Здесь начинается Африка

СКАЗОЧНЫЕ ПИРАМИДЫ ДОЛИНЫ М’ЗАБ

Автобус, быстро и почти бесшумно скользящий по отличным асфальтовым дорогам, ведущим в глубь Сахары, кажется сказочной птицей, проникшей в неведомые края.

За окнами, словно морские волны, плещется песок. Этот сахарский пейзаж со множеством дюн, часто имеющих форму кратеров, из-за безбрежности странных песчаных нагромождений получил прозвище «лунного» Но однообразия пейзажа не чувствуешь, с удовольствием наблюдая за серповидными изгибами барханов, за игрою красок на горизонте — серых, розовых, лиловых, за проплывающими вдали караванами — и находясь в беспрерывном ожидании чудесных сюрпризов. И они появляются. Например, миражи…

Здесь, в Сахаре, к миражу привыкаешь быстро. Правда, трудно сообразить, что же есть на самом деле, а что только «примерещилось». Вот озеро и одинокая пальма на берегу — только что проезжали такие же, — как их прикажете понимать? Справляюсь по карте — да, здесь начинается долина М’Заб, и никакие озера на ней не обозначены, значит, «примерещилось»… Мираж не всегда фиксируется пленкой: я снимала однажды такое озеро с пальмами, а после проявления обнаружила на этих кадрах один лишь безбрежный песок…

А откуда же вода там, впереди, на дороге? Небольшие лужи покрываются вполне реальной рябью. А дождей здесь не было года полтора, и каждая капля, я знаю, у местных жителей на счету. Колеса встречных машин так ясно отражаются в «лужах». «Водой дьявола» называют их проводники-арабы. Подъезжаем ближе — ни капли; сухой, выжженный солнцем асфальт. А озеро как будто переместилось дальше. Нет, его не догнать, пока само не исчезнет из поля зрения. Это кажется символикой — погоня за водой, словно погоня за счастьем, призрачна… Поэтому и следующее явление, возникающее за окном, воспринимаешь с недоверием. Какой-то странный город: он окружен глухой, словно вырастающей из-под земли стеной с полукруглыми башнями; над ними, как бы образуя параллелепипед, громоздятся вверх плоские прямоугольники домов; а на верхушке этой пирамиды торчит квадратный минарет мечети. Да, издалека это действительно похоже на игрушечную пирамидку, поставленную в пустыне сказочным волшебником. Но вот он исчез за поворотом, и снова замелькали «лунные» дюны.

Что это? Вдали опять игрушечная пирамидка, увенчанная квадратным минаретом. Вот, думаю, уже не озера или лужи, а целый город превратился в мираж. Как точно он изобразился, но словно в зеркале, потому что пальмовая роща около города здесь с другой стороны. Разве так бывает? Но во что только не поверишь в чужеземной стране, тем более в такой, которая связана с тысячами легенд! И снова едешь дальше с ухмылкой бывалого, привыкшего ко всяким неожиданностям туриста. Город появился, чтобы тут же исчезнуть. Правда, ненадолго. Он только сам поменял местоположение — был справа, а теперь стал слева, абсолютно такая же игрушечная пирамидка, обнесенная крепостной стеной с полукруглыми башнями. И пальмовая роща. Нет, это уж слишком. В конце концов такое совпадение необъяснимо, к тому же пирамида в этом городе явно выше. И для того чтобы разгадать странную загадку природы, убедиться в реальности существующего и, как говорится, потрогать своими руками, мы покидаем автобус и отправляемся к городским стенам. Несмотря на то что сейчас зима, солнце печет нещадно. Подошву жжет раскаленный песок, вероятно, сейчас градусов 35…

