Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских

Мой трагический брак

Женщина, с которой я расписался, едва не разбила мне жизнь. Эта коварница — как сейчас помню, ее звали Сузан — училась у меня на семинаре по русской философии, где обладала лучшими ножками. Она положила на меня глаз уже в первый день семестра. Поняв, что одной смазливостью меня не совратишь, прелестница решила блеснуть старательностью. На занятиях первой поднимала юбку, чтобы ответить на вопрос профессора! Но я был стоек и даже не моргал, когда ее икры искрились у меня под носом.

Тогда красотка решила соблазнить меня хитростью.

В тот роковой день Сузан сидела на стуле как-то особенно возбужденно. Она то поправляла прическу, то ворот платья, и грудь ее вздымалась выше, чем обычно.

Пока она ерзала, я объяснял студентам про влияние Ницше на Горького. Только я сказал: «Идеи автора „Also Sprach Zaratustra“[53] оставили свой след на внешнем облике Максима, позаимствовавшего усы у Фридриха», — как декольте девушки зашевелилось, и из него выползло что-то пестрое.

Я присмотрелся. То был маленький попугай с кривым клювом, похожий на Ясера Арафата.

— Какой прелестный пэт! — воскликнул я.

— Это мой новый друг, — улыбнулась Сузан. — Я купила его, чтобы он составлял мне компанию. Мне хотелось иметь рядом со мной милое существо, о котором я могла бы заботиться.

— Как его зовут?

— Кадавр.

— Тьфу тебе!

— Я назвала его в честь «Философии общего дела» Федорова. Вы так интересно нам про него рассказывали на прошлой неделе.

Видимо, кличка была намеком на человеческие трупы, которые по смелой мысли философа когда-нибудь да будут вращаться на околоземной орбите в ожидании лучших дней.

— Профессор, вы не против, если Кадаврик посидит со мной на семинаре? Я живу одна-одинешенька, и мне не на кого его оставить. — Изумрудные глаза Сузан налились слезами. — Мой малыш очень тихий, он никому не помешает. А дома он будет повторять мне ваши лекции вашим же голосом!

Я, конечно, согласился, не подозревая о коварных планах семинаристки.

Каждый день Сузан приходила на занятия вместе с попугаем, уютно сидевшим у нее за пазухой. Иногда, впрочем, он вылезал оттуда и карабкался по ее бюсту, чем приводил в движение мужскую половину класса.

Прошел месяц. Кадавр стал как бы почетным участником семинара и иногда подавал (мой) голос во время дискуссий.

— Ваш пэт весьма неглуп, — заметил я однажды Сузан.

— Спасибо, профессор, вы очень добрый.

— Наверное, он требует за собой тщательного ухода. Как часто вы чистите его клетку?

— А он не живет в клетке. Кадаврик такой деликатный, что я никогда бы не стала держать его за решеткой.

— Где же он спит?

Зеленоглазка только этого и ждала.

— В кровати со мной.

— Вы не боитесь его раздавить? — ахнул я.

— Ну что вы, профессор. Я всегда сплю обнаженной, так что если ночью случайно касаюсь какого-нибудь его перышка, то сразу же это чувствую и переворачиваюсь на другой бок.

В своем воображении я перенесся туда, куда не надо, и моя горячая хакеновская кровь забурлила.

Я пал.

Девушка из среднезападной семьи (отец — фискал, мать — страховой агент), Сузан была польщена, что профессор был ею прельщен. Она охотно отдавалась мне в университетских контекстах: кабинете, библиотеке, туалете. Но от сеансов страсти на дереве столов и линолеуме полов у меня начала ныть спина. Мне захотелось перенести наши встречи в более комфортабельные условия.

В ответ на предложение провести ночь у меня дома Сузан заявила, что в принципе согласна.

— Но только если ты урегулируешь наши отношения.

Эти слова меня насторожили.

— Пожалуйста, объясни мне свою мысль.

— Кровать — поле деятельности молодоженов. Пока ты не попросишь моей руки, я не могу заниматься с тобой любовью под пуховиком на матрасе. Делать так значило бы, что я должна пойти против своих глубоких нравственных убеждений.

