Золотые века [Рассказы]

Лесные жители

Обитатели хутора всегда слыли людьми рачительными и неукоснительно исполняли традиции. Старший сын всегда наследовал все имущество, второго отправляли в Таррагону учиться на священника, а третьего — в Сарагосу, в военную академию. Четвертый сын, который всегда оказывался лишним, отправлялся в Барселону, чтобы вести там праздную жизнь и транжирить свою часть наследства.

Была на хуторе и другая традиция, не столь распространенная в тех краях: никогда не трогай леса, не ходи в лес. Заруби себе на носу, ни за что в лес не ходи. И как это часто происходит с разными обычаями, какими бы глупыми они ни казались людям, никто не пытался узнать причину запрета. Традиции всегда зиждутся на отсутствии вопросов. Однако, как это часто происходит с настоящими добрыми традициями, всегда находится какой-нибудь человек, который их нарушает. И вовсе не случайно таким человеком обычно оказывался сам наследник: этот хутор был не простым хутором, а особенным. Дом поставили лицом к лесу, к тому самому дремучему лесу. Таким образом, фасад дома смотрел на плотную стену из сосновых стволов, тогда как остальные хутора были обращены в сторону полей, которые обрабатывали их обитатели. Каждый наследник старался отвоевать хоть чуточку земли у леса. При этом он всегда (всегда!) непременно передавал запрет следующему поколению. Но всегда (всегда!) денежные интересы возобладали над традициями, и лес с каждым новым поколением владельцев хутора потихоньку уменьшался в размерах, пока наконец не превратился в крошечный островок чахлых сосенок. Вокруг простирались нивы, но обитатели хутора по-прежнему называли это место лесом или лесочком.

Пока наконец один человек из семьи Пике не пошел в лес и не стал рубить деревья. Звали его Пере Пике. Надо сказать, что Пере Пике был не наследником, а четвертым сыном в семье. Настоящий наследник на этот раз решил нарушить устоявшийся порядок и изменить свою судьбу: он отправился в Барселону в надежде преуспеть в области живописи, хотя и не имел никаких четких планов. Нельзя было назвать его плохим художником. Ему удавались пейзажи Матарраньи[18], которые он писал по памяти. К сожалению, в те годы в моде был кубизм, и жестким пейзажам, изображавшим иссохшую, точно под солнцем Палестины, землю, не нашлось места среди произведений авангарда. Он примкнул к одному из движений, которые так привлекают художников-неудачников: то ли к социалистам, то ли к национал-социалистам — никто этого доподлинно не знал. След его затерялся надолго, но однажды, несколько лет спустя, Пере Пике получил анонимное письмо. В нем говорилось приблизительно следующее: его старший брат — горький пьяница и живет в трущобах Барселоны, у него есть долги, которые надо немедленно вернуть, а не то брату крышка. Дело не терпело отлагательств. К этому времени брат-священник уже был в Гвинее, а брат-военный — в Марокко. Они вернулись к своим делам после недавнего посещения хутора, куда приезжали на похороны отца и на свадьбу Пере Пике и Адорасьо Серры. (Жители соседнего селения осуждали братьев за то, что оба события совершались в один и тот же день, потому что крестьяне ненавидят спешку во всем, что не связано с уборкой урожая, и не пожелали войти в положение людей, находящихся на службе у государства или у церкви.)

Пере отправился на поиски брата или, если это вам больше понравится, ему на выручку. Никакими иными указаниями, кроме адреса „Кардерс, 29“, он не располагал. Пере никогда не бывал нигде дальше Торре-дель-Компте[19], ближайшего к хутору городка, а новости, доходившие до них из города Валь-де-Роурес, казались ему вестями из туманной области, где кончается реальная жизнь. Барселона превращалась для него, таким образом, в далекий край, полный опасностей, в бездну мук цивилизованного мира. Она казалась ему сравнимой с Марокко или Гвинеей, куда люди отправляются только по долгу службы или по зову свыше. Когда Пере явился по указанному адресу, то брата там не нашел.

— Всыпь ему пару раз от меня, — попросила проститутка.

Бедняга смотрел и не мог понять, как эта женщина может быть такой пьяной в девять часов утра. Она прикладывалась прямо к горлышку бутылки, румяна текли по ее щекам. Двумя пальцами Пере подобрал с каменных плит какой-то каучуковый чехольчик, полный непонятной жидкости.

— Да так, чтобы у него червяки из носа повылезли, — произнесла проститутка и откинулась на диванные подушки.

Пере был человеком воспитанным и накрыл ее одеялом.

Сколько он ни старался найти концы, никто ему не помог. Одни не хотели даже слышать об этом проходимце, а другие и сами хотели бы разузнать его адрес, чтобы покончить с ним. Надо сказать, что горожане обращались с Пере Пике, как он того заслуживал: для них этот деревенщина был рабочей лошадью с лицом, прежде времени изрытым морщинами. Цыганкам удалось заполучить с него несколько монет, хотя руки у него были грубыми, все линии их — четкими и ничего нового никто прочитать по ним не мог. Тем временем в городе начали вспыхивать беспорядки.