Теперь я вынуждена прервать свой рассказ очевидца и сделать небольшой экскурс в историю долины М’Заб, приютившейся на северном краю Сахары. Собственно, именно эта история и дает нам ответы на все неожиданно возникшие вопросы. В VIII веке в среде берберов возникло своеобразное течение хариджитов (в переводе — «выходцев»). Позднее часть их основала секту ибадитов — по имени своего главы Абдаллаха ибн Ибада. Первыми правителями их были Ростемиды, создавшие государство Тахерт во главе с персом Абдеррахманом ибн Ростемом. Восстав против власти халифа и некоторых догм ислама, они провозгласили свои законы — демократические выборы халифа (а не передачу ему престола по наследству), единобрачие, строгость нравов, особый уклад быта. После разгрома государства Тахерт они были изгнаны в глубь Сахары. Первое поселение их, город Седрата, основанный в 909 году, расположен значительно южнее — недалеко от современного центра департамента Оазис — Уарглы. Во время одного из очередных гонений на ибадитов этот город был уничтожен почти до основания. И не только один город. Древние арабские рукописи говорят о том, что в этом районе еще в XIII веке существовало 125 городов. А сейчас — только Уаргла да на солидном расстоянии от нее — Нгуса? Трудно даже представить себе объем предстоящих археологических работ, ценность открытий, связанных с историей этого края. Недаром Седрату называют «сахарскими Помпеями»…

Я вспоминаю, что в алжирском Музее античности одно из почетных мест в экспозиции занимают фрагменты четырех декоративных панно из Седрагы с орнаментом тончайшей резьбы, превратившей темно-бежевый алебастр в прозрачный мрамор. Такими панно были когда-то украшены жилища богатых мусульман, славившиеся своей архитектурой. К примеру, именно в Седрате впервые в Алжире были построены подковообразные арки…

Из Седраты хариджиты перебрались в оазис Уаргла, но и он недолго служил их пристанищем. Тогда после долгих гонений и скитаний они и осели здесь, в долине М’Заб, в самых сухих, скалистых и бесплодных местах северной кромки Сахары, где давно уже вся вода скрылась под землей. Название этих мест звучит горестно — «сабка», что означает «сеть». Когда-то веще более древние времена здесь была сеть родников, затем остались лишь безжизненные рытвины и каналы, прорезающие безбрежную пустыню. Среди них люди умирали от жажды, одиночества и тоски.

Старинное поверье гласит: когда хариджиты в отчаянии уже были готовы отступить перед жестокой бездушностью пустыни, из каменной пещеры появилась прекрасная женщина Дая и указала им, где искать воду. И большие пальмовые рощи возникли в низких углублениях долины высохшего узда М’Заб. Легенда, как ей и положено быть, очень красива. В действительности же поселенцы долины М’Заб, названные отныне мозабитами, упорными, ожесточенными усилиями воскресили множество крошечных родников, вырыли около трех тысяч глубоких колодцев, извлекли воду из грунта на поверхность! И вот уже девять веков, не давая себе отдыха ни на день, вытаскивают поселенцы воду кожаными бурдюками из глубоких — до 70 метров — колодцев.

Вот они, эти странного вида, слепленные из камня и песка, торчащие рогатые сооружения, которые отмечают ямы колодцев. Правда, вода здесь капризна и долина всегда живет под угрозой осушения. Вот и в прошлом году снова встал вопрос об исчезновении воды из М’Заба, и главный архитектор Алжира Андре Раверо, отложив все текущие дела, должен был, как он мне тогда рассказывал, принимать срочные меры. Алжирское правительство уделяет проблемам жизни оазисов постоянное внимание. И тем не менее здесь еще долго будет чувствоваться, что в схватке с природой силы далеко не равны: разразились многодневные грозы, и уэды моментально затопили целые селения; прошли спокойные дожди, и наполнились колодцы долгожданной влагой, а подул сирокко…

Несмотря на все препятствия и невзгоды, люди девять веков назад победили грозную природу и построили вокруг колодцев свой Пентаполис, то есть Пятиградье, совершенством и разумностью архитектуры которого восхищались многие градостроители мира. Пентаполис состоит из самого первого города М’Заба — Эль-Атефа, Мелики (что означает по-арабски «Царственная»), старинного города Бени-Изгена, крепости Бу-Нура («Кривая») и центра М’Заба — Гардаи, в названии которого звучит имя легендарной красавицы Дай. Несколько позднее за пределами уэда М’Заб было построено еще два таких же города — Берриан и Герара. Тайна нашего миража и заключалась в том, что все эти города похожи друг на друга как две капли воды. Хотя, наверное, мозабит возразил бы: капли воды не похожи.

