Золотой песок для любимого

5

– Вы знаете, дядюшка, о чем я подумала? – спросила Шурочка. – Помните, мы говорили с вами об амазонках? Я подумала – не поехать ли мне в Малую Азию?

– За каким… – Михаил Александрович внезапно утратил свою привычную вальяжность. Тотчас на его лице появилось раздражение на самого себя – какая дворовая резкость в слове. Вот уж на самом деле новое время с новыми манерами и словами проникает даже в такие, казалось, закрытые для перемен мозги, как его. Но он быстро нашелся и закончил вопрос уже с другим лицом: – За каким таким руном, дитя мое?

– За руном – не туда. – Шурочка помотала головой.

– Это эвфемизм, как ты понимаешь, – с насмешкой над самим собой заметил дядя. – Да, виноват, я мысленно употребил иное слово. Но произнесенное вслух при юной особе, какой ты являешься, оно прозвучало бы крайне неприлично.

– За каким чертом, да, дядюшка? – ехидным голоском произнесла Шурочка, желая раздражить его и отвлечь от мыслей о сестре и брате Кардаковых. О них он собирался поговорить с ней в деревне.

Они уже пообедали, напились вдоволь чаю и теперь уселись в гостиной, чтобы поговорить.

– Фу-у, – пропыхтел Михаил Александрович. – Ты просто невыносима. – Он засмеялся, в глазах светилась отеческая любовь, которой он до сих пор не знал. Но которая живет в каждом мужчине, если он не давит ее. – Понятно, ты хочешь посмотреть, где жили амазонки.

– Н-ну… – пробормотала Шурочка.

– Ты, похоже, живешь под впечатлением знакомства с этими коварными женщинами? – насмешливо бросил он. – Что ж, сам виноват. Значит, в Малую Азию. Гм… Помню, они обитали за Эвксинским Понтом, – продолжал он. – Так древние люди называли Черное море. На самом деле какое странное сообщество – никаких мужчин, только женщины. С самого рождения их учили воевать, они играли не куклами, а мечами и луками. А как держались в седле!

– Я слушаю вас, и мне кажется, они вам нравятся, – заметила Шурочка.

– Я помню, как ты впервые стащила у Платоши лук, который я подарил ему. Тогда я был молод, порывист, увлекался стрельбой из лука и, как все горячие сердца, полагал, что каждый должен любить то, что я. – По лицу Михаила Александровича пробежала печальная тень.

– Но Платоша засунул его в чулан. Мне стало жаль бессмысленно натянутую тетиву и залежавшиеся в колчане стрелы, – говорила Шурочка. – Вы помните, все получилось само собой?

Дядя кивнул.

– На самом деле тебе не надо было показывать, как стрелять. Я тогда подумал, что твое полумужское имя тому причиной.

– По имени я родня великому Александру Македонскому! – торжественно произнесла Шурочка, подняла подбородок и вскинула голову.

Михаил Александрович рассмеялся.

– Да, то был великий полководец и…

Шурочка перебила его:

– Между прочим, если вы помните, не было ни одного полководца, у кого достало бы хитрости или силы победить прекрасных амазонок. Даже с конницей они расправлялись с легкостью.

– Известны схватки древних греков с этими лихими девами. И Геракл, и Тесей… Кстати, знаешь ли ты, Александра-не-Македонская, почему еще они так воинственны и так стремились к победе над мужчинами? – В голосе звучала не насмешка, а любовь. Не оставляя племяннице времени для ответа, дядюшка сказал: – Корысть. Как большинство женщин, твои амазонки отличались корыстью.

– Корыстью? – ахнула Шурочка и подскочила на пуфике подле козетки, на которой сидел дядя. Пуфик, обтянутый зеленой потертой кожей, давно привезен из Индии, страны, которую дядя полюбил с такой же страстью, как всякий англичанин. – Да какая же? Эти женщины сами добивались всего, чего желали…

– А вот и не всего. – Он ухмылялся. – Ты сама знаешь, что юной амазонке запрещено было… гм… как бы сказать половчее…

Шурочка засмеялась и закрыла лицо ладонями.

– О-ох, сэр Майкл, мне жаль вас. Вы так трепетно охраняете от меня то, что мне давно известно…

– Вот как? Я чего-то не знаю? – Дядюшка подался вперед, его брови поднялись. В данный момент это не было отеческое чувство, а интерес мужчины к красивой девушке, которая сидела у его ног.

Шурочка словно не поняла, не прочитала этого удивления, она просто сказала:

– Ей нельзя было соединиться с мужчиной.

– Ну-у, дорогая! – Он закинул голову и закатил глаза. Потом снова сел прямо и посмотрел на нее с нарочитым осуждением. – В своей Англии ты, похоже, утратила всякий стыд. – Он ворчал, приподняв кончики усов.

– Но такова правда, – настаивала Шурочка. – У меня нет других слов, чтобы обозначить истину. Если вы можете назвать это иначе, я готова перенять и научиться. – Ее глаза светились, и этот свет можно было назвать светом торжества – мужчина, в данном случае дядя, смущен, а значит, повержен.