Только несколько месяцев спустя, когда его брат уже обрел покой на кладбище в Торре-дель-Компте (чиновники убеждали семью не открывать гроб, но Пере все-таки открыл), он понял причину своей ошибки: письмо было написано корявым почерком и там значилось не „Кардерс, 29“, а „Кордерс, 29“. То есть дом стоял в ста метрах от того места, где он был, там, где менялось название улицы.

Пере Пике всегда отличался замкнутостью и никогда больше не касался этой темы. Жители поселка считали, что все Пике были сторонниками реакции из-за их предков-карлистов, однако взгляды Пере, безусловно, сложились в результате его поездки в Барселону. Там он наслушался пролетарской речи, многоэтажных ругательств, неуважительных выражений. Авангардизм, синдикализм, социализм, коммунизм. Одни только „измы“, „измы“ и „измы“. От них все беды. Пере был интуитивным консерватором и не считал все несчастья нашего мира причиной появления этих „измов“, он думал, что все беды являются их следствием. Никуда больше с хутора он не пойдет. Здесь его земля, его скот, его жена. И лес его тоже здесь. Самый обычный лес, если только можно назвать этим словом этот соснячок. Всего сосен было тридцать одна, не говоря о подлеске. Он их подсчитал, пока работал в поле, окружавшем лесок. Сосны — из тех деревьев, что растут очень быстро, здесь сотни лет их никто не трогал, и они стали высокими, как кипарисы. Правда, упавшие деревья тоже никто не убирал веками. Цвет пшеничного поля менялся каждый раз с приходом нового времени года, а лес стоял посередине нивы — плотная стена деревьев. Как бы то ни было, Пере уже начал понимать, почему нельзя было ходить в лес.

Днем лес был как лес, и ночью — тоже, но в полнолуние он преображался. Странности начинались ближе к вечеру, когда алые кучевые облака Матарраньи становились лиловыми. В самом сердце леса тоже образовывалось прозрачное, бесцветное облако. Его границы отмечал странный свет, подобный тому, который исходит от падающих звезд, когда они пересекают ночной небосвод. Пере понял, что его предки свели лес ровно до той границы, где начиналось проклятое место.

Однажды он не выдержал, поднялся из-за стола, не закончив ужинать, и, не сказав ни слова Адорасьо, пошел в лес. Там он запустил руку в светящийся воздух. Ему показалось, что его пальцы кто-то пощекотал — ощущение было скорее приятным, но каким-то зловещим; а вокруг кисти, погружавшейся в странное облако, как ему показалось, загудели тучи маленьких пчелок: дзз-дзз-дзз.

— Ты сама слышала, как говорил мой отец, а он был человеком очень разумным: делай все, что тебе будет угодно на хуторе, потому как ты — моя дочь, но в лес ни за что не ходи, дочка. Не ходят туда — и весь тебе сказ, — произнес он, вернувшись за стол.

■

Никогда Пере не мог себе представить, что „измы“ окажутся у самых ворот его хутора. Восемнадцатого или девятнадцатого апреля до него дошли новости о том, что король бежал и была провозглашена республика — и в Барселоне, и в Мадриде. Жизнь изменилась, хотя и не слишком сильно. Раньше жители Торре-дель-Компте по утрам шли в церковь, а потом в бар. Теперь все было по-другому. Одни шли в бар, а другие в церковь, и если ты шел в церковь, то путь в бар был тебе заказан. Священник, гражданские гвардейцы и чета Пике собирались вместе и вели беседы в гостях у столяра, который был трезвенником и любителем астрономии и никогда раньше не заглядывал ни в бар, ни в церковь. Гвардейцы просили у священника, чтобы он им разрешил, по крайней мере, пить церковное вино после службы:

— Черт возьми, падре, сделайте нам послабление.

— Коли жажда доймет, даже ABC[20] в ход пойдет.

Когда жители поселка предложили Пере Пике стать членом профсоюза анархистов, на его лице не отразилось никаких чувств. Это было не более чем предложение, но он воспринял его как оскорбление.

— Дерьмо, — таков был его ответ, после которого он сразу подхлестнул лошадь вожжами.

Несколько лет тянулось какое-то неприятное затишье, и на протяжении этого времени из Барселоны и Мадрида то и дело приходили тревожные новости, которые, к счастью, оставались лишь новостями издалека, и только. Как-то раз в июне Пере получил письмо от своего брата-офицера, чей полк расквартировался в Мурсии. Письмо показалось бы ему самым обычным посланием, если бы не загадочная фраза в самом его конце: „Ты скоро узнаешь из газет, что страна возвращается в лоно традиций, и об этом же тебе возвестят горны“.

