Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских

Юродивый из Иллинойса

Матт Уайтбаг ничем не выделялся среди студентов Мадисонского университета. Он был белобрыс, краснощек, крепкоплеч и сильноног, носил бейсбольную кепку задом наперед и обожал группу «S.C.A.T.», чью забойную музыку крутил на полную катушку до, во время и после лекций. Матт родился и вырос в городе Гретхене на юге Иллинойса. Этот населенный пунктик был основан в середине девятнадцатого века переселенцами из Тюрингии, что объясняло его германо-герловское название. В 1999 году Гретхен насчитывал пять тысяч жителей — цифра для графства Бисмарк, столицей которого он являлся, огромная, хотя для Чикаго, (не)далеко от которого он находился, ничтожная.

С его твердым торсом и низким центром тяжести Матту на заду было писано, что он пойдет в большой спорт. И действительно, здоровенный подросток играл в футбольной команде «Борющиеся Бобры» гретхеновской средней школы. Футбол этот был, конечно, американским. Как парень говорил с провинциальной прямотой, «европейский футбол — спорт для кисок» (если так можно перевести мультивалентный сленговый термин «pussies»). Но, несмотря на атлетизм, Матт, единственный сын единственных родителей, никогда не сомневался, что, когда вырастет, станет фермером и что в будущем его ждут пашня, трактор и щедрые федеральные субсидии. Однако сначала, решил он, следует получить квалификацию в каком-нибудь хорошем сельскохозяйственном вузе.

Как-то парень вышел с папой в поле. Дело было весной; Матту оставалось проучиться в школе год. Отец, немногословный мужчина в застиранных джинсах, сдержанно кивнул, когда подросток сообщил ему о своих планах, и сдержанно сплюнул в генетически модифицированную кукурузу, наливавшуюся соком вокруг да около. Слюна была одновременно отцовским благословением и удобрением.

А над головами Уайтбагов пел-переливался весенней песней генетически модифицированный жаворонок.

Открывавшиеся перед юношей (не)широкие перспективы вдохновили его на вящие футбольные успехи. Жители Гретхена долго помнили финал школьного первенства графства, на котором «Борющиеся Бобры» встретились со «Сражающимися Хорьками» из соседнего города Медхена. За тридцать секунд до финального свистка Матт получил от куартербэка пасс и устремился, виляя между растерявшимися игроками команды-соперника, к задней линии. Он обошел одного защитника, сшиб второго, но тут дорогу ему преградила звезда «Хорьков», двадцатипудовый Майк Злобич. Этому гиганту, которого привезли в Гретхен на специальном грузовике с домкратом, прочили карьеру костолома в Национальной футбольной лиге.

Громадный «Хорек» раскорячился и угрожающе улыбнулся: ему было не в первой наносить тяжелые травмы зарвавшимся нападающим.

Матт не испугался. Он сделал финт направо, на секунду смутив силача, и устремился в промежность между тумбообразными ногами. Пока нервные импульсы путешествовали от глаз Злобича к мозгу, а от мозга — к мышцам, Матт уже пробежал по полосе отчуждения и приближался к местам не столь отдаленным.

Наконец Злобич пришел в движение. Он попытался схватить форварда за шиворот, но тот вырвался, оставив в руке гиганта пук волос и кожи. Борзый «Бобр» набрал скорость, пробежал оставшиеся пятьдесят метров за три с чем-то секунды и бухнулся с мячом за заднюю линию. Стадион взорвался аплодисментами. Матт вскочил на ноги, со всего размаха стукнул мячем по дерну и победно завилял бедрами, как заправский футболист-профессионал.

Три сотни зрителей ликующе ревели, а отец Матта, сидевший в первом ряду трибун, хлопнул себя по колену и промолвил: «Good».[216] В лексиконе папана-лаконика то было высшей похвалой. Меж тем восторг публики возрастал. Несколько старшеклассников подавилось хот-догами, у нескольких старшеклассниц начались родовые схватки. За кромкой поля пышногрудая недотрога Трейси Варлимонт, вместе с другими cheerleaders[217] поощрявшая «Бобров» к победе плясками и скандированием, послала Матту воздушный поцелуй и соблазнительно повела помпонами. То был намек, что после матча, душа и попойки с товарищами звезду футбола ждет то, о чем мечтал каждый гетеросексуал гретхеновской гимназии.

Через месяц Матт окончил школу с дипломом честного четверочника. На выпускной бал, который имел место в банкетном зале мотеля «Hampton Inn», он пришел с Трейси. Влюбленные протанцевали и процеловались всю ночь. Они расстались на рассвете, обещав хранить верность друг другу даже среди оргий и искушений студенческой жизни.

В августе Матт поступил в Мадисонский университет. Выбор его был не случаен: тамошняя кафедра животноводства славилась на весь Средний Запад, а о кафедре почвы ходили слухи аж в Оклахоме. Университет находился в ста милях от Гретхена, так что родители, которых Матт искренне любил, были у него практически под боком. Трейси же решила изучать домашнюю экономику. Она записалась в Prairiepuff College, находившийся тут же в родном городе, так что любимая девушка была у Матта практически под пузом.

Учился парень усердно, каждый день ходил на лекции и злоупотреблял, пожалуй, лишь одним — музыкой группы «S.C.A.T.», смесь рока с рэпом гремела у него в наушниках столь сильно, что к концу первого семестра он немного оглох. С прибытием на кампус футбольная его карьера, правда, кончилась. Тренер университетской команды «Атакующие Бурундуки» отказался взять его в основной или запасной состав, предпочитая накаченных стероидами жлобов честному крепышу из фермерского городка. Как гласит русская пословица, которой Матт не знал, «бурундук бобру не брат». Впрочем, парень нашел себе новое развлечение — конкурсное потребление пива — и достиг на пьяном поприще заметных успехов. В студенческом братстве KΣX, членом которого он состоял, Матт был известен под прозвищем «Grunt»,[218] по причине своеобразных звуков, издаваемых им при опораживании очередной банки «Миллера» или осквернении очередной однокурсницы.

В университете культурные горизонты юноши заметно расширились. Он не только освоил теорию трактора и практику комбайна, но побывал в Чикаго, где взобрался на небо(скр)еб «Sears» и посетил морской зоопарк. С парня постепенно сползал гретхеновский провинциальный глянец: он перестал гладить джинсы утюгом и постригся под звезду кино Киану Ривса.

Добавим, что Матт относился с большой теплотой ко всему живому, особенно телкам, которых любил здоровой фермерской любовью, как положено здоровому двадцатилетнему мужику. При виде их влажных глаз и нежных мордочек у него щемило под ложечкой и даже под гузном. Ему нравилось крепко целовать их в пухлые губки, теребить за мягкие ушки и шептать им телячьи нежности, вдыхая в себя родной животный запах. Первокурсник возился с прелестными созданиями сверхурочно и даже в выходные, часами засиживаясь в кампусном хлеву. Впрочем, это не значит, что он забыл свою Трейси, с которой продолжал поддерживать связь на расстоянии, а иногда и вблизи.

Следует сказать, что не каждый предмет на сельскохозяйственном отделении был сельскохозяйственным. Преподавали там и другие дисциплины, хотя уклон у всех был агро-. На курсе по политологии зерновых Матт узнал, что фермеры из соседней Канады, которую он всегда уважал как родину телекрасотки Памелы Андерсен, составляют подлую конкуренцию честным американским земледельцам, а на курсе биорелигии, что Чарлз Дарвин придумал теорию эволюции по спецзаданию Карла Маркса. «Если кто-нибудь и произошел от обезьяны, то лишь этот псевдоученый и его семейка», — объяснил завкафедрой биорелигии профессор Шенаниган на одной из лекций, чем весьма встревожил слушателей.