Раньше каждый город М’Заба жил самостоятельной жизнью и управлялся собственным джемаа. Из делегатов местных джемаа составлялся главный джемаа, которому и поручалось решать общие для всех вопросы. В городах М’Заба не существовало наказаний для провинившихся, тем более не могло идти речи о смертной казни или тюремном заключении. Самых опасных преступников подвергали изгнанию.

Под палящим солнцем мы входим в Гардаю. До недавних пор ворота всех этих городов не открывались для чужеземцев. Жители строго оберегали свое ортодоксальное пуританство, свои законы, выработанные девять веков назад и регулирующие каждый шаг мозабита от рождения до смерти. Верность традициям и обычаям предков свято соблюдается здесь до сих пор. В городе особенно строгих нравов Бени-Изгене иностранцу не получить ночлега.

Мозабиты до удивления похожи друг на друга. Впрочем, удивляться особенно нечему. Этот маленький сахарский народ, насчитывающий примерно 25 тысяч человек, представляет собой своеобразный этнический остров. Уже много веков назад мозабиты исчерпали возможности земли: она родит ровно столько, сколько в ней воды. Вот почему «лишние рты», главным образом мальчиков в возрасте 12–13 лет, отправляли жить на север, в Белую Африку, или на юг — в Черную. Однако в 1345 году главой мозабитской общины был издан эдикт, согласно которому уехавший мозабит обязан был непременно вернуться домой, чтобы взять себе жену (напомню: у хариджитов единобрачие). Естественно, что за минувшее полтысячелетие все мозабиты успели породниться друг с другом, так что сходство лиц — не только кажущееся.

Говорят, в городах М’Заба всегда была самая высокая грамотность в Алжире. Необходимость выездов из оазиса на чужбину способствовала разностороннему образованию мозабитов, знакомству с мировой культурой. Даже во время длительного отсутствия члены родовой общины должны были исправно платить свою годовую подать — «лезму», поэтому казна М’Заба не истощалась никогда.

Правоверный хариджит перед смертью обязан был возвратиться домой. Или же, если смерть заставала его на чужбине, прах его перевозился в пески под степы Пятиградья. Действительно, уже при подходе к городу видишь, как широко раскинулись кладбища — макбары. Кстати, один из местных обычаев: погребение происходит только ночью и тайно. Присутствие иноверцев при этой церемонии полностью исключается.

На улицах царит особенная тишина, мозабиты не разговаривают громко, не смеются, не танцуют, не курят, не пьют кофе. Огромные ворота в крепостных стенах запираются на ночь. Устоев М’Заба не могли нарушить ни шейхи, ни папа римский, ни даже французы-колонизаторы. И только сейчас сюда постепенно внедряется жизнь нового мира, освобожденного Алжира.

Программой развития сахарских (районов предусмотрено большое строительство в городах М’Заба — школ, больниц. А когда при мне в стране проходили выборы в местные органы самоуправления, мозабиты успешно в них участвовали. Символично, что на одной из главных улиц кафе называется «L’Indépendance» — «Независимость».

Как и в каждом оазисе Сахары, центральное место в Гардае занимает базарная площадь, по-арабски — «сук», большое ровное пространство, окруженное аркадой. Обычно сук располагается в нижних районах, то есть в наиболее доступной части города. Постоянные гости здесь — верблюжьи караваны. Но если во всех оазисах базары шумны и крикливы, то в М’Забе они также носят особый, таинственный мозабитский характер. Старики в длинных белых гандурах тихо шепчутся между собой, не слышно ни одного громкого возгласа, ни одного крика. Никакой суеты! И движения этой пестрой массы людей кажутся странно плавными и замедленными. Да и сама торговля идет в сдержанных, деловых тонах.

В отличие от других сахарских жителей, например воинственных туарегов, мозабиты всегда признавались самыми мирными людьми пустыни. Основное, если не единственное, занятие мозабитов — торговля. И связь со всем остальным миром тоже одна — торговая. Только во имя коммерции мозабит имеет право позволить себе общение с «нечистыми», как называли они раньше всех не причастных к М’Забу, и только для торговли мозабит смеет покинуть свой город, но с непременным условием, что он вернется сюда. Торгуют здесь буквально всем — от берберских глиняных кувшинов до… тульских самоваров. Да, это очень странно, но посреди площади стоит несколько самых настоящих самоваров. И еще несколько — в магазинчике напротив. Не сдержав любопытства, я иду к продавцу, говорю, что я из Советского Союза и что меня, естественно, очень интересует, откуда посреди Сахары взялись тульские самовары. Продавец сдержанно улыбается: «Сейчас, мадам, все русское чрезвычайно популярно. Я коммерсант, мадам, и подумал, что подобная вещь может приносить выгоду. Я уже продал несколько самоваров для одной чайной». «Для чего?» — переспрашиваю я. «Для чайной, мадам. Ведь это так красиво звучит. Русская чайная в песках Сахары. Мне кажется, что туристам это будет очень приятно. Не так ли?» «Да, конечно, но откуда все-таки самовары?» «О, это тайна коммерции».