Брат-военный оказался прав. Страна в очередной раз вернулась к доброй традиции осчастливливать каждое новое поколение гражданской войной. Он не знал только, что первое действие этой драмы будет стоить жизни и ему, и его брату-священнику. Двадцать первого или двадцать второго июля в поселке раздались первые выстрелы. Пере и Адорасьо из окна своего дома увидели огромный костер на главной площади. Это красные профсоюзники (то есть все жители поселка, за исключением гражданских гвардейцев, священника и нескольких состоятельных лиц) вытащили из церкви все священные предметы и сожгли их. Той ночью луна заливала окрестности своим светом, и языки пламени вырисовывались на горизонте.

— Господи Боже! Только бы меня не поймали, — сказал Пере Пике, — надо бы мне схорониться где-нибудь до прихода войск.

— А что, коли они перевернут все вверх дном да найдут тебя до этого? — спросила Адорасьо.

Муж ей ничего не ответил. Человеком он был немногословным и, чем больше думал, тем меньше болтал.

На следующее утро дым над площадью еще клубился. К этому часу жители поселка решили сменить название Торре-дель-Компте, которое явно отдавало пережитками феодализма, на Торре-Льюре[21]. Казарма гражданских гвардейцев превратилась в публичную библиотеку, а церковь пока никак использовать не стали. Пере Пике сам, не прося помощи у жены, целый день собирал вещи в мешок, а его супруга молча наблюдала за ним. Потом он обулся, завязал тесемки матерчатых сандалий на щиколотках и сказал: — Спрячусь-ка я в лесочке. Тебя-то они ни вот столечко не тронут, — пообещал он, сложив три пальца щепоткой.

— Ты пойдешь в лес? — переспросила жена.

Ее муж закинул мешок за плечи.

— Пусть будет все так, как Богу угодно. По мне, сам черт лучше красных.

Сверчки уже давно оглашали окрестности своими песнями. Стоя на пороге дома, Адорасьо видела, как Пере направился к лесу. Потом ей показалось, что на самом краю леса его охватили сомнения, но, как бы то ни было, он даже не обернулся. Сначала Пере протянул руку вперед и погрузил ее в облако, потом вытащил руку. Проделав это пару раз, он двинулся вперед всем телом. Белые искорки заплясали вокруг него. Адорасьо видела, что волосы на затылке мужа встали дыбом, но он не остановился. Еще несколько секунд она могла видеть, как Пере все больше и больше углублялся в лес: мешок хорошо выделялся на фоне шерстяного пиджака. Но очень скоро женщина заметила, что коренастая фигура становится все более прозрачной, а потом словно растворилась в воздухе. Он исчез. Адорасьо перекрестилась, вернулась обратно в дом и проплакала больше часа. Потом взяла себя в руки и пошла замочить чечевицу для похлебки.

■

Прошло не меньше недели, прежде чем красные появились на хуторе. Было их человек пятнадцать или двадцать, и все — с оружием. Справедливости ради следует сказать, что Адорасьо не разглядела среди них своих знакомых из Торре-дель-Компте; она приметила только пару-тройку жителей Фрейшнеды[22] или с хутора Калоли, но с точностью утверждать этого не могла. На самом деле ей также было неведомо, почему никто из Торре не пришел на сей раз на хутор: то ли их соседи отличались благородством, то ли просто испугались. Отряд возглавлял какой-то человек в военной фуражке и черной кожаной куртке с пистолетом в руках. Он поднял пистолет на уровень глаз и очертил им полукруг, но целиться прямо в женщину не стал: — А ну-ка, посмотрим, кто здесь лишний.

Они перевернули вверх дном весь хутор: хлева, погреба и чердаки; простукивали прикладами ружей полы и потолки в поисках тайников. Адорасьо услышала, как кто-то сказал на кастильском наречии: Эта птичка улетела в Сарагосу. Ему ответили: Да нет, таких ни за какие коврижки из дому не выманишь. А еще кто-то третий сказал: Если он где-то здесь затаился, то мы его поймаем, а коли смылся в Сарагосу, так его сцапает Дуррути[23]. Потом отряд ушел, никто женщине угрожать не стал, и никто с ней не попрощался.

На протяжении последующих месяцев Адорасьо занималась исключительно домашним хозяйством. Сразу после ухода мужа она каждое утро и каждый вечер прогуливалась возле лесочка. Иногда она обходила его кругом, точно осел, привязанный к мельничному колесу, но тут на глаза ее навертывались слезы, и бедняжка шла домой. В полнолуние она не могла всю ночь сомкнуть глаз. Люди с оружием приходили еще не раз — ночью или на рассвете, и всегда без предупреждения. Адорасьо уже привыкла отзываться на их стук и открывать им дверь. Военные обращались с ней так, словно она была коровой или козой, не способной дать нужные им показания. Только один раз мужчина в фуражке сказал ей перед самым их уходом: — И не рассчитывай, что мы так это дело оставим.

Эту ночь она тоже провела в слезах, как в первое время, лежа на супружеском ложе в белой ночной рубахе, накрывшись одеялом до пояса. Никому даже не пришло в голову считать ее вдовой. Раньше брак был им взаимовыгоден, благодаря тому что супруги отвечали за разные сферы жизни: она брала на себя ночи и все неприметные дела, а ему доставались дни и работа у всех на виду. Без Пере ей было трудно уразуметь, что делать с землей. Урожай сгнил в полях.