Студенческая жизнь пришлась Матту по душе. После усердных усилий в университетской аудитории или университетском хлеву он возвращался в свою комнату на втором этаже братства, покрепче нахлобучивал бейсбольную кепку на крепкую башку, подмигивал плакату с Памелой, висевшему над письменным столом, и включал компьютер. Вуз имел мощный сервер и обеспечивал студентам скоростное подключение к Интернету, благодаря чему они могли серфовать по вебу, как им заблагорассудится, — что многие из них и делали. Матт, например, питал слабость к сайтам артистической фотографии, на которых можно было посмотреть портреты в жанре «ню» любительниц и профессионалок. Иногда он проводил всю ночь у мерцающего экрана, созерцая соблазнительные снимки и скачивая самые стильные для своей коллекции. Дело его молодое! А утром он брал быстрый душ и как ни в чем ни бывало шагал на занятия.

Как-то рыская по сети в поисках портретов Памелы, студент наткнулся на сайт www.blondeswithballs.com. Там он увидел фотки Анны Курниковой — кстати, вполне приличные, — и прочитал, что звезда Уимблдона любит ходить в музеи, помогать беспризорным детям и читать романы про любовь.

Матт расчувствовался.

Прошло несколько недель, в течение которых он посетил сотни сайтов с сотнями снимков сотен субреток, но ничто не могло изгладить образа светловолосой спортсменки из памяти студента. В его жизни произошел перелом. Он сорвал со стены плакат с Памелой и на его место наклеил новый, с Анной. Плакат был поэтичен. Богиня корта оглядывалась на камеру, одновременно вынимая из трусиков теннисный мячик, с тем чтобы произвести прелестную подачу.

Лежа на кровати — в наушниках гремел «S.C.A.T.», — Матт часами любовался своей виртуальной пассией, сосредоточив на ней фанатический взгляд, и ему начинало казаться, что оглядывается она именно на него. One of these days,[219] фантазировал юноша, он познакомится с русской теннисисткой, быть может спасая ей жизнь от арбитра-убийцы или чеченского террориста, болеющего за сестер Уильямс. Анна полюбит его, оставит большой спорт, и они поселятся в маленьком домике в Гретхене. Там он будет выращивать генетически модифицированную кукурузу, а она заниматься домашним хозяйством и рожать детей (как понимаете, в семейной сфере Матт был традиционалистом).

Парень даже сочинил красавице письмо, которое отправил на адрес ее фэн-клуба:

Дорогая Анна! Меня зовут Матт Уайтбаг, хотя друзья прозвали меня «Ворчун». Я учусь на втором курсе Мадисонского университета. Моя специальность сельское хозяйство (вот так сюрприз!). Я тебя увидел на вэбе, и ты мне очень понравилась. До нашей встречи я ничего не знал о теннисе, зато теперь это мой любимый вид спорта. Между прочим, я тоже когда-то был спортсменом, но теперь я студент. У меня такое чувство, что мы с тобой хорошо знакомы. Мне кажется, это неспроста. Я бы хотел встретиться с тобой лично, когда ты не слишком занята соревнованиями. Ты когда-нибудь была в Иллинойсе? Правда ли, что ты помолвлена? Если да, то не волнуйся: для настоящей любви нет препон.

С уважением,

Матт «Ворчун» Уайтбаг.

P. S. Ты любишь кукурузу?

Хотя в течение семестра Матт написал Анне штук двадцать таких писем, ответа на них не последовало. Впрочем, это юношу не смутило. Он решил, что его послания перехватывает Анин бойфренд, певец Энрике Иглесиаз, ревнивый, как все мужчины-латины. О романе поп-теннисистки с поп-звездой он знал из сплетен на вэбе. Но слащавый Энрике, считал Матт, ему не конкурент: куда испанскому гугнивцу угнаться за иллинойским фермером!

Вскоре студенту захотелось ближе познакомиться со страной, где рождаются прекрасные девушки типа Анны, мячиками которой он бредил от утра до утра. Юноша решил записаться на курс русской цивилизации. Его, как гласило расписание, преподавал — вы угадали — профессор Роланд Герберт Спенсер Харингтон фон Хакен V.

То есть — я.

Уже на первой лекции Матт обомлел. Стоявший за кафедрой человек разительно отличался от покрытых пестицидами преподавателей сельскохозяйственного отделения. Прекрасные густые волосы, ниспадающие каштановой ниагарой на широкие плечи, шелковая рубашка «Forzieri», серебряные «Gucci» на тонком, но мускулистом запястье… Среди студенток Мадисонского университета бытовало мнение, что после смерти Джима Морисона я был единственным мужчиной западного мира, который мог ходить в кожаных брюках, не вызывая смеха. И действительно, панталоны «Roberto Cavalli» облегали мои ноги столь скульптурно, что Матт поперхнулся.

Потек семестр.

Днем юноша ходил на семинары по семенам и коллоквиумы по колоскам, а когда куранты в башне над университетским почтамтом отбивали без четверти четыре, пересекал кампус и через литые ворота, украшенные изображениями латинских, греческих, славянских и иных литер, входил в Здание Иностранных Языков. Здание представляло собой башню из розового рассветного кирпича и формой напоминало кукурузный початок. Матт поднимался на третий этаж, в светлую просторную аудиторию, наполненную светлыми просторными лицами, протискивался сквозь груди студенток и усаживался на свое обычное место в первом ряду. Вокруг него раздавалось девичье щебетание, волновались и трепетали блузки, да и сам Матт, надо признаться, чувствовал возбуждение, хотя и чисто мужского порядка.

Но вот через открытое окно слышен бой курантов: бинг-бонг, бинг-бонг, бинг-бонг, бинг-бонг. По залу еще носится эхо последнего удара, как туда вхожу я, спокойным силовым шагом направляюсь к кафедре и улыбаюсь студенческой публике. Я встаю под плафон, беру микрофон. Неторопливо обвожу синими серьезными глазами ряды слушателей и начинаю рассказывать про Россию и русских.

Пока я преподавал, в аудитории то и дело раздавались страстные стоны студенток. Даже кое-кто из мужской половины класса временами терял над собой контроль и крякал от восторга. Из-за звуковых помех Матт подчас не мог расслышать моего голоса, тем более что, как читатели уже знают, вследствие усиленного слушания музыки группы «S.C.A.T.» был туговат на ухо.

Следует отметить, что на занятиях я использовал в качестве учебных пособий не только литературные произведения, но также сувениры, симфонии, скульптуры, картины и даже блюда русской национальной кухни. Бывало, сыграю на электрогитаре транскрибированный мною этюд Скрябина, а вслед за этим исполню сольный танец из какого-нибудь балета Дягилева. Неудивительно, что на каждой лекции зал кишел слушателями!

Однажды я принес в класс покрытую салфеткой тарелку и, интригующе подмигнув, поставил ее на стол. Студенты подались вперед. Парни и девушки замерли от любопытства. Я погасил все лампы, направил на стол луч прожектора и несколько минут молча постоял над таинственной тарелкой, нагнетая на аудиторию напряжение. Парни и девушки вконец оцепенели от наплыва эмоций. Затем ловким жестом (в свете прожектора сверкнули «Gucci») убрал салфетку и воскликнул: «Ta-ra!»[220] Студенты увидели продолговатый коричневый предмет, похожий на личинку насекомого, но размером побольше. В зале вкусно запахло. «This is what is known as a pirozhok»,[221] — объяснил я своим гарвардским голосом и добавил, что испек это слоеное изделие, начиненное классической капустой, специально для сегодняшней лекции. Она будет посвящена роли пищи в романах Толстого. Включив в помещении свет, с мягкой улыбкой сказал: «Когда госпожа Харингтон бросила меня на произвол судьбы, я был вынужден заняться домашним хозяйством». Женская половина аудитории возмущенно вздохнула. Я объяснил, что очень даже неплохо готовлю и в свободное от занятий наукой, гирями и любовью время с удовольствием вожусь у плиты, несмотря на существующее в русской культуре табу на присутствие мужчины в кухне. «Впрочем, что это я все о себе, — пожурил я сам себя, — пора вернуться к нашей теме». Я взял в руки указку, ткнул ею в пирожок и попросил класс прокомментировать его форму. Волонтеров ответить на вопрос не нашлось: не так-то просто высказать свое мнение перед семью сотнями однокашников и, самое главное, перед взыскательным педагогом, обладавшим репутацией умнейшего человека Никсонвиля. «Не напоминает ли он вам фаллос?» — подсказал я. Ребята с облегчением закивали. «Архитектоника данного объекта свидетельствует о центральности мужской доминанты в до- и попетровской России», — заключил я и тут же на глазах у всех съел свое творение.