Напрасно я стала расспрашивать гак напрямик, я мало что узнала. Остается догадываться. Не исключено, что здешние ремесленники наладили собственное производство самоваров — по тульскому образцу. О, они такие умелые, эти местные умельцы. Во всех музеях знают о мозабитах-чеканщиках, мастерах орнамента, медниках. Недаром, например, в руинах Тимгада я уже подозревала жителей в хорошем производстве… древнеримских монет, которые продаются туристам арабскими мальчишками в неограниченном количестве. А быть может, это клевещет на них мое воображение и древнеримские раскопки поистине неиссякаемы? Ну, а самовары? Вообще-то неплохо было бы купить себе один — ведь в Москве найти самовар куда труднее!

Но интерес к изделиям местных, неведомых до сих пор ремесел перевешивает, и я отправляюсь дальше. В глазах буквально рябит от пиршества красок. Стены местных лавочек сплошь покрыты коврами и тканями со сложными геометрическими орнаментами, тонкими сочетаниями цветов, рельефной выделкой материала. Очень часто красочные ковры в целях рекламы вывешивают прямо на улице на глухие стены домов и магазинов. На их фоне особенно ярко выделяются белоснежные накидки мозабитов, седые бороды старейшин и белые плетеные фески — один из отличительных признаков их одежды. Создается странная перспектива ярких разноцветных улиц, как будто нарочно раскрашенных шутником-художником. Ну конечно же, ткачество М’Заба особенно оригинально. Туристы, объездившие всю страну, чаще всего покупают себе ковры именно здесь. В марте и апреле Гардая отмечает свой «Праздник ковров», насыщенный танцами и пением — чрезвычайно своеобразными, учитывая местные нравы.

После освобождения Алжира замкнутость мозабитов постепенно преодолевается во всех сферах жизни. Сейчас здесь успешно функционируют туристические агентства, и, хотя число туристов еще невелико, местные ремесленники переключились на изготовление сувениров. Над многочисленными лавками и киосками города так и хочется повесить броскую надпись: «Все для туристов!» Вот, например, небольшой магазин с ювелирными изделиями — из меди, латуни, серебра, золота. Вы видите кольца, браслеты, ожерелья, цепочки и вдруг — висящие на специальных стендах серебряные… руки. Да, да, это та самая кабалистическая рука Фатимы, которая призвана уберечь от дьявола. Мы уже видели ее в алжирской Касбе на дверях домов. А теперь вы можете этот «охранный знак» увезти с собой — большой или маленький, серебряный или золотой, скромный или отделанный разноцветными камешками. Можете даже купить такую руку, сделанную из кожи или ткани, повесить у себя над входом в дом или же перед ветровым стеклом своей машины. Насколько мне известно по опыту, несуеверных водителей машин, особенно собственных, просто не существует на свете.

Кстати, о суеверии: а что это за крестик? Но нет, он не связан с религией, это же просто Южный Крест, тот самый, который всегда волновал воображение путешественников, отправлявшихся в Южное полушарие. Однако почему же он назван Крестом? Его основные четыре звезды образуют вполне явственный ромб — самый простой и скромный. И вместе с тем… «Южный Крест… — писал когда-то после своих путешествий И. А. Гончаров. — Случалось ли вам (да как не случалось поэту!) вдруг увидеть женщину, о красоте, грации которой долго жужжали вам в уши. и не найти в ней ничего поражающего? «Что же в ней особенного? говорите вы, с удивлением всматриваясь в женщину, — она проста, скромна, ничем не отличается…» Всматриваетесь долго, долго и вдруг чувствуете, что любите уже ее страстно! И про Южный Крест, увидя его в первый, второй и третий раз, вы спросите: что в нем особенного? Долго станете вглядываться и кончите тем, что с наступлением вечера взгляд ваш будет искать его первого, потом, обозрев все появившиеся звезды, вы опять обратитесь к нему и будете почасту и подолгу покоить на нем ваши глаза». Не беда, что в Алжире вы не увидите Южного Креста над головой. Зато он преследует вас со всех витрин.