Она сжалась было в комок под одеялом и в эту самую минуту услышала стук в дверь. Тук, тук, БАХ! Адорасьо прислушалась. Собаки не залаяли, значит, это, наверное, ветер. Стук повторился, на этот раз — более настойчиво. Бум, бум, БУ-УМ! Она на ходу накинула шаль на плечи и сбежала по ступеням, собирая распущенные волосы в пучок.

— Кто там? — спросила она, не отодвигая засова.

— Открывай быстрей, дура!

Муж вернулся домой без мешка. На нем был тот же самый шерстяной пиджак и те же самые брюки, но вся одежда была чистой и глаженой. Адорасьо стояла у двери и не спускала с него взгляда, по-прежнему держась за засов.

— Ты что, все позабыла, что ли? — спросил Пере Пике, злой как черт. — Два слабых удара подряд, а потом один посильнее, два слабых удара подряд, а потом один посильнее! Закрой дверь, а то холодно мне!

Он потер озябшие руки. Ему пришло было в голову разжечь огонь в камине, но он побоялся, что дым сможет его выдать. Жена разогрела тарелку супа с лапшой. Пере уселся за стол и взялся за ложку — его движения были такими же быстрыми и четкими, как всегда. Он всегда ел так, не сообразуясь с правилами хорошего тона: слишком низко склоняясь над тарелкой и чересчур быстро. Поскольку муж не говорил ни слова, Адорасьо принялась чистить бобы. И только когда он наклонил тарелку, подбирая остатки лапши, жена осмелилась спросить его, что же было там, в глубине леса.

— Ну, люди, — ответил он, не глядя на нее. Потом Пере отставил тарелку и задрал голову вверх, словно нюхал воздух: в этот час раньше всегда пел петух.

— Ну конечно, красные у нас всех курей порастащили, правда? Ну и скверный же это народ. Так я и думал. Ты хоть табак-то припрятала?

Жена принесла ему кисет с табаком и папиросную бумагу. Пере приготовил себе самокрутку и спросил, часто ли за ним приходили. Адорасьо рассказала ему, что они и до сих пор наведываются и приходят, когда им в голову взбредет.

— Так я и думал и пришел только затем, чтобы ты увидела, что я цел и невредим, и не слишком сокрушалась, — сказал он, устремив взгляд вдаль.

Адорасьо рассказала мужу, что священник куда-то исчез, одни гражданские гвардейцы стали солдатами, а другие нет, и что некоторые люди стали лишними. Столяр лишним не оказался, но и годен ни на что особенно не был, так его отрядили заведовать библиотекой.

— Ну, а военные что делают?

Жена объяснила ему, что Дуррути не удалось войти в Сарагосу, но военные закрепились там надолго.

— Черт тебя дери, — проворчал Пере, — выходит, что это не шутка, а настоящая война.

Он прихватил с собой свечу, поднялся по лестнице в спальню и посмотрел на улицу, прижав ладони к оконному стеклу. Потом, не теряя времени на поцелуи, овладел ею, но против обыкновения не задул перед этим свечи. Это означало, что ему хотелось поговорить с женой — тонкости супружеских отношений познаются с годами.

— И что ж, эти люди — такие, как мы? — спросила Адорасьо.

— Да, — ответил он и прикурил сигарету от свечки.

Жена смотрела на него, прижавшись щекой к подушке. Пере делал затяжку за затяжкой, словно на протяжении всех месяцев разлуки скучал больше по махорке, чем по своей супруге. Потом он обернулся к ней и увидел ее широко раскрытые глаза.

— Как мы, только на лягушек похожи.

Адорасьо, чей взгляд по-прежнему выдавал крайнюю степень изумления, схватила мужа за руку, свободную от сигареты. Она прекрасно знала, что ее муж не отличался красноречием. Пере сначала несколько минут вертел головой, словно пытался поймать какие-то мысли, которые ускользали от него, точно ослепшие бабочки, но потом, когда на какой-то миг показалось, что он уже отчаялся собраться с мыслями, он вдруг заговорил.

Из его рассказа выходило, что стоило тебе пройти лес насквозь, как ты попадал в другую рощу, но только уже не сосновую. Ту рощу тоже окружали поля, но росли на них не пшеничные колосья, а какие-то овощи, похожие на морковь, которая при этом росла не корешком вниз, как ей положено, а наоборот, вверх. Угодья эти принадлежали семье, жившей на хуторе, в доме, по форме напоминавшем артишок, а в размерах не уступавшем дому Пике. Проживали в нем господа лягушаны — как мужчины, так и женщины. У них не было ни носов, ни волос, ни ушей, а на шее, по бокам, виднелись пластинки, которые покрывали ее, подобно черепице. Пластинки дрожали в такт дыханию этих существ. А вот глаза-то у них были большие и круглые, словно два персика, с желтыми зрачками. Поначалу могло показаться, что они с тебя глаз не сводят, но это было потому, что у всех господ лягушанов, как у мужчин, так и у женщин, было по три пары век. И закрывали они глаза всеми тремя веками, только когда спали, как мы это делаем.

