Золотые века [Рассказы]

Конголезский жук

Когда мода на канкан уже шла на убыль, когда идеалом стала считаться грудь, помещающаяся в бокал для шампанского, когда женщины танцевали, высоко вскидывая ноги, и решили, что научатся пилотировать аэропланы, когда разражались золотые и свинцовые революции и рушились оперные империи, когда все кругом жаловались на царивший в мире упадок — когда все это происходило то ли на самом деле, то ли в воображении некоторых людей, дом процветал, и Полковник регулярно туда наведывался. Он был первым клиентом заведения, то есть его ветераном и первым среди клиентов, потому что всегда приходил с утра пораньше. Полковник неизменно появлялся в дверях через шесть, семь или восемь минут после открытия, и на несколько минут проститутки становились горничными. Они усаживали его в черное бархатное кресло с огромными ушами-подголовниками, подавали на подносе рюмочку абсента, сахар и серебряную ложечку и сразу после этого бросались на поиски кожаного пуфа для почетного гостя. „Пришел наш друг, ищите пуф, Полковник тут, а где же пуф, где он, где он“, — все метались по комнатам, потому как визитер прихрамывал, и всем было доподлинно известно, что он помещал свою конечность исключительно на пуф, расшитый алой кашмирской шерстью, и только на него.

Полковник утверждал, что в повреждении его щиколотки были виноваты воздушные войска кайзера. Во время оккупации немцы подвергли его шантажу. Один предатель, продажная шкура, не знавший понятия Родина, мерзкая крыса, сообщил прусскому командованию, что Полковник был осведомлен в английской географии, как опытный капитан, которому известны все рифы, — не зря же именно его считали континентальным капитаном Куком — кто же еще мог удостоиться такого звания? Из соображений патриотизма он согласился подняться на один из дирижаблей, которые бомбардировали Великобританию. Цеппелин направлялся в Северную Шотландию, но благодаря хитрости Полковника полетел в сторону Ливерпуля. Там цеппелин был сбит и рухнул, объятый огнем, — вот вам и вывих щиколотки. Сия драматическая история местами не выдерживала критики. Однако никому никогда не пришло в голову спросить у него, какая связь могла существовать между патриотизмом и его добровольным согласием подняться на борт дирижабля — ведь никто его не пытал? Никто также не желал выяснять, какую выгоду могли получить союзники, если цеппелин направлялся в промышленную зону Ливерпуля, вместо того чтобы следовать в сторону шотландских пустошей, или, наконец, каким образом ему удалось подчинить своей воле прусские навигационные инструменты. Но, в самом деле, какое значение имело, где и когда он повредил свою щиколотку: во время одиссеи на дирижабле, в период турецкого кризиса или во время осады Пекина? Разве кого-нибудь интересовала причина его распроклятой импотенции? Может быть, на него напал медведь-альбинос, когда Полковник принимал участие в трагической экспедиции Граньери к Северному полюсу, или какой-то анархист во время мятежа Черной Руки нанес ему предательский удар молотком? Заведение являло собой страну, обитатели которой жили за счет выдуманных истин и где требовалось только, чтобы речи были правдоподобными, но не обязательно правдивыми. Поэтому нельзя сказать, что Полковником пренебрегали, или уделяли ему слишком мало внимания, или подтрунивали над ним. Нет, нет и нет. Он напоминал мраморную статую, никогда не снисходил до подмигивания девицам — как это грубо! — и в полной мере овладел искусством чесать себе подбородок жестом Талейрана.

Мадам была испанкой из какой-то странной области этой страны: разговаривая, она не орала, и у нее был акцент, как у жителей Перпиньяна. Она относилась к Полковнику с нежностью, потому что он придавал ее заведению шик. Поэтому с ним обращались так, словно он был китайской вазой из тонкого фарфора, дорогой собачкой или антикварным изделием. К тому же он был чрезвычайно всем полезен. Девушки, не занятые с клиентами, немедленно находили для себя убежище около его трона: там они вели доверительные беседы или жаловались на случившиеся с ними несчастья. Полковник, осведомленный обо всем на свете, высказывал свои всегда верные суждения и давал изысканные советы. С этой выдающейся личностью можно было говорить о чем угодно: об изготовлении кондомов из бычьих кишок, о рецептах травяных отваров, обладающих способностью вызывать выкидыш, о солнечных и лунных затмениях и их влиянии на женское бесплодие, о заклинаниях, которыми пользуются цыгане, когда хотят вызвать сатану, и об эротических традициях афганцев. Полковник был гордостью заведения и местной энциклопедией, и его речи, обильно сдобренные научными терминами и основанные на серьезных и скрупулезных исследованиях, привлекали внимание наиболее усидчивой части публики. Когда у девочек появлялись клиенты, они щипали его двумя пальчиками за подбородок и удалялись со словами: „Я сейчас, Полковник, ваше присутствие здесь доказывает, что даже в аду можно получить soulagement[1]“. Он никогда не платил за проявления нежности, но, уходя, давал всем на чай.