Студенты сглотнули слюну, а с ними и Матт.

День за днем, неделя за неделей я рассказывал и рассказывал, причем, что особенно потрясно, не по бумажке, а из головы. Мои свободные научные импровизации расширяли кругозор слушателей, открывали им глаза на особенности как России, так и других стран. Среди ребят распространилось мнение, что профессор Харингтон — гений. Матт не мог с этим не согласиться. Захваченный интересным предметом, он все глубже погружался в реалии русской литературы и истории. В течение пятидесяти минут лекции парень прилежно заносил мои слова в тетрадь, иногда по причине глухоты переспрашивая соседей, а затем приходил к себе в братство и зубрил учебный материал. Надо сказать, я выдавал его в таких огромных количествах, что Матт еле успевал все запомнить.

На первом экзамене юноша написал сочинение, свидетельствующее о том, что мои лекции не прошли для него даром.

За эту работу я поставил парню «В—», то есть четыре с минусом (минус был за излишнюю лапидарность).

Благодаря лихорадочной работе интеллекта Матт усвоил, что в России — стране, чудесным образом находящейся одновременно к востоку и западу от коварной Канады, — в сказочные доисторические времена жили Базилиск Прекрасный, Владимир-Красноармеец Солнца и Иванушка-идиот. В последующие, уже исторические периоды на национальной культурно-политической арене действовали фигуры более реальные типа царя Бориса Гуда и крестьянского лидера Стефана Рейзина. В начале восемнадцатого века Петр Великий прорубил топором — национальным орудием труда и убийства — окно в Европу, и Россия прославилась на Западе своими писателями. Эти классики литературы описывали сложности человеческих отношений внутри и вне семьи, изумляя читателей вольными женскими и безвольными мужскими образами. Матту особенно запомнился следующий сюжет, который он изложил на втором экзамене. Очаровательная Лара Ларина, обливаясь слезами и щами, изменяет Евгению Онегину и его братьям Карамазовым из-за трагической любви к Омару Шарифу в роли доктора Живаго, расстрелянного Иосифом Грозным в первые годы перестройки. Она бросается под поезд «Москва — Петушки», но тут из облаков к железнодорожной трассе пикирует прекрасная Маргарита, выхватывает Лару из-под колес паровоза и успешно сватает ее к дяде Ване, он же Иван Никифорович, он же Иван Ильич.

На сей раз Матт получил В+ (плюс был за излишнюю детальность). Под отметкой я начертал комментарий: «Mad, but not bad».[222] Этими небрежно набросанными словами парень дорожил до дрожи в душе.

Как-то я рассказал студентам историю про святого по имени Василий.

Шубный шок — белый снежок

Однажды пятьсот лет тому назад Василий шел по одной из улиц столицы-голубицы. Дело было в декабре, но он чувствовал себя тепло и уютно, ибо на нем была лисья шуба, подаренная ему богатым патроном (в Московском царстве права животных охранялись плохо). Ходить одетым Василий не привык, так как предпочитал дефилировать нагишом, причем не только в теплое время года, но даже зимой. А стужи в средневековой России бывали почище никсонвильских!

(Смех в зале.)

Дело было на святках, и по пути Василий повстречал ряженых. Те вздумали приколоться к богато одетому прохожему. Один из них лег на заснеженную мостовую и притворился трупом, а его товарищи обступили святого и стали просить у него денег на похороны. Василий спросил, мертвец настоящий или поддельный. Когда ряженые соврали, что настоящий, он размашистым фольклорным жестом скинул с себя шубу, укутал ею лежащего и сказал:

— Буди отныне мертв навеки.

Тепло одетый ряженый и вправду скончался.

— Заруби этот урок себе на носу, — сказал Василий мертвецу, а затем спокойно и обнаженно пошел туда, куда надо.

По классу пробежал шумок: студентам показалось, что святой был злой.

— Василий не имел чувства юмора, — объяснил я.

Студенты ойкнули. Один только Матт не ойкнул, а обрадовался, ибо тоже не обладал этим чувством.

Но самое главное, из лекции парень усвоил, что Василий был юродивым, с которого взятки гладки — святки или не святки. Как я объяснил ахающей аудитории, «юродивый трудолюбив, ленив, разумен, безумен, он благолепно кощунствует на стыке церковной и народной культур, умиляет и возмущает зрителей, ставит их своими парадоксами в тупик и, таким образом, направляет на ложный путь истины».

Моя мысль поразила воображение юноши, и он старательно занес ее в блокнот.

После лекции Матт подошел ко мне. Вокруг моей высокой мускулистой фигуры сияла стайка симпатичных студенток. Парень дождался, пока я раздам всем автографы, и взволнованно спросил: может ли американец из Иллинойса, не знающий русского языка и не верящий в Бога, стать юродивым?

Серьезный вопрос, заданный этим краснощеким здоровяком, мне понравился. Я погладил подбородок характерным жестом и сказал:

— И может, и не может.

— Я не понимаю, профессор.

— Я тоже. Впрочем, отрадно видеть молодого человека с кругозором, простирающимся за пределы штата, а то и Штатов.

Парень польщенно побледнел: в университете я был известен как взыскательный преподаватель, не кидавший комплиментов на ветер.

— Жаль, что юродство не существует в наших краях, — сказал юноша, когда его лицо вновь приобрело обычный кирпичный оттенок.

Я кивнул. Мне понравилось, что студент так близко принял к сердцу тему лекции.

— А ведь этот феномен, — Матт произнес научное слово с особым смаком, ибо выучил его лишь недавно, — мог бы помочь Иллинойсу стать духовным центром Среднего Запада, а то и подымай выше — всей страны!

— Даже если юродство еще не внедрилось в Иллинойс, Иллинойс можно внедрить в юродство, — отозвался я.

У Матта упала челюсть.

— Ух ты!

— История учит, что Божьим человеком мог стать не только подданный Московского царства, но даже чужеземец.

— Профессор, скажите мне, что вы не шутите!

— О нет — то есть да. Вот пример. Один из предшественников св. Василия, св. Прокопий Устюжский, в молодости был вовсе не Прокопием, а немецким купцом. Как-то в конце тринадцатого века он приехал в Новгород, чтобы делать феодальный бизнес, но тут, вернее там, его озарило. Прокопий стал иноком, юркнул в юродивые и утек в Устюг. В этом городе он обличал местных жителей в многочисленных пороках на неплохом русском языке.

— Ух ты!

— Конечно, подавляющее большинство юродивых были коренными московитами, но дискриминации по национальному принципу ни в старой царской, ни в новой демократической России в этой сфере никогда не наблюдалось.

Ошеломленный юноша раскрыл рот и попытался что-то сказать, однако у него ничего не получилось. Но если язык студента был парализован, честные черты его пришли в движение и выразили непонятную ему самому радость.

— Кстати, как вас зовут? — спросил я, с интересом наблюдая за мимикой собеседника.

— Матт Уайтбаг.

Я приветливо посмотрел на парня.

— У вас хорошее, честное имя. Носите его с гордостью, ибо оно созвучно русскому слову «мать».

Под воздействием нашего разговора с юношей начали происходить необратимые изменения умственного и духовного порядка. Он теперь постоянно чувствовал некое внутреннее беспокойство, некую тягу к чему-то далекому и истерзанному. Студент продолжал посещать занятия на сельскохозяйственном отделении, но без прежнего увлечения. Он стал реже ходить к телкам. Хотя забойная музыка группы «S.C.A.T.» продолжала громыхать у него в наушниках, парень уже не балдел от ее бита. Песни «Му Girlfriend Is a Doggie Stylist»[223] и «Hey Но’ and a Bottle of Cum»,[224] которые когда-то заставляли Матта дрыгать членами и уходить в сказку, теперь оставляли его со странным чувством неудовлетворенности. В голове у него вертелись мои слова: «Mad, but not bad».[225] Юноша нередко ловил себя на том, что в мыслях он далеко-далеко, в чудесной и экзотической земле к востоку-западу от Канады, нагой, босой, косматый, волочащий цепи и болтающий какую-то тарабарщину, причем на чистом русском языке. Другими словами, его все больше тянуло к альтернативному стилю жизни уличного или площадного юродивого.

