Запретное видео доктора Сеймура

Интервью с Самантой Сеймур

Значит, вы считаете, что до того, как просмотреть воскресные записи, он собирался рассказать вам о камере и о посещении «Циклопа»?

Да, я так считаю.

Потому что он так вам сказал.

Да. Я всегда доверяла своему мужу. Я бы и сейчас ему поверила, если б он был жив.

Так почему же он ничего не сказал?

Ответ очевиден, не так ли?

Потому что он вам не доверял.

Я бы сказала иначе. Он беспокоился за Викторию. Отец хочет оградить свою дочь. Обычная история. К тому же он черт знает что вообразил насчет ме-Марка. Он смотрел запись, не зная контекста. Мне понятны причины. Ему показалось, что я прощупываю почву, прорабатываю вариант.

Но это было не так.

Уж точно не осознанно. Возможно… я не знаю. Между мной и Алексом все шло отнюдь не гладко, но я не беспокоилась, потому что все это было объяснимо — новорожденный малыш, старшие дети со своими подростковыми проблемами, увядающие сексуальные отношения, проблемы на работе. Все в итоге прояснилось бы.

Вы были привязаны к Марку Пенджелли?

На мой взгляд, он весьма привлекателен. Я испытывала к нему симпатию. Тяжело воспитывать ребенка в одиночку, особенно отцу. Он страдал.

Простите за настойчивость, но вы не ответили на мой вопрос.

Нет. Привязанности не было.

И…

И все. Как я уже вам говорила, между нами ничего не было. Это все, что вам нужно знать.

Почему на записи вы называете себя сукой?

Потому что я бываю такой. А, понятно, на что вы намекаете. Думаете, я называла себя сукой, потому что…

Было ли между вами и Марком хоть что-нибудь? Хотя бы поцелуй?

Знаете, когда-нибудь это прочтут мои дети. Мне кажется, с вашей стороны не очень порядочно проявлять такое… нездоровое любопытство. Я принимала вас за писателя другого толка. Возможно, я ошибалась. Возможно, вся эта книга — ошибка.

Вы уже не первый раз заводите эту песню.

Какую песню?

А такую — что-я-наделала-это-была-ошибка-вы-не-тот-за-кого-я-вас-принимала. Но я не могу держаться подальше, если стараюсь выяснить, что произошло. Когда вы впервые обратились ко мне с этим проектом, вы задали мне вопрос, Саманта.

Правда?

Вы спросили: «Вы можете быть честным?»

Честным — не значит назойливо любопытным. Должны быть пределы.

Я просил вас мне довериться.

Знаете, я пиарщица. По крайней мере, была. Я много понимаю про информацию. Я знаю, что есть бесконечное множество способов ее представить. Я хорошо усвоила непререкаемую истину эпохи Тони Блэра: все дело в подаче. И я никак не ожидала, что вы станете подавать ситуацию с негативной стороны.

Я не пиарщик. Я писатель. Для меня не все дело в ракурсе.

Какая наивность.

Я так не думаю.

Вы просто рассказываете историю, глядя на нее с определенной точки зрения.

Я просто пытаюсь сделать то, о чем вы меня просили. Стараюсь быть честным. А честным я могу быть, только владея максимально полной информацией. Таблоиды все еще копают вашу историю. То, что вы не скажете мне, рано или поздно станет известно им. Поздно пытаться оградить Викторию и Гая. Все уже закрутилось-завертелось. Рано или поздно эта муть уляжется — и затвердеет. И какую она примет форму, отчасти зависит от вас. Если вы видите в этом лишь упражнение в технике подачи, тогда все, что не соответствует вашей интерпретации, является искажением действительности. Ну и что мне вообще тут делать, в чем смысл? Вам тогда нужно нанимать пиарщика, а не писателя. Пригласите Макса Клиффорда, как Памела Джил.

Просто я…

Дело в том, что у меня другие намерения. И цели у меня другие. И воззрения.

Какие же?

Знаю, это звучит претенциозно, но я верю в правду. Я верю, что существует возможность добиться вполне достоверного, как моментальный снимок, изображения правды. Потому я этим и занимаюсь.

И из-за денег.

Да, из-за денег тоже. Это не взаимоисключающие вещи.