Адорасьо устремила взгляд к потолочным балкам.

— А в Бога они верят?

Этот вопрос обескуражил Пере Пике.

— Ты что, хочешь знать, ходят ли они в церковь?

— Да.

Он пожал плечами:

— Они же не из нашего мира, мы и не говорили про церкви. Мне кажется, нету их там. Есть только дома, похожие на артишоки, и такие же зеленые, как артишоки и как кожа у господ лягушанов.

Жена спросила его, на каком же языке говорили эти господа лягушаны. На этот раз Пере рассердился по-настоящему:

— Вот пристала! Ну на каком же языке они должны говорить по-твоему? На своем и говорят!

— Тогда как же вы друг друга понимаете? — спросила Адорасьо вкрадчивым тоном.

Обычно, видя такое раздражение мужа, она поворачивалась к нему спиной и делала вид, что спит. Раз сейчас она продолжала разговор, это означало, что ее одолевало любопытство. Годы супружеской жизни учат мужчин понимать своих жен.

— Люди-лягушки говорят очень быстро и думают, что это мы говорим очень-очень медленно. У господина лягушана котелок неплохо варит, и он уже знает много слов нашего языка, которым я его учу. Так и разговариваем.

Пере поуспокоился, но стоило Адорасьо спросить его, чем же он занимался целый день в этом лягушачьем краю, как он опять вскипел:

— Что за дурацкий вопрос! Хоронюсь в винном погребе дома-артишока! Куда же мне еще податься? В полях господ лягушанов полным-полно всякого лягушачьего отродья! Коли они меня увидят, то неизвестно, что со мной сделают. Ну сама посуди, что бы ты сделала, если бы тебе встретился господин лягушан в окрестностях Торре-дель-Компте? Да его просто палками забили бы насмерть, это уж точно.

Пере спал всю ночь крепким сном, а его жена не смогла сомкнуть глаз. Еще до восхода солнца он собрался уходить.

— Не поймают меня эти красные. Да ты не беспокойся, я прихватил с собой карты, и господин лягушан уже научился играть в дурака, так что мне не трудно время коротать.

Он открыл дверь и осторожно выглянул наружу, посмотрел направо и налево, а потом побежал пригнувшись в сторону леса. Когда Пере готов был уже погрузиться в облако, он вдруг услышал крик Адорасьо. Он выругался: „Чертова баба, чего ей еще в голову взбрело“, — но жена уже бежала за ним.

— Возьми-ка для господина лягушана и его жены, — сказала она и сунула ему под мышку три колбасины.

Муж стал отказываться: там, в лягушачьих краях, не было войны и еды всем с лишком хватало, но тут Адорасьо впервые подняла голос на мужа:

— Небось и там никто еду-то задаром не дает; неужели ее там зарабатывать не надо? Как ты можешь сидеть в погребе с утра до ночи, как кот? Виданное ли дело, жировать за чужой счет! И все равно, если ты не возьмешь с собой колбасу, ее эти красные сожрут.

Полная луна почти касалась горизонта. Пере не стал ей перечить и вошел в облако.

■

Анархистам надоело то и дело обыскивать хутор, но они придумали более изощренный способ следить за ним. Адорасьо Серра не могла знать, что среди красных были представители разных „измов“, каждый из которых признавал только свою правоту, и что анархисты и коммунисты вели себя как петухи, дерущиеся за место на несуществующем шесте.

В те дни регулярные бригады республиканцев остановились на постой в Торре-Льюре, чтобы отдохнуть после боев. В обобществленном баре сторонники двух группировок вели жаркие споры, которые не перешли в более серьезное выяснение отношений только благодаря столяру. Он предложил бригадистам-коммунистам расположиться на хуторе. „Так будет лучше, господин комиссар, а то не избежать нам здесь потасовки, вы уж поверьте мне“. Бригадисты молча согласились, а анархисты тем временем посмеивались. Пике мог прятаться только в двух местах: или в каком-нибудь тайнике прямо на хуторе, или где-то поблизости в горах — третьего не дано. Ну и что будет теперь делать этот ловкач, как он сможет исхитриться, чтобы его не поймали, когда он захочет выйти из своего укрытия или вернуться домой с гор.

Адорасьо наблюдала из окна, как приближалась к хутору небольшая группа мужчин, несущих на себе романтический отпечаток усталости от ратного труда или — если угодно — усталости от романтики войны. Это были остатки славянской бригады, ряды которой сильно поредели после битвы при Бельчите[24]. Все они обращались с ней очень вежливо и говорили на странных трескучих наречиях. Никто из них ни разу не покусился на имущество семьи и уж тем более на ее честь, и даже воду из колодца не брали без разрешения. Один из бригадистов, в прошлом — крестьянин, как-то раз стал гладить осла, говорить ему что-то на ухо и угощать кусочками сахара. Адорасьо застала его за этим занятием и попросила у него кусочек сахара для себя. Парень был белобрыс и белокож, сначала он не понял слов женщины, а когда наконец до него дошло, в чем дело, покраснел, как спелый помидор.

