Знание-сила, 1997 № 01 (835)

«Я так хочу назвать кино»

Народ живет сам по себе...

Е. Шварц. «Дракон»

Шесть тоненьких школьных тетрадок Евгении Киселевой для культурологов и социальных психологов — открытие нисколько не меньшее, чем для историков — коптские рукописи или новгородские берестяные грамоты: в них содержится ключ к пониманию культур, которые прежде мы, и знали по именам, местам процветания и археологическим останкам, но сознание и душа которых были от нас скрыты. Мы — люди письменной культуры. Наши ценности и представления, обычаи и нормы, долги и запреты хранятся в текстах и всегда готовы к предъявлению, изучению, передаче следующим поколениям. Но рядом с нами живут люди, которые читают и пишут только в особых немногочисленных ситуациях и отнюдь не для того, чтобы рассказать что-то о себе,— у них нет ни склонности, ни умения выражать себя таким способом.

Шесть тоненьких школьных тетрадок Евгении Киселевой — сенсация. Предмет уникального кросс-культурного исследования.

Чтобы встретиться с его героями, не надо ехать на тихоокеанские острова, в Африку или в дебри Амазонки — герои рядом.

Записки Евгении Григорьевны Киселевой хранятся в Центре документации «Народный архив»[¹ Первый в России негосударственный «Народный архив» (ЦДНА) специализируется на сборе и хранении свидетельств рядовых людей.]. Простая, ничем не приметная пожилая женщина, из тех, кто сидит на лавочке перед подъездом пятиэтажек...

Родилась она 1 ноября 1916 года на хуторе Новозвановка Попаснянекого района Ворошиловградской (Луганской) области. Почти всю жизнь прожила в городе Первомайске того же района. Там же и умерла 27 сентября 1990 года. Место действия — Донбасс, среда — шахтерская.

Биография у нее вроде бы простая и одновременно сложная, как у многих женщин этого поколения: сельское детство и молодость, переезд в город в 1932 году, замужество в 1933, любовь, рождение детей (первого сына — в 1935 году, второго — 22 нюня 1941 года). Дальше — война, гибель родителей у нее на глазах, несколько месяцев сидения на передовой с двумя детьми, исчезновение мужа, борьба за существование, второй брак, неудачный, но продолжавшийся двадцать лет, разрыв и освобождение, работа, отношения с родственниками, пенсионные труды и дни, проблемы детей и внуков. Перед пенсией она работала уборщицей на шахте. Просто жизнь, которая вписана в советский период истории.

Рукопись Е. Г. Киселевой — достаточно редкий образец письменной речи человека, для которого сама практика письма не обязательна ни в профессиональной, ни в обыденной жизни. Это документ внеписьменной культуры, написанный тем не менее представителем самой этой культуры, а не сторонним наблюдателем. Вдобавок текст рождался по свободному ее желанию, а не по просьбе социального исследователя, даже не в ответ на призыв, услышанный по радио.

Е. Г. Киселева писала, как могла, ибо образование у нее — пять классов украинской школы. Да и писать она начала только тогда, когда ей исполнилось шестьдесят лет. Можно себе представить весь объем усилий и страдания, сопряженного с удовольствием, ведь в конце концов она написала целую книжку[² Полностью записки Е. Г. Киселевой опубликованы в недавно вышедшей книге: Н. Н. Козлова, И. И. Сандомирская. «Я так хочу назвать кино... «Наивное» письмо: опыт лингвосоциологического чтения». М. Гнозис, 1996. Сама рукопись была «открыта» Е. Н. Ольшанской, которая и передала ее в «Народный архив». Отрывки из рукописи Е. Г Киселевой в отредактированном виде печатались в JN° 2 журнала «Новый мир» за 1991 год. Книгу можно заказать по адресу: 119847, Москва, Зубовский бульвар, 17, издательство «Гнозис», факс 246-20-20 (М 204).]... Рукопись Е. Г. Киселевой — пример «образцового» наивного письма: сплошная, без разделения на абзацы и даже предложения. Точки с запятыми расставлены произвольно (там, где ей надо было вздохнуть?).

