Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских

Визит к Водолеям и флирт chez eux[62]

Несмотря на извилистую жизнь, на трагический брак, на интриги коллег-завистников, я сохранил в себе кондовую русскую отзывчивость к чужому горю. Это похвальное качество объясняет мое поведение в Москве. Идя здесь в гости, каждый раз беру с собой презент. Оказываю посильную гуманитарную помощь в виде красиво завернутого съедобного сюрприза. Приятно видеть слезы на глазах близких людей, нетерпеливо разрывающих блестящий целофан и удивляющихся дорогому заграничному подношению!

Поэтому когда Миша Пеликанов сообщил, что меня зовут на раут в один из лучших салонов столицы, я знал, как держать себя в избранном обществе писателей и ученых. «Хозяев подарками угроблю, Сороса щедростью перещеголяю», — решил я. Пусть безработники умственного труда упадут в обморок от широкой натуры Роланда Харингтона! Кто сирых напитает, тот Бога знает.

После работы в архиве, где весь день читал секретные стихи Сологуба, заскочил в Стокманн. Перемигиваясь со смазливой продавщицей, купил богатые гостинцы: банку кофе и банку пива, а для себя — кило черной икры, и скороходом направился в мою бордель-гостиницу «Интурист». В этот вечер я хотел пораньше лечь спать: опыт постсоветской светской жизни меня научил, что столичные интеллектуалы — великие полуночники.

Шумы из соседнего номера — пьяные гудки и истовый скрип кровати — не смутили меня: дрыхнул крепко, как хорек в народной поговорке.

Вставши с первыми петухами, исполнил ежеутренний спортивный долг: обнажил мускулистый торс, взял руки в ноги и совершил пробег по московским улицам. Даже в такой стране, как Россия, джентльмен должен блюсти свой организм. Пыхтел с удовольствием, победоносно топтал тротуар кедами «Nike», окроплял изумленных прохожан едким атлетическим потом. От гостиницы «Интурист» до метро «Аэропорт» и обратно за полчаса домчался. В центре Белобетонной устроил персональный марафон!

Потом ледяной душ, спартанский завтрак — и, легкий душой и телом, я был готов блистать утренней звездой на литературном небосклоне Москвы. Но раут начинался лишь вечером. Чтобы укокошить время, раскрыл свою монографию «Maliuta L. Skuratov: The Semiotics of a Slavic Sadist». 3rd exp. ed. Nixonville: Madison UP, 1999. clxxviii+774 pp. Notes. Poems. Index. $95, cloth. $65.00, paper.[63]

Я зачитался.

Наконец настала пора собираться в гости. Картуз — на голову, котомку — за плечо, зонтик — в руку.

У выхода из отеля швейцар в бровях и галунах подозвал было для меня такси.

— Не надо, и на своих двоих профессорских дойду, — озадачил я гостиничного Брежнева шуткой и сунул ему в волосатый пятачок доллар — не рубль. А затем задорно зашагал по Замоскворечью.

Мое лицо оживляла очаровательная улыбка: Миша Пеликанов обещал, что я буду украшением раута. В мозгу трепетали идеи, истории, остроты и длинноты. Признаться, не все они были беспорочными: после двух месяцев отшельнической жизни в злачном отеле мне хотелось подебоширить. Я чувствовал похотливую нужду в любовной ласке.

Кто знает, быть может грядущая ночь преподнесет мне встречу с русским Эросом из книги Гачева?

Когда я подошел к восьмиэтажному дому в Атеистическом переулке, уже темнело. В подворотнях мерцали зверские лица разбойников с небольшой дороги, которые поджидали жертв — запоздалых прохожих и заблудших туристов. Но я был спокоен: кожаная куртка «Ralph Lauren» придавала мне вид бывалого бандита.

Надев темные очки «Armani», весело вошел в черный вход. Ноздри вздрогнули от традиционного запаха квашеной мочи и кошачьей капусты. Вокруг было темно, как в кино. Впрочем, зловещий мрак не смутил меня: от Пеликанова я знал, что местные хулиганы выкрутили лампочки еще в прошлом веке. Лифта не было по той же причине. Я на секунду остановился, прислушиваясь к таинственным подъездным шорохам. Чу! Вот под ногами мышь пробежала, а там в углу кто-то тихо стонет. Должно быть, Мармеладов наших дней домой к жене идти боится.

Я щелкнул золотой зажигалкой «Dunhill» и, неся ее перед собой, как факел, прыжками вознесся по дырявой лестнице на восьмой этаж. Причем даже не крякнул: регулярная спортивная беготня сделала мое тело здоровым и легким.

Скок на крылечко, бряк в колечко! Другими звуками, нажал кнопку звонка. На лестничной площадке зазвучали начальные аккорды «The Star-Spangled Banner».[64] Знай ваших!

Только я скинул картуз из уважения к гимну одного из моих отечеств, как дверь открылась, и в проеме показалась худобедная фигура со всклокоченными волосами. То был хозяин квартиры, Гасхол Торезович Водолей, известный историк и экстрасенс. Он родился в семье партийного работника, с искренним убеждением носившего имя французского генсека и давшего сыну таковое американского. Студентом, однако, Гасхол поменял великого Маркса на Великого Магуса, что повлекло за собой отлучение и от КПСС, и от РПЦ. Добавлю, что Водолей был похож на Вуди Алена, как недобрая половина русских интеллигентов.

За спиной узкого ученого колыхалась супруга его, Роксана, по профессии дебелая колдунья.

С порога крикнул мистической чете комплименты:

— Гасхол Торезович, ваш трактат «Телепатология для посвященных» привел меня в шестое чувство. Роксана Федоровна, поздравляю вас с выходом книги «Дачная Астарта»: описание астральной поездки в Переделкино заставило меня галлюцинировать о Пастернаке.

Водолей сморщился, а Водолейка распухла от удовольствия. Тут же сунул супругам подарочные банки. Восторженные вопросы и восклицания были мне наградой за любезный жест. Скинув сапоги «Вассо Bucci», в одних носках «Hugo Boss» прошлепал в гостиную.

В нос ударила спертая одухотворенная атмосфера интеллектуального сборища. В толпе мелькали белобрысый ежик Пелевина, полуночные локоны Павловой, фантастическая борода Булычева. Чародей-Водолей накликал друзей!