По ночам, когда светила полная луна, Адорасьо несла караул у окна своей спальни, откуда был виден лес. Стоило Пере появиться в светящемся облаке, она начинала махать руками, показывая мужу, что дом захвачен врагами и ему надо возвращаться назад. В первое полнолуние ей это удалось: бригадисты спали и не увидели его. Адорасьо поняла, что ей надо быть начеку. Когда наступило третье полнолуние, она заметила какого-то мужчину в окрестностях леса. Но это был не Пере, а парень, угощавший в тот день осла сахаром. Он то и дело приседал на корточки, наблюдая за светящимся туманом, а потом поднял камень и бросил его внутрь облака. Булыжник растворился среди мерцающих искр. То ли парень почувствовал ее взгляд, то ли просто обернулся, не отдавая себе отчета в своих действиях, но он успел заметить силуэт Адорасьо на фоне освещенного окна. Она задернула занавески.

На следующий день парень даже не заикнулся об облаке. Все солдаты были относительно удовлетворены своим отпуском. Правда, они не получили женского общества, которое было им обещано, но, по крайней мере, на головы им не сыпались бомбы, а столяр доставлял все предметы первой необходимости (и для Адорасьо Серра заодно). Иногда высоко в небе на фоне облаков показывались боевые самолеты, только это и напоминало о войне. Парень, угощавший в тот день осла сахаром, курил, но держал сигарету не так, как Пере. Тот сдавливал сигарету двумя пальцами, словно хотел перерезать пополам, а этот иностранец держал ее, как карандаш, зажимая между четырьмя пальцами. Парень покуривал и поглядывал в сторону Адорасьо, и в его взгляде смешивались подозрение и дружеское участие. После ужина женщина пошла снять с веревок высохшее белье, и он пошел за ней.

Парень заговорил с ней на ломаном кастильском наречии, и она его не поняла, возможно, потому, что понимать не хотела. Адорасьо подняла корзину и пошла в дом, он последовал за ней. Уже на пороге дома парень взял ее за локоть. У него были маленькие глаза и круглое, как тарелка, лицо. Некоторое время он работал на парижской фабрике „Рено“, где его и застала Гражданская война в Испании.

— Je connais, je connais, — проговорил он, показывая в сторону леса, — pas parler, pas entrer. Jamais[25].

Парень попытался успокоить ее, сделав жест двумя пальцами, словно застегивал свои губы на молнию. Адорасьо понимала его намерения, но не до конца.

— Madame, pas parler, pas entrer, oui. Mais qu'est-ce qu'il y a? Qu'est-ce qu'il y a dedant? Vouz saver?[26] — повторял парень, указывая рукой в сторону леса.

Адорасьо легким жестом распустила волосы, до этого убранные в пучок, по плечам. На протяжении всей своей долгой жизни ей нравилось утешать себя мыслью о том, что она изменила мужу с благородной целью спасти его от преследований. На следующий день солдаты возвращались на фронт продолжать проигрывать свои романтические войны или — если угодно — придавать романтический ореол проигрываемым войнам. Они прошли под ее окнами строем, хотя в этом не было никакого смысла, и белобрысый парень обернулся и приложил два пальца к губам.

■

По заявлениям республиканцев, фашисты подвергли Торре-Льюре бомбардировке с воздуха, а фашисты утверждали, что использовали только артиллерию. Как бы то ни было, спустя два дня власть в городке переменилась. Следуя традициям, победители расстреляли всех лишних — с их точки зрения — мужчин, но на этом не остановились: на этот раз заодно были расстреляны и те, которые ни на что не годились, как столяр.

На хуторе все припасы почти кончились. Хорошо еще, что Пере приходил во время каждого полнолуния и приносил с собой тот самый мешок, с которым ушел когда-то в лес, полный диковинных овощей или фруктов. Он высыпал содержимое мешка на стол и объяснял жене, как их готовить. Одни странные овощи по форме напоминали перцы, но сверкали белизной; другие, похожие на сладкие помидоры, были размером с дыню. Попадался и виноград — ярко-желтый и без косточек. Его можно было варить и жарить. Морковины, росшие над землей, по вкусу напоминали кабачок.

Адорасьо было подумала, что теперь ее муж останется с ней навсегда, но тут войска перешли реку Эбро. На городок опять посыпались бомбы. Фашисты заявили, что это красные подвергли Торре-дель-Компте бомбардировке, а те утверждали, будто удар нанесла фашистская авиация. Как бы то ни было, хутор опять оказался на передней линии фронта. По ночам со стороны Моры[27] слышались пушечные залпы.

