Игорь Андреев
Включаем телевизор — опять реклама! На сей раз рекламируют не пиво клинское, не тушь для ресниц без комочков и не краски WeLLa для волос. Рекламируют фильм «Тарас Бульба» — мелькают роскошные кадры — скачут взмыленные лошади, сверкают клинки, падают и умирают воины. Бульба целится в сына. У якобы случайных прохожих журналист спрашивает мнение о фильме, и в ответ слышим: «Фильм прекрасный, давно не видел ничего лучше», «Это — событие, его нельзя пропустить», «Как?
Вы еще не видели этот фильм? Спешите, спешите видеть!» И мы поспешили. Среди нас был известный историк Игорь Андреев. Его размышления по поводу фильма предлагаем читателям.
Признаться, после просмотра фильма «Тарас Бульба» вспомнился не Гоголь, а… Ленин с его бессмертной фразой о кино, которое «для большевиков важнейшее из всех видов искусств». Возможно, время скорректировало бы высказывание вождя, и ныне оно прозвучало бы несколько иначе: важнейшими «видами» искусств были признаны… цифровые средства информации. Это, однако, суть не меняет: массовое историческое сознание формируют не научные монографии и даже не школьные учебники с уставшими от бесконечных и бесплодных реформ учителями, а кинофильмы и телесериалы, нескончаемым потоком изливающиеся с экранов телевизоров. Значит, кто снимает и владеет средствами видеоинформации, а точнее, кто владеет и потом уже снимает, тот и формирует историческое сознание.
Нетрудно догадаться, чего хотят владельцы, а также и заказчики фильмов, особенно если в титрах появляется сакраментальное «фильм снят при финансовой помощи.». Здесь все или почти все понятно.
Непонятно с теми, кто снимает. Впрочем, не об этом речь, а о формировании массового исторического сознания, то есть о его содержании, о допустимых способах и средствах, о мере ответственности за созданное.
Прошедший совсем недавно по кинотеатрам страны и разошедшийся в десятках тысяч DVD фильм «Тарас Бульба» вызвал немалый резонанс в обществе. Достаточно ознакомиться с полемикой по поводу фильма в Интернете, чтобы убедиться в этом. Разного уровня и глубины, не говоря уже о, мягко выражаясь, своеобразной лексике и стилистике, эти отзывы-отклики свидетельствуют о неравнодушии зрителя к затронутым проблемам. Градус общественной заинтересованности и резонирования очень высок. Социологи, без сомнения, увидят в этом одно из проявлений процесса поиска общих ценностей, призванных хоть как-то соединить распавшийся на мелкие кусочки социум. Можно сказать, что идет поиск той самой аутентичности, без которой, по мнению многих обществоведов, общество — не общество.
Диапазон оценок впечатляет. От полного неприятия с обвинениями в «российской агитке» или «происков москалей, которым не обмануть истинных украинцев», до полнейшего восторга — «фильму удалось передать дух книги» — с частными замечаниями относительно «шляпы» Боярского на голове Шило и батальных сцен с «обилием кетчупа» на манер Голливуда 90-х годов прошлого века. Мы вовсе не намерены соглашаться или оспаривать эти мнения: бесспорно право каждого на собственную точку зрения. Заметим только, что, вне зависимости от позиции, многие из рецензентов воспринимают фильм как блокбастер или вестерн. Соответственной оказывалась и мерка, на самом деле мало подходящая к экранизации классика. За воспитание целого поколения зрителей на американском кино российским режиссерам приходится платить, и, кажется, очень дорого, хотя это не столько их вина, сколько беда.
Но вернемся к гоголевскому «Тарасе Бульбе». Кажется, Константин Аксаков первым объявил Гоголя отечественным Гомером. Правда, связав это звание с «Мертвыми душами», критики и почитатели великого писателя испытали известное неудобство: первый том был так густо заселен Собакевичами, Ноздревыми и Чичиковыми, что для Ахиллесов и Гекторов места просто не хватило, что, конечно, сильно не соответствовало требованиям жанра. Необходим был — и это обещал сам Гоголь — положительный герой. Его-то как раз и ждали. Но до появления его, как известно, дело не дошло. «Тарас Бульба» в своем обновленном, отличном от первого издания «Миргорода» варианте, призван был хотя бы отчасти восполнить этот пробел. Переписанный Гоголем, «Тарас Бульба» должен был стать российской «Илиадой».