Суетливый хозяин согнал гостей с диванов и кушеток, чтобы представить их мне. Я по очереди поздоровался с бомондовцами, каждый раз называя все свои имена, плюс цифры в конце фамилии. Особенно тепло приветствовал я Тамару Еленовну Гордееву, автора нашумевшей новеллы «Князь Мышима». Голову писательницы венчал высотный красный тюрбан, придававший ей интертекстуальное сходство с мадам де Сталь, а из тюрбана торчали разноцветные перья. Гремучий голос и мощная шея дополняли облик силовой фигуры новой русской словесности.

Маленькое отступление. В прошлом году Тамара Еленовна посетила Мадисонский университет, где выступила на моем семинаре по русскому роману. Тогда чуть не произошел трансатлантический конфликт! Заезжая писательница смутила студентов длинным мундштуком с вечногорящей папиросой, которой тыкала в них, когда те выходили к доске отвечать.

Какой-то негодник написал по сему поводу донос в духе политической корректности. Меня вызвал к себе в кабинет разгневанный декан.

— Кто позволил этой даме загрязнять чистый воздух кампуса! — верещал он. — Ваша гостья могла повредить здоровье студентов! Вы поставили родной вуз перед угрозой судебного иска!

Но я не испугался несправедливой нотации. Прервав поток причитаний, отчеканил университетскому самодуру:

— Я — тенюрованный профессор. Мне все дозволено. Более того, курить — это ее культура. Мы как просвещенные американцы должны уважать обычаи народов всех стран. Если хотите знать, в моих легких тоже клубится запретный дым!

Размеренными движениями зажег сигарету «Capri», выпустил в изумленного бюрократа ароматную струю канцерогенов, а потом втоптал окурок в казенный ковер.

По университету до сих пор ходят легенды о том, как Роланд Харингтон отбрил декана!

Да, мне было о чем поговорить с султаной современной беллетристики. Я начал рассуждать, она — слушать. В ходе беседы я поднял самый загадочный вопрос русской истории: почему Толстой и Достоевский так никогда и не познакомились, хотя жили в одну и ту же эпоху и, более того, читали друг друга? «Может быть, причина была неизвестна даже самим писателям», — спекулировал я. Затем перешел на современных литераторов, которых как только не анализировал! Для меня всегда большой кайф порассуждать о декадансе современной культуры, особенно с практиканткой этого дела.

В заключение коснулся собственных творческих планов.

— Тамара Еленовна, еще в детстве-отрочестве-юности я задумал написать воспоминания. Пришла пора осуществить мой замысел. Концепция книги следующая: романы в романе, рассказы в рассказе. Отступления лирические, исторические, философские, политические — но всегда автобиографические. Авторский дискурс удивит своей диковинностью. В мемуары войдут мои стихи и проза, а также приложения с черновыми вариантами самых главных глав, плюс раздел «Dubia».[65] Как вы думаете, я получу «Букера»?

— Это бы меня не удивило.

Наш разговор был замечен присутствующими. Меня окружила п(л)отная толпа. Моя (э)рослая мускулистая фигура возвышалась над бездной слушателей, как гора Мон-Блан или Мак-Кинли.

— Il fut un temps en Russie où les visiteurs de l’étranger étaient cultivés par la société comme une source de sagesse,[66] — рассуждал я, чувствуя на себе взгляды десятков глаз.

От бесшабашной болтовни у меня заплясал пищевод. Мой метаболизм быстр, как мысль! Сняв темные очки, обозрел гостиную. К моему удивлению, комната была без праздничного стола. Вместо сытной домашней снеди салонные львы и львицы грызли фрукты да ордьовры, которых было раз, два и объелся. Скудность угощения меня удручила, ибо в Москве я привык жрать до отвала. Наклонившись к тамариному тюрбану, доверительно прошептал: «В гостях голодать — костей не собрать». Затем булькнул брюхом — quod erat demonstrandum.[67]

Несмотря на ум и талант, та по-матерински улыбнулась.

Я отмахнулся от Водолея, протиснувшегося к нам через гущу гостей с блюдом мрачных креветок.

— Морские насекомые не разрешат проблемы моего аппетита. Только ангелы с неба живут без обеда.

В поисках снеди посолиднее отправился на кухню, этот sanctum sanctorum[68] каждого русского дома. Там моим глазам открылась печальная картина: Водолейка стряпала очередной диетический салат.

Я укоризненно покачал головой:

— Во многих московских домах западное хлебожмотство вытесняет славянское хлебосольство. Боюсь, что сегодня вечером мне придется положить зубы на вашу книжную полку.

Роксана Федоровна покраснела.

— Это муженек мне мозги напудрил. Он утверждает, что за границей теперь в моде шведский стол.

— Разве что у скаредных скандинавов.

— Роланд, мне так неудобно перед вами.

Мои строгие черты смягчила милая улыбка:

— Юуны мах байна вэ?[69]

Водольиха-повариха тут же устроила для меня приватную трапезу. В кухонном уюте, вдалеке от голодных глаз гостей, я чревоугодничал, как Чичиков с Собакевичем в пятой главе гоголевской поэмы. Оладьи, пироги, ковриги — все промелькнуло предо мною, все полетело в рот.

Так славно наелся, что потом несколько минут хлопал себя по округлившемуся пузу, дабы поощрить цирк желудочных соков.

А вот и чай.

Я закурил и задумался. Хозяйка уселась напротив и подвинула ко мне коробку с печеньем «Тускуб».

— Роксана Федоровна, погадайте мне, — сказал я и расправил плечи характерным жестом.

— Ну что вы, я вся испачканная.

— Пожалуйста, роскошная Роксана. Прошу вас как Нострадаму современной России.

Водолейка отнекивалась, отнекивалась, но в конце концов не устояла перед моим шармом. Она уселась напротив и вынула из-за пазухи магический кристалл.

Из уважения к чужой вере я погасил сигарету и сделал серьезное лицо.

Гадалка уставилась на кристалл, а затем закатила глаза и загадочно побледнела. Наступила тишина, нарушаемая моим ровным, ее мертвым дыханием.

Водолейка посмотрела на меня вывернутыми наизнанку белками.

— Вижу дома, площадь… Вокруг вооруженные люди, ходят иностранцы какие-то.

Ворожея умолкла. По лицу ее пробежала тень тревоги.