В следующем магазине по стенам развешаны луки со стрелами и живописные барабаны всех цветов и размеров. Впрочем, эти барабаны имеют вполне научное название — «дарбука». Они сделаны из тонкой бараньей кожи, натянутой на твердую основу, пестро разрисованы и украшены разнообразной отделкой — тесьмой, мехом, бахромой, лентами. Молодой продавец-араб, оказавшийся неожиданно блондином, смотрит вопросительно: он хочет угадать точно, для какой цели вам требуется «дарбука» — как игрушка ребенку, как сувенир, или вы, быть может, действительно хотите играть на нем. Не дожидаясь вопроса, я выбираю для себя последний вариант. Продавец протягивает мне самый большой и, на мой взгляд, наименее красивый «барабан» — видимо, такой и должен служить серьезным целям, — и показывает мне элементарную технику игры. Тут-то и начинаешь оценивать удивительные музыкальные качества этой «игрушки». Кожа натянута таким образом, что во всех местах звучит по-разному. Эта гладкая поверхность может служить не только ударным инструментом, но и струнами, и клавишами. От тончайшего шелеста песка до громоподобных ударов — все звуки пустыни вмещаются в этот незатейливый инструмент. И конечно, чем меньше поверхность натяжения, тем меньше диапазон звуков. Хотя даже самые маленькие «дарбуки», размером с наперсток, способны издавать немало различных тонов. И я, к стыду своему, предпочитаю несколько маленьких одному большому и «настоящему», как ни пытался уговорить меня молодой продавец.

На прилавке магазинчика лежат высушенные странные чудовища — они похожи на маленьких крокодильчиков, только с более плоским туловищем и крошечной головкой. Это вараны. Ящерицы поменьше здесь называются «рыбы песка» («poisson des sables»). Между прочим, излюбленное лакомство местных жителей.

Среди многочисленных кустарных изделий достаточно оригинальны и неожиданны плетения из пальмовых листьев. Оказывается, это совсем неплохой, красивый и прочный материал для изготовления корзин и вееров.

Мозабиты неразговорчивы. Но вот одного из них я попросила показать дорогу, и он любезно пошел проводить меня сам. Невольно возникла живая беседа. Мой спутник гордится своим городом и его нравами. «Вы заметили, у нас совсем нет нищих. И никогда не было. Потому что у нас община и мы всегда можем получить там деньги на открытие какой-нибудь лавочки. Бездельничать у нас не может никто… Ну, больные, конечно. Но община выделяет им некоторое пособие. Да и родственники у них есть».

Действительно, города М’Заба выглядят много зажиточнее, чем населенные пункты в ряде других оазисов, — или, быть может, это кажется из-за размеренности их жизни? В обиду они своих единоверцев не дают, это так. Родственники… Особая деликатность в отношениях между людьми здесь живо бросается в глаза. Старики при встрече обязательно дважды «целуются» — прикасаясь друг к другу попеременно обеими щеками. Впрочем, это свойственно почти всем арабам. Старик мозабит с ребенком на руках — один из самых трогательных образов, какой когда-либо мне встречался. Морщинистые руки старика перебирают волосики ребенка с такой нежностью, слезящиеся и уже плохо видящие глаза сияют такой любовью, что понимаешь — перед тобой выражение необыкновенного чадолюбия, забота о своем потомстве. Общинный строй накладывает, разумеется, печать на характер людей. Но, с другой стороны, без помощи «мира», как говорили в старину, человек ни за что не смог бы выжить в скалистой пустыне.