— Ах ты черт, а ведь мы их уже было прижали к ногтю, — воскликнул Пере Пике, — но меня эти красные не проведут. Они что твои сорняки, не успеешь оглянуться, а уж выросли снова.

И он отправился обратно в лес.

На протяжении нескольких недель на хуторе опять разместились военные — на этот раз механики немецкой авиации. Этим даже не пришло в голову исследовать лес, они проводили все дни напролет за разговорами о прекрасном аэродроме, который будет построен неподалеку от хутора. (Аэродром так никогда и не построили.) Эти люди не отличались приятностью, но и неприятными назвать их тоже было нельзя. Несмотря на свою воспитанность, они умом не блистали, в первую очередь потому, что считали себя исключительными умниками.

— Usted comprrometió veinticuatrro perras parra postrre ona parra hombrre. Solo veintitrrés perras parra postrre[28] — жаловался сержант, указывая на зеленые грибы, с которых надо было счищать кожицу. Их любезно предоставил господин лягушан.

Однако с войнами дело обстоит так же, как с традициями: кажется, что и через тысячу лет им не будет конца, как вдруг звучит заключительный аккорд, и никто не понимает, с чего все это началось и почему теперь все хотят как можно быстрее забыть прошлое. Муж Адорасьо вернулся навсегда и за восемь лет сделал ей трех детей, как это и было задумано с самого начала. Церковь и бар снова стали наполняться клиентами в строгой последовательности. Некоторые города поменяли свои названия, теперь уже навсегда. Валь-де-Роурес стал называться Вальдерробрес, а Калоли — Каласейт, но по поводу Торре было столько споров, что в результате остановились на Компте, и победу кому-либо было трудно приписать. Пере никогда больше не говорил ни об облаке, ни о доме в форме артишока, ни о господах лягушанах, а Адорасьо ни о чем его не спрашивала. Лес по-прежнему стоял на своем месте, но занимал ничтожную часть их владений.

Когда младшему сыну супругов исполнилось шесть дней, Адорасьо Серра разбудила мужа в полночь. Все собаки хутора брехали разом, и никогда раньше она не слышала такого отчаянного лая. Пере вставать не спешил и сначала прислушивался к шуму, не поднимаясь с постели. Потом раздалось: бум, бум, БУ-УМ! В этот миг женщина поняла, почему все эти годы ее муж привязывал собак, прежде чем отправиться спать.

Пере поспешно натянул штаны, а она накинула на плечи шаль. Когда оба уже спустились было вниз по лестнице, на последней ступеньке муж вдруг остановился:

— Я пообещал господину лягушану, что, коль начнется у них война, я его тоже спрячу.

Она не возразила мужу, но и не поддержала его, и тогда Пере Пике добавил:

— Ты не боись, ежели он станет нам докучать, я его быстро обратно в лес отправлю.

Тут Адорасьо Серра во второй — и последний — в ее жизни раз подняла голос на мужа:

— Ну и дрянной же ты человек! Только попробуй у меня что-нибудь такое учинить. Господин лягушан тебя небось в своем доме терпел и во время войны, и без войны, и еще не дал нам обоим помереть с голоду. А ты теперь готов отправить его на верную смерть? Не смей даже и думать об этом, а не то я с тремя детишками уйду от тебя в лесок!

Когда они открыли дверь, собаки уже перестали лаять. Они лизали руки господина лягушана, который лежал на каменных плитах и гладил их по очереди. Между пальцами у него были перепонки, доходившие до первой фаланги. Он зашел в дом, и собаки жалобно заскулили, хотя никогда и никого раньше так не провожали.

Росту в госте было не меньше двух метров, а с виду он был точно такой, каким описал его Пере. Правда, тот ничего не говорил жене ни о рте этих существ — огромной щели без губ, ни о тунике, отливавшей металлическим блеском, с геометрическим узором, вышитым на рукаве. Господин лягушан сжал руку в кулак, отставив в сторону большой палец, и протянул ее Пере для пожатия. Пере обхватил палец своей ладонью и покачал руку гостя вверх-вниз.

— А это моя жена, — сказал Пере, указывая на Адорасьо. — Протягивай ей руку, но больше никаких шуток. Ничего больше, а не то я тебе покажу, здесь тебе не дом-артишок.

Господин лягушан был очень худ, может быть, по природе своей, а может быть, от перенесенных лишений. Он посмотрел прямо в глаза Адорасьо, подняв вверх все шесть своих век. Откуда бы ни был странный гость, из каких бы краев ни явился, его восторженный взгляд польстил бы даже самой скромной из женщин. Потом он обошел весь дом, повсюду ощупывая стены, особенно его интересовали несущие конструкции. У окна он присел на корточки, тихонько постучал по стеклу и что-то пробормотал.

— Что он сказал? — спросила мужа Адорасьо.

— Ты что, совсем оглохла? Он чертыхнулся, — ответил Пере, а потом пояснил ей шепотом: — У лягушанов нет стекол.