— Прошу продолжить изложение видения, — сказал я с неизъяснимым спокойствием.

— Вижу вас, за вами толпу, все куда-то идут.

— Ой бой!

— Вижу церковь, башню крепостную, рядом пушка.

— Мать мою!

— Вижу длинную комнату, в ней стул старинный, вы на нем сидите.

— Тьфу тебе!

— Вижу черную кошку.

— Хи-хикс!

— Вижу синюю старуху с ведром, она что-то кричит.

— Что за бабушка такая? Может, русская народная ведьма?

Но парапсихика Водольихи не выдержала высокого напряжения. Она покачнулась, очнулась — и передо мной сидела уже не провидица, а кормилица.

— Роланд, вы наелись? Не хотите добавки?

В знак благодарности проглотив еще одну порцию, я покинул хозяйку и вернулся в гостиную.

Раут был в разгаре. Мое вторичное появление было встречено возгласами радости: так по мне все соскучились. Я переходил от группы к группе, вставляя в разговор уместные реплики: тут — красное словцо, там — матерную фразу.

Вдруг в комнату ворвалась стая хозяйских детишек-мартышек (Водолеи сунули их в сортир, но смышленые сопляки взломали замок). Они сновали под ногами гостей, карабкались по занавескам, ползали по стенам и потолку. Все опешили. Но я — сам отец, и знаю родительский дискурс.

— Брысь, фалята! — крикнул громовым голосом. Озорники трусливо пискнули и мелкими бесами юркнули восвояси.

Взволнованный Водолей поклонился мне в ноги.

— Премного благодарен за педагогическую помощь, профессор. У вас очень сильное биополе.

— Спасибо.

Гасхол вновь заглаголил.

— Наши малыши совсем от рук отбились. Мы с женой день и ночь или на работе, или на спиритическом сеансе. Дайте совет, как с ними управиться.

Я задушевно рассмеялся.

— Дети — цветы зла. Обращаться к ним с укорами и увещеваниями — все равно что гусака водкой поить. Рекомендую разумное рукоприкладство. Вспомните патриархальную фигуру деда Каширина.¡Al hijo у al mulo para el culo![70]

— ?

— Если чадо в доме скачет — по побоям попа плачет!

Водолей радостно закивал.

— Спасибо за подсказку. Мы с женой книжные люди. Начитались Руссо с Песталоцци, и вот результат. Но теперь я знаю, как навести в доме порядок. Завтра же пойду на рынок и куплю розог.

Я стукнул неопытного родителя по плечу-крючку.

— Любовь да кнут все перетрут.

Тем временем в комнате начались приготовления к литературной части вечера. Перед нами должен был выступить поэт-гражданин Константин Олегович Клюшкин. Водольиха-силачиха играючи кидала кушетки, двигала диваны, стукала стульями, рулоном сворачивала ковер («Чтобы чтец не споткнулся», — пояснил Водолей, по тщедушию стоявший сложа руки).

Вскоре все было готово. Гости расположились кто на голом паркете, кто на нагом подоконнике, и обратились в слушателей.

В середину салонного круга выскочил небольшой человек с лицом старого мальчика. То был Клюшкин. Он одернул шейный носовой платок и блатной скороговоркой начал декламировать концептуальную оду «Путь истинный», написанную им в честь предстоящей победы президента на президентских выборах. Язвительными ямбами и дерзкими дольниками стихотворец клеймил тоталитарное зло, каялся в былых компромиссах с совестью эпохи, воспевал несомненное светлое будущее.

Чтение закончилось. Все призадумались.

Я первым рукоплеснул рифмачу-авангардисту: «Ай да Клюшкин! Ай да сукин сын!» Продолжая выражать одобрение, на чистом итальянском языке процитировал Данте: «Onorate l’altissimo poeta!»[71] Остальные гости присоединились к моим поздравлениям, но уже по-русски.

Мускулистой рукой вытащил Клюшкина из объятий восторженной Водолейки и поставил его в угол.

— Знайте, что у вас появился заграничный фен! Вы — Боян двадцать первого века, певец постперестроечного периода, Маяковский антикоммунистической революции. Я хвалю вас не только как профессор-литературовед, но и как сын матушки-белогвардейки.

Пиит напыжился.

Я пошарил у себя в чреслах.

— Вот диктофон. Сделайте милость: пойдите на кухню (там тихо) и еще раз прочитайте вслух все произведение. Нанесите текст «Пути» на цифру: я хочу крутить оригинальную авторскую запись на своих семинарах. Ваша своеобразная дикция будет будоражить слух американских студентов, вдохновлять их на изучение русской литературы.

К моему удивлению, Клюшкин закапризничал.

— Я — поэт, а не учебное пособие.

Мне пришлось сделать ему выговор.

— Ваш отказ дорого вам обойдется. Вы — Клюшкин, а не Пушкин. Благодаря мне вы бы обрели заграничную славу, но теперь вы останетесь в безвестности. Знайте, что ваше имя ничего не будет говорить западным славистам!

Отчитав спесивого стихоплета, удобно устроился в покойном кресле под портретами Алистера Кроули и Алиса Купера. У себя не лежу, в гостях не стою!

Скинул носки, повесил их на торшер и зашевелил затекшими пальцами ног.

Я отхлебнул водку прямо из бутылки, как настоящий мужчина, и стал обозревать блестящих дев и дам. Туалеты некоторых из них были настолько скупы на ткань, что не ставили преград раздевающему мужскому взору. Мои глаза прыгали, как чертики. Мне было хорошо.

Но недолго бродил я восторженным взглядом. На ручку моего кресла взобрался Водолей и задрал костлявый кадык:

— Друзья! Сегодня у нас в гостях известный американо-русский ученый, профессор Роланд Герберт Спенсер фон Хакен Харингтон V. Роланд Роландович, расскажите нам о своих днях и трудах!

Я сначала удивился, потом приосанился. Пришел мой звездный час!

Собрав в буйной голове мысли, выстроил их в строгий логический ряд. Затем раскрыл рот: слушайте, учитесь, запоминайте.

Я влияю на мировую политику

Готовясь к саммиту с президентом Ельциным, Билл Клинтон приказал специалистам из ЦРУ составить для него перечень необходимой научной литературы. В начале секретного списка стояла моя книга о Малюте Скуратове. Клинтон прочитал ее от корки до порки. Так она понравилась президенту, что он пригласил меня в Белый дом. В Овальном офисе я устроил для Билла персональный коллоквиум. Про оргии Ивана Грозного рассказывал, об эксгибиционизме Григория Распутина распространялся. Детабуизировал для главы американского государства загадочные страницы русской истории.