Клиенты тоже обращались к нему с почтением. Они заходили в зал, вешали свои шляпы на вешалку из красного дерева, прятали обручальные кольца в самый глубокий карман пальто, отдавали верхнюю одежду привратнику из Камеруна, а потом приветствовали завсегдатая: „Добрый вечер, Полковник! Какие новости?“ Здесь следует упомянуть о ранге посетителей заведения: среди них были профессиональные военные, всегда встречался какой-нибудь депутат, а частенько и министры; однако ни один епископ тут никогда не был замечен, несмотря на болтовню плебса. Однажды заведение посетил Де Педросо, бразильский революционер, а потом Софи Лонгсмурн, знаменитая финская оккультистка. Однако главной фигурой этого языческого храма лжи был Полковник. Что же касается его мужских качеств, то, увы, бедняга ими просто не обладал.

По мнению Полковника, суть заведения определяли не женщины и не мужчины, а те отношения, которые их связывали. Переступив порог этого дома, аристократы и банкиры, плутократы богатые и богатейшие превращали сей дом в театральную сцену. Все они играли определенные роли; создавалось впечатление, что они покупали не только человеческую плоть, но и души этих женщин, как будто бы посетители общались не с проститутками, а с Джульеттами. Происхождение, цвет кожи или возраст не имели никакого значения, все определяла цель встречи. Женщины хотели получить с клиентов деньги, а тем не терпелось с ними перепихнуться, но сам акт был окутан неким мягким облаком: все были обязаны начинать с небольшой игры — по негласным правилам заведения, к делу можно было перейти лишь после определенного ритуала. На протяжении некоторого времени — увертюра была не слишком долгой, но и не слишком короткой, как будто какие-то таинственные часы отмеряли положенный срок, — женщины пили сухое имбирное пиво, а их клиенты — иные напитки, потребление которых находилось на грани законности. Потом парочки поднимались по лестнице и исчезали. Потолки были высоченными. На уровне второго этажа деревянная балюстрада украшала весь периметр галереи. За балюстрадой виднелись двери.

В тот вечер Полковник, как всегда, восседал, водрузив ногу на пуф — шелковый платок на шее, трость из слоновой кости в руках, — и наслаждался звуками печального фокстрота, доносившимися из граммофона, поскольку к этому времени сей новомодный аппарат уже вытеснил из салона рояль. Полковник пребывал в состоянии меланхолии до самой полуночи, когда какой-то молодой человек устроился неподалеку от него, справа, на огромном трехместном диване. Незнакомец не обращал на него ни малейшего внимания, что выдавало в нем новичка. Завсегдатай принялся рассматривать его, задавая себе вопрос: сколько времени тот будет раздумывать, прежде чем начать игру? Однако, к его удивлению, новый клиент не спешил с выбором. Перед ним были самые великолепные женщины вселенной, но, несмотря на это, юноша, погруженный в странную апатию, не мог ни на что решиться. Полковник, гордившийся своей исключительной проницательностью, занялся наблюдением за новичком.

Прежде всего бросались в глаза длинные лошадиные скулы. Волосы незнакомца были чернее воронова крыла, что еще более подчеркивал контраст с белизной кожи: она была бледная, очень бледная — ни кровинки, такой цвет лица наводил на мысль о детстве, проведенном в подвалах. Анемия или атрофия? Полковник не знал, чем объяснить слабость его мышц — может быть, виной тому была болезнь, а может быть, призвание: гении частенько напоминают обитателей клоак. Не исключено, что перед нами чудаковатый поэт. В таком случае ему можно простить отвратительные пролетарские сигареты, шерстяной галстук и широкий ремень, который бы прекрасно смотрелся в аргентинской пампе, но казался абсолютно неуместным в роскошном салоне. Полковник никак не мог соединить воедино противоречивые детали. Сей персонаж был слишком похож на деревенщину, чтобы оказаться шпионом, а для художника выглядел слишком честным парнем. Таким образом, у него не оставалось другого выхода, как вступить с юношей в разговор: одно произнесенное слово порой лучше характеризует человека, чем все внешние черты.