А на заветном плакате Анна Курникова по-прежнему огладывалась на него, зазывно и иностранно…

В первый день последнего семестра двадцатого века Матт выскочил из здания братства и направился к высотному розовому початку, блестевшему на горизонте. Там на третьем этаже, в комнате № 3135 жил и работал — точнее, работал, но не жил, — я, профессор Роланд Харингтон.

Матт шел записываться на славянское отделение. За лето он твердо решил стать юродивым, с тем чтобы, во-первых, всемерно развить свой человеческий потенциал, а во-вторых, впечатлить прекрасную Анну. Юноша понимал, что его мечта осуществится, только если он выучит язык и поселится в России, причем не в гостинице, а где-нибудь в подвале или подворотне. Днем он будет ошиваться на паперти, собирая милостыню в уцененных рублях и копейках. Ему придется общаться с простыми людьми, причем некоторые будут над ним смеяться и измываться, а другие жалеть его и уважать. Однажды среди толпы прохожан он увидит красивую длинноногую девушку в теннисной юбочке. При виде ее светлого лица и косы он возопит и воссияет. Услышав истовые крики, девушка подойдет к нему, умильно улыбнется и осыплет его долларовыми бумажками с портретом Франклина, а то и Гранта.

— Анна — манна! — загадочно заголосит Матт и сунет банкноты куда подальше в знак пренебрежения к материальным ценностям.

Спортсменка спросит его, откуда он такой-сякой. Они разговорятся. Между ними начнется дружба, сперва невинная, а потом и винная (они будут пить шардонне). Анна станет навешать Матта, сначала по утрам на паперти, а потом по вечерам в подворотне. Она полюбит его. После одного особенно страстного визита парень предложит ей руку и сердце. Она скажет да. Матт станет первым в истории юродивым, соединившим свою судьбу с профессиональной теннисисткой. Он увезет Анну в Гретхен и заживет там с нею душа в душу. В течение недели Матт будет вкалывать на комбайне, трудиться на тракторе, а по уикендам юродствовать у молельного дома секты «Первая церковь Христа-Фехтовальщика» рядом с универмагом «K-Mart». Правда не на паперти — ибо таковой там не имеется, а на сектантской парковке.

Мечты юности… Кто из нас не испытал их волнующего очарования?

Пока Матт шагал к Зданию Иностранных Языков, он гадал, сможет ли научиться говорить по-русски, как профессор Харингтон, который по слухам шпарил на нем лучше самого Путина, и что скажет отец, когда узнает о решении сына бросить сельскохозяйственное отделение. О том, что скажет отец, когда узнает, что Матт стал юродивым, причем в бывшей «империи зла», он предпочитал не гадать.

В славянском офисе все было необычно, от десятков матрешек, поделок и шкатулок, которыми были уставлены все горизонтальные плоскости помещения, до клубов табачного дыма, густо висевших в воздухе, несмотря на тотальный административный запрет курить на территории кампуса.

Парень подошел к столу, за котором сидела дама с мрачным, но милым выражением лица. То была секретарша Янка, личность на отделении легендарная, если не мифическая. Уроженка Чехии, в 1968 году покинувшая родную страну по неведомым Матту политическим причинам, она эмигрировала в Никсонвиль благодаря содействию американских спецслужб и с тех пор бессменно работала в университете, в последние годы на славянском отделении. Все бумажные дела, бюджет, расписание курсов держались на хрупких, но хрустких плечах (секретарша имела привычку ими щелкать) этой уже немолодой женщины. Хотя Янка не знала ни слова по-английски, преподаватели и студенты любили ее за нелюдимость и общительный нрав. Те профессора, которые говорили по-чешски — впрочем, таких не было, — частенько садились напротив ее стола и болтали с симпатичной секретаршей о погоде, о политике, о семейном.

У Янки было два сына, прижитые ею от одного из предыдущих начальников отделения. Как часто бывает с матерями из Центральной Европы, Янка души в них не чаяла. Оба парня окончили Мадисонский университет несколько лет назад и теперь работали в Чикаго. Один был брокером, другой сталкером. Гордая родительница рассказывала всем кому не лень о бизнес-успехах первого и секс-преступлениях второго.

— Dobrý den,[226] — угрюмо, но весело сказала Янка при виде Матта.

— Huh?[227]

— Máte přani?[228] — злобно, но ласково спросила Янка.

Матт знаками объяснил, что желает перейти на славянское отделение. Объяснение отняло более часа, ибо секретарша не понимала студента, а студент — секретаршу. Наконец он изложил суть своей просьбы. Янка принялась вводить необходимую информацию в компьютер, то и дело сверяясь со словарем. Время от времени секретарша задавала Матту по-чешски вопросы, на которые время от времени он не отвечал. Как можно было ожидать, в силу языкового барьера процедура регистрации сильно затянулась. Наступил обеденный перерыв, но Янка продолжала стучать по клавиатуре компьютера и шелестеть бумагами. Сидевший перед ней краснощекий парень чем-то напоминал ей младшего сына-маньяка, и она твердо решила помочь Матту поменять учебную специальность.

Наконец все было готово. Юноша держал в руках лист с расписанием курсов русского языка, которые ему предстояло прослушать. Большинство из них преподавал некто господин Вальдшнеп.

— Что это за человек? — спросил студент секретаршу. Его съедало любопытство о том, кто будет учить его читать и писать на языке Василия Блаженного.

Из жестов Янки и ее чрезвычайно чешской речи он понял, что Вальдшнеп человек неплохой, хотя себе на уме.

Матт поблагодарил секретаршу, поочередно приставляя руку ко лбу, губам и сердцу, как герой фильма «Синбад семи морей». Будучи незнаком с чужими национальными традициями, он полагал, что так говорят спасибо все иностранцы.

В ответ Янка холодно, но душевно улыбнулась и хрустнула плечом.

— Na shledonou.[229]

Матт понял, что может идти. Он бросил взгляд на настенные часы в форме космической станции «Мир» (сувенир, подаренный секретарше отцом ее детей). Они показывали полпятого. Он провел в славянском офисе целый день…

На следующее утро студент направился в комнату G 48 в подвале Здания Иностранных Языков, где господин Вальдшнеп вел начальный курс русской грамматики.

А. Г. В

Альфред Генрихович Вальдшнеп, сухопарый мужчина с высоким лбом, родился на берегу Балтийского моря в маленькой стране, несколько раз появлявшейся и исчезавшей в течение двадцатого века. Как многие жители тех краев, привыкшие со времен Ливонского ордена к частой смене властей и национальности, Вальдшнеп был полиглотом. Он говорил на языке Шекспира с акцентом à la Донатас Банионис, а на языке Пушкина с акцентом à la Чарлз Бронсон. И еще одна подробность: правый глаз у него был карий, а левый — черный. Но, несмотря на окулярный колорит, Вальдшнеп был неженат и бездетен. Добавим, что он носил — даже в сорокоградусную иллинойскую жару — двубортные костюмы покроя «бравый бюргер» и тяжелые черные ботинки, похожие на чугунные утюги.