— Хотя Иосиф Сталин обладал высшей властью, это был глубоко несчастный человек, — отметил я.

— Я чувствую его боль.

Отведенный на встречу со мной час истек, но президенту хотелось продолжить занимательный разговор. Он вызвал в кабинет хорошенькую статс-секретаршу.

— Кэнди, возникли срочные соображения национальной безопасности. Все мои последующие ангажементы переносятся на неопределенный срок. Да, и принеси нам теннесийского бурбону с закусками: я сегодня весел.

Через минуту на президентском письменном столе стоял штоф «Jack Daniels» и пицца размера extra large.[72] Пару минут попили-поели. Затем я возобновил лекцию, а Клинтон — конспектирование. Иногда мы выходили на газон и курили контрабандные кубинские сигары: Хилари ввела во всем здании режим чистого воздуха.

Во время одного из перекуров я бросил зоркий взгляд на седую шевелюру и выдающийся нос Билла.

— Вы не сын ли господина Ельцина? — спросил я и деликатно добавил: — Конечно, внебрачный.

Пораженный моей проницательностью, Билл потерял дар речи.

— Эта страшная семейная тайна останется за семью печалями, — ободрил я его.

Когда высокий собеседник очухался, он поспешил сменить тему разговора и выразил желание, чтобы я надписал ему свою книгу.

— Я прошу ваш автограф не для себя, а для малолетней любовницы, — смущенно сказал президент.

Мне понравилась скромность самого могущественного человека в мире, и я начертал на титульном листе многозначительный Zuschrift:[73]«Сыну кого бы то ни было — в память обо мне. Белый дом. Р. X.»

Хозяева и гости изумленно ловили мои слова. Памятуя, что нахожусь в чужом доме, я старался не узурпировать внимание общества. Впрочем, это было трудно, ибо как только я замолкал, крики с мест поощряли меня разглагольствовать и далее — и я любезно это делал. Руби языком, как Раскольников топором!

Я влияю на русскую литературу

С некоторых пор заметил, что знаменитые люди как-то льнут ко мне. Вот пример. Я состою в переписке с Александром Солженицыным. Мы познакомились в 1978 году, когда он выступил в Гарварде со своей знаменитой речью. После этого связь между нами не прекратилась. В конце двадцатого века я послал писателю в Вермонт русский перевод моей четырнадцатой монографии «Бытовые кражи в русском романе».

Через некоторое время пришел ответ:

Вашу книгу получил. Не прочитал. При случае — прочитаю. АС.

Теперь я с приветом от писателя, и его ласковая эпистола висит у меня в кабинете. Каждый коллега или студент, который ко мне приходит, должен прочитать ее вслух. А если кто по-русски nie rozumie,[74] тому излагаю содержание письма по-английски.

Аудитория ахнула, а помрачневший Клюшкин сердито дернул шейный носовой платок.

Я опять разинул рот.

— Мое слово не воробей, а соловей. Вот еще одна история, мне на радость, вам на удивление.

Зверовещатель

Генерал от инфантерии Герхард Вольдемарович фон Хакен был выдающимся русским военачальником начала девятнадцатого века. В кампаниях 1805–1807 годов он командовал пехотным полком и в этом качестве неоднократно принимал участие в боевых действиях против Великой армии Наполеона.

Солдаты любили Герхарда, и не (с)только за храбрость. В те басносложные времена многие выдающиеся деятели Российской империи были людьми со странностями, и он в том числе. Полк гордился чудачествами своего командира, молва о которых шла по всему православному воинству.

Представьте себе картину: одинокое поле где-то в полях Богемии или Восточной Пруссии. Погода плохая, идет дождь или снег, в воздухе повышенная влажность, интенданты опять сплоховали и не подвезли сухарей. У солдат в брюхе пусто, в ранце не густо. Французы предприняли дерзкий фланговый маневр, и в тылу уже громыхает канонада. А Герхард фон Хакен проводит полковой смотр. Щегольски вычищенные и убранные гренадеры едят глазами молодого генерала (он получил это звание в шестнадцать лет, тогда как Наполеон лишь в двадцать четыре!), проезжающего вдоль строя на вороном жеребце Диктатор. На голове у Герхарда шляпа с белым плюмажем, из-под которой выбиваются длинные, волнистые каштановые локоны (как у меня!), на груди созвездие звезд, мускулистые ноги в тугих белых лосинах (каждое утро он втискивается в них с помощью дюжины дюжих денщиков) крепко облегают конские бока. Парочка геев из егерского батальона почти плачет от восторга.

Герхард кричит:

— Здорово, ребята!

Солдаты в ответ:

— Урррррррра!!!

Обменявшись с полком приветствиями, генерал выказывает искусство объездки. Он ставит Диктатора на четвереньки, на цыпочки, на дыбы, проходит перед строем разными аллюрами. И делает он это не от избытка энергии, а из соображений исторических и скульптурных. Присмотритесь! Всадник и лошадь принимают позы знаменитых конных статуй. То они изображают памятник Марку Аврелию в Риме, то Фридриху II в Берлине, то Петру Великому в Петербурге.

Во время объездки иногда раздается ржанье — не конское, а генеральское. Герхард мастер имитировать звуки птиц и животных и любит радовать солдат своим искусством.

После смотра полководец беседует с отличниками боевой подготовки, делится с ними афоризмами собственного сочинения. Многие из них тут же становятся народными поговорками, например: «Пуля дура, а пулемет дурак».

Так гуманный генерал вносит в нелегкую солдатскую жизнь элемент культуры и веселья. А через час полк вновь орет «Ура!» и бодро бежит в бой или из боя (смотря по обстоятельствам).

Добавлю, что акустическое оформление объездки было плодом систематических упражнений, которые Герхард проводил в своем имении Свидригайлово Калужской губернии, когда приезжал туда на побывку. Каждый день он вставал рано, до зари и шел в хлев или в лес. Там он слушал, слушал, слушал… А вечером генерал запирался в кабинете и часами пищал, щебетал, рычал, ревел и, конечно, ржал, стараясь как можно точнее воспроизвести звуки, издаваемые представителями местной фауны.