Но здесь писатель столкнулся с противоречием, продиктованным самим жанром эпического произведения. Об этой метаморфозе издавна писали литературные критики: эпический герой не может вписаться в систему представлений и ценностей нового времени. У него было иное, рожденное еще в древней греческой литературе предназначение. Он герой, герой сверхположительный, бросающий дерзкий вызов судьбе, року, обстоятельствам, одержимый заветной целью. В своем необузданном стремлении к преодолению он творит много такого, что не может быть принято людьми нового времени. Но этот образ — вне критики и осуждения. Эпическое на моральные «мелочи» внимания не обращает — важна храбрость, сила, широта, поступки невиданные, нечеловеческие, от которых у читателя-слушателя должна кровь стынуть в жилах.
У Гоголя все это органически воплотилось в Тарасе Бульбе с его размахом и удалью дикой натуры. Таково и окружение полковника, горячо любимое им товарищество. Гоголь не стремится приукрасить запорожцев — храбрость соседствует с жестокостью, страшными картинами осады городов, разорением католических монастырей, еврейскими погромами, поголовным уничтожением жителей польских селений. «Не уважали казаки чернобровых панянок, белогрудых, светлооких девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями. Казаки, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя». В историческом плане в описании Гоголя нет преувеличения: источники беспристрастно свидетельствуют о подобных жестокостях и ожесточении, причем взаимном и многократном. К слову сказать, и принадлежность к православию, вопреки утверждению фильма, не всегда спасала от сабель запорожцев: когда гетман Сагайдачный явился в годы Смуты с 10 тысячами запорожцев возвращать трон Рюриковичей королевичу Владиславу, казаки творили страшные жестокости и с единоверцами из Московского государства. Чего стоила одна только осада захолустного городка Михайлова. Упорствующих защитников гетман обещал вырезать до последнего младенца, если они не одумаются и не отворят ворота. Городок устоял, жители отбились, однако в летописи Михайлова осада оставила такую зарубку, что его обитатели до самой революции ходили крестным ходом в память о чудесном избавлении от свирепых хохлачей.
Но для Гоголя историческая основа была скорее декорацией. Он творит по законам эпоса, с многократными повторами и преувеличениями. Его запорожцы сродни персонажам Гомера, подтверждавшими свою силу и храбрость потоками крови, пролитой без вины и с виною. Те же законы, помноженные на любовь писателя к Украине, побуждают его превращать в подлинного богатыря любого селянина, родившегося в тот «грозный век». Стоило ведь только бросить клич, как толпы «лыцарей» пополняли казацкие полки, обращая в бегство польские хоругви и татарские орды. Здесь
Гоголь не столь историчен, как в описании действий запорожцев: питаться народными соками вовсе не значит делать из каждого крестьянина богатыря-сечевика. Зато он точен в жанре — все, к чему прикасается его перо, наделяется духом героизма, мифологизируется и поэтизируется: казачество в лице запорожцев превращается в «необыкновенное явление русской силы: его вышибло из народной груди огниво бед».
«Тарас Бульба» стал «Илиадой» с «идеологией» православия и патриотизма. Но, повторимся, «идеология» не была целью для писателя. Это лишь средство ее достижения — палитра с сочными красками для создания эпического полотна. В фильме же все получилось наоборот — вопреки утверждению создателей: «Наш фильм — это эпос, героическая драма из жизни южной части русского народа». Эпос стал средством, а идеология превратилась в цель.
Как такое могло случиться?
Представляется, что подобное было отчасти неизбежно. И не стоит сетовать на «неподготовленность» массового зрителя, отвыкшего от эпических лент. Таковы стереотипы современного восприятия с вполне определенной шкалой ценностей, превращающей идеологию в самодовлеющую вещь первого плана.
Однако авторы фильма в поисках успеха и сами немало поспособствовали подобной подмене. Прежде всего — изменением акцентов в повести Гоголя: при, казалось бы, точном следовании за текстом, в фильме чуть меньше сказано о жестокости казаков и чуть подробнее — о польских; старую жену Тараса убивают поляки — и вот уже в диалог с панночкой вставлены новые слова о смерти матери, и все поступки запорожцев получают оправдание, в котором эпическое произведение не нуждается, а обычная житейская история с обязательной мотивацией чувствует острую необходимость — то справедливое воздаяние «ляхам» за их преступления. Сам режиссер объяснил свое решение желанием придать динамику повествованию: «Мы показываем, что земля подвергается насилию со стороны иностранных захватчиков. Это сильно толкает действие.» О вкусах, как говорится, не спорят. Заметим только, что, во-первых, поляки не «иностранные захватчики» — драматические события развертываются в рамках одного государства — Речи Посполитой. Во-вторых, отступления от Гоголя уже столь велики (прибавьте сюда еще линию Андрия и панночки), что честнее было бы написать в титрах: «По мотивам повести Гоголя».