В Никсонвиле Вальдшнепа знали все. Преподаватель русской грамматики был, можно сказать, достопримечательностью города в силу следующей своей привычки. Каждый вечер он выходил из своего дома на Триффид-стрит с облезлым пуделем и совершал моцион по кампусу. Причем, вместо того чтобы вести собаку на поводке, хозяин держал ее под мышкой. Однокурсники Матта со свойственной подросткам испорченностью исходили в спекуляциях о природе отношений преподавателя с псом. Даже кое-кто из студенток позволял себе по этому поводу хиханьки да хаханьки…

На уроках у Вальдшнепа Матт, который, как мы знаем, был до спазм серьезен, сидел стабильно, смотрел умильно и зубрил посильно. Но хотя учился он с угнетающим упорством и нередко удостаивался гортанной похвалы наставника за усердие, иностранные слова упорно отказывались лезть ему в голову. К середине семестра парень начал подозревать, что Вальдшнеп преподает ему вместо русского какой-нибудь язык похлеще, например латышский или лифляндский. Лежа на кровати после очередной многочасовой зубрежки, Матт смятенно смотрел на плакат с Анной и пытался понять, есть ли у него основания для тревоги.

После месяца сомнений и содроганий он отправился ко мне за советом.

Встреча студента с его кумиром произошла, когда на кампусе было темным-темно и тихо-тихо, ибо мои приемные часы начинались в полночь.

Комната № 3135, в которой я обретался, разительно отличалась от кабинетов других профессоров. Когда Матт вошел ко мне, он обомлел. Бронзовая статуя какого-то генерала в треугольной шляпе, портрет кудрявого мужчины с одухотворенным лицом, персидский ковер, бледный лунный диск, плавающий в черном квадрате окна… Эти детали вызвали в памяти парня ассоциации с некими строками из некоего романа, которого он, впрочем, не читал. Мистические воспоминания о непрочитанном вкупе с близостью к харизматическому Харингтону привели Матта в крайнее напряжение. Лицо его побледнело, волосы встали дыбом, в глазах потемнело, горло пересохло, тело покрыла испарина, ум зашел за разум, душа ушла в пятки.

Я указал шокированному студенту на стул и ободряюще нахмурился, приглашая его на откровенность. Вертя в руках бейсбольную кепку, Матт начал рассказывать о своих тревогах.

Когда он умолк, я утешил его интимным воспоминанием.

— Если у меня возникает какая-нибудь проблема, я повторяю русское двустишие, которому в детстве научила меня мать.

— Мы таких слов еще не проходили, — признался парень.

Я понимающе усмехнулся.

— В переводе эти строки звучат примерно так:

Матт обомлел. Он никогда не интересовался поэзией, и имена муз Эрато, Калиопы и Полигимнии — богинь разных ее жанров — были ему неведомы. В комнате № 3135 студент впервые в жизни услышал стихи. Они привели в движение такие струны его сердца, о существовании которых Матт даже не подозревал.

Я посоветовал парню повторять процитированные мною строки, в первом или втором варианте, при каждой неудаче и незадаче.

В этот момент струившийся в окно лунный свет драматически иллюминировал мои черты.

— Клянусь, что всегда буду так делать! — воскликнул юноша, с восторгом глядя на меня.

В заключение я заверил Матта, что господин Вальдшнеп знает, что говорит.

— Слушайте его, затаив дыхание, ибо вы можете услышать удивительные вещи, — сказал я, прежде чем закрыть за студентом дверь.

Ночная встреча имела для парня самые благоприятные последствия. Вдохновленный поддержкой человека, к которому он питал безграничное уважение, Матт удвоил учебные усилия. После уроков он регулярно оставался в подвальной комнате G 48 и получал от Вальдшнепа консультации. Преподаватель усаживался рядом с Маттом, отечески клал ему руку на колено и объяснял про существительные среднего рода или частицу «бы». По совету Вальдшнепа парень теперь обращался к приятелям исключительно по-русски, чем вызывал у них сильное раздражение. Кое-кто из них даже обзывал его дураком или психом, но Матт только радовался — ведь предстать в глазах мира безумцем было его целью.

Насчет удивительных вещей, которые Матт мог узнать от Вальдшнепа, я тоже оказался прав. Гортанный грамматист, воодушевленный энтузиазмом студентов, все чаще игнорировал план занятий и выдавал им информацию на самые разные темы — главным образом связанные с его собственной личностью. Все мы любим поговорить о себе! Обыкновенно эти экскурсы начинались, когда преподаватель произносил или писал на доске какое-нибудь русское слово, вызывавшее в его мозгу цепь автобиографических ассоциаций. Тут в его разноцветных глазах зажигался огонь, жесткие черты смягчались, и он растекался мыслию то туда, то сюда. Конечно, делал он это не по-русски, а по-английски, иначе студенты ничего бы не поняли.

Однажды Вальдшнеп объяснял спряжение глагола «учиться». Только он написал на доске предложение «Я учусь убивать», как в голове у него что-то щелкнуло, и он начал рассказывать следующую историю.

Встреча с интересным человеком

В 1942 году наша семья переехала в Германию. Мне было двенадцать лет. Мы жили в Берлине, где я ходил в обершуле имени Антона Дрекслера. Занимался я с увлечением, никогда не шалил. Немецкие педагоги знали, как поддерживать в классе дисциплину!

Однажды директор собрал всех нас и объявил, что завтра школу посетит доктор Геббельс. Нам велели ознакомиться с его речью о тотальной войне, опубликованной в газете «Völkische Beobachter». Я, честно говоря, не знал, что это за доктор и о какой войне говорил он в своей речи. (Тут Вальдшнеп развел руками и на лице его выразилось недоумение шестидесятилетней давности.)

На следующий день во время урока математики к нам вошел доктор Геббельс в сопровождении многочисленной свиты. Он оказался смуглым коренастым брюнетом и немного прихрамывал. Я сразу же сообразил, что наш гость — лесной ариец.

— Сэр, а что это такое?

— Матт, ты задал очень хороший вопрос. Сейчас объясню.

Тысячи лет тому назад междуречье Рейна и Эльбы кишело дикими и кровожадными азиатскими кочевниками. Многие древние германцы были вынуждены скрываться от них в дремучих лесах. На протяжении веков эти лесные жители приспособились к окружающей среде и приобрели соответствующий телесный камуфляж. Они стали маленькими, темными и черноволосыми, дабы их не было видно во мраке первобытной чащобы. Таких арийцев мы называем лесными, в отличие от арийцев полевых, расовые признаки которых выражены не только внутренне, но и внешне. Возьмем, Матт, к примеру тебя. Цвет твоих волос светлый, я бы сказал, пшеничный. Я сейчас их погладил и обнаружил, что они на ощупь шелковистые. Опять же, в коже у тебя практически нет меланина, поэтому она такая белая. Конечно, когда ты не краснеешь, как в настоящую минуту! Все это говорит о том, что ты — полевой ариец.

— Понятно, сэр.

Доктор Геббельс, который представился как рейхсминистр пропаганды, провел с нами беседу. Он выступал весь урок и всю перемену, и очень занимательно. Помню, рейхсминистр сказал, что тотальная война окончится тотальной победой Германии. Как показала история, он ошибался, но слушать его было любопытно. В заключение он подчеркнул, что наш долг как школьников — это хорошо учиться, с тем чтобы в будущем служить рейху. Здесь доктор Геббельс был, безусловно, прав.

Ребята, повторяйте за мной по-русски: «Я учусь, ты учишься, он учится…»

Надо сказать, что Матт занимался языком не только у Вальдшнепа. Три раза в неделю он посещал уроки разговора, которые вела Людмила Кирилловна Булганина, пухлая старушка, похожая на добренькую Бабу-Ягоду. Людмила Кирилловна оказалась в Америке вследствие странного стечения обстоятельств.

А. К. Б

В 1993 году по моей просьбе администрация университета пригласила троюродную внучку писателя Фаддея Булгарина прочитать курс лекций об этом видном враге Пушкина. Оформляя приглашение, тогдашняя секретарша отделения вместо фамилии «Булгарина» по ошибке всюду написала «Булганина». В результате университет выписал из Москвы не Людмилу Кирилловну, троюродную внучку продажного литератора, а Людмилу Кирилловну, троюродную племянницу советского маршала. Секретаршу уволили за некомпетентность (на ее место пришла Янка), а госпожа Булганина осела в Никсонвиле и поступила к нам на службу как преподаватель русского языка на неполной ставке.