Герхард увлекся этим хобби еще ребенком. Его отец, отставной лейб-гусарский офицер Вольдемар Конрадович фон Хакен, вечно попадал в сети Амура, из-за чего не всегда уделял должное внимание сыну. Верхом на своем вороном Тиране (от которого произошел Диктатор) Вольдемар целыми днями рыскал по округе в поисках любовных приключений. Оставленный на произвол нянек, если не судьбы, маленький Герхард — или, как звали его дворовые люди, Герхуша, — развлекался по мере возможности. Скучающий ползунок сошелся со старым псом по имени Люпус, жившим в усадьбе на правах ветерана помещичьей охоты. Герхуша научился у него лаять и выть (Люпус когда-то был волком). За этими уроками последовали другие. Уже ребенком Герхард блеял лучше овцы, квакал почище лягушки. Вы спросите, а где же была его мать? — После каждого нового романа Вольдемара Конрадовича ревнивая госпожа фон Хакен, родом шведка, уезжала к родителям в Стокгольм, чтобы затем вновь вернуться к мужу. Вольдемар был такой хорошенький, что она не могла заставить себя от него отказаться.

Когда Герхарду стукнуло четырнадцать, Вольдемар Конрадович спохватился, что недоросль знает лишь половину букв в алфавите, и отдал его в Пажеский корпус. Так юный звуковещатель очутился в Петербурге.

На новом месте Герхард сначала скучал по пернатым и шершистым друзьям, оставленным им в Свидригайлове, но вскоре благодаря своему необычному таланту стал самым популярным подростком Северной столицы. Однокашники обожали слушать его концерты, когда здание Пажеского корпуса, казалось, превращалось в зверинец или вольер. Случалось, что Герхард щеголял своим искусством и в Зимнем дворце, залы которого обладали отличной акустикой. Спрятавшись за портьерой, проказник выжидал, пока рядом не появится какой-нибудь камергер или камер-юнкер, и принимался выть. Среди придворных пошли слухи, что в Зимнем водятся волки. Многие царедворцы от страха перестали там появляться, тем более что недавно взошедший на престол император Павел I уже и так вселил в них тихий ужас.

Однажды в Летнем саду Герхард встал позади одной из тамошних статуй и заревел, как лев, да так похоже, что прогуливавшиеся по парку петербуржцы рассыпались во все стороны. По близости тут случился Павел, который побежал на подозрительный рев, чтобы разобраться в чем дело.

При виде императора Герхард выскочил из-за статуи и бросился наутек. Конвойный казак догнал его и привел под светлые, но сумасшедшие очи царя.

— Это ты здесь безобразничал? — спросил Павел пажа.

— Зависит, что Ваше Величество имеет в виду под словом «безобразничал».

— Не води меня за нос, у меня его нет, — сердито сказал император и послал Герхарда на гауптвахту.

Спустя несколько дней фельдмаршал Суворов, который, как известно, сам прекрасно кукарекал, проходил мимо одного из дворцовых покоев. Герхард в этот момент демонстрировал новый номер в несколько голосов: рев сибирского медведя и уссурийского тигра, вступивших между собой в смертельную схватку у водопоя под аккомпанемент тревожных трелей синицы. Изобретательный шалун сумел даже воспроизвести журчание ручья, на берегу которого виртуальные звери зверски терзали друг друга. Услышав раздававшийся за дверью шум, фельдмаршал заметил своему адъютанту: «Далеко шагает, пора унять молодца!» Через день эту фразу повторяли в светских гостиных. Она привлекла к Герхарду внимание петербургского губернатора графа Палена, который вызвал его к себе на беседу. По просьбе Палена Герхард продемонстрировал свой репертуар. Амбициозный сановник и артистический паж подружились, с далеко идущими для русской истории последствиями — но это уже совсем другая история!

Добавлю, что в качестве полкового командира Герхард не только гарцевал и ржал перед солдатами, но и нередко лично водил их в атаку. Конечно, дело это было опасное, но как профессиональный военный предок считал своим долгом присутствовать на поле брани. В ноябре 1805 года, незадолго до битвы при Аустерлице, полк участвовал в стычке с французскими аванпостами. Гарцуя перед фронтом неприятеля, Герхард свалился с коня (он немного хватил лишнего в аустерлицкой корчме). Диктатор, психологически травмированный падением генерала, ускакал куда-то на восток. Французы уже собирались взять Герхарда в плен, но он кинул в подбегавшего к нему вольтижера кошелек с золотыми. Тот рухнул оземь, то ли от шока, то ли от перелома черепа. Толстой воспроизвел этот эпизод во второй части романа «Война и мир», где Николай Ростов при сходных обстоятельствах швыряет в противника пистолетом (правда, от волнения Николай промахивается).

Герхард юркнул в кусты, откуда время от времени пищал, как мышь, для маскировки. Французы собрали рассыпавшиеся по полю монеты и ушли к себе в бивак, а генерал направился в соседнюю деревеньку. Там на оставшуюся в кармане мелочь он купил женское платье (в дополнение к другим своим талантам генерал прекрасно умел изображать из себя девушку), переоделся и ночью пробрался в месторасположение полка. Когда предок подошел к штабному шатру, часовой в темноте сперва его не узнал. Он хотел было поцеловать миловидную молодуху, но Герхард, как был в платье, встал на дыбы и заржал. Часовой понял, что перед ним пропавший без вести отец-командир, и чуть не гикнулся от восторга. Радость в полку была неописуемая!

Последовавшее через несколько дней генеральное сражение закончилось для русской армии неудачно. Но хотя полк понес тяжелые потери, настроение у оставшихся в живых солдат все равно было хорошее!

А теперь послушайте, как я сам однажды участвовал в военной операции, а заодно спас жизнь неразумному юноше.

Oh, man![75]

В 1997 году я привез группу студентов в Белобетонную для языковой практики. Один из них, Брайен Родригес из Чикаго, был смугл и черноволос по причине мексиканского генофонда. Перед поездкой я дал подопечным инструктаж: «Сами в Москве никуда не ходите, ни на кого не смотрите, а то вас убьют!» Родригес, однако, не внял совету профессора и вечером пошел гулять по Тверской без необходимого вокабюляра. В результате безрассудный Брайен попал в облаву, был арестован и посажен в кутузку. Патруль ОМОНа принял чикагский акцент за кавказский, а американский паспорт за ксерокопию в коленкоре.