Полковник начал с какого-то замечания относительно девушек, но его тактика не увенчалась успехом. Юноша только утвердительно кивнул, но рта не раскрыл и даже не посмотрел в сторону соседа. Вероятно, именно в эту минуту Полковник начал испытывать ненависть к молодому человеку. Речь идет не об отчаянной ненависти, но все-таки о ненависти. Этот сопляк мог и не хотел, а он хотел и не мог, и, если для развязывания мировых войн подобные причины являются достаточными, то что могло помешать ему возненавидеть бледного и худого юношу, который не страдал импотенцией, просто за его молодость и мужскую силу?

— Вы здесь в первый раз? — спросил Полковник с учтивостью библиотекаря.

— Нет.

— Что-то я вас не припомню. А надо заметить, я отличный физиономист.

Юноша никак не отреагировал на это замечание, и Полковник, не желая, чтобы молчание растеклось между ними рекой и нарушило начатый разговор, завел речь о ценах:

— Конечно, здешние девушки стоят того, но цены здесь непомерные; с такими доходами не нужна и месса, чтобы заполучить Париж.

— Я долгое время был в отъезде и только что вернулся издалека, — произнес юноша, не поворачивая головы.

— А куда же вы ездили, извините за любопытство? — поддержал беседу Полковник, почти переступая границу приличий.

Молодой человек заерзал на диване, выдав этим свое раздражение. Выражение его лица говорило: ну да, черт подери, я прощаю вам любопытство, но не ваше это собачье дело! Однако он не ответил на назойливость пощечиной, а, сделав над собой ужасное усилие, бросил:

— В Конго. Я провел два года в Конго.

— Африка! — воскликнул Полковник. Наконец-то он нашел, за что зацепиться — дайте мне точку опоры, и я справлюсь с мутизмом, как говорил философ, — и тут же выпалил пулеметной очередью: — Сельва! Пигмеи-каннибалы, тигры и львы. Редкие животные и прочая экзотика! А африканские женщины, какие женщины, niger sed bella[2]. О, приключения!

— Приключения? — На этот раз юноша откликнулся с готовностью и впервые посмотрел ему в глаза. — Вы, наверное, хотите сказать — проклятая малярия?

Однако его горячности хватило только на этот вопрос, и он снова принялся рассеянно наблюдать за хождением девушек взад и вперед по залу. Медленные и плавные движения нужны были им только для того, чтобы показать свою красоту. И это напоминало порхание бабочек.

— И вы бросились завоевывать этот континент в одиночку? — настаивал Полковник.

— Нет. Со мной поехали один агроном, мой двоюродный брат и мой друг, — ответил юноша со свойственной ему лаконичностью.

— И чем же все это кончилось?

— Малярией, малярией. Я же вам уже говорил.

— И все трое погибли?

— Все трое были одним человеком. Протестантский миссионер отслужил заупокойную службу, а я вернулся сюда.

— И без гроша за душой, наверное, — предположил Полковник.

Молодой человек ответил ему, по-прежнему не удостаивая собеседника взглядом; и в его голосе звучали одновременно стойкость и презрение:

— Вы правы. Я совершенно разорен.

И он закурил короткую и толстую сигарету, из тех, что делают в Турции, — какая пощечина хорошему вкусу.

Полковник позволил противнику небольшую передышку — ровно две минуты, а затем извиняющимся тоном, но не теряя чувства собственного достоинства, объяснил:

— Вам следует знать, молодой человек, что мой интерес вызван не любопытством, а глубоким чувством товарищества. Вы, вне всякого сомнения, знаете провинцию Киву, на востоке Конго. Так вот, в этом непокорном крае я провел пять лет в качестве военного атташе.

Еще до того как воздух, насыщенный табачным дымом, донес до юноши последние слова этой речи, которая заглушила на короткое время музыку американских негров, на лице его отразилась целая гамма восторгов и радостных чувств. Сначала он замер от удивления, словно человек, увидевший, как с неба падают жабы, а потом испытал некое подобие родственных чувств и братской солидарности по отношению к собеседнику. „Конго, Конго, и вы тоже истинный конголезец“, — говорил его взгляд, словно простое упоминание о пребывании в Конго, нищем краю, полном язычников и комаров, заставляло человека отречься от чести быть рожденным в любом другом отечестве. Однако, поддавшись эмоциям, юноша одновременно проявил исключительную наивность: ему даже не пришло в голову предположить, что Полковник был всего лишь капралом территориальных войск и самым близким к Африке местом, где ступала его нога, была Гранада. Они объединили свои воспоминания о Конго, о пейзажах, не столько географических, сколько душевных, по словам юноши, и об артиллерии восставших бушменов — об этом рассказывал Полковник. Один говорил о тайне жизни, столь печальной, другой болтал без умолку, произнося пустые слова, и через десять минут они уже казались закадычными приятелями, знакомыми более десяти лет. Когда их беседа перекинулась на темы более современные, речь зашла об апатии молодого человека, который Полковник объяснял угрызениями совести или моральными принципами.