Но вы-то в безопасности, верно? Вас не выставляют на всеобщее обозрение, как нас. Вы автор. И вы продефилируете нетронутым, богоподобным. Вы говорите, что вы за правду, а сами подадите себя с наиболее выигрышной стороны. Вы будете хорошим парнем, который несет правду.

Я не совсем понимаю…

А что вы скажете, если мы установим некое квипрокво?

О чем вы говорите?

Я сижу здесь, раскрываю вам свои секреты. То, о чем мне стыдно вспоминать. А вы сидите с ручкой и диктофоном и в ус себе не дуете. Вам ничто не угрожает. Вы зарабатываете деньги, статус.

Так мы и договаривались.

Мы договаривались быть честными. Так почему бы вам самому не попробовать? Почему бы вам самому не раскрыться — если вы хотите, чтобы я вам доверилась.

Это безумие.

Отнюдь. Я стою перед вами совершенно голая в метафорическом смысле. А вы полностью одеты. Так покажите мне что-нибудь, расскажите о том, чего сами стыдитесь. О том, что никому еще не рассказывали. Я хочу, чтобы вы нарушили собственную конфиденциальность.

Вы хотите, чтоб я раскрыл вам какие-то секреты.

Не только мне, всему миру. Расскажите мне, а потом включите в книгу.

Не знаю, что и сказать.

Думайте быстрее, иначе я все отменяю. Вы должны оказаться в том же положении, что и я. Тогда вы завоюете мое доверие.

Вы серьезно?

Абсолютно.

Секунду, диктофон только выключу.

Примечание автора: Идея выставить себя на всеобщее обозрение, чтобы поддержать равновесие в книге — равновесие не между частями повествования, но между мной и героиней, — вначале показалась мне совершенно абсурдной. Однако чем больше я об этом думал, тем более справедливой казалась она мне, на свой сермяжный манер.

И журналистика, и документальная проза в целом всегда представлялись мне довольно уязвимыми с этической точки зрения. В чем-то Саманта Сеймур была, безусловно, права, утверждая, что существует — и всегда должен существовать — дисбаланс сил между писателем и его героем. В конце концов, последнее слово остается за писателем — что может быть сильнее?

Однако предложение самому раскрывать секреты, чтобы продолжать работу над книгой, казалось мне весьма тягостным. Не стану утверждать, будто я как-то особенно охраняю свою частную жизнь, притом насколько часто я практикую так называемую исповедальную журналистику, «скармливая» целые куски моей жизни массмедиа. И чем сильнее разыгрывается аппетит газет, насыщающих утробу своих читателей, тем чаще соблазняюсь я этой дорожкой, убеждая себя, что пытаться быть выше этого и отказываться от подобных предложений из чувства собственного достоинства — напыщенно и бестолково.

Тем не менее я как-то контролировал то, что получалось на выходе. И вот теперь Саманта поставила передо мной нешуточную задачу. Я всегда продавал те эпизоды своей биографии, которые, по моему мнению, должны приносить стабильный доход и не выставляют меня и тех, кого я люблю, в слишком уж дурном свете. Но большая часть моей жизни оставалась в тени — забытая или же тщательно оберегаемая от посторонних. Я, как и все, хотел сам определять свой образ: мы отрезаем неприятные истории от великого повествовательного полотна, каким является наша жизнь. Большинство делают это для себя; так сложилось, что я делаю это еще и профессионально.

Почему я согласился на ее требование установить квипрокво? Потому что стало ясно: если я откажусь, книжка не будет дописана. Козыри оставались у нее: если она откажется от дальнейших интервью — поскольку в подписанном контракте гарантировалось ее участие, я бы все равно получил компенсацию по суду, — это поставит крест на всем проекте. Без участия вдовы доктора Сеймура и понимания с ее стороны пирог выйдет как минимум непропеченным.

Вдобавок с этической точки зрения она была несомненно права. Меня действительно снедало любопытство: я совал свой нос в те уголки ее жизни, которые она вовсе не хотела освещать, уже сверх всякой меры настрадавшись от резкого разоблачительного света. К тому же она чувствовала себя «изнасилованной» Шерри Томас. Должна ли она снова подвергнуться насилию — теперь со стороны пишущего под диктовку секретаря? Если правда подразумевает метафорическое раздевание, почему бы мне не оголиться самому? Этому предложению и вправду сложно было противостоять. В общем, после нескольких часов самокопания мне пришлось согласиться на требование Саманты Сеймур.