Начала Е. Г. Киселева писать не совсем «просто так», а с замахом на киносценарий, полагая, что история ее жизни достойна кинофильма. Лишь потом письмо увлекло ее, она продолжила записи и тогда, когда надежда на кино была утрачена. Первоначальный стимул к письму шел от TV, из «визуальной культуры». Е. Г. Киселева стала активнейшим телезрителем. Она, несомненно, смотрела телефильм века «Семнадцать мгновений весны». Русская женщина в тылу врага под грохот снарядов рожает сына. И у Е. Г. Киселевой младший сын родился 22 июня 1941 года, а через два месяца пришли немцы. Быть может, именно так и тогда она ощутила, что простая ее история заслуживает увековечения. Во всяком случае, некоторые фильмы упоминаются в тексте, например, «Подвиг разведчика». Или так: «Смотрю кино «Фиалка» и горько плачу прожитую жисть». Привычно надеясь только на себя, она стала записывать то, что помнила о войне и о себе. Записки начинаются с описания военных ее страданий, к которым она возвращается неоднократно. Она написала уже целую общую тетрадь (примерно три авторских листа), когда родилось название того, 410 хотела написать: «Киселева. Кишмарева. Тюричева: я так хочу назвать кино». Киселева, Кишмарева, Тюричева — ее фамилии: девичья да фамилии двух мужей, по мужьям она себя обозначала...

Она писала, чтобы не исчезнуть, подобно песчинке. Не напишешь — «некто невспомнитъ переживание мое после моей жизни». Уже этим написанное ценно. Но, кроме этого, мы можем многое узнать о жизни целого слоя людей.

Читая текст, мы пребываем в постоянном круговращении событий и сюжетов. Это круговращение можно понять как род игры, постоянное инвестирование желания и получение удовольствия. В фокусе рассказа Е. Г. Киселевой — если взять его как целое (отдельные куски исключительно динамичны) — не столько действие, сколько сложная вязь человеческих отношений. Иногда это вечное круговращение характеризуют как «женское время»: кольцо.

Культура с большой буквы в повседневность Е. Г. Киселевой не входит. Ее жизнь в первой своей половине протекает в мире традиционной крестьянской культуры. Она, как известно, базируется на личной связи людей друг с другом и главным образом на устной коммуникации.

Мир Е. Г. Киселевой — это мир, где все друг друга знают. Расстояния близки. Все знакомы, все в курсе «подробностей жизни»: «Илъяниха Д С, Колбасиха Е. И. бандурша Варька». Вокруг Е. Г. Киселевой незнакомых мало. Всех, о ком она пишет, она знает по имени, называет адреса, девичьи фамилии. Что бы ни случилось, тесно обступают люди, которые знакомы с ситуацией и легко «понимают».

Человек на первый взгляд неизвестный оказывается знакомым знакомых или родственником. «Когда я приехала среди ночи с детьми в Калиново слезла из брички и пошла до первой попавшей хаты постучала к людям, эти люди оказалися знакомые мне моего мужи Киселева Гавриила Дмитриевича по работе телефонистка Сорокина Валя...»

Крут родни широк: родные —все, кто близки по крови, включая двоюродных и троюродных, дальних. Сюда же входят кумовья и мужья: родной и неродной (то есть первый и второй). Здесь свято соблюдаются обычаи и ритуалы. Стыдно не прийти на похороны, даже если ты был с тем, кого хоронят, в ссоре «на всю жизнь». Соседи принимают активнейшее участие в перипетиях семейных историй. Всем известно, как и во что одели покойника.

Власть здесь тоже своя. «Начальников» знают в лицо: «...зашли начальник милиции Помазуев Николай Иванович, Шароваров Николай Стипанович и Ляхов Тимофей».

Главное содержание воспоминаний — подробности, жизнь подробна. Основное поле взаимодействий — минисообщество. Читатели записок узнают о привычках сна и еды, о трехсменке и крестьянском циклическом времени, о буднях и праздниках, рождениях и похоронах, Новом годе, днях рождения, Пасхе и Рождестве, которые на равных с Восьмым марта и Первым мая. О жизни в крестьянской избе, в пятиэтажках и барачных жилищах: «...коридор был длинный у какой комнате живет Нинка а у Нинки жила на квартире эта Мария любовница моего мужа». Мы узнаем о любви, о браке, о детях, о судьбе, о туалетах на дворе и привычках сексуальности. И конечно же, о еде: о ритуальных праздничных и вообще любимых блюдах, о пирогах, борще и прочем: «...яички свяченые, суп с гречкой и роспичатала рыбную консерву, соленые огурци, паска нарезаная», да еще «много водьки и конечно самогончикк А вот меню поминального обеда: холодец, сельдь, колбаса, картошка с мясом, мясной салат.

