Засланный казачок

Глава 20 ИЗ НАШЕГО ПРОКЛЯТОГО ДАЛЕКА (1)

Юля по-прежнему сидела взаперти, в кромешной темноте: ее угрозы объявить сухую голодовку здесь, похоже, никого особенно не взволновали.

Чтобы не сойти окончательно с ума, она то применяла на себе самые различные методики психотренинга, то вспоминала различные периоды своей жизни, разбирая по косточкам тот или иной поступок, то представляла себя в самых различных ситуациях… Причем старалась моделировать для себя такие условия и обстоятельства, при которых она видела бы себя и как бы со стороны, и в то же самое время максимально, в меру воображения и ее нынешних энергетических возможностей, весьма скудных, отождествляя себя с внушаемым себе образом — благополучной, сытой, здоровой, пребывающей в комфортных условиях и напрочь лишенной каких-либо серьезных жизненных проблем…

Абстрагироваться от гнусной действительности получалось пока не очень. А с каждым новым днем, проведенным в этой дыре, она сама будет слабеть, а ее шансы на освобождение будут неуклонно снижаться до нулевой отметки.

И все же Юля решила не опускать руки.

Ведь она — психолог по образованию, да еще и с дипломом МГУ, который ценится во всем мире. Ее там учили многому, в том числе и различным моделям поведения личности в экстремальных обстоятельствах. Хотя она, Поплавская, не видела себя в качестве психиатра (для этого нужно иметь медицинский диплом) или того же психоаналитика (а уж в этой сфере сейчас полно шарлатанов), в свое время она прошла курс по овладению современными методиками НЛП, то есть нейролингвистического программирования, и пыталась обучиться двум видам гипноза, лечебному и так называемому "цыганскому".

Но как воспользоваться этими, не такими уж малыми и небесполезными знаниями? Как применить их на практике, здесь и сейчас? Себе во благо, во спасение самой себя?

Что она может сделать, если ее все время держат взаперти, если ее тщательно охраняют, если у нее практически отсутствует контакт с самими похитителями и если она даже толком не знает, что это за люди и каковы их конечные цели?

Когда кто-то из них заходит в камеру, ей светят мощными фонарями в глаза или приказывают повернуться лицом к стене… А вдобавок ко всему она еще и прикована цепочкой к кольцу, вмурованному в пол, и длины этой цепочки достает лишь на то, чтобы она могла, встав с топчана, дотянуться до стоящей в углу параши и кое-как справить свои естественные потребности…

Ее охранники, которые говорят по-русски с каким-то странным — и в то же время знакомым уху — акцентом, явно не те люди, кого можно разжалобить, с кем можно попытаться вступить в человеческий контакт и кого можно попробовать переиграть в психологическом поединке (или, говоря по-современному, "развести"). Из тех, с кем она здесь контактирует, остается лишь старик… но он то ли глухой, то ли ни черта не понимает по-русски, то ли просто злобный и сумасшедший старикан, которого тоже вряд ли удастся как-то разжалобить или перехитрить…

Юля не знала, да и не могла знать, сколько сейчас точно времени.

На дворе могла быть ночь, а мог быть и день. По ее же внутреннему распорядку сейчас было "утро", и вот-вот, как она предполагала, на подвальной лестнице и в коридоре у двери послышатся шаркающие шаги старика.

Юля съела горбушку чуть зачерствевшего хлеба и запила эту свою более чем скромную утреннюю трапезу несколькими глотками холодной, явно колодезного происхождения, воды. В миске лежали два или три жареных карася величиной с ладонь, но Юля к рыбе так и не прикоснулась.

Один из охранников, явившийся вечером, перещелкнул ей браслет с цепочкой с правой руки на левую, так что у нее теперь саднили оба запястья, и правое, и левое.

Но она сейчас старалась не думать об этом. И вообще запретила себе хныкать, распускать сопли и накручивать самой себе нервы. Раз, наверное, десять, с различными голосовыми модуляциями, то напевно-торжественно, то с шутейными интонациями — как это делают дикторы "Русского радио", — Юля произнесла фразу "ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО!..". Ей действительно чуточку полегчало: люди, придумавшие позитивное кодирование, отнюдь не дураки… определенно, в этом что-то есть.