Интервью с Самантой Сеймур (продолжение)

Итак, пришли вы к решению?

Полагаю, что да.

Готовы ли вы согласиться с моими требованиями?

Я все обдумал. Я не готов делиться с вами тем, что может причинить кому-то боль.

Какие тут могут быть гарантии?

Никаких. Но я не готов делать это, заведомо зная последствия.

И все-таки…

И все-таки я готов пойти вам навстречу, дабы несколько уравнять наше положение. Я не совсем понимаю, какого рода информация вам нужна…

Все вы понимаете. Я хочу услышать то, о чем вы не хотели бы рассказывать, потому что это нанесет ущерб вашему имиджу и смотреть на вас будут уже иначе. Именно это происходит со мной, Викторией и Гаем, хотя в том нет нашей вины.

Вам не кажется, что это некрасиво? Разве так честно?

Это не некрасиво. Речь идет о силе и доверии. Так что — вперед.

И тогда мы сможем вернуться к работе над книгой?

Да.

И я смогу рассчитывать на абсолютную правдивость с вашей стороны?

Да.

Хорошо. Когда я был ребенком…

Что-то не так?

Мне все это крайне неприятно.

Теперь вы начинаете понимать, что чувствую я.

Да. Хорошо. Наверное, это справедливо… У меня был дядя. Он был человеком добрым, но эксцентричным. Не просто эксцентричным. Сейчас бы его назвали человеком с ограниченными возможностями. Мои друзья звали его дебилом.

А вы сами его так не называли?

Называл ли я его дебилом?

Да.

Да, называл.

То есть не только ваши друзья.

Нет.

Продолжайте. Я слушаю.

Выглядел он совершенным безумцем. Волосы дыбом. Руки-ноги длинные и неуклюжие. Все время улыбался. Он работал сторожем в парке, и все говорили, что он полоумный. Да, хорошо, я тоже. Он жил недалеко от нас — всего в нескольких кварталах. Я любил его, но в то же время стыдился. Он был такой странный. Сознание, как у двенадцатилетнего. Он все еще покупал игрушки и комиксы.

Как его звали?

Томас Хейнс.

Что вы с ним сделали?

Я сказал про него неправду.

Неужели это так плохо?

В те дни я часто говорил неправду. Все началось со лжи. Видите ли, по выходным он уезжал. Уходил в поход. Один. А знаете, чего мне больше всего не хватало в том возрасте?

Сколько вам было лет?

Наверное, лет тринадцать. Мне не хватало уединения. Мама с папой всегда приглядывали за мной. Мои два брата все время были рядом. У нас был маленький дом. Мне почти никогда не удавалось побыть в одиночестве, а мне нравилось одиночество. Короче, я узнал, что мой дядя Томас собирается уехать на выходные. Сама мысль о том, что буквально за углом от меня стоит пустой дом, была невероятно соблазнительной. Целый дом, где никого нет, кроме меня. Я знал, что у мамы есть дубликат ключей от его дома. Я раздобыл его. Сказал родителям, что пойду с друзьями в парк до вечера, а сам пошел и залез в его дом.

Что вы почувствовали?

Подъем. Воодушевление. Возбуждение. Страх. Весь дом принадлежал мне одному. И я знал, что тут полно тайн. Мест, где я никогда не был. Вещей, которых я никогда не видел, которые мне не показывали.

Как там было внутри?

Ветхо. Полный кавардак. Повсюду разбросана грязная одежда. Горы немытой посуды, пятна на ковре. Это был обычный домик в ряду таких же, ничего особенного. Но вкус запретного будоражил меня.

Что вы там делали?

Ничего такого. Просто порыскал. Помню, у него была игра — поле для гонок с маленькими машинками. Я мечтал о такой. Поиграл какое-то время. Потом это мне наскучило, и я стал рыться в его шкафах. Под кучей старых рубашек я нашел пачку журналов.

Что это были за журналы?

Порно. Ну, или то, что в те годы считалось порно. «Мэйфер». «Парад». Мягкая эротика по сравнению с тем, что продается теперь. Но я был зачарован. До этого я и голой-то женщины толком не видел. Я просто… был поражен. Возбужден.

Вы мастурбировали?

Что?

Вы мастурбировали на эти журналы?