– Перенять… Научиться… – ворчал он.

– Но если не можете, – продолжала она, – тогда я скажу, как знаю, а вы послушайте. Только однажды в году амазонка могла прикоснуться к мужчине и родить от него дочь.

– М-м-м… – Михаил Александрович схватился за щеку. – Как заломило зубы. – Его глаза остановились на раскрасневшемся лице племянницы. Казалось, дядя силился возбудить в ней жалость и чувство сострадания. – Не принесешь ли ты мне мятного чаю? А я пройду в кабинет.

– Вы еще хотите? Неужели не напились? Фу-у. – Она прошлась рукой по своему животу. – Ну конечно, дядюшка. Ведь это я виновата – довела вас до зубной боли. – Смеясь, Шурочка вспорхнула с пуфика и подошла к самовару.

– Ох, настоящая амазонка, – простонал он.

Ничуть не бывало, усмехнулась она и едва удержалась, чтобы тотчас не объяснить, почему она не настоящая амазонка. И рада этому обстоятельству. Да потому что настоящим прижигали сосок на правой груди. Как только девочке исполнялось пятнадцать, проделывали эту ужасную операцию раскаленным бронзовым колпачком. Брр… Шурочка поежилась. Зачем? Чтобы не мешал стрелять из лука.

Однако дядя трепетно печется о ее нравственности. Что ж, таков удел всех стариков.

Самовар пыхтел, бурлил, мятная заварка испускала аромат летнего луга. Надо же, дядюшка, заказав мятный чай, как будто раньше знал, что у него… что она доведет его до ломоты зубов? Значит ли это, что он собирался поговорить с ней о чем-то… трудном?

Шурочка поставила на поднос чашку с чаем для него, поколебалась, налила вторую, для себя.

Дядюшка уже пересел за письменный стол, когда она вошла в кабинет. Эта поза всегда придает особую значительность любому мужчине, а значит, требует уважительного отношения к нему и его занятиям. Она дает понять, что непозволительно занимать его внимание всякими глупостями.

Что ж, подумала Шурочка, опуская поднос с чаем на сервировочный столик и подкатывая его к дядиному столу, она не станет ему досаждать. Пойдет в свою детскую, допишет письмо, которое она начала еще в Москве. Письмо Алеше.

Шурочка внезапно покраснела и тотчас почувствовала, как где-то глубоко внутри что-то вспыхнуло и задрожало. Так бывало часто, когда она вспоминала Алешино лицо в последний раз. Оно было такое бледное, когда она поцеловала его… Он как будто хотел чего-то еще… Того, что делали амазонки с мужчинами?

Но Шурочка остановила себя, быстро повернулась к дяде и спросила:

– Дядюшка, я думаю, вы хотите поработать? А после? У вас есть планы на вечер? – Она знала, что есть, но интересно, он признается?

– Есть кое-какие. – Ответ прозвучал уклончиво. Потом, словно рассердившись на себя, он добавил четко и ясно: – Еду в клуб.

– Понимаю, – кивнула Шурочка, отступая на шаг от стола. В ее тоне он уловил сухость. Понятно, отметил он, слово «клуб» у нее соединяется с игрой. А игра – с бедой. Он засмеялся, потянулся к ней и взял за руку.

– А вот и не понимаешь. Ты думаешь, я еду играть? Ничуть не бывало. Я еду в концерт. Приехал тенор из Италии, каких здесь не слыхивали. Конечно, я мог бы пригласить тебя тоже, но…

– Нет-нет, я больше люблю бас. Я слышу его, едва переступив порог этого прекрасного дома. – Шурочка развела руками, словно пытаясь обнять весь дом.

Михаил Александрович засмеялся еще громче.

– Ты льстишь мне, дорогу-у-ша, – пропел он.

– Ничуть. Желаю вам хорошо провести время.

– Уверен. Но, должен заметить, я еду туда с некоторым поручением для самого себя, – неопределенно проговорил он.

– Разве? А я думала, вы едете в концерт с Елизаветой Степановной, – заметила Шурочка.

– С ней.

– Почему же тогда называете вашу встречу с ней поручением? – Она наклонила голову набок и посмотрела на него так, как смотрит мать на бестолковое дитя.

Он заметил это.

– Ты невыносимо фамильярна, Александра. Никакого уважения к моим сединам. – Он нарочито вздохнул и провел рукой по волосам. Они были такого же цвета, как и ее волосы, и лежали крупными светлыми волнами.

– Седины? Но у вас нет их. Если даже кто-то нашел бы… но только тот, точнее та, кому вы позволили бы перебирать по одной волосинке пальцами каждую прядь, – тихо проговорила она, наблюдая за его лицом.

Он легонько шлепнул ее по руке кожаной закладкой для книги.

– Ты невыносимая девчонка! Но я любуюсь тобой, – признался он. – Особенно в этот приезд.

Шурочка улыбнулась:

– Да неужели?