На карте того пространства, в котором протекает жизнь Е. Г. Киселевой, дома родственников и соседей, магазин и рынок, кладбище и больница, милиция, третья улица», куда скрываются от разбушевавшегося мужа, да Симафорная улица — род преисподней, куда, как «во Ад», спускаются сошедшие с правильного пути мужчины и женщины: изменившие мужья, женщины легкого поведения, отсидевшие. Уже во второй половине жизни Е. Г. Киселевой на этой карте появляются сберкасса и Телевизор.

Некоторые слова Е. Г. Киселева упорно пишет с заглавной буквы. Это слова, обозначающие вещи значимые, важные. Наряду с Маером (майор) и Матросом, Участковым и Алкоголиком, Евреем, Минстером с заглавной буквы пишутся Город и Война, Армия, Военкомат, болезнь Епелепсия, Шифанер (шифоньер) и Тримо (трюмо). Шахта, Ешалон, Ботинки и Немец, Отрезвитесь, Милиция, Дом-пристарелых, Брюки, Туфли и Тунеядцы, Новое, Отец, Муж, иногда Мама, а также Жизнь и Водка. В число важных вещей входят Телевизор (Цветной Телевизор) и Приемник, которые для Евгении Григорьевны явно нечто большее, чем «средства массовой информации».

Правило обозначения из текста понять невозможно. То кажется, что заглавная буква в обозначении вещей, живых для Е. Г. Киселевой. Жизнь видится пронизанной магическими токами, а мир одушевлен и заколдован. В других случаях кажется, что так обозначены не люди, но духи отношений и ситуаций, некие отвлеченные понятия, а рад их видится пантеоном богов. А то «слова» представляется возможным трактовать как систему топосов (мест) на социокультурной и ментальной карте.

В любом случае Е. Г. Киселева и сообщество, к которому она принадлежит, живут если и не в «классической» крестьянской культуре, то и не совсем в городской. Это жизнь людей из городских низов, которых принято называть то люмпенами, то маргиналами.

В тексте Е. Г. Киселевой обнаруживается целая палитра социальных кодов, которые можно представить как «правила» жизни. Каждый отдельный рассказ или «случай» завершает пословица. Пословица и присловье — модели восприятия мира. Они задают сам способ понимания и оценки происходящего» мораль, согласно которой судят события. Они же выступают как «объяснительный принцип». Пословица, авторский текст, ставший пословицей, миф старый и новый выступают на равных.

«Ну и ждем учерашнего дня как говорится в пословицы»; «наверно этот человек не видел смоленого зайца, как говорится у Пословице»; «хочитъ укусить да поглубже да покрепче, сломает зубы товарищ Мария, кусай меня за заднее место оно завоняет и ты больше кусать небудиш, какая дотошнотная Женщина и я то молчу, а она дает знать что непутевая девушка была, ждала хлопца у чужой женщины и еще выплывает как гамно у ведре на верьх, отето тихоня бесовесная»; «отрезана скыба от хлиба типерь ее не притулиш, прийдеш до родных дадут покушать хорошо скажи спасибо, анедадут и то хорошо»; «как говорится Жинка пока Борщъ сварит сем раз мужика обманит». А вот отсылка к литературному тексту (единственная): «Есть песня которую сочинил Тарас Григорьевич Шевченко. Люди горю непомажуть а скажуть ледащо так и мое горе наболевшое некому ненужно даже своему по крови». Вот образец мифологизации Ленина, которому приписываются слова апостола Павла «кто не работает, тот не ест»: «Ленин, говорил хто работает тот и ест». А вот свидетельство превращения текста советской песни в пословицу: «К сожалене день рождения только раз в году, я включила музыку, одиночество меня немучило».