Мне кажется, это не ваше…

Вы сидите в этом кресле, как судья. Вы спрашиваете напрямую, был ли у меня секс с Марком Пенджелли. Теперь мы выравниваем игровое поле, с тем чтобы я могла вам доверять.

[Пауза.]

Да.

Долго?

Я не помню. Пока не вернулся дядя Томас.

Он вернулся домой?

Я даже не слышал, как он поднимался по лестнице. И вот сижу я со спущенными штанами. Я никогда… мне было так стыдно…

Так вы об этом хотели мне рассказать?

Нет. Это хуже. Мне очень сложно.

Как он отреагировал?

А вы бы как отреагировали?

Я бы, наверное, рассмеялась.

Нет, он не рассмеялся. Он жутко рассвирепел. Стал орать на меня. Шлепнул меня по ноге. Просто озверел. Я никогда его таким не видел. Он всегда был добр ко мне. Он был хорошим человеком. Я перепугался. Но я тоже рассердился. Рассердился, что меня застукали. Что он меня ударил. Мне было очень стыдно. Потом он сказал, что расскажет все маме с папой. Этого я допустить не мог.

Как вы могли этому воспрепятствовать?

Я сказал, что скажу им, что он… приставал ко мне.

Сексуально?

Да. Я знал, что они бы мне поверили. Я могу врать очень правдоподобно. И, как я уже говорил, Томас был со странностями. Он был легкой жертвой.

Как он отреагировал на угрозу?

Он сразу притих. Он был простаком, но не идиотом. Он знал себя достаточно хорошо, чтобы понять: это может разрушить его жизнь.

И он вас отпустил?

Не то чтобы. Но и не остановил.

А потом?

Я пошел домой. Я ничего не сказал родителям. Он тоже молчал. Но…

Но?

После того случая все переменилось. Он перестал к нам приходить. Моя мама — его сестра — не могла понять, в чем дело. Он был одинок — кроме нас, у него никого не было. Но он, должно быть, боялся, что я выполню свою угрозу. Через несколько месяцев он переехал. А спустя пару-тройку лет умер. Один. Его нашли только через две недели.

Вы чувствуете свою вину?

Это моя вина.

Вам было всего тринадцать.

Это моя вина.

Да. Ваша… Теперь мы можем продолжить наше интервью.

Спасибо. Через некоторое время.

Примечание автора: Если, принуждая меня поделиться своими секретами ради нашего проекта, Саманта Сеймур намеревалась отомстить мне за мои посягательства на ее тайны, у нее это получилось. Кто-то, прочтя историю про моего дядю, найдет ее вполне безобидной на фоне нынешних сенсаций. В конце концов, я был еще ребенок. Может статься, уступив острому желанию Саманты все «уравновесить», я лишь бросил ей подобие кости.

Однако чувствовал себя я совсем иначе. Рассказывать историю, которую я так долго пытался забыть — я не рассказывал ее ни своей спутнице жизни, ни отцу, ни одному из братьев, — было мучительно. Очень мучительно. Я впал в депрессию, продолжавшуюся несколько дней, и был не в состоянии продолжать работу. Несправедливость, которую я допустил по отношению к своему дяде, несчастному дурачку, оклеветав его, терзала меня, как будто это произошло вчера, а сама мысль о том, что эта история будет напечатана, казалась хуже распятия.

Возможно, у меня слишком буйное воображение — может, никто и внимания не обратит. Но мне это было небезразлично, и в этом была загвоздка — что об этом думали остальные, меня не сильно волновало. Я раскрыл ту часть своей жизни, которую предпочел бы оставить тайной. Наступил ли в результате этого некий катарсис, очищение от мучившей меня вины? Не тут-то было. Это чувство стало только свежее и острее. Если позволить себе некоторое нагромождение признаний, я страшусь публикации этой книги; страшусь разоблачения, стыда, который отравит мне жизнь.

Однако само повествование (как любят рассказывать писатели всем, кто готов их слушать) — это процесс, вызывающий привыкание. Я уже не мог выпустить из рук историю Саманты, как не мог прекратить развивать ее в своей голове. И дело не только в деньгах и профессионализме. Записи Сеймура овладели моим воображением — что уже произошло с весьма широкой публикой, — и я был серьезно настроен отыскать в них правду. Это была не кость, брошенная Саманте Сеймур, а кусок свежего, кровоточащего мяса. Но я должен был заплатить эту цену — у меня не оставалось выбора.

