Знание-сила, 2005 № 02 (932)

Личность Ландау

Ландау чувствовал свою личную ответственность—своего рода "бремя белых" — за поддержание высокого научного уровня. Он не молчал, как это сейчас делает большинство и как это принято на Западе, когда в его присутствии докладчик делал неверные утверждения. И само существование Ландау поддерживало этот уровень — мало кто рисковал выйти с сырой и непродуманной идеей, опасаясь критики Ландау. Померанчук как-то сказал: "Вы не можете себе представить, какую громадную ассснизаторскую работу делал Дау в теоретической физике". Если же по каким-то причинам Дау не хотел публично критиковать докладчика, он просто не приходил на его доклад. Так было с докладом Румера по пяти-оптике, который Румер делал, вернувшись в Москву после многих лет, проведенных в тюрьмах и ссылке. Дау любил Румера, но не считал работы по пяти-оптике правильными и не пришел на его доклад. Е.Л. Фейнберг великолепно описывает этот эпизод.

Требовательность к высокому научному уровню не противоречила у Ландау сравнительно скромной самооценке. Он относил себя к физикам второго класса и четко различал задачи, которые он может и не может решить. Типичный афоризм Ландау:

"Как вы можете решать задачу, ответа на которую вы нс знаете заранее?" В том классе проблем, которым он сам себя ограничил, для Ландау не было трудностей в решении задач — трудности были только в их постановке. В том, что Ландау не брался за решение задач, ответ на которые он не мог знать заранее, была не только его сильная, но и слабая сторона. Тем самым он отказывался от попыток решить проблемы, которые, как он считал, были выше его класса. Мне кажется, что в результате такой скромной самооценки Ландау не сделал всего того, что он мог бы сделать (в частности, в квантовой теории поля).

Всей своей манерой поведения Ландау совсем не соответствовал общепринятому образу солидного академика. Померанчук (Чук) мог ему заявить: "Дау, ты говоришь чушь!", и Ландау воспринимал это совершенно спокойно, но, конечно, требовал убедительных доказательств.

Со времени основания ИТЭФ (сначала Лаборатория № 3 АН СССР, затем Теплотехническая лаборатория) Ландау регулярно приезжал в ИТЭФ по средам на руководимый Алихановым экспериментальный семинар, а потом оставался на час-полтора для разговоров с теоретиками. В течение всего 1946 года он был начальником Теоретической лаборатории, затем начальником стал Померанчук, а Ландау остался сотрудником-совместителем на полставки. Так продолжалось до 1958 года, когда совместительство было запрещено, и Ландау был уволен. (Одновременно с ним был уволен Зельдович, который тоже был совместителем.) Разговоры по средам, в которых участвовали все теоретики (нас тогда было немного — всего 5-7 человек), были самыми разными и свободными, касались самых разных вопросов — от физики до политики и литературы — и для нас, молодых, были захватывающе интересными.

Помню, как-то в 1950 году разговор зашел о правилах голосования в Совете Безопасности ООН. Мы с Ландау разошлись в толковании этих правил (Устава ООН ни у кого из нас не было). W Ландау предложил: "Давайте пари на торт!" Я согласился, Чук стал свидетелем. В следующую среду я принес Устав ООН и показал его Дау в доказательство своей правоты. Но Дау тут же возразил: "Я именно так и говорил!" Чук дипломатично сказал, что он не помнит, кто что утверждал. Через некоторое время мы опять поспорили с Дау, и он опять предложил пари на торт. "Но вы же не отдаете" — вырвалось у меня. И совершенно неожиданно Дау обиделся и довольно долго обиду таил. Потом я пожалел о своих словах — я перешел какую-то грань.

Возвращаясь к характеристике личности Ландау, я думаю, что внутренняя скромность, вернее, даже робость, по- видимому, была свойством его характера. Он понимал свою слабость, пытался с ней бороться, особенно в юности, но это выливалось в эпатаж. Я согласен с Е.Л. Фейнбергом в том, что у него было как бы две сущности (мне не нравится слово "маска" в книге Фейнберга: внешняя — резкая, задиристая, и внутренняя — мягкая, робкая, легко ранимая). С этой двойственностью Ландау связаны его отношения с женщинами, описанные (но крайне искаженно!) в книге его жены Коры Дробаниевой. (По-моему, книга отвратительная. Чтобы охарактеризовать автора, я приведу такой факт. После автокатастрофы, когда Ландау был между жизнью и смертью, физики создали бригаду, члены которой круглосуточно дежурили в больнице и организовывали доставку лекарств, врачей, специального питания и т.д. Указания они получали от Евгения Михайловича Лифшица и его жены Елены Константиновны, которые фактически и руководили борьбой за жизнь Ландау. Возглавлял каждую смену ответственный дежурный. Я был одним из таких ответственных и дежурил в больнице раз в 3-4 дня. Я могу категорически утверждать, что на протяжении первых полутора месяцев Кора в больнице нс появлялась. Ни разу! Она появилась в первый раз через полтора месяца после катастрофы, когда стало ясно, что Ландау будет жить.)

