.

— Завтра пойду за утками, — сказал я Нюрке. — Псы у вас зажрались. Их бы в хорошие руки.

— А! — сказала Нюрка. — Топить их некому, этих псов. Толку-то с них...

Деньки тогда стояли сыренькие, со студеным туманцем, и вдруг прорезался синий день. Бывают такие только в сентябре. По вереску паутина, капли остались с ночи, в каждой — синее, рыжее солнце. Лучики колко выстреливают из капель, дрожат. Брусничины заиндевели в росе. Березки кое-где сомлели, слиняли. Ранняя, светлая ржа прошлась по зеленому лесу. И все-то видно вокруг.

Я решил по старицам пройти. В каждой, поди, по выводку держится. Шанхай увязался со мной. Я не стал его сажать на веревку. Может, какого подранка в тресте отыщет.

Пес начал нюхать землю сразу за огородом. На меня не глядел, только рыскал и нюхал. Откуда в дворняге охотничье рвение? Может, заезжий крапчатый лаверрак встрял ему в родословную? Теперь вот расплачивайся за грех. Звериные запахи леса томят, а охоты все нету и нету. «Шанхай! — кричал я. — Назад! Ко мне!» Не было никакой нужды кричать эти слова. Утро вырастало такое ясное, и так мне дышалось, что идти молча я не мог.

Шанхай будто понимал это. Он не слушал меня, уносился далеко, вынюхивал кочки, багульник, хвою и мох. Он перепрыгивал через коряги. Он вывалил нежный шершавый язык. Шкура будто вся обтянулась на ребрах. Он был неистов, Шанхай. Выбегал ко мне, взглядывал быстро и виновато, будто хотел заверить меня: сейчас, сейчас разыщу, поверь мне, сейчас... И опять уносился.

Я позабыл про утиные выводки. Я был молодой охотник. Ни разу еще не было у меня своей собаки. Конечно, слыхал, как вязко может ходить за зайцем гончар, как спаниель выловит подбитого саука в ноябрьской воде и в руки подает. Никто мне не рассказал ни разу, как стала ему собака добрым приятелем, ухом и глазом в лесу. Может быть, не случалось такого с моими знакомцами, а может, об этом не рассказать.

В лесу, на охоте, я всегда видел только самые ближние елки. Весь бывал настороженный, все казалось — вот сейчас, именно в этих елках объявится заяц, или глухарь, или хотя завалящий рябец. Кроме ближних елок, для меня ничего и не было в лесу. Лес раскрывался скупо — по дереву, по полянке, по просечке.

А теперь все вдруг стало иначе в лесу. Просторно. Я не осторожничал с елками. Их все обшарил Шанхай. В них не было зайцев и рябчиков. Я видел высокое сентябрьское небо и сосны. Сел на валежину, и Шанхай, прибежав, ткнулся мне в колени. Я сказал ему: «Ну что, брат?» Он дернул головой: дескать, сейчас. Он стоял возле меня, а сам все вздрагивал и косился глазом на лес: не весь еще обшарен.

...Глухарь слетел и шарахнул крыльями по сосновой хвое. Это я услышал вначале. И сразу залаял Шанхай. Я побежал на звук и скоро увидел птицу. Глухарь пролетел немного, уселся на сук и уже не казался таким огромным, как влет. Он крутил головой, прищелкивал клювом и глядел на Шанхая.

Первогодку был так интересен лающий зверь, что меня, человека, он не заметил.

Шанхай тянулся к птице, он встал на задние лапы, а передними царапал сосну. Он целил в птицу носом и тявкал. Но не так он был прост, этот пес. Он знал, что ему не достать глухаря, не свалить его лаем. Он тявкал, а сам взглядывал на меня, приглашая: «Ну же!» Где он этому научился? Может быть, еще и зверовая лайка попалась ему в родословную?

Я нарушил сроки охоты. Не мог я их не нарушить. Глухарь упал после выстрела. Шанхай его нюхал, лизал, будто ласкал, прикусывал самую малость. Он весь дрожал от трепетного восторга.

Потом я повесил птицу себе на ремень. Шанхай побежал и все тянулся к птице. Вдруг отставал, стоял недвижимый, словно что-то нужно ему сообразить. Задумчивым стал пес. Казалось, не может еще понять, что с ним случилось, какое счастье обрушилось на него и как теперь жить дальше. Иногда он прыгал, тихо повизгивал. Опять затихал. Пускался в поиск, но скоро возвращался обратно к птице.

Так мы ходили до ночи. По полянам родился туман. Совы кружили низко и шелестели. Опушки, болота, низинки, тропинки и бочаги стали все одинаковы. Я заблудился, конечно. В ночь уходил мой поезд. До станции Оять еще четырнадцать километров от Степы. Волгло стало и неприютно.