В пословицах воплощается традиционное рецептурное знание. Это своего рода «наивная теория», которая дает ответ на вопросы «как жить?», «что делать?». Сам тон их — обязывающий, а кто именно обязывает, не всегда понятно: семья и род, женская часть семьи, общечеловеческая мудрость, превратившаяся в набор прописных истин... Е. Г. Киселева воспринимает этот код как «природноестественный», в нем она, как дома. Она спонтанно распознает те выражения, которые способна воспроизвести практически, и не выражает отношение к «истинам практики», просто пользуется ими, не задумываясь.

Люди — члены сообщества, к которому принадлежит Е. Г. Киселева, верят в порчу и сглаз. Органическим элементом городской жизни продолжают быть архаические магические ритуалы. Е. Г. Киселева легко читает такое, например, послание: «Нафторой день устаем утром у нас на порок выложен крест из камню и положин ломик говорю Митя иди посмотры какая нам благодарность». Крестом и ломиком обозначена угроза. Киселева, согласно обычаю, первый раз к только что родившемуся ребенку идет с курицей.

Приметы — способ интерпретации повседневных взаимодействий, обоснование, оправдание собственных действий. Вот Е. Г. Киселева приходит в дом сына, где невестка метет пол: «А Мария взалася заметать комнату а я сказала когда я уйду тогда заметет, а ты хочиш меня вымест шквартири так, говорят в народе, когда чужой человек зашол в комнату то ненада заметать значит выметает из квартиры меня, да хотя намочи хоть Веник, а то пиль летит вглотку и на стены а она мне в ответ неуказивайте сама знаю, а раз знает то что заметает сухим Веником подымает пыль, я поняла, что ей затошнило моей снохе, что я пришла все напротив говорить мне, наверно испугалася что даст тарелку супу свекрухе покушать».

В среде людей образованных поведенческие коды часто опосредованы литературой. Ю. М. Лотман писал о правилах бытового поведения в русской дворянской среде, сформированных под влиянием романтической литературы. Множество русских разночинцев пытались вести себя так, как предписано романом Н. Г. Чернышевского «Что делать?».

Наша героиня романов не читала, только газету «Труд» и то лишь иногда. Чтение она считает делом в общем-то никчемным и пустым: «Грамотная усе читает книги, газеты романы газеты.., а потом... ходит больная целый день и злая как пантера...». Однако представленный в записках ряд пословиц и присловий свидетельствует, что правила жизни складывались не без влияния профессиональной культуры; правда, не столько художественной, сколько бюрократической, политически пропагандистской, даже научной.

Невозможно утверждать, что письменные коды не попадают в текст Е. Г. Киселевой. Все-таки она научилась читать и писать в школе и, например, тщательно выписывает даты: «...помню я писала робота заголовой в тетради работа такое то число а год 21, 22, 23, 24, 25 год это нас учила учительница». Во второй половине жизни она много слушает равно и смотрит телевизор, откуда идут тексты, как правило, предварительно подготовленные на письме. Отсюда неожиданные «книжные» обороты, отсюда немыслимое смешение элементов разных культур.

Так, Е. Г. Киселева смешивает научный и традиционный коды врачевания. Она много говорит о «нервах»: она «нервничает», ходит к «нервопотодогу», у нее «нервная система росшаталася дальше некуда». Она лечит ожог «импортной мазю», а давление уколами. Но, помимо этого, она читает Отченаш и пьет свяченую воду, и лечится травами: «все хочу пойти в больницу да нет силы лечуся сама дама, заварила зверобой шепшину, кукурузные рыльца, хвощь и немножко бессмертника...» Она ходит «до Бабки лечится почти каждый день». «Принцип» отсутствует, используется все, что под рукой: народная, так народная медицина, официальная, так официальная.

Е. Г. Киселева не ходит в церковь, но молится любимому православному святому Ннколаю-угоднику: «Всигда молюся Николай угоднику святому и прошу прощения хотя у Церкву и не хожу». Новые обычаи, казалось бы, противоречащие старым, органически объединяются: «На Кладбище.., как обычно выступала женщина из похоронного Бюро, читала панахиду сичас такой обычай, без Батюшки хоронят, значит панахиду читает специальный человек нанимают».

