Знание-сила, 2009 № 03 (981)

Революция — это Я!

Елена Съянова

«Революция — это я», — так написала о себе «первая леди» тогдашней Франции, супруга министра внутренних дел, Манон Ролан де ла Платьер. «Революция — это я» — так ощущала себя эта женщина-мотор партии власти, той власти, которая родилась в ее воображении, дозрела в ее голове и была вытолкнута в мир усилием ее воли. Так или не так — судят историки; современникам же это было очевидно и невероятно! Париж гадал: как чертовой бабе удается заставить слушать себя лучших ораторов Национального Собрания!? Как смогла она оставить за собой, женщиной, последнее слово?! «Единственный мужчина в партии Жиронды — это мадам Ролан», — так говорили парижане.

Это был высокий удел и тяжкий труд. Чтобы исполнять его, нужно было слушать революцию каждый ее день, каждый час. Манон первой поняла, что революции прискучили речи. Потоки слов, как ветры над океаном, баламутили воду, взбивали пену, гнали волну, топя чьи-то суденышки. Но океан дышал и двигался от иных причин. Его дыхание, терпкое и жаркое, Манон ощущала на площадях Парижа.

Когда герцог Брауншвейгский наступал на Париж, грозя превратить его в пустыню, Париж начал вооружаться. А в ее салоне мужчины часами упражнялись в словоблудии: распустить Коммуну, эвакуировать правительство, не давать парижанам оружия… Слова, речи, болтовня. Не то, не так… — отстукивало сердце Манон: «Не дразнить Коммуну. Пусть вооружается, пусть дерется и пусть падет, наконец!» Она ясно видела эту картину: последний санкюлот и последний прусак в предсмертных объятьях валятся на площади Пик.

Жирондисты перед казнью

Но в тот вечер, когда правительство ее мужа решало судьбу Франции, Манон никак не могла заставить себя заговорить. Вокруг яростно спорили, а она сидела молча, глядя в пол. Они кричали и махали руками, а она невольно, сама того не замечая, поджимала руки к животу, словно защищая что-то. Она знала, что лишает ее воли. Другая обманулась бы — Манон никогда! У мужчин честолюбие в голове; снующие вокруг него мысли могут сбить его с толку, зато у женщин оно под сердцем и всем распоряжается, пока ему там не помешали.

В тот вечер, так ничего и не сказав, Манон ушла в спальню. Ее мутило, и она прилегла. То поджимая ноги в животу, то вытягиваясь, она разглядывала свое безволие, похожее на светлый колеблющийся шар, над которым властно пульсировало ее сердце. Но шар ему не противился; он совершал что-то свое, нежное и могучее, как та непостижимая субстанция, из которой сотворяются нимбы над головами святых.

Ей шел тридцать восьмой год. Это дитя, зачатое от любимого, было ее последним шансом.

Промучившись до рассвета, она встала и прошла в кабинет мужа. Аккуратно выведенное слово «Декрет», под которым не стояло ни единого слова, сказало ей все: решения они так и не приняли. Ролан спал на дива не, поджав острые колени. Коричневый камзол с протертыми рукавами, которым он накрылся — предмет насмешек парижских острословов, — весь сбился у него вокруг шеи. «Лучше быть бедным и живым, чем богатым и на фонаре… хе-хе», — так рассуждал ее муж. И не лгал: они и впрямь жили в долг, у них ничего не было, кроме расчетов на славу и власть. Он тоже был честолюбив, ее муженек, и на многое смотрел сквозь пальцы.

Манон снова почувствовала тошноту. Она вернулась в спальню, легла и, подняв рубашку, положила на живот руку. Ее ладонь светилась.

Она так хотела это дитя! Последний шанс, казавшийся бесповоротно счастливым, ускользал и таял в неумолимости решающего дня.

Разбудив горничную, Манон велела собрать все необходимое и ждать в карете. Она вернулась через сутки — бледная трепещущая оболочка, а под нею — «торпейская скала», с которой предстоит сбросить всех врагов партии Жиронды.

Но именно с этого дня мужчины ее партии как-то непостижимо переменились: они перестали ее слушать. Манон утратила над ними былую власть. Может быть, оттого, что теперь, когда она ничего уже не боялась, их объединил Страх. Страх всегда ведет к поражению. И, совершая ошибку за ошибкой, партия власти покатилась к гибели.

«Революция — это я», — так написала о себе первая женщина-политик новой истории Манон Ролан, написала, возможно, и не до конца сознавая, насколько близка к трагической истине.