— Мать мою! Сузан, я же считаюсь сыном кафедры. Рано мне еще думать о конжугальных кандалах! Придвинься ко мне, моя милая, и я покажу тебе любовный класс, пусть даже на этой скромной скамейке (наш разговор происходил на кампусной лужайке).

И действительно, несмотря на труд и блуд, ни одна морщина не безобразила тогда мои светлые черты. Впрочем, как и сейчас. Воззритесь: мои поры чисты до сих пор. Причем без гормонов из эмбрионов! Зато дома на чердаке у меня висит фотография, сделанная лордом Сноудоном, где я похож на Кита Ричардса двадцать первого века.

Так или иначе Сузан ударилась в слезы. Прелестница продолжала рыдать и до, и во время, и после.

После пяти недель плача я уступил ее мольбам с характерной для альфы-мужчины добротой к слабой, сопливой женщине.

— Ладно уж, Сузи, быть тебе моей благоверной.

— Мерси, милый!

Матушка попыталась убедить меня отложить брак и подержать аспирантку в любовницах хотя бы пятилетку, но тут дала о себе знать моя сила воли.

— Хочу любить на мягком! — крикнул я.

Накануне свадьбы мать имела с Сузан беседу, в которой посоветовала ей следовать примеру Китти Толстого, Кроткой Достоевского, Душеньки Чехова и других жертвенных жен русской литературы.

Затем матушка поговорила со мной.

— Почему твоя девица все время улыбается? — спросила она, опрыскивая дезодорантом кресло, в котором до этого сидела невеста.

Я откинул волосы со лба характерным жестом.

— Наверное, она стеснялась, и от этого ее рот исказила гримаса вежливости. Некоторые люди, например японцы, ощериваются в ситуациях, где им не смешно, а страшно.

— Да она просто истеричка!

— Ты преувеличиваешь.

— Не знаю, не знаю. Я ей говорю: «Решение моего сына вступить с вами в брак — это трагедия», а она ухмыляется.

— Может, это манеризм?

— Боже мой, Роланд, какой ты наивный!

— Я потерял наивность вместе с невинностью.

— Не об этом речь. Я хочу, чтобы ты услышал, как эта каракатица вела себя со мной. С твоей матерью!

— Dites-moi, ma petite baby mère.[54]

— Ну хорошо, мисс Сузан, говорю я ей, раз вы хотите выйти за моего сына замуж, подумайте о том, какими должны быть ваши приоритеты в семейной жизни. Трепещите над Роландом! Убейте своих родителей, убейте детей, убейте себя наконец, но чтобы у него все было хорошо! Ужин чтоб был на столе, а дом в чистоте. Если не умеете готовить, объясняю, то надо научиться. Путь к сердцу Роланда лежит через его пищевод. Помните, что любовь мужчины быстро исчезает, но аппетит остается. Так что бросьте университет, советую, у вас теперь будут дела поважнее. Сядьте за поварские книги — этим вы, быть может, спасете ваш опрометчивый брак. А она смеется, представляешь? Ты ей скажи, чтобы она бросила свои штучки. Если уж ей удалось поймать первородного фон Хакена-Харингтона, то пусть радуется, но про себя.

— Конечно, maman.

— А не то я сотру улыбку с ее лица!

— Серьезно?

— И еще. Помни, что ты разбил мое сердце.

— Разве можно такое забыть?

— Я прекрасно понимаю, чем эта трясогузка тебя прельстила. Но раз она столь много для тебя значит, ты должен поставить себя так, чтобы она доставляла тебе усладу даже если она в плохом настроении. Даже если у нее приступ мигрени, изжоги или радикулита!

Рассуждения родительницы показались мне резонными.

— Будь в постели покорная, а на кухне проворная, — сказал я Сузан в день свадьбы. Суженая обещала, что рада стараться. И действительно, сперва она была очень отзывчивой на ласки своего страстного супруга. «Ты моя царевна-либидо», — ворковал я ей на радостном русском языке, которым мы пользовались, чтобы скрыть от окружающих суть конжугальных контактов.