Е. Г. Киселева искусно пользуется двусмысленным свойством пословиц, дающих противоположные рецепты по одному и тому же поводу. Она использует наличный язык морали, дабы объяснить практические действия, которые, если посмотреть на них с точки зрения логики формальной, подчиняются совершенно иным принципам. Она воплощает своего рода «ученое незнание» как тип практического знания, не опирающегося на знание собственных принципов, и легко производит неточный, но систематический отбор всего, пригодного для данного случая, что содействует гладкому ходу повседневной жизни.

•Литература и живопись семидесятых — восьмидесятых открыли безумие в обыденном. Насколько прочна пленка, отделяющая одно от другого ?

Как свидетельствуют записки, переехав в город, Е. Г. Киселева где робко, а где с поражающей «естественностью» начинает следовать новым правилам игры, в которой для обозначения не только новых, но и старых, известных практик применяются новые слова.

Вот случай, когда к обстоятельствам новой городской советской жизни применяют старые, унаследованные от жизни крестьянской способы социального существования. Местному начальству, которое знают в лицо, не доверяют: близкая власть, естественно, несправедлива. Справедливости ищут у власти далекой, представленной, например, В. Терешковой или Л. И. Брежневым. «Далекие» — где-то в центре, а по отношению к «ближнему кругу» — на периферии. Жизнь новая, события новые, но письмо, написанное бабушкой от имени внуков, относится к старому речевому жанру крестьянской челобитной:

«Я писала Терешковой Валентине Владимеровне, помогите пожалуйста нашему горю. вот такого содержания письмо, милая женщина наша защитница мира женщин и Дитей дорогой наш человек от горя и беды я послала вам 11/XI1979 письмо а вот нам прислали из горисполкома свое ришения выселять, судить, из квартиры как я вам уже писала это пишу я на имя Анны Ф что у миня монетой рибенок родился 1979 г. 5 сентября. Мы не приписаны в этой квартиры Крупская 9 кв б наша бабушка а моя сестра умерла 17/X 1979 г. и мы осталися в этой квартире, мы за бабушкой ухаживали за больной и похоронили за свой щет а похороны обошлися немало Я не работаю в декрете посколько у меня маленький рибенок, работала Токарем муж работает Сварщиком Донецкий ЦЭМ цех поизготовлению обсадных труб, нам по 20 лет нам негде жить, с припиской очень трудно и мы хотим что-бы нас приписали в эту квартиру Крупская 9 кв. 6, и не беспокояли судом и Милицией мы оба комсомольцы в трудное время в стране мы всегда будим в переди. Стоим на очереди на квартиру Зтий имеется отношения из производства в Горисполкоме, помогите пожалуста.

Киселева Анна Федоровна

Киселев Юрий Викторович».

На основании множества подобных писем журналисты легко делают вывод о природном иждивенчестве «совка». Надо прочитать рукопись Е. Г. Киселевой, чтобы понять, что никогда она иждивенцем не была. К властям обращаются, как к Господу Богу, но рассчитывают больше на себя самих. Такие письма — одна из жизненных игр. С одной стороны, в тело встроен старый крестьянский обычай жаловаться «наверх», с другой — сама власть предлагает игру под названием «связь с массами». И почему же не поиграть, ведь главный практический принцип - все пригодится, а вдруг...

Послав письмо Терешковой, Е. Г. Киселева читает молитву; «Молю бога что-бы Юра из своей симей остался в этой квартире, господи помоги нам грешным, и читаю отченаш». И письмо наверх, и Отче- наш выступают в одной функции; взывание к высшей инстанции.

Мы видим, как используется на практике общий риторический языковой код советского общества, представленный официальным языком. Попытка наивная и неуклюжая, но именно она позволяет ощутить прагматику этого кода.

