Золотые века [Рассказы]

Конец света

Эти люди благополучно обустроились в некой пограничной области между роскошью и духовностью, между высокой литературой и игрой ума. Все они были чрезвычайно богаты, чрезвычайно холосты, чрезвычайно образованы и чрезвычайно отважны. Верно, однако, и то, что в их случае трудно было провести границу между „чрезвычайно“ и „слишком“. Они располагали всем и, возможно, именно поэтому ощущали себя обездоленными: им хотелось испытать некие высокие чувства, о существовании которых они лишь догадывались, но не знали, где скрывается их источник. Каждый год в марте месяце они непременно совершали путешествие в Венецию и проводили карнавал, останавливаясь в ее роскошных дворцах; в июне отмечали свой собственный праздник, куда приглашали зулусского принца из Трансвааля, а в день святого Киприана[37] распутствовали с самыми дорогими проститутками Люксембурга, Женевы, Польши или Мальты, каждый год выбирая новый город. В октябре они непременно наведывались на развалины Помпей. В високосные годы они обычно посещали Исландию, их постоянно влекла туда неясная сила: мир викингов то ли владел их умами, то ли сводил их с ума — причины этой страсти так и остались невыясненными. Англия казалась им страной некультурной, Испания отреклась от Сервантеса, Достоевский был шарлатаном. Они боготворили Толстого и не признавали новых веяний в области скульптуры отнюдь не из идейных соображений, а просто потому, что, как это ни парадоксально, мода, которой они неукоснительно следовали, диктовала ненависть к любой моде вообще. Их было трое, и хотя они с удовольствием расширили бы свой круг, подходящих кандидатов не нашлось. Масонство уже устарело, в политических кругах господствовал практицизм, а поэты, к сожалению, по-прежнему предавались унынию напоказ. Друзьям были чужды революционные идеи, они их просто не интересовали. Однако они, вне всякого сомнения, обеспечили бы финансовую поддержку любому желающему совершить покушение на Папу — „Да погибнет Рим!“. Они инстинктивно ненавидели макиавеллизм государства или отдельных политиков — тут следует заметить, что исключительное положение избавляло их от забот, терзавших обычных граждан. Если бы они получили в свое распоряжение машину времени, то вызвали бы снова к жизни Цицерона и даже Каталину, но Бисмарка или Наполеона — никогда. Уж скорее Атиллу, и пусть свершится его очищающая мир воля. А как поступить с Маратом? Увы, горе эпохе, которая не поняла его идеи и не была достойна этого человека; однако, явившись в такой исторический момент, он оказал огромную услугу пришедшей в упадок республике словесности, ибо такой Марат в более благоприятный момент никогда бы не смог стать Маратом comme il faut[38]. Прежде всего дело, а потом уже личности, и да будет так всегда, всегда, всегда и еще раз toujour[39].

Их было трое, и они не пользовались большой известностью и признанием, потому что не желали славы. Первый был здоров как бык и успел принять участие в нескольких арктических экспедициях. Этот человек с сильным характером, обладавший большими инженерными способностями, избежал участи Маринетти, который потерпел катастрофу на своем дирижабле и затерялся в полярных льдах вместе с другими восемнадцатью членами экспедиции. Судьбе было угодно, чтобы как раз в это время у нашего героя возникли неожиданные проблемы с почками, и ему пришлось отправиться в Марсель и лечь на операцию. На пресс-конференции было больше эмоций, чем вопросов; больше итальянцев, чем французов, два англичанина и один представитель Квебека. Бывалый исследователь Арктики отвечал на вопросы, положив перед собой руки, пальцы которых были переплетены, — сплав свинца и стали. Когда кто-то заговорил о том, что ему очень повезло, наш герой заметил, что не понимает, о какой удаче идет речь: если бы он был на борту, Маринетти никогда не совершил бы трагической ошибки. Следовательно, его отсутствие повлекло за собой беду, а не спасло ему жизнь. Таким образом, траур в Италии только оттенял его собственные заслуги, но наш герой излагал свою точку зрения с такой искренней скромностью, что оставалось, пожалуй, лишь признать его правоту. Вопреки нашему здравому смыслу, наследники римлян превозносили его; в Париже такого бы не случилось, не будем обманывать себя. Газеты опубликовали репортажи о его подвигах, и, хотя наверняка многие из них были вымышленными, звучали эти рассказы очень красиво. Так, например, в качестве доказательства его храбрости приводилась давнишняя история, которая случилась в африканской саванне. Там на него напала львица, и ему удалось спастись, запустив всю руку целиком в пасть плотоядного хищника. Благодаря выигранным таким образом секундам, сопровождавший его туземец успел выстрелить в зверя дважды и убить его. Эта история, безусловно, не имела никакого отношения к покойному Маринетти, но возносила фигуру нашего героя на пьедестал, лишний раз доказывая безмерную отвагу этого человека.