Сузан, надо сказать, была суперароматная. Она прыскалась духами «Hypnotic Poison», которыми у нее пах пах, прическа и даже попугай. По ночам я вдыхал пьянящий диоровский запах, и даже пронзительные крики и комментарии Кадавра, кружившего над нами в самые сокровенные секунды, не могли вывести меня из сказки семейного счастья.

Первый месяц был медовый, но второй — бедовый. Оказалось, что Сузан не понимала моей сексуальности, моей интертекстуальности. Полдня она проводила болтая по телефону с подругами — видимо, лесбийками, как часто бывает среди женщин. Более того, молодоженка отнюдь не бросила аспирантуру, а продолжала слушать курсы, в том числе мои. Между нами возник конфликт. Если я не награждал Сузан пятерками, она устраивала сцены тут же в классе перед студентами, а потом пилила меня в супружеской кровати, с которой я когда-то связывал такие большие надежды. Жене вторил злым голосом Кадавр.

Я впал в фрустрацию.

Вдобавок супруга, иссушенная феминизмом, готовить не хотела и не умела, поэтому я должен был заказывать блюда из ресторана на дом. Сплошное брюшное несчастье! Цитирую грустный график: понедельник — китайская еда, вторник — итальянская, среда — тайландская, четверг — мексиканская, пятница — индийская, суббота — сандвичи. А в воскресенье идем к Джеку Мак-Гольдстийну в гости, чтобы не грохнуться с голоду.

Брак обряк. Мы спорили и ссорились, опускаясь до брутальной брани, до ранящих ругательств.

— Ах ты американская сухарка, — корил я Сузан, — тебе никогда не понять эмоций моих внутренностей, моей славянской селезенки!

— А ты не уважаешь женских нужд, не то что мои подруги, которые гораздо чувственнее вас, грубых мужчин.

Житейские и животные коллизии!

Впрочем, я еще не был готов захолоститься и поэтому решил спасти наши отношения. Однажды вечером — это было в понедельник, мы только что отужинали вон-тонами по-кантонски и курицей «ни-хао» — я проникновенно посмотрел на супругу.

— Сузи, хочу прочитать тебе стихотворение.

Сказано — зачато. За какой-нибудь год жена произвела на свет двух сыновей. Старшего в честь меня назвали Роландом. Цитирую его имя целиком: Роланд Герберт Спенсер фон Хакен Харингтон VI. Младший тоже носит силовое имя: Танкред Рихард Вагнер фон Хакен Харингтон I.

Итак, после нескольких лет преподавания в Мадисонском университете я имел супругу, пару отпрыщей и высокий социальный статус в нашем академгородке. И тут группа коллег во главе с Мак-Гольдстийном выдвинула меня кандидатом на пост члена муниципального совета.

Я не стал отнекиваться: шиша в ширинке не утаишь! Так я пошел в небольшую политику.

Началась избирательная кампания — как всегда в Америке сенсационная, суматошная, скандальная. Любящие студентки облепили Никсонвиль плакатами с моим силовым портретом: я в растерзанной от мощной мускулатуры майке выжимаю штангу в 250 килограмм. Под портретом надпись: «Rol Harrington says: I’ll lift you up, Nixonville!»[55] (Мак-Гольдстийн посоветовал мне сократить имя с шести до трех букв из соображений попюлизма). Моя кандидатура привлекла большое внимание, о ней шумели соседние города Шампейн, Декейтур, Нормал, судачили в Чикаго. Накануне выборов газета «Никсонвиль куриер» опубликовала про меня статью под заглавием: «PARENT, PROFESSOR, POLITICIAN: НЕ HAS PERFORMED EVERY JOB WITH DISTINCTION».[56]

В отличие от остальных кандидатов, долдонивших про дырки в дорогах и важность водосточных труб, я оперировал понятиями глобального масштаба. На уличных митингах предлагал академгорожанам вдохновляющее видение будущего.

Цитирую.