В долгих прогулках по Гардае меня сначала преследовало ощущение чего-то необычайного. Оказывается, мне не встретилось еще ни одной женщины. Во-первых, подумала я, их, наверное, здесь намного меньше, чем в других арабских городах, потому что мозабиты не признают «шерху», то есть многоженство, присущее остальным мусульманам. Более того, мозабит не смеет привести в долину женщину из другого племени или народа. Во-вторых, строгость нравов согласно древним традициям категорически запрещает женщинам М’Заба не только покидать границы оазиса, но и даже просто появляться на улице. Таким образом, вся забота о детях, вышедших за пределы дома, ложится на мужчин. Мусульмане чаще всего считают женщину просто одушевленным предметом; видимо, это свойственно и городам М’Заба, хотя здесь, в типично родовой организации, женщина всегда была равноправным членом общества.

Каждый город пронизан сетью узких, извилистых переулков. Маленький ослик из породы «буррико», той самой, представителя которой так безжалостно убил в Алжире вместо льва Тартарен из Тараскона, от головы до хвоста занимает как раз всю ширину улицы — от дома до дома. Переулки незаметно уводят вверх. Там, наверху, как я это и поняла сразу при взгляде на первый лежавший на нашем пути город мозабитов, весь этот архитектурный комплекс увенчан четырехугольным минаретом мечети, служащим центром внешнего художественного облика города. Двадцатидвухметровый минарет Гардаи, например, виден почти из каждого узенького переулка. Он — как бы постоянный ориентир в этом лабиринте высоких глухих стен. А на закате солнца он напоминает путешественникам свечу, зажженную над городом.

Строгость, простота и экономия средств создали во всех городах такую гармонию, на какую бывает способна лишь сама природа. Эти города с их крепостными стенами, мечетями, базарами, колодцами словно сами, естественным путем, пришли в мир, не испорченные человеческим вмешательством, назойливостью, выдумкой. Целостность и законченность архитектурного ансамбля М’Заба, его слитность с природой, точное соответствие реальным, естественным условиям, логическое сочетание стихийного и рационального чрезвычайно высоко ценил Ле Корбюзье. Именно этому идеалу он пытался следовать в своем творчестве.

Мой спутник, молодой советский химик из Горького, преподающий в Алжире, Володя Титов безостановочно щелкает фотоаппаратом. А меня, признаться, охватывает страх, ибо, как читатель уже знает, мусульмане вообще отрицательно относятся ко всякого рода изображениям человеческого лица, а в Гардае эта черта явно должна быть усугублена строгостью нравов. До последнего времени на некоторых воротах здешних городов сохранились надписи, запрещавшие иноверцам вносить сюда фотоаппараты. И вдруг на одной из улиц Гардаи мы видим фотомагазин фирмы «Кодак», а через квартал — еще один.

Значит, жизнь внесла сюда и этот корректив. Как бы в насмешку над устаревшими предрассудками эти магазины в красочной рекламе предлагают вам запечатлеть на пленку все достопримечательности оазисов. И тогда я охотно следую этому призыву. Конечно, самые интересные кадры должны быть на базарной площади. Мы возвращаемся туда, и я не без трепета поднимаю кинокамеру. Володе — хорошо, он может щелкать затвором, не обращая на себя особого внимания. А вот я вынуждена остановиться, принять удобную позу и, замерев, жужжать своей камерой по нескольку секунд. Никто не протестовал. Ни у кого не изменилось выражение спокойствия и радушия на лице. Но кто-то незаметно повернулся спиной, кто-то отошел в сторону, старый мозабит, на выразительную внешность которого я явно рассчитывала в кадре, небрежно закрыл голову полой своей белой галабии и стал походить на бесформенную груду белья. Спрятались даже мальчишки, те самые мальчишки, которые на побережье или в других оазисах пустыни так охотно и доброжелательно становятся под объектив. Ну что ж, такая картина, такой кадр тоже весьма показательны… Но когда-нибудь и этот предрассудок будет преодолен, и в магазин «Кодак» придет молодой мозабит, купит кинокамеру и сам начнет снимать. Современные интересы, нравы, вкусы проникают повсюду. Недаром в торговых киосках Гардаи уже продаются газеты, фотографии французских киноактеров, романы Жоржа Сименона и Агаты Кристи…

Вдруг издалека послышалось тихое завывание. Потом все громче, громче. Спокойно идущий навстречу мозабит охотно поясняет: «Начинается сирокко». Нельзя сказать, чтобы это слово действовало ободряюще, особенно на европейцев. Иногда думают, что сирокко — это ветер. Но ветер — это движение воздуха, а во время сирокко движется песок. При этом он свистит и грохочет, тучей закрывает небо, бьет по голове, жжет кожу, забивается в рот и уши. Это похоже на сильную метель, снежную бурю. Караванам, застигнутым сирокко в пути, угрожает гибель. Люди вынуждены спасаться в домах и палатках, но песок каким-то чудом проходит и сквозь глухие стены.