— Да нет, дело вовсе не в этом, — отрезал молодой человек довольно грубо, — никто этих девиц не заставлял идти в публичный дом.

Он помолчал, а потом добавил:

— В последнее время я чувствую какой-то зуд, вы меня понимаете? Это странный зуд, и мне бы не хотелось заразить какую-нибудь из этих девиц. Я принадлежу к тому поколению мужчин, которое еще делает разницу между публичным домом и лепрозорием.

— А так это у вас зуд, — произнес Полковник.

— Да, и весьма странный. Очень странный.

В этот момент, когда разговор у них наконец завязался, его прервал господин депутат, появившийся на пороге. Предпочитая Полковника своим политическим сторонникам и противникам, которые также являлись завсегдатаями заведения, он поприветствовал его в первую очередь. Они обменялись взаимными похвалами, столь же пышными, сколь и лживыми, а затем депутат дружески похлопал старого знакомца по спине. „Я желаю вам прекрасно провести ночь, Полковник, и это не пустые слова“, — завершил он свою речь, направляясь к столику с табличкой réservée[3].

Благодаря этой короткой сцене Полковник сильно вырос в глазах юноши. Тот не знал, кем был его собеседник, но сильные мира сего уважали этого человека и выражали ему почтение, а манерами он напоминал алхимика. Независимо от его происхождения в обществе к нему относились, как к Папе Римскому. Теперь Полковник совершенно забыл о своем новом знакомом и ощущал себя повелителем этого мирка, созерцавшим зал и роившуюся там публику с видом энтомолога; властелин забыл о разговоре со столь незначительным существом или просто игнорировал его присутствие. Молодой человек почувствовал себя идиотом: и надо же было сначала не заметить столь выдающуюся личность, а потом по-детски приставать с вопросами, рассчитывая задаром воспользоваться сим источником знания. Однако, к счастью, подобно императору, вспомнившему о прерванной аудиенции, его высочество обратился в слух и произнес:

— На чем же мы остановились, мой юный друг?

— Мы говорили о зуде, — вскричал тот, неожиданно проявив свой темперамент. — О моем зуде. Вам, быть может, что-нибудь о подобном симптоме известно?

— Послушайте, любезный, — обиделся Полковник, — вы говорите с человеком, который научил европейцев готовить суп из носорожьего рога — прекрасное средство от мужской импотенции и балтийского сифилиса. Рецепт мне подарил корейский император в знак благодарности за услуги во время кризиса по вопросу Нао Лонг, когда Болгария оспаривала у них один из островов.

— Послушайте, давайте поговорим о моем зуде! Что вы мне можете сказать о нем? — спросил юноша, которого не слишком интересовали пограничные конфликты между Болгарией и Кореей.

— Опишите мне ваши симптомы подробно, — сдался Полковник, покорившись его напору.

Молодой человек пересел на край дивана, который находился в непосредственной близости от кресла его собеседника. Вместе с ним переместились стакан с виски и накрывавшая его, точно шляпка гриба, пачка сигарет. После этого юноша перешел к подробному изложению своей проблемы.

После возвращения из Африки он стал замечать, что его член как-то странно подрагивает. Если выразиться точнее, то подрагивало что-то внутри этого органа. Ощущение можно было сравнить с вибрацией колокольчика, словно по пенису постоянно пропускали очень слабый электрический ток, — никакой боли это не причиняло, но было заметно, потому что речь шла об очень чувствительном участке тела. Повторялось подобное явление нерегулярно и никаких проблем с мочеиспусканием не вызывало. Довольно часто неожиданно возникала эрекция в качестве сопутствующего симптома, что, кстати, иногда и в присутствии определенных лиц оказывалось весьма неуместным.

Полковник ушел в себя и погрузился в изучение каких-то невидимых книг. После нескольких минут размышлений он строгим голосом вопросил:

— Вы, молодой человек, обычно спите в горизонтальном положении?

— Именно так. В совершенно горизонтальном.

— И в Конго тоже так спали?

— Всегда.