Еще один пример. Е. Г. Киселева обращается к жестокосердому начальнику: «Какой вы несознательной, вы партейный а он комсомолец если чуть в стране стрясётся вы-же вместе, в переди сражатся пойдете, в него пришло сознание спросил, а где он что непришол сам а бабушка за ниво пришла, я говорю он наработе какая разница. ну я еже тут поняла, еслиб Юра был в это время тут мне кажится он-бе взял трубку и позвонил до Писъменого (фамилия начальника,— Авт.) нач Ж.К.К». Отчего к начальнику «вернулось сознание»? Пожалел Е. Г. Киселеву? Услышал знакомые слова к встрепенулся, как полковая лошадь? А может, цитируя официальный язык, Е. Г. Киселева не только указывает на объективность высказывания, но и обозначает факт родства между ними? В любом случае наша героиня безошибочно использует слова, смысла которых не понимает, над которым даже и не задумывается.

Записки фиксируют ступени овладения новыми для бывшего деревенского человека средствами деятельности и коммуникации, через которые Модерн (Современность) входит в мир повседневности. Е. Г. Киселева на поезде впервые поехала в 1947 году. Тогда же впервые воспользовалась телефоном. К концу жизни телефон — атрибут ее повседневности. Сравнение «раньше» и «теперь» постоянно.

Новая мирная городская жизнь по сравнению с деревенским детством и войной кажется чудом, осуществлением давней мечты. Интересная для нас деталь; ей кажется, мать предвидела телевидение.

«Мои родители говорили. Вот будит так что у Москвы будит делится, а мы будим видить ой мама что ты говорит неправду в 1927—28 году. Мама ты невсвоем уме мы говорим дети, а она говорит да да так говорят, и я вам говорю, а сичас вспоминаю маму права мама была, по Телевизору всё видим и по радиво слышим, как усе справедливо, как мы ушли далико от старого и пришли к Новому живем как господа, купаемся в Ваннах за ниимением угля и дров в 5и—Етажках кушаем что хотим, одеваемся хорошо, как живем хорошо еслиб воскресла моя мама посмотрелаб, все так и есть как она говорила но только не пришлося ей до жить погибла у Войну».

Действительно, телевидение для людей — не только средство массовой информации. В сообществе, к которому принадлежала Е. Г. Киселева, человек почти никогда не бывает один. Уединенность воспринимается как страдание; ценность жизни частной здесь еще не возникла. Следующий отрывок о Телевизоре позволяет ощутить, какие именно функции может выполнять телевидение в условиях перехода от традиционной к современной городской культуре: «...у комнате нету пиково одна как волк... что делать? Одиночество страшное дело, а тут еще погода туман дощъ, сыро непойти куданибутъ, ш в комнате сидеть, да спасибо человеку который выдумал Телевизор, радиво. Я включила радиво этого мало, я включила и Телевизор говорить на всю комнату кричит и там и там как бутто-бы, у меня в комнате много людей да еще по Телевиденю передавали концерт песни и танци хоровые я стала подливать, ох лехка лехка коробушка «коробейники» и мне стало весело на душе какую знаю песню подтягиваю одиночество это гроб с музыкой, а тем более - зимнее время». Телевизор как бы переносит ее на деревенские поснделгки ее молодости. Бессонные ночи наедине с тетрадочкой для Е. Г. Киселевой — первые опыты одиночества, которое приносит удовольствие, смешанное со страданием: «Я пишу потому, что свободно льется из моей души эта рукопис о моей жизни».

Молодость Евгении Григорьевны совпадает с тем временем, когда, казалось бы, монологическая система пропаганды была особенно эффективна. Но в рукописи имена довоенных вождей практически отсутствуют. Она их не видит. Ленин упомянут два раза, из них один в уже приведенном контексте — в качестве компонента присловья. Сталин упоминается один раз в связи с войной: был он «милостив и доверчив», не подозревал, что Гитлер — «игаист человеческого существования». 22 июня 194] — единственная историческая дата, отмечаемая Е. Г. Киселевой. Слишком многое для нее в тумане: «толи революция то ли Война». Большой Истории, с которой постоянно соотносятся записки «культурных», у Е. Г. Киселевой нет. Как же миновал ее мощный поток пропаганды? Просто героиня наша обитала в тех социальных пространствах, куда этот поток пропагандистской речи не попадал, где известна только одна форма письма — письмо на теле, то бишь дисциплина и наказание.