Интервью с Самантой Сеймур (продолжение)

Теперь вы удовлетворены?

А вы?

Нет. Я чувствую себя освежеванным.

В таком случае, да. Я удовлетворена.

Я рад, что вы добились того, чего хотели. Итак, нравился ли вам Марк Пенджелли?

Да. Он мне очень нравился.

Вы с ним спали?

Нет.

У вас был с ним какой-либо сексуальный контакт?

Мы целовались. Дальше этого не пошло.

Как часто?

Один раз. Я чувствовала себя одиноко. Он тоже. Мы старались поддержать друг друга.

Но вы изменили Алексу.

Если вам угодно. Но я никогда не любила Марка и никогда не занималась с ним сексом. Не шла на сближение.

Алекс превратно все понял.

Но не совсем превратно. Не совсем.

Спасибо за откровенность.

Вы заслужили.

Об этом позже. А сейчас давайте вернемся к тому дню, когда Алекс сделал первые записи. По-вашему, как на него повлиял просмотр сцены с Мейси и Викторией?

Это наверняка очень его встревожило. Как я уже говорила, он всегда старался максимально оградить Викторию. К тому же его мать забеременела в шестнадцать лет и вечно твердила, что это испортило ей всю жизнь. Он страшно боялся, что нечто подобное произойдет с Викторией.

Почему же он не сказал ей об этом открыто?

Он дал ей понять, по-своему. Но, полагаю, совсем открыто, не разоблачив себя, он выступить не мог. Кроме того, он был человеком достаточно разумным, чтобы понимать: чем больше запрещаешь девочке-подростку, тем больше она желает запретного. Я думаю, он просто решил присматривать за ней.

Как вы думаете, был ли здесь сексуальный подтекст?

Я вас не понимаю.

В его наблюдении за ними.

Нет! Боже мой, нет! Да кем вы его себе представляете? Смотря на это, он скорее испытывал неудобство и боль. В любом случае, дело было не столько даже в сексе.

Так в чем же?

Он ненавидел любую двусмысленность, недоговоренность. Он не мог принять верное решение, справедливое решение из-за своих вечных сомнений и нескончаемого притворства тех, за кого он должен был принимать эти решения. Думаю, ему казалось, что, обладая достоверной информацией, он станет хорошим отцом. Сильным отцом.

Будучи шпионом?

Вряд ли он так это воспринимал. Вы присматриваете за своими детьми, когда они переходят дорогу, вы смотрите за ними везде, чтобы с ними ничего не случилось. Он воспринимал это лишь как расширение своих родительских возможностей.

Он был как Бог?

Едва ли он так себя воспринимал. Но, да, пожалуй, как Бог и как правительство.

Вы заметили какие-нибудь существенные изменения в те первые дни? Что-нибудь, что могло бы, например, раскрыть его карты?

Ничего такого, что действительно раскрыло бы его карты. Но могла бы и заметить, будь я чуть понаблюдательней. Например, эта история с сигаретами.

В чем там было дело?

Вы уже знаете, что мы оба решили бросить курить — пообещали друг другу в новогоднюю ночь.

Но вы не бросили.

Бросила. Примерно на неделю. Потом я как-то пошла с подругой в бар, выпила немного и… ну, знаете, как это бывает.

Алексу вы не сказали?

Его бы это расхолодило. А ведь у него все так хорошо пошло. Я знала, как тяжело ему было бросить.

Но вы обманывали его.

Как вам угодно.

Что же он сделал, когда понял, что вы его обманываете, — когда увидел вас на записи?

Ничего. Возможно, ему доставляло удовольствие знать то, о чем я не знаю, что он знает. А может, он просто старался сохранить приличия. Так или иначе, а от нескольких реплик он не удержался.

Каких реплик?

Он просто подзуживал меня. Смотрит в упор и говорит, что думал, а не начать ли нам снова курить, а потом наблюдает, как я выдаю суровую отповедь — мол, назад дороги нет. Или спрашивает, не скучаю ли я по сигаретам, и я опять разглагольствую в том же духе.

Вряд ли это убеждало его в вашей честности относительно Марка Пенджелли.