— Какой у вас был распорядок дня? — осведомился Полковник, протягивая раскрытую ладонь в сторону юноши и пошевеливая пальцами, словно просил милостыню.

— Я работал днем, а ночью спал. Иногда трахался с одной негритянкой, весьма миленькой, — обычно в горизонтальном положении. Потом я засыпал.

— Так, так, прекрасно.

Внезапно Полковник напустил на себя вид монаха, давшего обет молчания. Но было очевидно, что он хранил какую-то тайну, и юноша неожиданно для самого себя порывисто схватил собеседника за локоть. В ответ тот с высоты своего положения бросил на него взгляд, достойный фараона, оскорбленного прикосновением плебея. „О, простите мою дерзость“, — простонал юноша, и тут же всем стало ясно, что этой ночью юноше предстоит испытать такие страдания, каким только захочет подвергнуть его Полковник, станет жертвой такой жестокости, на которую только было способно воображение этого человека — а было оно безграничным.

— Поскольку вы жили в Конго, — начал он сокрушенным тоном, — то, вне всякого сомнения, слышали о Colaspidema[4] penicum, которого в народе называют конголезским жуком. — Тут он глубоко вздохнул. — Мне кажется, теперь все ясно.

Однако, вместо того чтобы вести себя почтительно и покорно, молодой человек, казалось, намеревался поднять бунт.

— О каких еще, черт подери, жуках вы говорите? Я вас спросил о зуде, а вы мне тут рассказываете о каких-то зверушках.

— Вы и вправду хотите убедить меня в том, что ничего не знаете об этом жуке, который является причиной сего явления, и следствиях его жизнедеятельности? Но, любезный друг, где же была ваша голова во время пребывания в Конго, этой дикой стране?

— Видите ли, господин Полковник, я с утра до ночи работал на плантации, — оправдывался юноша. — И, по правде говоря, всякими там негритянскими историями вовсе не интересовался.

— Конголезский жук не разбирается в расовой принадлежности людей! — возопил неожиданно Полковник, грозно указывая на юношу перстом. — Ваши каждодневные обязанности отнюдь не давали вам права забыть о предосторожностях и любознательности. О, именно в этом и кроется проблема нашей страны как колониальной державы. Черт возьми! Отправляются себе в Конго, воображая, что будут пребывать в садах Вавилона. А это же Африка, друг мой, речь идет о Конго, географическом центре Черного континента, где недуги подкрадываются незаметно и где неосторожность непростительна.

До этого момента девушки не подходили к молодому человеку, который выглядел слишком безучастным, чтобы уделять ему внимание. Однако пылкие речи Полковника привлекли их. Они увидели, что отношения между собеседниками накалились, и, хотя причина спора была им неизвестна, девицы, не занятые с клиентами, окружили их именно в этот момент и смогли выслушать объяснения с самого начала:

— Colaspidema penicum живет в почве тропиков, под верхним слоем гумуса, в красной африканской земле. Он может пребывать на стадии личинки месяцами, годами, десятилетиями. Но природа наделила его особым даром находить мужские половые органы. Стоит ему почувствовать приближение будущей жертвы, как Colaspidema пробуждается от летаргии, выбирается на поверхность земли и начинает двигаться к цели со средней скоростью два сантиметра в минуту. Под покровом ночи он взбирается по ягодице или по бедру, ползет по животу. Предатель рыщет по всему телу, пока не находит то, что искал: щель пениса.

Полковник сделал паузу, чтобы вставить сигарету с ароматом эвкалипта в длинный серебряный мундштук, а затем продолжил:

— Вы, мой друг, в настоящий момент находитесь на первой стадии заболевания. Как мы уже сказали выше, личинка сейчас ничтожно мала. На протяжении периода, который обычно занимает от двух недель до трех месяцев, незваный гость удобно устраивается в фаллосе жертвы. Благодаря теплу гениталий личинка превращается в бронированного жука и с этого момента начинает свое разрушительное продвижение по каналу полового члена. Он буквально сжирает пенис изнутри, прокладывая себе путь по уретре, и постепенно становится таким большим, что с трудом удерживается под кожей.

Слушатели, стоявшие полукругом перед Полковником, были так увлечены его рассказом, что никому даже не пришло в голову сменить граммофонную пластинку. Казалось, даже фарфоровый раструб этого устройства, напоминавший гигантскую лилию, требовал тишины, чтобы иметь возможность вникнуть во все детали сей драмы. Заинтригованный, господин депутат присоединился к группе взволнованных слушателей и спросил:

— Полковник, речь идет о каком-то микробе или о секретном оружии большевиков?