Юля вспомнила, как однажды, когда она была по каким-то своим делам в Израиле, они вдвоем с приятелем выехали рано утром на машине из Хайфы в Иерусалим. Была поздняя весна, и солнце, взошедшее из-за Иордана, уже радостно бликовало в покойных зеркалах искусственных водоемов по правую руку от трассы. Приемник в машине был настроен на одну из местных станций. Ровно в шесть утра, после сигналов точного времени, прозвучало то, от чего у многих — да и у самой Поплавской тоже — сначала перехватывает в горле, а затем сладко отзывается в груди: "Шолом, Исраэль!.."

Она шепотом произнесла это древнее, но в то же время юное, жизнеутверждающее, как ежеутренне разгорающаяся над Иудейскими холмами заря — "Шолом, Исраэль!".

И еще раз повторила, но уже громче.

И еще… еще… в полный голос, в полную силу легких!

Снаружи послышались звуки шагов, но не шаркающих, не старческих, а следом заскрежетал ключ в замочной скважине.

— Ну чего разоралась тут, как мартовская кошка! — прозвучал от порога грубый мужской голос. — Заткнись, падаль!

Привычной уже для нее команды "Лицом к стене!" почему-то не прозвучало. Впрочем, в глаза от порога ей сразу же ударил слепящий луч фонаря, так что она могла видеть — сквозь ядовито-желтое облако света — лишь чей-то темный силуэт у двери.

Ага, вот, кажется, и его напарник подтянулся.

Действительно, спустя несколько секунд вспыхнул еще один источник света, даже более яркий, пожалуй, чем свет фонаря.

"Видеокамеру притащили, сволочи, — догадалась она. — Собираются, наверное, еще один видеоролик отснять, который мог бы служить доказательством тому, что я, с одной стороны, по-прежнему целиком в их власти, а во-вторых, что я пока жива…"

— Скажи, что тебе здесь плохо, — подал реплику "оператор". — Скажи, что ты хочешь домой, в Москву, к маме, папе и своим друзьям… Попроси отца и брата быстрей решать вопросы с выкупом! Ну! Давай, падаль, говори, что тебе велено!..

Юля, приняв сидячее положение, попыталась прикрыть лицо руками: после кромешной темноты глазам ее было больно, и еще она не хотела, чтобы камера снимала лицо.

К ней шагнула темная тень; что-то просвистело, и ее левое плечо обожгла резкая боль.

— Опусти руки! — скомандовал грубый голос. — Вот так…

Она вся сжалась в комок, предположив, что они сейчас будут ее бить, но все же решила ни за что не произносить тех слов, которых они от нее добиваются.

— Я ничего не буду говорить! — выкрикнула она. — Лучше убейте меня! За что… за что… за что вы со мной так поступаете?!

На глаза тут же навернулись слезы, хотя и яркий свет, наверное, отчасти был тому виною. Ее всю колотила мелкая дрожь, но Юля упрямо сжимала губы, решив про себя, что она более не произнесет ни единого слова — во всяком случае, пока они снимают ее на камеру, — а там будь что будет.

— Годится! — сказал оператор, выключив подсветку. — Про выкуп ты, падаль, не сказала, но мы напомним… Завтра твои уже будут смотреть этот ролик.

— Если не будут соглашаться с нашими условиями, — сказал грубый голос, — будем тебя сначала больно бить, а потом… Потом будем р-резать на куски!

Примерно через полчаса после того, как удалились эти двое с видеокамерой, явился старик, который здесь, по-видимому, выполнял функции и одного из тюремщиков, и обслуги, призванной через определенные промежутки времени выносить парашу и снабжать узницу пищей и питьевой водой.

— Скажите, какой сегодня день? — поинтересовалась Юля, уворачиваясь от полоснувшего по глазам луча фонаря. — И что на улице, день или ночь?