Речь перед американскими избирателями

Дорогие никсонвильцы! Мир вступает в эпоху, чреватую чрезвычайными чудесами. Мы, люди современности, должны мыслить метатрадиционно и выкинуть ветхие мифы двадцатого века в непотребное место. Говоря конкретно, пришла пора экспроприировать муниципальный пенсионный фонд. Я предлагаю использовать его в новых, я бы сказал футуристических целях. Вместо того чтобы выплачивать бедным старикам и старухам мизерные, а потому бесполезные пенсии, давайте арендуем на эти деньги эскадру авиалайнеров «Боинг-747». Мы наполним самолеты авантюристами, туристами, артистами. Гигантские стальные птицы полетят в Россию. Там их смелые и талантливые пассажиры отремонтируют сломанную инфраструктуру, построят стратегические деревни и военные поселения, проведут концертные гастроли. Иными словами, создадут новую постсоветскую цивилизацию. Цветы и деревья, пересаженные из садов нашего зеленого города, обогатят разреженную атмосферу бывшего СССР кислородом. Разбитые российские просторы превратятся в парк! А у нас в городе мой грандиозный проект даст стимул экономике, разрядит демографическую бомбу.

Друзья, мы воздвигнем за тридевять земель отсюда новый Никсонвиль!

Увы, в который раз Weltgeist[57] подвел Россию. Городские выборы состоялись в ноябре 1992 года, одновременно с президентскими, и победа Клинтона над папой Бушским повлекла за собой мое поражение. Подобно Уинстону Черчилю и Шарлю де Голю, я познал неблагодарность ветреного электората.

Тем временем брак хирел. Когда Танкреду — нашему младшему — не было еще и года, в доме Харингтонов разразилась супружеская война.

Вот как это произошло.

Однажды захожу к жене в кабинет и вижу, что она сидит за компьютером, а Кадавр сидит у нее на голове. Сбоку от принтера колыбелька с маленьким Танком, который держит в пухлой пясти бутылку с желтоватой жидкостью.

Я вспомнил свое счастливое молочное младенчество и возмутился.

— Сузан, где твой бюст? Его крутизна и белизна тешили мужа, пускай теперь потешат сына. Вымя да положь!

— Я не собираюсь быть твоей дойной аспиранткой.

— Танку всего десять месяцев. С медицинской точки зрения он является — подчеркиваю — грудным младенцем.

— Подумаешь!

— Ты ему мать или кто?

— Отстань, мужлан!

— Фигушки!

Встревоженные родительской перебранкой, Кадавр и Танк подали голос — попугай крикливый, младенец плаксивый.

Но жену это не смутило.

— Роланд, у меня нет времени для пустых разговоров. Я готовлюсь к выступлению на собрании гендер-товарок, где мы будем обсуждать вопрос об угнетении женщин в современном обществе, — прошипела свирепая сушка, продолжая барабанить во все пальцы по клавиатуре компьютера.

— S. O. S., O. K.?[58] — вырвался у меня стон, но Сузан и бюстом не повела.

Даже матушка, которой я побежал жаловаться, не смогла убедить невестку снять лифчик сына младшего ради.

Известно, что, когда супругов начинают раздражать привычки или части тела друг друга, всему делу каюк. Вспомните Анну Каренину, которая после знакомства с Вронским начинает разглядывать уши мужа. Их оттопыренность отвращает героиню от Алексея-мужа и толкает ее к Алексею-любовнику. Как будто у того не было ушей!

После окологрудного конфликта я стал замечать, что в момент смеха или секса жена показывает зубы аж до десен. Мне вспомнился предбрачный матушкин комментарий на сей счет, и я удивился ее прозорливости. Каждый раз, когда я теперь встречался с Сузан, я нарочно смотрел ей в рот и невольно содрогался.

Последствия были вот какие. Пока супруга недописывала курсовую и недокармливала Танкреда, я проделал дырку в заборе и начал в нее суваться. За забором простирался злачный беспредел, альтернативный мир страсти. В этом мире я был как прекрасный разноцветный фазан, фланирующий в окружении стаи амурных фазанок, — шестидевяток, сосулек, аналитичек.