К счастью, я проник на омоновскую базу до первого избиения. Тамошний майор, на котором висела медаль «За штурм Белого дома», очень извинялся за недоразумение, дружески щелкал каблуками, вспоминал встречу на Эльбе между советскими и американскими солдатами. Он собственноручно вытащил дрожащего студента из камеры-одиночки и отпустил его на волю. При виде меня Брайен пробормотал «Oh man, was I wrong not to listen to you!»[76] и радостно расплакался.

Мы всей ротой распили ящик «Абсолюта», освобожденный омоновцами у подмосковной группировки преступников. А потом взяли еще один ящик, влезли в бронетранспортеры и отправились в турне по Москве, празднуя на ходу русско-американскую дружбу.

Мы гуляли и стреляли всю ночь!

— Which reminds me, here’s to another company, the one assembled in this room. ¡Salud![77]

Я булькнул бутылкой.

— Слушайте еще один удивительный рассказ.

Присутствующие обомлели и с новым усердием навострили слух.

Электрический декабрист

Петропавловская крепость… Построенная по указу Петра Великого, она сначала была военно-архитектурной доминантой Петербурга, а потом стала острогом для острастки смутьянов и заговорщиков.

175 лет назад в этой неуютной цитадели томился мой пра-пра-дядя Фридрих фон Хакен, аристократ и идеалист, схваченный с окровавленной саблей в руке 14 декабря 1825 года на Сенатской площади. Кстати, он приходился многоголосому Герхарду сыном.

Ротмистр кавалергардского полка, кавалер орденов всех святых и близкий друг Пушкина, Фридрих был блестящим светским львом джунглей высшего общества, где славился своей поясницей. Она была тоньше, чем даже талия его мэтрессы Nadine Долгоноговой, красавицы, известной в придворных кругах как «la belle virago».[78] Фридрих — или Фрид, как звала его Nadine, — был очень гетерогенный. Философ и франт, революционер и распутник, он был прототипом Онегина до такой степени, что выучивал наизусть каждую новую главу романа в стихах, как только она выходила в свет.

Попав за решетку, Фридрих затосковал, подобно орлу в известном стихотворении своего поэтического друга. Но, несмотря на тюремные муки, а именно отсутствие прислуги и запрет на разговоры с друзьями-декабристами по-французски, он не раскололся. Царские палачи не услышали от него ни одного доноса!

Лаконический аристократ продолжал молчать в шелковую тряпочку, даже когда его привезли на допрос к императору. Николай I орал громовым голосом, от которого грохнулись в обморок конвоиры, угрожал объявить загадочного затворника сумасшедшим.

— Угадайте будущую судьбу вашего сообщника Чаадаева! — ревел он петропавловскому пленнику.

Но изящный революционер так и не раскрыл запекшегося рта с красивыми, хорошо очерченными губами.

Тогда Николай сменил гнев на милость, обещая за слова раскаяния сделать революционера флигель-адъютантом или даже обер-прокурором. Но и эта уловка не сработала!

Пораженный император отправил Фридриха на новоселье в Сибирь. Утонченными белыми ногами, непривычными к хождению по мукам, тот прошагал весь путь от Петербурга до (Т)Омска. Увы, без Nadine. Она не последовала за декабристом в зауральскую глушь, ибо внезапно влюбилась в его младшего брата Франца, (не)известного ученого той же эпохи, который давно уже вожделел ее со всей стыдливостью лабораторного интеллектуала. Молодые поженились, когда Фридрих был еще en route[79] во льдах и снегах. Впрочем, революционер не рассердился ни на Nadine, ни на Франца, ибо отличался великодушием — быть может, самой привлекательной чертой рода фон Хакенов. Более того, из своей сибирской дырки он благословил неожиданный брак брата с la belle virago[80] лапидарным письмом, состоявшим из одной-единственной прочувствованной фразы: «Желаю вам обоим полной меры счастья, какого вы заслуживаете».

Хотя Фридрих был лишен всех прав состояния, которое теперь принадлежало Францу, бывший бунтарь не унывал. На каторге он овладел профессией шахтера и вкалывал на всю катушку, как какой-нибудь стахановец николаевской России. После десяти лет подневольной работы срок его кончился, и Фридриха отправили в ссылку. Он купил дом на таежной опушке, где стал жить в идиллическом уединении с хорошенькой росомашкой, полученной им в подарок от местного племени.

Иногда, правда, декабрист скучал по белым простыням и ночам Петербурга, и тогда у него сжималось сердце. Особенно не хватало изгнаннику литературного общения. Когда-то он сорил цитатами из Пушкина направо и налево, заставляя светских собеседников понимающе улыбаться или закатывать глаза, но в (Т)Омской губернии такого рода стихотворные экскурсы оценить было просто некому. Росомашка, несмотря на свои несомненные достоинства, лишь облизывалась, когда Фридрих, проглотив непикантный пеммикан — свой обычный завтрак-обед-ужин, — декламировал гастрономически памятные строки:

Тем не менее предок полюбил суровую сибирскую землю с ее пустыми пространствами, полезными ископаемыми и трескучими морозами. Ему нравилось фланировать среди кедров и лиственниц, читая вслух новые главы «Евгения Онегина», которые присылала ему с оказией неверная Nadine, сохранившая в закромах тела воспоминание о ротмистре с осиным станом.

В одно летнее утро Фридрих по своему обыкновению вышел совершить таежный моцион. Дело было вскоре после восхода солнца, местная мошкара еще не проснулась, и он с удовольствием вдыхал целебный хвойный воздух, меж тем углубляясь в дремучий лес. После двух часов ходьбы изгнанник нагулял себе неплохой аппетит (другой вопрос, чем бы он его утолил по возвращении в избушку). Вдруг предок услышал протяжный стон, исходивший, казалось, из-под самой мать сыра земли. Какой-нибудь народник или большевик на его месте остолбенел бы от ужаса, но Фридрих был феноменально хладнокровным декабристом. Он согнул свою все еще прекрасную поясницу и принялся разглядывать почву, как у себя под ногами, так и вокруг них.