Записки — еще одно свидетельство того, что чувство истории не возникает само по себе, что оно только культивируется. Е. Г. Киселева, проучившаяся только пять лет в сельской школе, обрести его не сумела. В записках нет ничего ни о репрессиях, о раскулачивании, ни о лагере. Она этого тоже не видит. Исключение — упоминание о немецких лагерях для военнопленных и о наших лагерях для немцев военнопленных: она подчеркивает, что пленные немцы получали те же 1200 граммов хлеба, что и наши шахтеры. Жизнь в лагере и за пределами лагеря не слишком различалась по степени насилия и агрессивности.

Новые горизонты и новые слова открывает главным образом телевидение: «Телевизор лучшей друг в комнате усе услышеш и увидит и различение...» Именно через телевидение входит в сознание политический дискурс. Телевизор у Е. Г. Киселевой появился при Брежневе. Она «проспала» Сталина, но Брежнев прочно вошел в ее жизнь. Здесь опять- таки влияние телевидения нельзя свести к простому оболваниванию- Она воспринимает то, что видит, в контексте личного опыта: «Стае сижу и смотрю Телевизор как Брежнев Л. И. в Германии с нашим посолством и ему вручают Хонекен германский руководитель страной орден высшей наградой германской Демократической республики, а также съехались социалистические страны руководители, смотрю на- них все люди как люди, нет разници мижду народами, а вот на Немцов немогу смотреть ровнодушно аны нашы враги а типерь цилуют нашего любимого и защитника мира Брежнева Л. И как вроде такие хорошие гады проклятие розкрываются мои раны хотя оны комунисти, сидят на креслах в дворцах культуры жизнераюосные одеты прилично а мне все кажится оны в тех шинелях в зеленых, в сапогах с подковами, который очувается ихний стук шагов и собственен пичалъ на душе томится до сих пор, и все думается что оны нас обмануть так как в 1941 году». Вообще она иностранным руководителям не очень-то верит, улыбка Рейгана кажется ей фальшивой. Но, с другой стороны, «люди есть люди хоть оны наши Враги». Мир делится на савецких и немецких, врагов. Враг (нечеловек) превращается не в Друга, но в человека. Читатель Киселевского оригинала обратит внимание на те места, где описывается, как «советские» и «немцы» вместе хоронят, вместе вытаскивают корову из подвала.

В отличие от советской интеллигенции Е. Г. Киселева относилась к Л. И. Брежневу хорошо. Он для нее вроде царя Александра III — миротворца: «Брежнев Лионид, И, заграницу ездил и завоевывал дружбу между нашей и заграничными людмы обятиями и поцелуями». Вероятно, так относиться к Брежневу мог только человек, принадлежащий к поколению, пережившему то, что перенесла наша героиня.

Еще один важный момент, связанный с телевидением. В современных обществах существует не имеющее параллелей многообразие форм активного досуга. Большая часть их, включая спорт, служит не только для смятия напряжений, канализации аффективного, либидозного, но дает возможность для неагрессивного возбуждения. В мире Е. Г. Киселевой нет сложившейся области досуга, где брались бы под контроль иначе «неуправляемые, неподконтрольные» эмоции. Нет упоминаний о спорте, об играх. Даже праздник в его релаксационной и компенсаторной функции практически исчезает. И советские, и религиозные праздники соблюдаются свято, но они вырождаются в пьянку. Записки Е. Г. Киселевой могут быть восприняты как летопись нового Водочного мира, как она сама его называет. Телевидение, в том числе пресловутые сериалы, предлагает образцы новых стилей жизни, новых отношений друг с другом, новых способов разрешения конфликтов, не похожих на те, которые люди вокруг используют каждый день.

Интеллектуалы, размышляющие о массовой и высокой культуре, под словом «культура», как правило, подразумевают культуру профессионалов — ученых, художников, преподавателей, которые искренне полагают, что та культура, которую они производят и распространяют, универсальна, что она предназначена «для всех».

Записки Е. Г. Киселевой и другие образцы «наивного письма» выводят нас в ту область, где слово «культура» можно употреблять лишь в антропологическом смысле, как социально организованную систему образов жизни. Тогда можно сказать, что каждая социальная группа утверждает собственную идентичность через «манеру жить», как мы это хорошо видим в случае Е. Г. Киселевой. •

Продолжение следует.

Александр Шумилов