– Да, дорогая. Должен сказать, в прошлом веке ты была бы эталоном красоты.

– Бросьте, дядюшка. – Племянница засмеялась. – Что во мне такого необычного?

– В прошлом веке ценились такие женщины, как ты.

– Расскажите, – потребовала она.

– Охотно. Ты не большая и не маленькая. Не полная и не худая. У тебя крошечная ножка, маленькие ручки. Про фигуру говорить не стану, а то смутишься. – Он махнул рукой. – Но, спрятавшись за спину своего возраста, пожалуй, рискну. Знаешь ли ты о модном приветствии в прошлом веке? – Он сощурился, не желая упустить ни единого движения чувства на ее лице.

– Как же?

– Мужчина целовал женщину в грудь. Вот как.

– Какой ужас! – Она вспыхнула. – Я бы не позволила.

Ага, глаза округлились – не нарочито ли? Щеки зарделись – это неподдельно. А вот губы… Гм, сомнительно, что ей бы это не понравилось.

– А тебя никто не стал бы спрашивать. Ты светская особа, ты должна подчиняться норме, которая существует в обществе.

– Тогда бы я… тогда бы здоровалась только с теми, с кем…

– С кем приятно целоваться. – Он засмеялся, закончив за нее фразу.

– Вы тоже так бы поступили? – спросила она.

Он на секунду замялся.

– Но ведь я тот, кто выбирает, с кем здороваться. Я мужчина.

– М-м-да, – наконец согласилась она. – Я не подумала.

– А какие были в ту пору декольте! Ох! – Он повел плечами, словно желая обнажить свои мужские плечи.

Шурочка захихикала.

– Вам холодно, дядюшка?

– Мне жарко. Особенно когда я представлю себе мушки и места, к которым они приклеены.

– Мушки? – переспросила Шурочка.

– Да. Знаешь, как они назывались? Пластыри любви.

– Почему? – удивилась Шурочка.

– Тогда в моде были лица бледные, как после ночи любви. – Он закатил глаза. А она порозовела. – Ты пока не знаешь, что такое ночь любви. – Он вскинул брови и насмешливо посмотрел на нее. – Когда узнаешь, вспомнишь меня.

– Дядюшка, а почему вас вдруг заинтересовала эта тема?

– Скажу, если хочешь знать. – Он улыбнулся. – У Елизаветы Степановны я увидел туалетный столик прошлого века. Он сделан в моем любимом стиле…

– Маркетри, – подсказала Шурочка.

– Да. Но для меня нет мебели без времени и тех людей, с которыми она жила. Я пытался представить себе даму, которой подошел бы этот столик. Ты могла бы стать ею…

– А Елизавета Степановна? – быстро спросила Шурочка.

– Нет, – так же быстро и коротко ответил он.

Шурочке вдруг стало печально, но она решила дослушать до конца размышления дяди.

– Да, так что за мушки? – Она прошлась пальцами по щеке и нащупала прыщик.

– Вот-вот. Что-то похожее они и заклеивали ими. – Он довольно рассмеялся. – У них были такие бархатные штучки с клейкой стороной. Мужчины не догадывались, что под ними скрывается. – Он захихикал. – Обманщицы. Всегда обманщицы. А они были милые, эти мушки. Между прочим, у каждой имелось свое место, чтобы можно было прочитать послание…

– Но в таком случае их клеили не на прыщи, – не удержалась и заспорила Шурочка. – Они не возникают по заказу. Хотя… – Она вздохнула и про себя добавила: каждый месяц, как по расписанию.

– Конечно.

– Дядюшка, я вижу, вы были бы в прошлом веке ветреником.

– Не-ет, я был бы просто светским юношей. В некотором роде похожим на денди. – Он усмехнулся. – По крайней мере мне так кажется. – Теперь он откровенно смеялся над собой. – Не я один играю в денди, пока не встретят настоящих. – Он нарочито шумно вздохнул, волоски усов шевельнулись, угрожая втянуться в ноздри. – Такая же ошибка, как, например, – он задумался на миг, – как, например… Скажем, ты любуешься розовыми щечками и невинными глазками своей невесты. Ты заходишься от нежности – ах, перед тобой ангел, сошедший с небес. Но на деле все просто. – Он поморщился, а Шурочка заметила, как забравшиеся было в ноздри волосинки улеглись на место. Она испытала облегчение – у дяди всегда во всем порядок. – До крайности просто, моя дорогая. Ее отправляют в постель в девять, и ни минутой позже.

Шурочка вскинула брови.

– Однако. Значит, если меня уложить в постель в девять, то я тоже стану смотреть ангелом?

– Нет, не станешь. – Дядюшка позволил себе потрясти головой так энергично, что его шея, потершись о крахмальный воротник рубашки, покраснела.

– Значит, этого мало – просто лечь в девять? – озадаченно спросила Шурочка.

– Много. Чересчур много. – Он сделал паузу, не сводя глаз с племянницы. – Для тебя, – добавил он. – Тебя можно уложить в девять, если привязать к кровати.

Теперь они смеялись оба.