Не брак, а бардак!

Под утро я возвращался в семейный дом с блуждающим, блудливым взором, ощущая свой срам и одновременно гордясь им. Затем начинались конжугальные разборки.

— Задержался в библиотеке, — врал я супруге, — ты не представляешь, как много я работаю над очередной монографией.

Сузан закатывала глаза и укоризненно трясла детьми, взывая к моей совести, а затем била о пол сервиз «Portmeirion» — свадебный подарок матушки. В заключение мы расходились по своим комнатам, а Кадавр, каркая, клевал осколки.

Но однажды, вместо того чтобы крушить посуду, жена схватила колыбельки с сыновьями, завернулась в синий плащ «Burberry» и исчезла на все времена.

Началась эпопея развода. Сузан натравила на меня ядовитого адвоката, надеясь заграбастать дом, капиталы и даже несчастный «Бьюик». Но я отказался сдаться перед грабительницей. На процессе в никсонвильском городском суде выступил с оправдательной речью, которая морально подавила подлую профессоршу.

— Если госпожа Харингтон будет требовать алименты, я напишу книгу про первую жену Петра Великого, — угрожающе сказал я.

Сузан побледнела от страха, ибо как вечная студентка-славистка хорошо знала семейную историю знаменитого императора. Правда, суд все равно заставил меня дать ей мешок денег, якобы на воспитание детей. Выписывая бывшей суженой чек размером с бюджет Зимбабве, я гордо произнес:

— This is a small price to pay for freedom from femdom![59]

Но даже после неправедного брака я отказался пойти в мизогинисты. Не все девы дщери дьявола! Замечу, что подобное понимание слабосильного пола редкость среди мужчин.

Сколько ночей провел в постбрачном трансе, разглядывая портрет, который висит над моим камином. Парижское кафе, юная блондинка… Ланиты-персики, нога любви… Такой пятьдесят лет тому назад уличный художник изобразил матушку. Тогда она даже в самых сокровенных своих фантазиях не могла предположить, что ей предстоит зачать, проносить и произвести на свет меня.

Будучи дворянкой-эмигранткой, зачитывавшейся Алдановым, матушка не жаловала советскую литературу. На книжных полках нашего замка вы бы не нашли классиков соцреализма! Впрочем, некоторые избранные произведения членов Союза писателей она все-таки не включила в свой index librorum prohibitorum,[61] например стихи Щипачева про любовь и романы Кожевникова про шпионов.

В этой связи расскажу про памятный урок, который матушка преподала мне еще в период пуберитета. И тогда и потом ее нотации не раз спасали меня от жизненных ошибок, если не считать женитьбы на коварной аспирантке. Но — первый брак комом.

Мудрость матери

Однажды родительница усадила шестнадцатилетнего меня на свои стройные колени (мы всегда были близки) и завела задушевный разговор.

— Роланд, я знаю, ты часто думаешь о сексе.

— Но maman, я чист перед вами.

— Не волнуйся, сынок, у всех Хакенов горячая кровь. Это наша фамильная черта.

Я томно прикрыл глаза.

— Скоро ты будешь взрослый. Коли встретишь девицу, с которой тебе захочется войти в связь, вели ей прочитать вслух следующий отрывок. Выражение лица и голоса твоей пассии покажет, каким будет ее поведение как в кровати, так и на кухне.

Я заразительно рассмеялся.

Мать взяла с кофейного столика толстую книгу и развернула ее где-то посередине.

— «Держи меня все время в подчинении. Беспрестанно напоминай мне, что я твоя слепо тебя любящая, не рассуждающая раба… Окрыленность дана тебе, чтобы на крыльях улетать за облака, а мне, женщине, чтобы прижиматься к земле и крыльями прикрывать птенца от опасности».

Сидя на матушке, я таял и млел, тронутый этими словами благородного женского унижения. Сколько неизбывной, диалектической любви к страданию они в себе содержали!

Никогда не забуду наш тогдашний разговор. Никогда не забуду, с каким благоговением смотрела мать на сына, смотревшего на нее с благоволением…