Увы, ставка была более чем неполная, вследствие чего старушка подрабатывала лекциями о маршале. Николай Булганин был известен тем, что в 1955–1958 годах занимал пост Председателя Совета Министров СССР. Кроме того, он был последним членом Политбюро, носившим бороду.

Темы докладов Людмилы Кирилловны были всегда неинтересными: «Маршал Булганин — победитель над фашистской Германией», «Маршал Булганин и покорение целины», «Маршал Булганин и разработка Семилетнего плана развития народного хозяйства на 1959–1966 гг.», «Маршал Булганин и советская программа космических исследований». К счастью, она была разительно похожа на бывшего премьера, до бородки клинышком включительно, что привлекало к выступлениям профессиональной племянницы (не)здоровый интерес. Добавлю, что, несмотря на разницу в наци(ональности) и политических взглядах, Людмила Кирилловна находилась с Вальдшнепом в прекрасных отношениях. По субботам старосветские преподаватели ходили в кампусное кафе, где пили эспрессо и обменивались воспоминаниями, а также сетовали на безыдейность нынешней молодежи. В знак дружбы Людмила Кирилловна даже связала свитер для пуделя, а также для Вальдшнепа.

Благодаря стараниям преподавательской пары к концу учебного года Матт знал до 20 глаголов и столько же имен существительных и прилагательных. Попутно он собирал материалы, которые могли бы ему помочь на его будущем поприще. Студент листал английские переводы романов Достоевского и Толстого, выискивая описания боголюбивых дураков. С лупой в руке изучил репродукцию картины Васнецова «Боярыня Морозова», на которой убогий босоногий бродяга с истовой нежностью взирает на одноименную фанатичку. Матт даже прослушал песенку юродивого Иваныча из оперы Мусоргского «Борис Годунов»:

Следует сказать, что желание юноши стать юродивым носило характер не религиозный, а, скорее, культурологический. Его родители, люди тревожные и набожные, принадлежали к уже упомянутой мною секте «Первая церковь Христа-Фехтовальщика», но Матт был агностиком и пацифистом. Сам он этого, впрочем, не знал, ибо слов таких никогда не слышал. Попросту говоря, ему импонировал стиль жизни Василия Блаженного, который я столь красочно описал в памятной лекции «Шубный шок». Парень тоже хотел обличать прохожан в грехах и при личной встрече клеймить власть предержащих, например мэра Гретхена Сэма Топлинку или — подымай выше — самого губернатора штата Иллинойс Рода Благоевича.

Мечтательно глядя на плакат с Анной Курниковой, Матт фантазировал, что садится в свой старенький «Понтиак» и едет по 74-му шоссе в Нью-Йорк. Там он предстает перед бывшим президентом Клинтоном в лохмотьях, а то и без, и орет ему в лицо страшные слова правды:

— You did have sex with that woman, Ms. Lewinsky![231]

В ответ Клинтон беспомощно бормочет:

— It depends what the meaning of «Ms.» is.[232]

Конфронтацию показывают по телевидению, о ней пишут в газетах. А у себя дома Анна, лежа в наполненной душистой пеной ванне, открывает номер журнала «Sports Illustrated» и с вожделением рассматривает фотографии, на которых лохматый, вопящий Матт похож на концертного Курта Кобейна, а сконфуженный Клинтон — на Элвиса в Лас-Вегасе.

На третьем курсе Матт начал интенсивные тренировки в расчете приобрести квалификацию юродивого к началу весеннего семестра. Хотя ходить голышом, как Василий, парень не смел — университетская полиция была строга и сажала стрикеров в кутузку, — он носил минимум одежды, которая состояла из порванных сзади и спереди джинсов и истерзанной майки. Ноги, по причине стужи и грязи, были не босые, а во вьетнамках, но до подошв стоптанных. На занятиях Вальдшнеп с интересом рассматривал покрытое пупырышками тело студента и время от времени отечески его обнимал, пытаясь передать ему свое преподавательское тепло.

Впрочем, в отличие от неряшливых феодальных дураков Матт с чисто американской прилежностью продолжал уход за телом. Каждое утро он мылся-брился, а затем умащал румяное среднезападное лицо одеколоном «Chaz», плодородные среднезападные подмышки дезодорантом «Brut», а широкие среднезападные ступни тальком «Johnson’s Baby Powder». Не отказался Матт и от машины, в рассуждении, что с ней ему легче будет дурачиться по территории Иллинойса и смежных штатов. И наконец, парень продолжал хранить верность Анне Курниковой. Как мы знаем, в решении студента объять альтернативный стиль жизни сыграл роль не только безумный юношеский идеализм, но и романтическое желание покорить сердце спортсменки. Хотя Матт знал, что в жизни Анны уже есть мужчина — тот самый певец, — студент был уверен, что? когда перед ней встанет необходимость выбрать между латинским любовником и американским юродивым, сердце подскажет ей, как поступить.

А у себя в хлеву на другом конце кампуса забытые телки потерянно мычали и поводили хвостами…

Итак, внешностью, речью и поведением Матт теперь разительно отличался от остальных обитателей кампуса. Все чаще продавцы отказывались впускать его в магазины, а вышибалы в бары, особенно после того, как он разобрал велосипеды братьев по братству KΣX и облекся их цепями на манер вериг.

К парню начала приглядываться полиция. Кексовцы тоже смотрели на Матта косо, и не только по пьянке.

— You’re crazy, man,[233] — не по-братски орали ему братья, когда парень поднимался к себе в комнату, гремя велосипедными веригами.

Конечно, именно такого рода оскорбления Матт жаждал услышать. Чем чаще кексовцы обзывали его сумасшедшим, тем больше он балдел от радости.

Thank you, Dad![234]

В последних числах ноября юноша приехал в Гретхен по случаю Дня Благодарения — праздника, на который по американской традиции собирается все семейство, чтобы сказать мерси за хороший урожай и съесть фаршированную индейку. В доме Уайтбагов индейка была не покупная, а своя, кровная и, конечно, генетически модифицированная. Размером птица была с малолитражную машину «Geo» или «Kia», и накормить ею можно было прорву прожорливых фермеров.

И действительно, на праздничный обед к Уайтбагам съехались родственники со всей округи. Тут были дядя Рассел, известный в Гретхене скандальным образом жизни (он был дважды женат), кузины Мишель и Рошель, с которыми Матт в детстве играл в гинекологов, и тетушка Дороти из Медхена, о которой в семье ходили слухи, что она вовсе не Дороти и даже вовсе не тетушка.

Когда Матт позвонил в дверь бревенчатого дома на Хилл-стрит, отец принял обросшего парня за хипаря из Чикаго и захлопнул ее у него перед носом, да с такой яростью, что вся улица вздрогнула. Озадаченный студент снова нажал на кнопку звонка. Не говоря ни слова — старый фермер, как всегда, не бросал слов на ветер, — отец снял со стены винтовку «М-16», с которой осенью охотился на оленей, и навел ее на топтавшуюся у порога лохматую фигуру.

От шока Матт потерял дар (русской) речи, убрал волосы с лица и сказал:

— Hi, Dad.[235]

Папан узнал Матта, но опять ничего не сказал и лишь сплюнул в генетически модифицированный газон. Но затем его обветренное лицо смягчилось, и он повел винтовкой — входи, мол, сынок, в дом родной.

В силу произошедших с Маттом изменений семейный праздник прошел в большом напряжении. Картина обеда напоминала сюрреалистический вариант известного полотна Нормана Рокуэлла «Freedom from Want».[236] Во время молитвы перед едой, которую читал его младший братик Грег, Матт бренчал веригами и ковырял пальцем то в индейке, то в себе. Когда отец принялся разрезать птицу, он заорал во всю глотку, как будто тот режет его самого по живому мясу. На всем продолжении трапезы юноша обращался к родителям, родственникам и даже индейке исключительно по-русски. Впрочем, несмотря на выкрутасы, он отдал должное благодарственным блюдам, хотя отказывался пользоваться столовыми приборами и ел руками да ногами.