Перевод повести на язык кинематографа также сыграл свою роль в вы движении на первый план «идеологии». Образный язык Гоголя в большинстве эпизодов оборачивается заурядной картинностью. Авторы фильма, казалось бы, очень точно следуют за повестью, описывая подвиги казаков, под ударами которых ляхи укладываются, как снопы. Но все же в этом видится не былинность, а отталкивающий и грубый натурализм. Особенно ощутимо это в сцене казни Остапа. Вопреки немногословию Гоголя «не будем смущать читателя картиною адских мук», эпизод смущает, и еще как смущает, словно постановщики подозревают своего зрителя в том, что он усомнится в мужестве старшего сына Тараса.
«Художники, извините, должны доставлять людям эстетическое удовольствие», — заявил в одном из интервью режиссер фильма. Наверное, он прав, учитывая современные тенденции развития кинематографа, где важнее зрелищность, чем душа и думание. Но Боже нас упаси от таких, доставляющих «эстетическое удовольствие» зрелищ. Кровь и в самом деле леденеет, но не от восторга перед эпическими героями, а от ужаса перед увиденным.
Утверждают, что талант — это мера. Если это так, то чувство меры изменило постановщикам картины. Где-то прибавили своего, где-то отступили от Гоголя. Изменилась тональность, исказились краски, поменялся смысл — эпическое отошло на второй план, на первый вышли темы православия и Русской земли. Но вовсе не так, как в повести, а скорее в современной версии. «То, что он снял не эпос, видно по реакции людей: почти все, как позитивно, так и негативно относящиеся к фильму, воспринимают данную интерпретацию патриотизма не как историческую реконструкцию, а как нечто вполне применимое к сегодняшнему дню», — подметил в Интернете не оставшийся равнодушным к увиденному зритель фильма.
И здесь самое время вернуться к тому, с чего мы начали. В конце концов, с интеллигентски привычно осуждаемой подменой цели и средств можно было бы примириться, если б не сокровенный вопрос: а что за версию патриотизма предложили зрителю? Какой урок из дважды мифологизированного прошлого вывели?
Единение на почве воинствующего православия?
Нет смысла говорить о невозможности и разрушительности подобного в многоконфессиональном государстве.
Объединение на основе ненависти, долгой и злой памяти с желанием отомстить за прошлое?
Но если подобное и случалось в XVI–XVII веках, когда единая вера и неприятие католичества способствовали сближению гетманщины и Московского государства, то подобное ныне абсолютно неприемлемо. Вековые взаиморасчеты Москвы, Киева и Варшавы тем и характерны, что не поддаются окончательному расчету. Как, впрочем, в случаях со всеми другими государствами, история которых сплелась в тугой, не развязывающийся узел претензий и взаимных обид. Союз по принципу «против кого-то» неплодотворен и бесперспективен. Больше того, он преступен против собственного же народа. Потому формировать историческое сознание, прививая ненависть к одним и льстя другим, безответственно. Мы знаем, к чему это может привести — к звериному национализму.
Осторожности требует даже такой термин, как «Русская земля». Именно в этом случае важно научное знание. Известно, что летописцы долгое время использовали этот термин применительно ко всем землям и княжествам, некогда входившим в состав Древнерусского государства. Но затем его применение вместе с производными от него терминами сузилось. Русскими стали называть себя именно жители южной Руси, Украины. Здесь термин долго бытовал в двух смыслах: в религиозном — «Русская земля» как православная земля, и в этническом — как земля, населенная украинцами. Северо-Восточная и Северо-Западная Русь, стиснутая границами Московского государства, «заселилась» московитами — так стали называть ее обитателей в Белоруссии и на Украине. Впрочем, Рюриковичи, а затем и Романовы, с XVI века стали настойчиво внедрять в повседневность термин Русь, Россия. Сначала политически, как название страны, затем и ее жителей. Так что, сталкиваясь с этим термином, всегда следует задаваться вопросом, какой смысл в него вкладывается.
Это относится не только к прошлому (какую Русскую землю прославляли гоголевские казаки?), но и к настоящему. В фильме «Русская земля» представлена как земля православная, объединяющая и великорусов, и украинцев, и белорусов. Стоит ли удивляться реакции части радикальных украинских политологов, для которых фильм неприемлем не столько художественно, сколько политически? Важнее, впрочем, другой вопрос: как в рамках подобной патриотической версии должны себя чувствовать другие этносы и представители иных конфессий, участвующие в строительстве современной России? Хорошо, если они все же вспомнят, что Гоголь создавал эпическое произведение о казачестве, не преследуя никаких политических целей.