Господин лягушан засмеялся тоненьким смехом, похожим на блеяние отставших от матери козлят. Потом он упер руки в боки и посмотрел на потолок.

— Ну, вы даете, ребята! Неплохих вы артишоков тут в Матарранье настроили.

■

Сорок девять лет и шесть месяцев спустя после этих событий — самых знаменательных в истории бассейна реки Матарранья и одновременно не подлежащих разглашению, Пере Пике, который никогда не любил спать после обеда, сидел на каменной скамье у стены своего дома. Лесок по-прежнему стоял на своем месте.

Между Пере Пике и его детьми никогда не было хорошего взаимопонимания, однако, вопреки самым пессимистическим прогнозам, старик с уважением относился к выдумкам своих чад. Дети не считали лес проклятым местом, а, наоборот, устроили на его краю некое нехитрое сооружение из сосновых ветвей, напоминавшее футбольные ворота. Благодаря такому простому ходу, граница хутора и леса оказалась обозначенной, и лесок из проклятого таинственного места превратился просто в дверь. Это был такой разумный и в то же время такой естественный выход, что Пере Пике признавал свое поражение перед мудрым решением детей. „Вот черт, это же дверь, и ничего больше, лес всегда был дверью, это же сразу видно, а мой отец, и мой дед, и его отец тоже дрожали от страха и старались ее закрыть“.

Дедушка Пере Пике пользовался уважением молодежи, хотя и не очень большим. Ребятня играла недалеко от леса, на лугу, который сейчас не распахивали. Один из восьми его внуков бежал к нему заплаканный и показывал кровоточащую ссадину на коленке:

— Смотри, это Прумф меня толкнул!

— Прумф?

— Прумф, Роберт и Флиммпс. Они на меня втроем налетели!

Дед Пике потребовал, чтобы Флиммпс, Прумф и Роберт предстали перед ним. Это судебное разбирательство привело к временному прекращению футбольного матча. Ребята и лягушанчики окружили каменную скамью. Было их — внуков Пике и внуков господина лягушана вместе — то ли пятнадцать, то ли шестнадцать; старческая память не могла удержать точную цифру. Все они часто собирались на хуторе, особенно летом, и с каждым годом мальчишки и девчонки приобретали все больше лягушачьих черт, а ребята-лягушата казались все больше похожими на людей.

— Ну это же футбол, дедушка Пике. Как тут не расшибиться, — повторял, оправдываясь, Прумф, а потом задрал свою тунику, чтобы продемонстрировать в качестве вещественного доказательства сухую корочку на старой ссадине.

Внук, из коленки которого текла кровь, ответил что-то на лягушачьем языке, однако дед его не понял. Возник горячий спор о правилах игры, но Пике решил прекратить его.

— Какие же вы будете ребята, коли не будете коленок-то разбивать? Кто боится расшибиться, пусть и не играет, черт возьми! — сказал он, размахивая палкой направо и налево, а потом неуверенно поднялся со скамьи. Простата давала себя знать. Он пошел в дом.

На самом деле он давно уже отказался от мысли установить порядок, какой бы то ни было порядок. Ему было хорошо известно, что, старея, люди постепенно отрекаются от власти. Все старые традиции исчезли под напором новых времен. Несмотря на это, в минуты особых просветлений старый Пике понимал, что ничьей вины в том не было. И уж конечно, нельзя было ни в чем винить господина лягушана. Разве можно упрекать гостя в том, что там, по другую сторону леса, вот уже пятьдесят лет не утихает ненависть? Кто бы мог отказать ему в убежище или запретить, чтобы его дети и внуки приходили к нему в гости и оставались на хуторе от одного полнолуния до другого?

Он поднялся по лестнице на чердак. Там была устроена удобная комната; ее стены сияли белизной, а угол ската крыши подчеркивали толстые балки. Господин лягушан сидел за компьютером, а на коленях у него расположился один из внуков Пике. Казалось, что для господина лягушана время остановилось: он по-прежнему был высок и строен, как корабельная сосна, и тверд, как скалы Матарраньи. Пике присел на стул. Щеки у него отвисали, как у собак известной породы. Он опер подбородок о руки, державшие палку. Нет, вне всякого сомнения, господин лягушан не был виноват в тех катаклизмах, которые потрясали мир.

— Ну, как жизнь? — спросил господин лягушан, натирая спелым помидором ломоть хлеба. — Ты ни за что мне не поверишь. Мы тут сейчас с твоим внуком говорили по Интернету с кавказскими партизанами. Они совершенно правы, и причин для их действий тоже предостаточно. Это только большие армии всегда утверждают, что маленькие армии — отряды террористов, черт бы их побрал!

Господин лягушан был очень любезен. Господин лягушан часто высказывал здравые суждения. Лучшего партнера для игры в домино не сыскать, это уж точно. Жизнь рядом с ним в любом возрасте могла быть счастливой.

Но, ради всех святых крестьянского календаря, почему из всех лягушанов, которые могли бы прожить пятьдесят лет на его хуторе, ему достался именно этот — министр правительства красных?