К концу обеда Матт совсем разошелся. Он выхватывал куски повкуснее из тарелок соседей, причем делал это языком. К (не)счастью, язык был столь длинным, что в развернутом состоянии вытягивался сантиметров на тридцать. Дяди, тети, кузены и кузины шарахались от извивающегося мокрого мускула, которым парень рыскал по блюдам и бокалам. Иногда в стремлении слизнуть особенно лакомый кусок язык пытался проникнуть в чужой рот. Тетушка Дороти едва не подавилась от такого покушения, а маленький Грег недоумевающе спросил у мрачно молчавшего отца:

— Dad, why is Matt French-kissing me?[237]

Папан все посматривал на висевшую на стене винтовку, но сдерживал себя в рассуждении, что День Благодарения — праздник не только семейный, но и религиозный, почему пролитие крови было бы сейчас неуместно. Одна только госпожа Уайтбаг с готовностью открывала рот и нежно выплевывала сладкий кус сыну на язык. Тихая и трепетная душа, никогда в жизни своей не выезжавшая из Гретхена, она решила, что ее мальчик по студенческому делу свихнулся с голода, и надеялась, бедняжка, таким образом его утешить.

Временами Матт прекращал питательный процесс и дурачился по-другому.

— Анна, Анна, на каких кортом играет? — вопрошал он, не взирая на падежи и лица. При этом он шарил под стулом, под столом и даже внутри индейки, якобы в поисках теннисного мячика.

После ужина господин Уайтбаг сказал Матту, что желает видеть его в дровяном сарае. Там родитель не раз стегал сына в детстве ремнем за школьные проказы. Но даже в этом достопамятном месте парень продолжал балакать по-своему. «Вошка, матрешка, хосанна, Анна», — истово бормотал он, пока папан, скупо цедя слова, пытался выяснить, что же такое с ним происходит.

Все же из сарайного разговора господин Уайтбаг понял, что его сын бредит Россией. Фермер напрягся. Странности в речи и поведении Матта, решил он, результат коммунистического «промывания мозгов». Это папана опечалило, но не удивило. Радетель Рональда Рейгана, он считал университеты рассадниками антиамериканских настроений и глумливого гомосексуализма. И хотя Матта едва ли можно было обвинить в первом или даже во втором, в глазах реакционного среднего западника его русская речь и застольные языческие эксцессы представляли собой состав политического преступления.

Пока госпожа Уайтбаг с тетей Дороти мыли на кухне посуду, а остальные члены семейства дремотно переваривали благодарственный обед перед экраном телевизора, господин Уайтбаг позвонил в ФБР и в обычной своей немногословной манере сообщил, что у него сын — коммунист. Однако скучающий голос на другом конце провода ответил, что коммунизма в мире больше не существует, и посоветовал найти парню хорошего психотерапевта.

Папан повесил трубку. Помолчал. Снял со стены винтовку, приложил к щеке приклад и прицелился на фотографию Матта, стоявшую на буфете. Но потом сплюнул, одноэтажно выматерился, повесил винтовку обратно и отправился в гостиную смотреть с остальными членами семьи музыкальный фильм «Seven Brides for Seven Brothers».[238]

Ночью в кровати господин Уайтбаг поделился с женой тревогами за сына, причем наплыв родительских эмоций сделал его более разговорчивым, чем обычно.

— Я виню университет. Профессора, известно, большие греховодники.

— Ну почему? Люди они ученые, а это значит, что вся сила у них в мозгах, а не в другом месте.

Фермер фыркнул.

— Эти бездельники живут за счет налогоплательщиков и растлевают американскую молодежь. Какой прекрасный был парень!

— По-моему, Матт очень похудел, — всхлипнула мать.

— Если бы президентом сейчас был Рейган, наш сын не чокнулся бы, — сердито заключил фермер и завалился на бок — разумеется, правый.

На следующее утро Трейси Варлимонт пришла на Хилл-стрит проведать старого бойфренда. Но вместо того, чтобы встретить ее двусмысленными шутками и приглашением провести часок-другой у него в комнате, Матт смутил ее веригами, горящим взглядом и смесью русских и английских слов:

— Приветик, цветик! Anyone for tennis?[239] Я буду Матт, ты — Анна!

Трейси ответила, что играет не в теннис, а в кегельбан, печально повела грудью и ушла домой.

В воскресенье Матт обнял мать, поклонился папану и поехал на своем «Понтиаке» обратно в университет. Он знал, что покидает родной городок надолго, ибо стезя юродства, по которой он теперь следовал, вела совсем в другом направлении.

Семестр подходил к концу, нужно было готовиться к экзаменам. В классе Вальдшнепа каждый студент должен был сделать доклад на тему «Моя будущая профессия», причем по-русски. Строгий учитель с характерной точностью предупредил ребят, что оценка за экзерсис составит 29,04 % финальной отметки.

Матт вышел отвечать к доске одним из первых. Старательно выговаривая иностранные слова, он изложил свои планы на будущее. Чтобы нагляднее объяснить природу избранной им профессии, парень даже показал однокашникам репродукцию картины Васнецова.

В заключение Матт сказал, объяснительно гремя велосипедными цепями:

— Я хочу стать юродивым, чтобы сделать нашу планету лучше и демократичней.

После звонка преподаватель попросил юношу остаться.

— Отличный доклад.

— Спасибо, сэр, — смутился студент.

Вальдшнеп взял Матта за бицепс и отечески его пощупал.

— Неплохо, неплохо…

Вскоре после этого на парня свалился тяжкий удар. Братья по братству не по-братски потребовали, чтобы он в течение суток очистил комнату. Матт сложил компьютер и остальное имущество в картонный ящик, свернул плакат с Анной в рулон и побрел в единственное место, где надеялся найти себе приют, — Здание Иностранных Языков.

Там парень поселился на славянском отделении, в аспирантской комнате, куда его впустила уже знакомая нам секретарша Янка. Чадолюбивая чешка с материнской теплотой отнеслась к убогому студенту. Увы, в помещении не было ни постели, ни раскладушки, поэтому Матт вынужден был спать на полу. Он свил себе гнездо под угловым столом, принадлежавшим Бренде Магрудер. Эта старожилка отделения уже 30 лет писала диссертацию об образах растений в романе Леонова «Русский лес». Однако Бренда теперь больше нянчилась со внуками, чем с литературной зеленью, что и позволило Матту справить новоселье там, где раньше находились ее ноги. Плакат с Анной, все так же свитый в рулон, служил ему подушкой.

Днем Матт бродил по опустевшему кампусу, брякая веригами и бормоча под нос русские глаголы движения и покоя (даже в каникулы он продолжал работать над языком). Из баров, в которых студент когда-то бездумно коротал время, до него доносились обрывки нового суперхита группы «S.C.A.T.» «Happy Christmas Motherf*****s!».[240] Слова о собравшемся вокруг рождественской елки семействе, пусть и исполненные глумления, вызывали в памяти счастливые воспоминания детства.

Несмотря на бытовые трудности, Матт по-прежнему старался быть чистоплотным. В субботу, следуя русской традиции, он устраивал банный день, благо в здании никого не было. В мужском туалете третьего этажа парень раздевался донага, попеременно погружал части тела в раковину, наполненную горячей водой, и хлестал себя предварительно сорванными с кампусных берез ветками. Потом пробегал мимо двери славянского отделения, на котором по причине каникул висела надпись «Z technických důvodů zavřeno»,[241] мчался по лестнице вниз и, как был голый, кидался в близлежащий сугроб. От тепла его тела в сугробе образовывалась дырка на манер матки, в которой Матт корчился минуту-другую в позе зябнущего эмбриона. Затем посиневший парень выскакивал оттуда с каким-нибудь жалобным криком и шлепал обратно к себе под стол. Единственным сувениром его прежней беззаботной жизни была бейсбольная кепка, которую юноша продолжал носить задом наперед, хотя она жутко износилась, и козырек, раньше задорно торчавший над крутым маттовским затылком, теперь грустно свисал вниз.

Я не раз спотыкался о потрепанную фигуру будущего юродивого, когда ночью шел к себе в кабинет на приемные часы или просто так, поработать.

— Как мне дальше жить? — однажды спросил Матт в мою удалявшуюся по коридору спину.