Это такая глупость. Наверное, все любят секреты. У меня был секрет, и Алекса, должно быть, будоражило, что он раскрыл его и что его секрет еще больше. К тому же это, наверное, успокаивало его чувство вины. Мне это понятно. Пожалуй, мне понятна привлекательность всей этой истории.

А что он решил с няней? Ведь первоначально камера была установлена, чтобы запечатлеть, как она подворовывает.

Он сказал, что я могу ее уволить, хотя и считал мои подозрения необоснованными. Я полагаю, он просто не видел другого выхода. Я уперлась, и ни в какую. Я была уверена, что она воровка, и поклялась, что она уйдет, если Алекс не сможет предоставить мне свидетельства обратного. Как теперь известно, у него были эти свидетельства. По крайней мере, позднее у него появились свидетельства, что это Гай. Но он не мог показать их мне, не раскрыв своего секрета. В общем, Миранду я уволила. Сейчас я, конечно, ужасно себя корю. Она не поняла, за что ее увольняют, и очень расстроилась. Я не дала ей возможности защититься, потому что ни в чем ее не обвиняла. Я просто малодушно притворилась, будто мы больше не можем позволить себе няню. Сказала, что дам ей рекомендации, и все такое. Но ей так нравилась Полли. А я была такая дура. Несправедливая. Все хотела удержать Гая под колпаком.

Как еще отразился на Алексе его эксперимент с видеонаблюдением в гостиной?

Я бы сказала, что он стал более уверенным в себе. Что-то в нем явно изменилось — в глазах появился новый огонек. Например, разбирая детские ссоры, он стал куда более твердым и решительным.

Надо полагать, не многие из этих ссор происходили в гостиной.

И то верно. Вторую камеру он поставил примерно через неделю. Но эта его уверенность появилась раньше. Я думаю… наверное, это все из-за той первой записи. С Мейси и Викторией. Кода она сказала, что он слабак. Думаю, она не имела в виду ничего дурного. Алекс не был слабаком, но он был мягким человеком. Мы все это знали. Однако для него было очень важно чувствовать себя сильным, настоящим отцом, и то, что она назвала его слабаком, действительно сотрясло наш дом. Он сказал мне перед тем, как в последний раз пойти к Шерри Томас, — он сказал, что, когда услышал, как Виктория назвала его «душкой», это выбило его из колеи.

А вы еще по-своему подчеркнули ее слова.

Правда?

Когда Виктория сказала: «С папой я как-нибудь разберусь», вы ответили: «Ты так говоришь, будто это бог весть какое достижение». В том смысле, что с ним разберется всякий.

Боже мой, да. Вы, наверное, правы. Ужас, конечно. Бедный Алекс. Это была всего лишь шутка. Мы все его любили. Но он не устраивал сам себя — ни как врач, ни как глава семьи, ни как муж. Он смотрел эти записи, и они полностью сбивали его с толку. Бывают вещи, о которых лучше не знать. Тогда их невозможно будет понять превратно.

Он как-то отреагировал на запись с Викторией и Мейси?

Не то чтобы очевидно. Но он стал настороженней. Все время проверял, не закрыты ли двери в ее комнату, — по крайней мере, пока не поставил туда камеру. Но было еще кое-что. Он сказал это наутро после того, как, видимо, просмотрел запись. Мы все завтракали. Алекс пек блины. Как обычно, была какая-то ссора. Гай спустился в халате Виктории, утверждая, что Виктория взяла его халат и куда-то засунула. Виктория спустилась и стала требовать обратно свой халат и говорить, что не трогала халат Гая. Обычная бездоказательная неразбериха. И тут, ни с того ни с сего, уже когда спор затих, Алекс посмотрел на Викторию и сказал… Что же именно он сказал? Помню, он сказал это очень тихо, мне пришлось напрячься, чтоб услышать.

Что он сказал?

Он посмотрел прямо на нее и сказал: «Как ты могла?»

И что сказала Виктория?

Думаю, она не слышала. А я просто не знала, о чем он говорит.

Что-нибудь еще случилось тем утром?