Старик, убедившись, что парашу на этот раз можно не выносить, что-то сказал ворчливо… Юле послышалось, что он сказал: "Неко не супранту…[20]

— Что? — звякнув цепочкой, Юля попыталась посмотреть на него, стараясь ладошкой прикрыться от света. — Что вы только что сказали?

— Неко![21] — проскрипел старик, унося из камеры две алюминиевые миски, одну с жареной рыбой, к которой пленница не притронулась, и другую с остатками хлеба (Юля, чтобы окончательно не лишиться физических сил, съела-таки два или три куска). — Неко! — повторил он, запирая камеру.

Юля потрогала пальцами рубец, вспухший на левом предплечье, — получила то ли плеткой, то ли хлыстом, но это не смертельно, — после чего погрузилась в раздумья (а что ей еще остается здесь делать?).

Действительно ли старик произнес эту фразу — "Неко не супранту…" — или ей только послышалось?

Ее, Юлию Поплавскую, в то время еще носившую фамилию отца, увезли из Вильнюса малым ребенком, еще до того, как она достигла возраста первоклашки. В семье, сколько она себя помнит, все говорили по-русски. Литовский она никогда не знала, но отличить его от других языков и наречий все же способна: в Вильнюсе, где у нее полно друзей и знакомых, она бывала не раз и не два… Впрочем, несколько слов она все же знала, они запомнились как-то сами по себе: "лаба дена", например, или "висо гяро"[22]. И даже одну довольно длинную фразу заучила, которой она всегда старалась предварить свое знакомство с исконными литовцами: "АТСИПРАШАУ, АШ НЕКО НЕ СУПРАНТУ ЛЕТУВИШКАЙ, ПРАШОМ КАЛЬБЕТИ РУСИШКАЙ…"[23]

Так что получается… старик этот — литовец? Или у нее что-то со слухом и ей уже чудятся звуки чужой речи?..

Вопреки всем ее расчетам, уже спустя минут пять старик вернулся обратно, причем пришел, кажется, один, без кого-либо из той опасной парочки, что снимали ее недавно на видео.

Дед, не забыв сначала тщательно просветить лучом фонаря все закутки помещения, как будто здесь еще кто-то мог объявиться за недолгое время его отсутствия, внес в камеру две миски. От одной шел духовитый запах только что сваренной в мундире картошки (у Юли сразу же потекли слюньки; она ранее и представить себе не могла, что столь незатейливое блюдо может пахнуть так аппетитно). В другой миске был нарезанный ломтями белый пшеничный хлеб, а также луковица и немного соли.

Хотя Юле очень хотелось есть, она все же решила проверить свою догадку. Тем более что дед мог уйти в любую секунду, заперев ее на ключ, и вернуться сюда не ранее, чем через десять или двенадцать часов.

— Лаба дена, — сказала Юля, всматриваясь в темный, чуть сутуловатый силуэт у двери. — Атсипрашау… гм… Я родилась в Литве, в Вильнюсе… Когда мои родители переехали… в Россию… я была еще совсем маленькой, поэтому знаю на литовском всего несколько слов… Вы — литовец? А как вас зовут?

Вместо ответа старик перебросил ей какой-то сверток, после чего вновь запер дверь камеры на ключ.

Обнаружив, что ей наконец вернули ее рюкзачок, Юля обрадовалась, как ребенок.

Кроме зеркальца и маникюрного наборчика, все было на месте. Первым делом она извлекла оттуда на ощупь тюбик с гигиенической помадой. Выкрутила и постаралась обработать свои рубцы и ссадины на запястьях, оставленные ручным браслетом: это, конечно, не антисептик и не заживляющая мазь, но все же лучше, чем ничего. Разорвав пакет с гигиеническими салфетками, просунула их между стальным браслетом и нежной кожей запястья, и без того уже травмированной. Собираясь в этот злополучный поход, она захватила с собой чистую льняную салфетку, которую сейчас можно будет использовать в качестве полотенца для лица. Здесь у нее, правда, есть какая-то тряпица, но ею можно лишь вытирать руки, потому что "полотенце", которым здесь снабдил ее старик, годится разве что на ветошь.