Оказалось, что Фридрих набрел на седобородого старца, лежавшего и стонавшего в глубокой яме. Рядом со старцем валялась опрокинутая корзина с земляникой. Революционер понял, что несчастный ягодник попал в капкан, вырытый местными медвежатниками, и мощной рукой, накачанной каторжным трудом, вытащил его оттуда.

Спасенный поклонился и поблагодарил спасителя по-французски.

Фридрих сообразил, что перед ним лежит не простой патриарх, а человек его собственного класса.

— Enchanté.[81]

— Enchanté.

Старец отряхнул хвойные иголки с домотканой робы, поправил зачесанные височки и обратился к Фридриху.

— A qui ai-je l’honneur de parler?[82]

— Je suis un des insurgés de la Place du Sénat. J’ai lutté pour la liberté, la mienne et la vôtre. Et vous, monsieur, qui êtes-vous?[83]

— Je suis le premier décembriste sans décembre,[84] — последовал загадочный ответ.

Фридрих поймал себя на чувстве, что лицо и голос старца ему знакомы. Но где же они встречались? Может быть, в петербургском свете или на одной из секретных конференций Союза Благодарности, когда старец был молод и гладковыбрит?

— Вижу, сударь, что вы не здешний, — сказал революционер. — Позвольте спросить, вы приехали в Сибирь по делам или на отдых?

Его собеседник многозначительно вздохнул.

— Я родился в могущественной и богатой семье. Было время, когда я пользовался большим влиянием в политических кругах, но вот уже пятнадцать лет как я покинул родные места…

— Скажите, вы женаты? У вас есть дети?

Патриарх поднял патриархальный палец.

— Нет. Я живу в одиночестве посреди снежной пустыни. Лишь призраки и фантомы иногда навещают меня.

Фридрих удивился, но согласился.

— Да, здесь можно пройти десятки верст и не увидеть живой души.

— Живой души, вы говорите? Хорошо сказано… В ваших словах есть большая доля истины, которая, быть может, сокрыта от вас самого. — Старец шлепнул себя по темени. — Не хотите ли потрогать мой череп? Вы убедитесь, что моя шишка магнетизма столь же высока, сколь и широка.

— Вы смеетесь!

— Отнюдь!

Фридрих осторожно погладил старческую плешь.

— Да, поверхность очень неровная.

Спаситель и спасенный помолчали.

— Сударь, вы намекнули, что когда-то были большим начальником, — сказал наконец Фридрих. — Однако в настоящее время вы обретаетесь вдали от роскошных дворцов, в которых живут сильные мира сего. Позвольте задать вам вопрос. Чем вы занимаетесь сейчас?

— Я чудотворец. Почти все мое время уходит на мистические изыскания. Должен однако признаться, что временами мне бывает скучно в этой провинции. — Старец улыбнулся до странности знакомой улыбкой. — Иногда я чувствую себя, как господин Онегин в первой главе одноименного романа!

Фридрих вздрогнул. Он не ожидал услышать в таежной глуши имени своего любимого героя. Впрочем, с присущей светскому человеку умственной ловкостью он тут же оправился и продекламировал:

Даже не моргнув, патриарх отозвался цитатой из того же произведения:

Фридрих офигел. Он узнал строки из утраченной десятой главы романа, в которой Пушкин описывал своих друзей-декабристов, их разговоры и заговоры. За несколько лет до этого поэт послал ему текст на апробацию в Сибирь. Когда Фридрих дал ему знать, что глава прекрасна, но опасна, автор бросил ее в огонь болдинского камина из соображений конспирации. Рукопись сгорела. Даже шеф жандармов граф Бенкендорф, прекрасно осведомленный о самых сокровенных творениях и похождениях Пушкина, не подозревал о существовании этой главы.

Услышав тайный текст из уст незнакомца, Фридрих еще больше утвердился в мнении, что найденный им в яме седобородый крестьянин на самом деле вовсе не крестьянин и может быть даже вовсе не седобородый.

Но кто же был этот человек? Где он научился говорить по-французски, да так изысканно? И почему он все время так ласково, ангельски улыбался?

Ответ на эти вопросы могла дать только жизнь.

Спаситель и спасенный подружились. Последний пригласил первого к себе в скит, который находился неподалеку от места происшествия.

— Voulez-vous continuer cette conversation chez moi autour d’une tasse de thé au ginseng?[85]

— J’en serai ravi, monsieur.[86]

— Appelez-moi dédouchka.[87]

Это было началом большой мистической дружбы. Каждый день, несмотря на ревнивое рычание росомашки, декабрист ходил в гости к патриарху, который стал для него чем-то вроде учителя, если не папызаменителя (отец революционера, трижды Герой Российской империи генерал Герхард фон Хакен проживал, если можно так выразиться, по адресу Валгалла, улица Солдафонская). Со своей стороны Friedrich’s father figure[88] относился к декабристу с необычайной нежностью и, похоже, видел в нем будущего продолжателя своего дела — чем бы это дело ни было.

Скит был обставлен скромно, но скупо. Как некий северный робинзон, его обитатель использовал подручные и даже подножные материалы, чтобы обустроить свой уголок азиатской России. Из трупа мамонта, выкопанного им из-под слоя вечной мерзлоты, он смастерил мебельный гарнитур: гардероб из черепа, этажерку из ребер, кресло-качалку из таза. Тихо шатаясь в последнем, старец любил рассуждать о тайнах природы и мироздания, выказывая большую оригинальность ума.

— Бог сделан из электричества, — заметил он однажды Фридриху, который тут же отпал от такой передовой идеи.

В другой раз отшельник извлек из-за пазухи миниатюру с портретом Наполеона.

— Это был самый замечательный человек, кого я знал, — прошептал он, — но даже его гений не смог совладать с Небесным Энергетиком.

Друзья разговаривали дни и ночи напролет, обсуждая научно-мистические вопросы и хлебая женьшеневый чай из мамонтовых коленных чашек. В результате этих дискуссий декабрист пришел к заключению, что вся его жизнь до той памятной прогулки по тайге была лишь неким прологом к неким великим свершениям. От безмятежного детства в родовом имении Свидригайлово до безмятежной службы в кавалергардском полку, от мятежных страстей в постели неверной Nadine до мятежных действий на Сенатской площади судьба Фридриха складывалась так, что он неизбежно должен был переступить порог скелетистого скита с электрическим дедушкой внутри.