В своей книге Кора представляет Ландау этаким Дон-Жуаном, а то и хуже, Мне кажется, что хотя она и прожила с Дау много лет, она не смогла разобраться в характере своего мужа.

В 1963 году (или в 1964^м — точно не помню) я, как обычно, пришел к Померанчуку с отчетом. В нем в числе прочего были описаны работы двух сотрудников Лаборатории — докторов наук. Я поставил их во вторую категорию работ, результаты которых описываются, но кратко. Померанчук стал читать отчет и жестко сказал: "Я не понимаю, что делают эти люди! Это не наука! Я как начальник Лаборатории не могу нести ответственность за то, что они делают. Я поставлю перед директором Института вопрос о том, чтобы они более не состояли в моей Лаборатории". Действительно, вскоре были созданы две новые теоретические лаборатории во главе с этими докторами.

Вместе с тем Исаак Яковлевич не бьш рабом своих принципов и, когда нужно, отступал от них. В 1952 году мы с Рудиком должны были сдавать кандидатский экзамен по философии. В то время сдача этого экзамена была серьезнейшим делом: надо было дословно знать массу цитат, за малейшее искажение оценка снижалась, а получить тройку вообще было равносильно катастрофе. И Померанчук распорядился: в течение двух недель перед экзаменом нам всякую работу прекратить, в своей комнате не появляться, чтобы никто нас не мог найти, а сидеть в другом корпусе и изучать философию. После этого философия была сдана успешно.

У меня с Померанчуком оказался общий интерес вне науки — мы читали газеты. Этот интерес не разделяли остальные сотрудники Лаборатории, да и вообще вто время мало кто читал газеты, разве что по обязанности — в них не было никакой информации. Все газеты были заняты статьями, которые начинались словами вроде: "Новые производственные успехи были достигнуты на..." или "Фрезеровщик Иванов (прокатчик Петров и т.д.), работая по-стахановски, за одну смену выполнил 10 (20, 50...) норм..." Чтобы извлечь какую-нибудь информацию из газеты, надо было быть специалистом в этом деле, и мы — Чук и я — ими были. (Впредь я буду называть его Чук, как его звали многие.) Утром, как только Чук приезжал в ИТЭФ, он приходил в мою комнату и спрашивал:

— Вы читали сегодняшнюю "Правду"?

— Да, — отвечал я.

— И на что вы обратили внимание?

— Маленькая заметка на третьей странице.

— О! — Чук поднимал указательный палец.

— А вы?

— Вероятно, на то же, о пленуме Воронежского обкома?

— Да.

— И что же вас заинтересовало в этом сообщении?

— Приветствие членам Политбюро.

— О! — указательный палец вновь поднимался вверх.

— Что именно?

— Порядок, в котором были перечислены члены Политбюро.

Мы хорошо понимали друг друга. Исходя из этого порядка, можно было сделать вывод, кто из членов Политбюро идет вверх, кто вниз, и тем самым оценить, что нас ожидает.

Но вернемся к Мигдалу. При первой же встрече он сказал мне, что очень рад быть оппонентом моей диссертации. Он давно хочет изучить квантовую теорию поля и то новое, что есть в физике частиц, и надеется, что ему удастся это сделать, изучая мою диссертацию. Я сказал, что готов рассказать ему все, что я знаю. "Мы будем с вами много раз встречаться. Но еще есть время" — добавил он. "Конечно, до защиты, вероятно, еще полгода" — ответил я. На самом деле, оказалось больше года, так как за это время были введены новые правила, зашиту пришлось переносить в ФИ АН и т.д. Когда я встречал А. Б., он говорил мне, что вот-вот сядет читать диссертацию, позовет меня и мы с ним будем много работать, но ведь еще есть время? Наконец, когда до защиты осталось две недели, я сам позвонил А.Б. и спросил, не могу ли я ему быть полезен. "Да, да, конечно, — сказал А.Б., — позвоните в начале следующей недели". Я позвонил. "Мы непременно должны с вами встретиться. Что если в четверг? Но сначала позвоните". Я позвонил в четверг. А.Б. весь день не было дома, он появился только поздно вечером. "Давайте встретимся в субботу, позвоните мне часов в 11". (Защита была назначена на утро в понедельник.) Звоню в субботу. А.Б. предлагает встретиться в воскресенье в 12. Звоню в воскресенье в 11. Жена говорит мне: "Аркадий Бенедиктович ушел в бассейн, позвоните после обеда, часа в 3-4". Звоню после обеда. Жена говорит: "Аркадий Бенедиктович спит. Позвоните часов в восемь". Наконец, в восемь я дозваниваюсь. А. Б. приглашает в девять. Приезжаю. А. Б. радостно приветствует меня и объясняет:

— Я понимал, что мне предстоит большая и трудная работа и я должен бьггь в хорошей форме. Поэтому я решил с утра сходить в бассейн. Придя из бассейна, я сел обедать и мне захотелось выпить водки. Ну, а после водки захотелось спать. Но теперь мы с вами хорошо поработаем.

На следующий день на ученом совете А.Б. был вовремя, и отзыв был при нем. Мигдал не подвел!

Александр Волков