По этой же причине — типа, в небольшой поход собралась… дура! — в рюкзаке обнаружились маленький тюбик "Колгейта", зубная щетка в футлярчике и даже пара нижнего белья, почти невесомого, упакованного в маленький целлофановый пакетик.

Первым делом она умылась и — о, как давно ей этого хотелось — почистила зубы. Хотела вымыться вся и сменить белье, но неожиданно выпавшая ей арестантская доля уже сейчас научила ее быть предприимчивой — на свой лад, конечно — и экономной. Воды в ведре осталось совсем немного, две или три кружки, этого количества для водных процедур, не говоря уже о постирушках, совершенно недостаточно. Она подумала, что в следующий раз, когда сюда заявится дед, она попросит его — или же как-то жестами объяснит, если он и в правду глухой, — чтобы он принес хотя бы полное ведро воды, потому что ей крайне необходимо помыться.

Усевшись обратно на топчан, Юля вновь в темноте принялась на ощупь проверять содержимое своего рюкзака. "Дура, — подумала она, — могла бы с собой не только упаковку мятных леденцов прихватить, но и пару плиток шоколада… сейчас бы очень и очень пригодился". Пальцы нащупали сложенные пополам и уложенные на самое дно листы писчей бумаги: это были отксеренные копии записей на идиш, которые она сняла в областном архиве всего за несколько часов до случившегося с ней несчастья. Надо же… Оказывается, она забыла вечером вытащить из рюкзачка эти бумаги и оставить их в гостинице… поэтому они оказались сейчас здесь, с нею.

Когда она открыла боковой кармашек своего рюкзачка, купленного ею когда-то в бутике "Lancel", ее ожидал настоящий сюрприз: ее пальцы вначале нащупали стеариновую свечу, а затем и спичечный коробок…

Юлия Поплавская блаженствовала.

Блаженство ее, конечно, было относительным и целиком связанным с тем, что теперь она могла затеплить свечу… и да будет свет!

Но она пока не торопилась это сделать. Во-первых, картошку можно очистить и съесть в темноте (так она и поступила). А во-вторых, и это главное, свеча у нее только одна, и поскольку неизвестно, как все будет складываться дальше, даже такой вот слабенький источник света следует бережно экономить.

Экономно сполоснув руки после своей немудреной трапезы, Юля вытерла их ветошкой, после чего наконец решила все ж таки зажечь свечу.

Она освободила от остатков пищи одну из алюминиевых мисок, затем, затеплив свечу, наклонила ее, проронила пару капель на днище перевернутой посудины и тут же, пока воск не остыл, закрепила свечу.

Вот такой у нее получился светильник на подставке…

Юля, посидев несколько минут при горящей свечке, хотела уж было ее затушить, как вдруг вспомнила о тех отксеренных ею записях, которые она нечаянно захватила с собой в это треклятое путешествие.

Идиш ей дался сравнительно легко. Может, дело здесь в том, что этот полузабытый нынче язык восточноевропейских евреев очень похож на немецкий (при том, что графически они рознятся), а у нее немецкий служит вторым иностранным наряду с безупречным английским. А может, причина в другом: когда они еще все жили вместе, одной семьей, в их домашней библиотеке имелось несколько томов на языке идиш, как еще довоенного времени, так и тех, что были изданы уже не в Польше или Литве, а в Советском Союзе. И ее, тогда еще маленькую, но крайне любознательную девочку, очень интересовало, что же именно написано в этих книжках со столь диковинным шрифтом?..

По ее прикидкам, свечи должно было хватить на два часа. Поскольку у нее нет здесь развлечений и каких-то важных занятий, то минут двадцать или тридцать она может потратить на дальнейшее знакомство с этими записями.

Она отложила ксерокопии первых трех страниц. В тетрадке они были пронумерованы цифрами от единицы до тройки в верхнем правом углу, причем это дело либо сотрудника МГБ СССР, который, судя по отметке от 19 октября 1949 года, сдал этот "документ" в архив, либо уже позже надписано работниками областного архива, в чьи закрытые фонды попала данная "Ед. хран. II/302-б". Записи были сделаны карандашом, а нумерация страниц и еще короткое примечание в конце тетрадки — красными чернилами (которые, впрочем, тоже успели выцвести и приобрести коричневатый оттенок).