Да. Он выглядел уставшим — как будто почти не спал. Теперь из его видеодневников я знаю, что он сам себе выписывал амфетамины или какие-то другие стимуляторы — тогда я была не в курсе, — просто чтобы дотянуть до вечера. Но в то утро он выглядел даже хуже обычного. Полли спала хорошо. Я не понимала, в чем дело. Теперь я догадываюсь, что он полночи смотрел записи. В общем, Алекс всегда действовал с оглядкой. Ему бывало сложно сразу взять быка за рога. Я особенно хорошо запомнила то утро, потому что сразу после завтрака, когда Виктория и Гай ушли наверх, он вдруг спросил ни с того ни с сего, считаю ли я его слабаком. Так он и сказал: «Ты считаешь меня слабаком?» Я была поражена. Не столько вопросом, сколько его прямолинейностью. Опять же, теперь я понимаю, почему он задал этот вопрос именно тогда.

И что вы ответили?

Я просто пожала плечами. Сказала, чтоб он не глупил. А он сказал, что случайно услышал, как Виктория говорила, что он слабак, и называла его душкой. Если бы я тогда обратила внимание, я могла бы выяснить, чем он занимался. В конце концов, это он мог выяснить только при помощи подслушивающего устройства. Это возбудило бы подозрения, и последствий можно было бы избежать.

Что вы ответили, когда он сказал, что Виктория называла его душкой?

Я сказала, что он и есть душка, но что это не делает его слабым. И тут сразу — я только что это вспомнила — он задал мне еще один прямой вопрос. Боже мой, точно. Это было так на него не похоже.

Что он спросил?

Он спросил, почему мы больше не занимаемся сексом. И я довольно грубо ответила, что он, по-видимому, на это больше не способен. И посоветовала ему прописать себе виагру. На самом деле единственная причина была в том, что меня это не очень интересовало. Потом я сказала, что больше не хочу об этом говорить. Я процитировала его собственную максиму о том, что бывают вещи, о которых лучше помолчать. «Молчание лечит», — говаривал он. Алекс всегда был из тех, кто застегнут на все пуговицы, и тут мы поменялись ролями. Он давил на меня. Все сильнее и сильнее. «Что со мной не так?», «Я больше тебе не нравлюсь?» — такого рода вопросы. Потом он снова заговорил о слабости, о том, что никто не хочет жить по правилам. И только он аккуратен, справедлив, сдержан. Он сказал, что без него семья развалилась бы и что называть его слабаком — это ни в какие ворота не лезет. В общем, разошелся не на шутку. Потом он назвал меня распустехой.

Распустехой?

Да, я знаю, я рассмеялась. И сказала: «Ты кем себя вообразил — Самуэлем Пипсом [4]?» На что он сказал, что это слово вполне уместное, что он посмотрел в словаре и что оно происходит от диалектного варианта глагола «распустить». Он сказал, что именно это я и делаю: распустила всех и вся. Мне это показалось смешным. Я сказала: «Знаешь, Алекс, не все хотят жить, как ты, подглядывая все время в словарик». Тогда он сказал: «Никто не хочет жить, как я, зато ты хочешь вытереть об меня ноги», — и все потому, что он добрый, соблюдает приличия и хочет «упорядочить хаос» (именно так он и выражался — «упорядочить хаос»). Я сказала ему, чтобы он не воспринимал себя как жертву, а он сказал, что он и есть жертва. Я сказала, что ему пора повзрослеть, и тогда… тогда он сделал то, чего не делал никогда.

Что?

Он послал меня. Я была в полном шоке. Я огрызнулась. Мне хотелось уязвить его.

Вам это удалось?

Да. Конечно удалось. Я была его женой, я знала его больные места.

Что же вы сказали?

Я очень спокойно и ровно произнесла: «Ты действительно хочешь знать, почему я больше не занимаюсь с тобой сексом?» Тут он притих и сказал: «Пожалуй, что нет». Но я продолжила. И сказала: «Потому что, когда смотрю тебе в глаза, я не вижу там никого».

Вам действительно так казалось?

Не знаю. Наверное, иногда.

И что он ответил?

Он сказал: «Там кто-то есть. И это я». И добавил, что я просто не умею разглядеть. И вышел. Конец разговора. Он ненадолго поднялся на свой чердак. Когда он расстраивался, то всегда уходил туда. Может, он снова стал смотреть в монитор, хотя в гостиной никого и не было.

Оглядываясь назад, давайте подумаем: какие именно обстоятельства могли в тот момент подтолкнуть его продолжить наблюдения? Ведь его, как вы сами говорили, по всей видимости, мучило чувство вины и страх, что его обнаружат.