— О жуке, — прошептала ему одна из девиц.

— Но о страшном жуке, — добавила ее товарка, — он сжирает мальчика изнутри.

— И этот людоед, — продолжал свою речь неутомимый оратор, — не останавливается ни на минуту и хочет только питаться, проходя один слой плоти за другим, точно целые полки клещей. Но нет, куда там клещам! Жук проворнее нормандских кротов и прожорливее карибских акул. Он нападает, царапает, кусает, щиплет и пробивает себе ход. Его крошечные коготки, — произнес Полковник, сводя вместе два пальца перед своими глазами, — это дьявольское орудие для выполнения гнусного замысла. У конголезского жука по две пары коготков на каждой лапке, а лапок этих тридцать три, таким образом, всего получается шестьдесят шесть крошечных щипчиков. Он следует по мочеиспускательному каналу с упорством, которое, казалось бы, не должно быть присуще какому-то жалкому насекомому. Подобно канадским лососям, конголезский жук живет ради своего потомства и во имя грядущих поколений жертвует своей жизнью. Его конечная цель — яички мужчины. Да, именно так, — яички.

Лицо молодого человека из бледного стало зеленоватым, как артишок или как пьяная ящерица. Он попробовал выпить виски, но рука у него дрожала, как у мужчины, который вдруг понял, что влюбился. Полковник грустно склонил голову — сначала направо, потом налево.

— И там, дамы и господа, — сказал он, обращаясь к своим многочисленным слушателям — к данному моменту его аудиторию составляли все без исключения девицы и клиенты заведения, — там наша Colaspidema penicum устраивает свое гнездо.

— Гнездо? — переспросил какой-то голос.

— Да, гнездо. Потом она откладывает два яйца — по одному в каждый семенник. Из них выведутся самец и самка. Это инь и ян мира насекомых! Мошонка раздувается, и однажды на свет появляются два новых существа.

— И сильно она раздувается? — спросил юноша, и в голосе его прозвенела хрупкость падающего на пол бокала.

Полковник вздохнул и позволил себе единственную за весь вечер пошлость:

— Друг мой, яйца становятся что твои дыни.

Даже какой-нибудь Рафаэль-кастрат содрогнулся бы, услышав подобный диагноз и прогноз. Молодой человек поднялся со стула, все взгляды были прикованы к его глазам. Безграничное сочувствие испытывали в этот миг все: проститутки, банкиры, биржевые маклеры, морские инженеры и даже привратник из Камеруна, которого так увлек рассказ, что он давно покинул свой пост. Все смотрели на юношу, не произнося ни слова, а тот обратил взгляд на собравшихся, потом в отчаянии развел руками и возопил:

— Я умираю, черт возьми!

И упал на диван, закрыв лицо руками. Однако Полковник не намеревался предоставить ему передышку или перемирие.

— Я еще ничего не сказал о бреде. Когда паразит продвигается вглубь канала, человек страдает совершенно особым сумасшествием. Мне вспоминается один несчастный, который, охваченный безумием, украл у меня горящую сигару. Бедняга воткнул ее себе в глаз. Огонь обжег ему мозг, а он только смеялся. В другой раз один негр, который, несмотря на это, был самым прилежным семинаристом, распял себя на кресте в подражание страстям Христовым. Он сам вколачивал себе острые гвозди в ноги и кисти рук, и, когда у несчастного осталась только одна свободная рука, ему пришлось попросить прохожих пронзить ему кисть самым длинным и ржавым из гвоздей. Жалкое зрелище. Дело заканчивается коллапсом нервной системы. Жертва гибнет от страшных конвульсий и дикой боли, страдая до самого конца. Это ужасно, да, ужасно.

— Но, Полковник! — воскликнул один из возмущенных депутатов. — Какая страшная несправедливость! Этот молодой человек годами приносил себя в жертву Африке. Благодаря таким людям свет цивилизации достигает самых диких стран. И что же он получил взамен? Страшную заразу и медленную смерть. Должен же существовать какой-нибудь способ, чтобы изгнать паразита, какое-нибудь сильнодействующее средство.

— Средство? — Тут последовало минутное колебание. Полковник водрузил перед собой трость из слоновой кости, положил на набалдашник руки и уперся в них подбородком. Потом он устремил взор в сторону невидимой линии горизонта и наконец произнес:

— Его нет, к моему величайшему сожалению. Спасение невозможно.