Пес убежал. Дворняга и есть дворняга. Так я подумал тогда о Шанхае.

Сам тоже все наддавал и не заметил, что бегу. Жутко мне стало в лесу. Весь он будто против меня, лес, живой, зыбится, дышит. Тьма жидкая вверху, а внизу густая, клочьями, клубами, кучами. Расселась повсюду. Плохо. И пес убежал.

Мне-то куда бежать? Все равно стало. Но шагом нельзя. Это лучше — бежать.

Вдруг — большая вода! Ага! Ух! Теперь-то не пропаду. Свирь. Нужно идти вниз по течению. Утром я шел вверх. А где верх? Где низ? Только видно, что небо светлее воды и вода возле неба чуть блестит. А может, это не Свирь? Как так не Свирь? Свирь.

Я давно уже позабыл о псе Шанхае. Снял шляпу. Она мне мала — побольше не нашлось в магазине, а нужно было шляпу надеть. Какой охотник без шляпы?

Забрел глубоко в воду и пустил шляпу. Надо же знать течение. Конечно, низ должен быть слева, а справа верх. Шляпа проплыла немного поперек Свири, потом повернула и пошла себе вправо, вверх по течению. Я достал ее, зачерпнул водицы, испил и слушал, как громко валятся капли с подбородка в реку. Теперь я уж вовсе не знал, что делать. Не хотелось мне идти вправо.

...Шанхай появился деловитый, будто по крайней надобности отлучился. Он ткнулся мне в ноги, отбежал и посмотрел, иду ли. Я сказал ему: «Шанхаюшка! Родненький мой песик...» Он еще отбежал, подождал. Я пошел за ним смело и запел песенку.

Степин дом оказался рядом. Все же влево мне нужно было идти. Чего моей шляпе вздумалось плыть вправо? Может, водоворот?

Дом был заперт, а в баньке светилось окошко. Я не стал в него стучаться. Сапоги стянул, пальцами пошевелил, перемотал портянки и быстро пошел на станцию Оять. Четырнадцать километров. Еще можно поспеть до поезда. Если очень торопиться.

Я шел по песчаной дороге на станцию и думал о том, как приеду опять на Носок. О Степе и Нюрке я не вспоминал. Далась же им эта банька! Ну пусть. Я думал только о Шанхае. Он должен ведь и зайца гонять. «Я приеду, и мы с ним пойдем... За Шоткусу слазаем... На Кандошское озерко...» Ах, как хорошо было думать о псе Шанхае. «Шанхаюшка, — думал я, — собачка...»

И вдруг понял, что он не остался у Степы, бежит со мной вместе. Тайком бежит. Все понимает.

— Пошел! — крикнул я. — Я т-тебе д-дам!

Пошел быстрее и шептал:

— Собака! Ах ты моя собака! Ну подожди, подожди. Я же приеду. — На всякий случай рычал в темноту: — А ну вер-р-нись! У-у-у!

Полдороги Шанхай таился, а потом догнал меня и побежал открыто рядом. Наверно, решил, что теперь прогонять его поздно, что Носок далеко позади и хватит терять охотничье время. Нужно лазить по лесу, искать глухаря и вешать его себе на ремень. Что может быть в мире важнее и прекраснее этого? Наверное, он подумал, бедняга, что я и есть единственный человек — Настоящий Охотник. Он бежал со мной по ночной дороге на станцию Оять и готов был бежать еще много ночей...

— А-а-а! Ты еще здесь, гад? А ну-ка давай отсюда! — Что я мог еще сказать Шанхаю?

Он не послушал меня. Он прибежал со мной к самому поезду. Мурманский поезд стоял здесь одну минуту. Я вскочил на подножку. И Шанхай тоже вскочил. Я взял его на руки. Он был тощий, гораздо легче, чем Кучка. Я стиснул пса и поцеловал его в холодный кирзовый нос. И бросил вниз, на платформу.

Поезд пошел. Шанхай сначала бежал вровень с моим тамбуром. Я глядел на него, и он подымал голову.

Потом он отстал, но было видно: все бежит собака. Потом к поезду подступил лес.

Кажется, я тогда заплакал, а может, нет. Не помню.

Приехал к Степе только весной. Шел по дороге к Носку и все улыбался: «Узнает Шанхай?»

— Как Шанхай? — Это первое, что я спросил у Нюрки.

— На свадьбе вон у Полины Радыничевой гуляли и застрелили. Жалко, конечно, все же как свой был. Хорошо, хоть его, а не Рекса, не Жучку. Они хотя породистые, а этот — что? Так только, один вид, что собака.