Не слишком-то. Ведь он, кроме прочего, был врачом.

В смысле?

Они привыкают к этому. Совать свой нос в чужую жизнь. Выслушивать секреты. Смотреть на то, что больше никому не показывают. Это, конечно, не давало ему права на то, что он делал, однако ему переступить эту черту было куда проще, чем обычным людям. Ведь врач чем-то похож на шпиона.

А еще чем-то на Бога.

Да.

Давайте сменим тему. Когда начали поступать звонки от Памелы Джил?

По словам Алекса, через неделю после того, как он ее уволил.

Он сам рассказал вам об этом?

Только после того, как решил окончательно сознаться. Он хотел облегчить душу, рассказать все. Все эти тайны очень тяготили его. Настолько это не соответствовало его натуре.

А до этого вы совершенно ни о чем не догадывались?

Уже только задним числом. Через несколько недель после того, как он уволил Памелу Джил, ему позвонили на мобильный. Он посмотрел на входящий номер и ушел говорить в другую комнату. Потом он сказал, что это был Тоби, его брат. Я не поняла, зачем ему выходить в другую комнату, чтобы поговорить с братом, но, поскольку медицина связана с конфиденциальностью, я не брала это в голову. Но это показалось мне немного странным.

Вы не заподозрили, что это могла быть мисс Джил?

Нет. Я не могла представить, что она станет угрожать ему.

Она угрожала объявить, что у них был роман?

Она металась между обвинениями в сексуальном домогательстве и полномасштабном романе. Плюс предположение, что он домогался миссис Мадуубе. Все это ради того, чтобы заставить его еще раз встретиться с ней. Он увиливал от нее. Наверное, тогда-то он и придумал оборудовать свой кабинет. Чтобы сняться с ее крючка. Идея была в том, что, если ему удастся организовать повторный визит миссис Мадуубе, он запишет осмотр и тогда будет вне подозрений.

Но ведь скрытая запись пациента, безусловно, грубое нарушение правил БМА [5].

Я не думаю, что в тот момент он ясно соображал. Возможно, он считал, что пусть его лучше затаскают за нарушение конфиденциальности, чем за изнасилование. Он думал, что, если запись снимет с него главное обвинение, судить его, если дойдет до осуждения, будут более снисходительно. Цель оправдывает средства, типа того.

Как вы полагаете, это он все сам придумал?

У меня нет возможности узнать это наверняка. Теперь нам известно, что Шерри Томас установила жучок в его мобильном, как только он пришел в СВЦ, и можно предположить, что и тут не обошлось без нее. На записях хорошо видно, как она подводит его к этой мысли. И это делалось не с тем, чтобы защититъ его. Ей просто безумно понравилась перспектива посмотреть на пациентов на приеме у врача. Она была больная. Патологический вуайерист.

А как же Алекс? Разве он не участвовал? Сам-то он не «патологический вуайерист»?

Он не был таким, пока ее не встретил. Да и тогда тоже не стал. Но он слишком далеко зашел и уже не знал, как выбраться.

Значит, он не несет ответственности?

Он поступал неправильно. И знал это. Теперь об этом знает весь мир. Но он никому и никогда не желал зла. Он полностью признал свою вину и твердо решил остановиться. Боже мой, ведь жизнь его трещала по швам. Он был уверен, что у меня роман, что его карьере вот-вот придет конец, что его дочь занимается сексом, а сын ворует. Это была просто черная полоса.

Генеральный медицинский совет расценил это иначе.

Это все политика. Посмертно лишать практики — это абсурд. Они просто старались продемонстрировать всем, что в их ведомстве поддерживается порядок, но если бы они хотели действительно его навести, им следовало бы поменьше давить на врачей. И к тому же изменить процедуру подачи жалоб, чтобы она не была заведомо в пользу обвинителя. На самом деле я думаю, что камеры видеонаблюдения в медицинских кабинетах — это отличная идея.

Разве это не противоречит целям Сеймуровского института?

Вовсе нет. Мы выступаем против принудительного или скрытого видеонаблюдения. Если это делается с согласия и не является обязательным — например, пациент сам может выбрать, выключить камеру или нет, — тогда никаких возражений. Сеймуровский институт не против технологий. Он за конфиденциальность.