Тон полковника теперь изменился. В его голосе звучала жестокость чиновника, который отказывает просителю, а не строгость ученого мужа, читающего лекцию. Однако никто ему не стал возражать, потому что заведение было царством невозбраняемой лжи или разделяемой всеми игры воображения, а рассказ о жуке отличался таким реализмом, что был достоин считаться правдивым. Полковник, держа сигарету в высоко поднятой руке, выпускал изо рта аккуратнейшие колечки дыма. Как это ни странно, первой перешла к решительным действиям Мадам. В пронзительной тишине легкий шорох ее жемчужных бус показался бряцаньем тысячи створок ракушек. Белокурые локоны, обесцвеченные перекисью водорода, вздрагивали на ее плечах в такт движению плеч. Вечернее платье обнажало руки — плоть, покрывавшая кости, словно половинки булочки сосиску, была рыхлой, очень рыхлой, а кожа сморщенной. С отвагой милосердия, в котором ее бы никто не мог заподозрить, она сделала шаг вперед, потом еще один и обратилась к специалисту с вопросом:

— Этим жуком можно заразиться?

— Решительно нет. Эти мучения не передаются другому человеку, — объяснил Полковник, — обрекая жертву на одиночество на эшафоте.

— Пойдемте со мной, юноша.

И под изумленными взглядами всех присутствующих Мадам увлекла его вверх по лестнице. Это скрасило похоронное настроение в зале. Все дамы и все кавалеры осознавали благородство ее поступка и единодушно выражали свое восхищение и восторг.

— Какая великая женщина, — высказал мысль, владевшую всеми умами, господин депутат, — ей ведомо значение слова „утешение“.

Полковнику потребовалась еще минута, чтобы осознать случившееся. Она уводила молодого человека в свою собственную комнату, дверь которой находилась как раз напротив шаров на балюстраде — там, где лестница достигала галереи верхнего этажа. Юноша поднимался по ступеням покорно, как теленок, ведомый на бойню, следуя за Мадам, за женщиной, с которой было связано столько романтических снов и эротических фантазий. Полковник тысячу раз представлял себе прогулки с этой роскошной женщиной по Венеции, Стамбулу или Гуаякилю[5], прекрасно понимая, что его мечта относилась к разряду невыполнимых. Они являлись идеальной парой только на бумаге, на уровне арифметического действия. Благодаря этой женщине Полковник уяснил для себя, что абсолютной противоположностью любви является вовсе не ненависть, а равнодушие. С первого дня работы заведения Мадам проявляла по отношению к нему то дружеское равнодушие, которое создает непреодолимую дистанцию между людьми. И вот теперь это молодое ничтожество окажется на вершине блаженства, и он сам, желавший бедняге только зла, способствовал его удаче. Мысли Полковника путались. На протяжении долгого времени все внимание собравшихся было приковано к закрытой двери. Воображение мужчин и женщин занимала невидимая сцена; они смотрели вверх с восхищением, которое вызывает пролетающая по ночному небосводу комета, появляющаяся там с определенной периодичностью: данное рациональное явление кажется нам в этот миг чудом. Когда Мадам показалась на лестничной площадке, все голоса разом смолкли, словно кто-то щелкнул выключателем.

Против всех ожиданий сердобольная женщина выглядела измученной жертвой. Она сбежала бегом по лестнице, спотыкаясь, подхватывая двумя руками свои юбки. Ее пышные груди колыхались вверх и вниз, противореча законам Ньютона, а распущенные волосы спутались как у какой-нибудь Агриппины[6]. Она подошла к стойке и, хлопая по ней рукой, требовала только: коньяк, коньяк, коньяк. Выпив несколько рюмок, икнула и, не ожидая вопросов, объяснила все:

— Однажды с помощью Полковника я подсчитала, что с одиннадцати лет и до сегодняшнего дня мне довелось вступить в плотскую связь с восемью тысячами шестьюстами двенадцатью мужчинами. Я так думала, но заблуждалась. В этой жизни мной овладел только один-единственный мужчина. Он там, — произнесла Мадам, указывая на закрытую дверь, — и сейчас завязывает свой галстук.

И невольно перефразировав слова, которые знаменитая певица произнесла, неподражаемо исполнив свою арию, она сказала:

— Если я сделаю это еще раз, то умру.

Никто не знал, как будут развиваться дальше события этой ночи. Публика переживала некое подобие антракта, во время которого то и дело возникали вопросы и вспыхивало недоумение.

— Я предполагаю, Полковник, что науке уже известны примеры столь чрезмерной потенции на определенной стадии заболевания? — поинтересовался наконец господин депутат.