В беседах и бдениях прошли годы. Однажды где-то в середине девятнадцатого века почтовый голубь доставил Фридриху письмо следующего содержания:

A Monsieur le colonel Friedrich von Haken

Sibérie

Je prends la liberté de vous proposer, mon colonel, de venir prendre le thé chez moi, ce soir après 7 heures; vous y trouveriez une société de plusieurs fantômes électriques, qui pourrait vous intéresser.

Dédouchka[89]

Фридрих велел росомашке не кусаться в его отсутствие, надел лыжи — дело было зимой — и устремился в знакомую чащу.

В четверть восьмого, когда тайгу уже покрыл мрак, декабрист постучал в дверь скита, представлявшую собой спинную лопатку мамонта. На сей раз, однако, он не услышал знакомого дедушкиного голоса, произносящего с версальским прононсом: «Entrez, s’il vous plaît».[90] Вместо этого ноздри его замороженного носа тронул запах жаркого.

Скорее заинтригованный, чем встревоженный, Фридрих нажал на ручку лопатки и осторожно ее отворил… в кресле-качалке тлел дедушкин труп, на обугленном лице которого еще теплилась знакомая добрая улыбка.

Предок дотронулся до трупа и получил удар в 10 000 вольт!!!

Шок от сгоревшего патриарха ошеломил декабриста. Его, можно сказать, озарило. Фридрих стал фанатиком, в лучшем смысле этого слова. Смерть Дедушки, заключил он, была знаком свыше или сниже от одного из бесчисленных энергетиков — небесных, воздушных, сухопутных, подземных, которыми, как поведал ему сибирский мудрец, кишело мироздание.

Декабрист отпустил росомашку на волю, перестал есть животную и растительную пищу и основал секту «Истуканы», куда навербовал дружественных туземцев, а со временем и группу уголовных ссыльных. С ними вместе он впадал в транс в дни зимнего и летнего солнцестояния, с ними вместе исследовал философию электричества. Много лет спустя его учения оказали влияние на Рудольфа Стейнера, а через него — на Эриха фон Данекена и Махариши Махеш Йогу.

Dixi.[91]

Бледный от волнения Водолей воскликнул:

— Кто же этот замечательный мыслитель, которого ваш предок встретил в сибирской яме? Неужели…

— Да, — прервал я астрала и таинственно подмигнул.

Вокруг меня закружился рой салонных кокеток. Одна из них, отличная блондинка в норковой мини-юбке и янтарных туфлях на высотных каблуках, приблизилась ко мне, элегантно высовывая длинные ноги. Chic околотка!

Я навострился.

— Вы очень молодо выглядите, — проворковала прелестница, разметая по гостиной стог волос цвета советского шампанского. — Не могу поверить, что вы настоящий профессор.

— Объяснение простое: в здоровенном теле здоровый дух.

Намек за намеком, начали флиртовать.

— Вы — выпуклый образ моей бывшей жены.

— Ой, как интересно!

— Подтверждаю. Вы — она в кубе.

— А где ваша супруга?

— Была да сплыла, теперь один я. Вы видите перед собой брошенного мужа.

— Мне кажется, она сделала глупость.

— Весьма согласен.

— Как вы хорошо говорите по-русски!

— Мама была боярская дочь, отец — американский толстосум. Они любили и родили в Париже. Я с пеленок шпарил на трех языках. Детская логика диктовала, что с мужчинами следует говорить по-английски, с женщинами по-русски, а с прислугой по-французски.

Незнакомка крутанула золотистыми локонами.

— А что вы делаете в Москве?

— Семейное имение приехал приватизировать, — улыбнулся я и добавил научным голосом. — Архивным Сологубом занимаюсь, книгу о русском Бодлере буду писать.

— Ой, как интересно!

Я обвел взглядом гостиную, гостей, собеседницу и продекламировал:

Блондинка расширила зеленые глаза, которые стали круглыми и яркими, как огни светофора.

— А сами вы стихов не пишете?

— Нет, пишу мемуары, — нашелся я. — «Золотая кость» называются. Хроника моего парижского детства, американского отрочества и международной юности.

— Ой, как интересно!

Выполняя долг куртуазника, кинул красавице кучу комплиментов, которую та с удовольствием приняла. Затем осведомился, замужем ли она. Из смущенного ответа понял, что не совсем. Оказалось, что моя новая знакомая — артистка. Раньше вертелась в валютном ансамбле «Бонбон», прелестные пляски исполняла, а три года назад стала женой крупного бизнесмена, с которым находится в полуразводе.

— При большевиках мой муж заведовал пунктом сбора стеклянной тары. Теперь он владелец казино. Мы — разные люди. Все его разговоры только о деньгах. Он хочет, чтобы я, женщина с запросами, сидела в тереме. В прошлом году меня пригласили в театр-студию имени Полины Реаж. Я должна была исполнять главную роль в балетном шоу «О, Калуга!». Но супруг ни с того ни с сего назвал спектакль порнографическим. Мне пришлось отказаться от карьеры танцовщицы.

— Без балета нет привета.

— Я богата, но несчастлива.

— Все девки рады на один лад, каждая баба грустит по-своему.

— Ой, как интересно!

Красавица задумчиво наморщила прелестный лобок.

— Господин профессор, вы смотрели фильм «Хористки»?

— Может быть.

— Я обожаю актрису, которая там играет. Элизабет Баркли ее зовут. Она так классно танцует! — Собеседница повела персями, как будто на сцене. — Говорят, я на нее немножко похожа.

— На да нет и суда.

Зеленоглазка почувствовала смущение и, чтобы скрыть его, засозерцала пальцы моих ног, которыми я рассеянно постукивал по паркету (будучи джентльменом, при ее появлении я вознесся с кресла и встал по вертикали).

— Еще мне очень нравится, как она занимается любовью, — прошептала она.

— Да, это занятно.

Между нами зашустрили феномероны.

— Профессор, вы такой умный! — прерывисто вздохнула красавица. — Расскажите еще что-нибудь.

Я начал травить анекдоты из моей жизни. Заблестевшие зеленые глаза были мне наградой.

— Пойдемте отсюда на фиг, — таинственно сказал я.

Флоринда (так звали зеленоглазку) сделала значительное лицо.

— Я выйду первой, а вы спуститесь во двор минут через пять. Буду вас ждать в машине у подъезда.

— Ваш позыв на низ — мой приказ.