— Go East, old boy,[242] — ответил я, как полагается мудрому наставнику, загадочно.

Матт провел бессонную ночь под столом у Бренды, размышляя о моих словах и пытаясь угадать скрытый в них смысл. Утром он пришел в славянский офис и попросил Янку скачать с веб-сайта российского посольства в Вашингтоне бланк туристической визы. Через пару часов секретарша поняла, чего хочет от нее этот милый, хотя и немножко оборванный студент, так напоминавший ей сексоида-сына, и выполнила его просьбу.

Матт продал «Понтиак», снял со счета все оставшиеся деньги и купил билет на самолет в Москву одной из восточноевропейских авиакомпаний помельче. Он закопал заветный плакат с Анной у памятника Ричарду Никсону на центральной лужайке кампуса и послал родителям письмо, в котором сообщил, что бросает университет и едет в Москву стажироваться как юродивый. Письмо, правда, было написано по-русски, поэтому папа с мамой ничего из него не поняли.

Перед отъездом Матт зашел к Вальдшнепу попрощаться. Старый учитель дал ему наказ.

— В Москве одевайся потеплее. А то я смотрю ты вечно ходишь растрепанный.

— Я постараюсь, — вежливо сказал сумасшедший студент.

— И за девушками не бегай, не к лицу это молодому человеку.

— Юродивым не полагается, — ответил Матт. — Он не посмел открыться преподавателю, что влюблен в Анну Курникову.

Вальдшнеп отечески потрепал парня по щеке.

— Счастливого пути!

Горькая судьбина юродивого Матта Уайтбага из Гретхена, штат Иллинойс, в первопрестольной столице русской

В Москве Матт поселился в гостинице «Космос» напротив ВДНХ в рассуждении, что лучше погрузиться в роковые реалии русской жизни не сразу, а стадиями. И действительно, сперва юродивый стажер с трудом ориентировался в большом незнакомом городе. Российскую государственную библиотеку он принял за новое здание рейхсканцелярии (о котором много слышал от Вальдшнепа), а станцию метро «Октябрьская», куда бегал греться, за подземный филиал Кремля. Гуляя по зимним улицам, парень пытался выглядеть по возможности несчастнее, хотя велосипедные вериги, к которым он был так привязан, больше на нем не гремели. Матту пришлось оставить их в чикагском аэропорту, так как авиакомпания отказалась признать их ручной кладью. Юноша мог только сожалеть, что по недомыслию оковал ими нижние, а не верхние конечности.

Матт хотел найти себе место (богослужения), с тем чтобы ошиваться на паперти, как подобает профессиональному юродивому. У себя на лекциях я рассказывал, что когда-то в Белобетонной церквей было сорок сороков, но теперь, Матт решил, их было лишь сорок. Наконец юноша нашел на свой взгляд подходящий храм. Новый и блестящий, он стоял на берегу Москва-реки и выглядел очень престижным. Но только парень разодрал на груди майку, желая смутить прохожан истерзанным видом, как из-за амвона вышел охранник с автоматом и обещал его расстрелять, если он не уберется отсюда известно куда (Матту вспомнился папа). К тому времени юноша, несмотря на глухоту, уже неплохо понимал блатную московскую скороговорку, столь сильно отличавшуюся от балтийского русского языка Вальдшнепа или партийного — Людмилы Кирилловны. Man благоразумно, вернее безумно, отбил автоматчику поклон и обратился в бегство. К несчастью, в момент, когда парень поник головой, с него свалилась бейсбольная кепка. Поднять ее под дулом автомата он не решился. Так американец стал простоволосым — правда, лишь до поры до времени.

А вообще Man начал осваиваться в городе. Выбора у него не было — деньги кончились, и он больше не витал в «Космосе». Днем юноша рыскал по центру в поисках подходящей паперти, а ночи проводил в туннелях метро станции «Октябрьская», на которую смотрел как на свой home away from home.[243] Будущий Божий человек стал настоящим бомжем!

Прошел год. В Москве вновь наступила зима. Стужа в столице стояла суперстрашная, но Матт бодро топал по заснеженной Белобетонной в своих вьетнамках, иногда выкрикивая: «Anyone for tennis?»[244] Хотя замену конфискованным веригам он так и не нашел, на голове у него теперь красовался прекрасный алюминиевый чайник. Юноша утащил его летом из буфета храма Христа Спасителя в момент, когда тот самый злой охранник проверял документы у группы иногородних паломников. Матт носил чайник, как раньше бейсбольную кепку, задом наперед. Металлический колпак был наглядным свидетельством того, что он крепко вошел в роль.

Парень пытался быть преследуемым. При виде милицейских патрулей он высовывал длинный язык и делал им неприличные жесты, но стражи порядка почему-то никогда его не останавливали, предпочитая шмонять прохожан посмуглее. Дети тоже не дразнили его обидными словами и не бросали в него камнями. Когда Матт подходил к стайке московских гаменов, они в лучшем случае от него убегали, а в худшем просили жвачку. В надежде, что подвергнется жестоким детским издевательствам, американец начал ошиваться около школ.

Но сколько штатник ни шкодил перед школьниками, результатов не было никаких! Матт был обескуражен таким к себе невниманием, ибо из произведений русских писателей знал, что малолетки всегда глумились над юродивыми с особенной, изощренной жестокостью. «Надо стараться быть еще неприкаяннее», — говорил себе он и безумствовал пуще прежнего. Но где бы он ни шлялся и ни кривлялся, Матт продолжал хранить верность прекрасной Анне, как некий полоумный паладин.

Где-то после новогодних праздников парень решил, что пора попробовать альтернативные варианты трудоустройства. Слоняясь по столице, он частенько проходил мимо знаменитого здания со знаменитой четверкой бронзовых коней на фронтоне и каждый раз вспоминал мои лекции о значении Большого театра в русской культуре.

В хмурое январское утро Матт уселся на полу в станции «Октябрьская» и вынул из-за пазухи кусочек плаката с Курниковой, оставленный им себе на память. На кусочке был виден овал одной из Аниных прелестей…. Парень погладил прелесть, вытащил из уха карандаш и начал водить им по оборотной стороне кусочка. Он писал прошение в Большой театр на своем теперь уже вполне адекватном русском.

Многоуважаемый господи директор!

Я очень люблю Ваш труп. Прошу принять меня в него. Я — американский юрод. В Мадисонский университет я майорирую в агрикультура, а потом русский язык и литература. Великий профессор Роланд Харингтон говорит: «Пошел отсюда на восток». Я пошел.

Я могу играть Иваныч в опера «Борис Годунов», если другой поет. Тоже я могу играть американец, если Вы показываете мюзикл. Моя другая квалификация: я имею язык, который очень длинный и как рука.

Я знаю, Ваш театр самый Большой в мире. Я хочу быть самый большой юрод в мире. Наверное, мы можем быть большой вместе!

С уважением,

Матт Уайтбаг, юрод

Ответа, к сожалению, не последовало — быть может, спекулировал Матт, потому что на письме отсутствовал адрес отправителя.

За январем, как часто бывает в Москве, последовал февраль, а парень все шатался по Белобетонной в прямом (он был безумно голоден) и переносном смысле.

Однажды юноша увидел стройного мужчину, мчащегося по мостовым и мостам Москвы. У Матта екнуло сердце: то был я.

Парень подумал, что в моей фигуре что-то величественное, можно сказать, царственное. Ему вдруг стало ясно, что скоро все будет о’кей и он сможет наконец вдоволь наюродствоваться.

Юноша устремился за мной, скрипя вьетнамками по снегу.

— Профессор Харингтон! Профессор Харингтон!

Я затормозил — парень поразился, какое ровное у меня дыхание, — и сказал:

— А, Матт Уайтбаг — американский юродивый. Я вижу, ты последовал моему совету и поехал туда, где алеет заря.

— I am wrong, but I am strong! — радостно процитировал Матт.

— Как всегда!

— Да, сэр.

— Не зови меня «сэр».

— Как же я должен обращаться к вам?

— Зови меня «Ваше Величество».