Полковник был ему благодарен за эти слова, потому что таким образом преимущество соперника переходило в разряд явлений противоестественных.

— Да, да, это так, — подтвердил он. — Обычная последняя вспышка перед агонией, и ничего больше.

Депутат согласно кивнул. Но тут же высказал мысль, пришедшую всем в голову:

— Но какова вспышка, Полковник.

Не успел он договорить, как молоденькая мулатка взбежала по лестнице с такой скоростью, словно догоняла уезжавший трамвай. Эта кубинка была так юна и прелестна, что на ее тело кофейного цвета претендовали одновременно несколько самых важных персон в городе.

— Но, Мадам, — удивился господин депутат, — вы же ручались, что ваша кубиночка — девственница.

— Что может быть лучше такого начала, кто мог бы отказать ей в этом, — ответила Мадам, не жалея об астрономических потерях. После возвращения мулаточки никому уже не пришло в голову остановить поток желающих.

Поистину удивительным оказалось то, что все поддерживали подобное безобразие. Мужчины подзадоривали женщин, чтобы те поднялись в комнату, а тех не надо было и уговаривать — при этом ими двигала отнюдь не жажда удовольствий. Все были счастливы потому, что могли доставить последнюю радость человеку, которому предстояло умереть в расцвете лет. Все девицы, без единого исключения, поднимались по лестнице одна за другой, и когда они возвращались в зал, мужчины обнимали их по-братски, словно сестер, принявших таинство брака, а не как усталых путан в доме разврата. Любезные слова сменялись улыбками, обнажавшими золотые зубы, и когда закрытая дверь на верхнем этаже перестала приковывать всеобщее внимание, на площадке вдруг появился он — молодой человек.

На нем были только ботинки и брюки с подтяжками, а грудь была обнажена. Он воздел обе руки к небу, словно потерпевший кораблекрушение, и закричал:

— Я спасен!

Все сразу погрустнели и упали духом. Теперь начинается бред, говорил себе каждый. Однако юноша, который отнюдь не терял рассудка, спустился по лестнице и объяснил:

— Я изверг конголезского жука! Когда я застегивал брюки, то почувствовал, как внутри что-то сжалось и жук пробкой выскочил наружу. Чудище меня покинуло! Я спасен!

Настроение присутствующих резко изменилось, началось всеобщее ликование. Юношу встретили как героя. И тут неожиданно шлюхи и публиканы, лазари и фарисеи сошлись в едином сердечном порыве, словно ожила одна из библейских притч. После этой воистину евангельской сцены собравшиеся предоставили слово исцеленному от смертельного недуга.

— Мы так славно его соску прочистили, что чудище не выдержало!

Это множественное число закрепляло смутное ощущение сотрудничества. Все пытались самыми различными способами доказать свой вклад в чудесное исцеление. Снова зазвучал фокстрот, и ноги задвигались в такт музыке — персонажи драмы превращались в живых людей. Тосты следовали один за другим, и все более или менее решительно оспаривали у Мадам право оплатить следующую бутылку шампанского. Никогда до этого дня сей дом притворных радостей не видел столько щедрости и радости искренней. Русские белогвардейцы, благородные и изгнанные из своей страны, били бокалы и клялись, что заменят их фужерами из богемского стекла. Французские дипломаты признавали публично перед немцами, что те всегда опережают их ровно на одну войну, а тевтонцы не отрицали, что в их стране не было напитков, которые могли бы сравниться с французскими винами. Через некоторое время депутат, умевший как настоящий политик выразить зарождавшиеся в обществе настроения, сказал:

— Я не пойду домой, пока не увижу этого проклятого конголезского жука.

Мужчины и женщины гурьбой устремились вверх по лестнице, распахнули дверь и действительно посередине ночного столика увидели крошечное насекомое. На фоне черного лака столешницы он выделялся своим серебристо-зеленым блеском. Жучок, похожий на таракана, лежал на спине и дергал лапками в смертельных конвульсиях. До этого момента никто не заметил отсутствия в зале Полковника. Оказалось, что он тоже был в комнате. Пуговицы его ширинки были расстегнуты, и сморщенный член высовывался оттуда прямой и длинный, как карандаш. Мясистая крайняя плоть почти касалась жука, который погибал от удушья и уже не был жильцом в этом мире. Полковник подталкивал насекомое мундштуком для сигарет, словно дирижерской палочкой или хлыстом укротителя, — в этот момент он больше всего напоминал дрессировщика блох — и кричал в смятении:

— Ну, войди же, о, войди!