Еще прежде, когда она знакомилась с этой тетрадкой в архиве, Юля обратила внимание, что в ней не хватает выдранных кем-то либо выпавших из-за проржавевших скрепок листов (прошнурована тетрадь была уже здесь, в архиве). Их, этих листов, как она сообразила, не было уже в ту пору, когда с записями, которые неизвестно какими путями приплыли к ним в руки, знакомились чекисты из вновь созданного УМГБ СССР по Калининграду и области. Поэтому можно сказать, что данный исторический документ, попавший на хранение в облархив, неполон… Его начальные страницы, по-видимому, безвозвратно потеряны.

Что же касается жанра этих записок, то Юлия Поплавская, прочтя первые страницы, определила его так: "Из нашего проклятого далека…"

Страницы 1, 2 и 3, которые Юля просмотрела еще в облархиве, содержали записи, сделанные убористым мужским почерком. Человек этот, никак не обозначивший себя даже инициалами, явно экономил бумагу и карандаш. В архиве Юля пользовалась увеличительной лупой, но смогла разобрать написанное лишь потому, что факты и сведения, которые решил записать неизвестный ей очевидец, ей в основном уже были известны по многочисленным публикациям, отражающим тему холокоста в целом и драматическую историю еврейского гетто в Вильнюсе в частности…

Здесь на этих трех страничках были перечислены изуверские приказы немецких оккупационных властей, касающиеся восьмидесятитысячного еврейского населения города Вильно (Вильнюса) в период с начала оккупации, то есть с конца июня 1941 года и по май 1943-го включительно: вероятнее всего, записи эти как раз и делались где-то в конце мая или начале июня сорок третьего года. Во всяком случае, не позднее начала августа, когда часть трудоспособного мужского населения из вильнюсского гетто — из числа уцелевших к тому времени — была вывезена вагонами в эстонские лагеря. И уж точно, что до сентября, когда в гетто стали возводить баррикады и ожесточилось сопротивление немцам и их местным пособникам, потому что эти события непременно нашли бы свое отражение в записях очевидца.

Евреям запрещалось ходить по городу до шести вечера — как будто днем им позволялось ходить по большинству улиц Вильно или любого другого города, — запрещалось пользоваться тротуаром, а передвигаться можно было лишь по мостовой, поодиночке, гуськом, запрещалось разговаривать по телефону и слушать радио, вообще запрещалось разговаривать с неевреями, запрещалось появляться даже в гетто без "латок", размеры и порядок размещения которых менялся очень часто, так что не уследишь, запрещалось отмечать религиозные праздники, вообще что-либо "отмечать", а еврейским женщинам было запрещено в гетто рожать.

За нарушение любого из этих изуверских приказов полагался расстрел.

А если кто-то и не нарушает приказов "сверхчеловеков" или же попросту пытается пересидеть бурю в подполах, убежищах, ямах, в так называемых "малинах", то и таких ничто не спасет: их ждет массовая акция в Понарах или убийство на месте, в самом гетто или за его пределами.

В конце этого зловещего перечня, который здесь был далеко не полон — ни один современник тех драматичных событий не мог, конечно, знать всего, — приводится подслушанное кем-то из работавших при гестапо людей высказывание высших немецких чинов, каждый из которых был нацелен верхушкой рейха на "окончательное решение еврейского вопроса": "Поскольку виленские евреи являются самыми опасными в мире, их следует уничтожить целиком, до единого человека… в противном случае конечная цель может оказаться недостигнутой…"

Четвертая же и все последующие страницы были написаны другой личностью, молодой женщиной, которая, впрочем, тоже не обозначила себя на страницах этого "дневника" полным именем или хотя бы инициалами.

И начиналась каждая из этих тетрадных страничек, копии которых сейчас Юля пыталась прочесть при свете свечи, всегда одинаково:

"ПУСТЬ ЭТА ЗЕМЛЯ АДА БУДЕТ ПРОКЛЯТА НАВСЕГДА!"