Меня всегда удивляло это странное состояние, когда сидишь в комфортабельном помещении, и двери закрыты, и окна, если они вообще есть, наглухо зарешечены плотными жалюзи, и чувствуешь, как твою голову, стол, ковер покрывает тончайший слой песка. В отеле, в кафе еще можно переждать и вытерпеть этот вихрь разбушевавшейся природы, а вот в самой пустыне, на дорогах… Сейчас, верно, барханы двинулись с места и завалили все проезды. А песок все прибывает и прибывает и, самое страшное, начинает заносить колодцы и воронки пальм. Эти пальмы хитрые, они с самого начала спрятались в низинах, скрываясь от буйных палящих ветров. Но тем не менее их надо беречь неустанно. Исчезновение воды означало бы исчезновение жизни. А сирокко может продолжаться и двое, и трое суток, разительно видоизменяя весь окружающий пейзаж — одну местность ветер расчищает от песка, другую — заваливает огромными барханами. Тогда и у основания пальм, и над колодцами, укрытыми шкурами, появляются песчаные холмы. И я представляю себе, как, дождавшись наступления ночи, когда сирокко стихнет или хотя бы спадет жара, местные жители, от мала до велика, с факелами и с корзинами в руках вереницей отправятся к своим колодцам и пальмовым рощам и начнут освобождать их от песка. Такова уж их жизнь.

Мне вдруг вспомнилась короткая арабская басня, которую рассказал Карл Маркс в письме из Алжира дочери Лауре.

«Некий перевозчик держал наготове в бурной реке маленький челн. Желая перебраться на противоположный берег, в него садится философ. Происходит следующий диалог:

Философ: Перевозчик, ты знаешь историю?

Перевозчик: Нет!

Философ: В таком случае ты потерял половину своей жизни!

И вновь спрашивает философ: Изучал ли ты математику?

Перевозчик: Нет!

Философ: В таком случае ты потерял больше, чем половину своей жизни.

Едва философ успел произнести это, как ветер опрокинул челн, и оба, и философ и перевозчик, оказались в воде; и тут кричит:

Перевозчик: Ты умеешь плавать?

Философ: Нет!

Перевозчик: Тогда твоя жизнь потеряна вся целиком! Эта басня вызовет у тебя некоторые симпатии к арабам»[27].

К мозабитам эта притча имеет прямое отношение. Будничные навыки, которыми вполне можно пренебречь в других местах, здесь — вопрос жизни.

Высокие крепостные стены с круглыми башнями также отмечены мудростью и спасают жизнь даже теперь — если не от чужеземцев, то от грозных песчаных бурь.

Сирокко достигает и Европы. Песок остается в Африке, рассеивается над морем, а ветер обрушивается на берега Италии. Помнится, А. М. Горький с Капри писал, что у него от сирокко «сохнут чернила».

Оранжевое небо быстро заволакивается мрачным туманом, сквозь который проступает лишь одно бледное пятно — диск солнца. С наступлением темноты свист, летящий над городом, вдруг замирает, так же неожиданно, как и возник. От наступившей тишины с непривычки закладывает уши. К тому же к вечеру нестерпимая жара спадает. Ведь сейчас зима, резко континентальный климат пустыни дает о себе знать. Надо спуститься к привратнику и попросить лишнее одеяло. Не смейтесь, разница температур в Сахаре зимой особенно велика. Днем до +40°, ночью температура опускается иногда ниже нуля. Днем здесь можно испечь яйцо в песке, ночью — отморозить ноги.

А завтра снова наступит жаркий «зимний» день и можно будет, простившись с радушными и трудолюбивыми хозяевами отеля, покинуть эти молчаливые города-пирамиды, проникнутые такой удивительной гармонией, и отправиться к другим оазисам огнедышащей Сахары.