Пресса говорила о его чудесном спасении и описывала скупые мужские слезы нашего героя, когда он посетил в Болонье вдову исследователя Арктики. Она была одета в строгое траурное платье, соответствующее моменту, а на руках держала малютку-сына — настоящая мадонна. Он постарался не предавать огласке свое обязательство выплачивать семье погибшего пожизненную пенсию и — без этого никак нельзя было обойтись — поставить памятник полярнику на площади Анжело. Именно благодаря его желанию остаться неизвестным, это начинание принесло ему больше славы, почестей и признания, чем любой из подвигов в разных широтах. Всем известно, что дело рук человека ценится современниками гораздо выше, чем преодоленные им расстояния. Вне всякого сомнения, как плебеи, так и патриции Рима воспылали к нему гораздо более нежными чувствами, чем к любому из меценатов эпохи Возрождения. Поскольку итальянское правительство никак не отреагировало на трагедию и не приняло никаких мер, общественность вознегодовала, что повлекло за собой беспорядки в данном районе города, и справиться с ними оказалось нелегко. Сей случай подтверждает следующую истину: чем более неожиданным является бескорыстный поступок, тем больший резонанс он получает. Пожалуй, на этой ноте можно остановиться.

Второй из троицы: обрюзгшее тело не соответствовало ясности ума, который оно питало. Со стороны его можно было принять за инженера, специалиста по строительству мостов, оставившего свою профессию ради увлечения искусством трубадуров. Нос финикийца, острый подбородок, скулы монгольского варвара — все черты этого лица, значительные, чересчур яркие, притягивали взгляды окружающих. Дипломатическая служба его родителя стала причиной того, что на свет он появился в Стамбуле. Он начинал лысеть и носил челку, пытаясь скрыть таким способом залысины. Этот человек пил с одинаковым равнодушием, достойным удивления, пиво, жидкости из Бордо и немецкие спиртные напитки. Его желудок не делал различия между трапезами богачей и бедняков, между экзотическими яствами и домашней кухней. За столом он сидел с таким отрешенным выражением лица, что напоминал своим видом человека, вынужденного стоять в очереди в государственном учреждении.

Все сказанное выше не слишком важно; эти сухие слова не имеют ничего общего с тем даром, которым обладал второй из друзей. Теперь мы постараемся рассказать о нем.

Где бы он ни появлялся, в частной обстановке или на публике, у всех окружавших его людей создавалось впечатление, что они являются свидетелями самого главного события человеческой жизни. Любые свои действия он возводил в категорию факта исторического. Никто не мог догадаться, каким образом он добивался подобного эффекта. Что бы он ни делал: пользовался в тиши своей библиотеки средневековой астролябией или просматривал каталог запрещенных в восемнадцатом веке рукописей; сопровождал своих слуг на базар, чтобы самолично наблюдать за приобретением овощей у местных крестьян или моркови, привезенной из Гондураса; обсуждал с Раминовым масштабы распространения панславянской идеи или составлял послание в Толедо с просьбой выслать ему документы об основных принципах изготовления кастильских доспехов — результат всегда был один. Как говорят люди и как указывают свидетели — и у нас нет оснований сомневаться в их словах, — как только наш герой появлялся в каком-либо месте лично или обращался туда с письмом, все забывали о прочих неотложных делах и немедленно бросались ему на помощь, проявляя чудеса любезности. Он производил впечатление человека, у которого только что родился первенец, или юриста, получившего звание судьи, или бойца, вернувшегося с победой с какой-то далекой войны. Совершенно очевидно, что такие люди могут вызывать любые чувства, кроме равнодушия. Стоило ему появиться на лекции по археологии, этнографии, математике или эзотерике — тема не имела никакого значения, — как докладчик устремлял свой взгляд на него, а на других присутствующих не обращал ни малейшего внимания. Он являлся столь идеальным слушателем, что в конце концов у публики возникали сомнения в том, кто же был главным действующим лицом этого вечера. Собравшиеся, казалось, могли слышать мысли оратора: вы умеете слушать, милостивый государь, а это уже большое дело. Его умение слушать и вслушиваться было столь необычным, что в документах сохранилась запись об одном эпизоде во время подписания конфедератами капитуляции в суде городка Апоматокс[40].

Нашего героя, тогда еще очень юного, привел туда живой интерес к этим событиям. Он приехал в Америку в качестве турецкого обозревателя — благодаря наличию двойного гражданства, полученного им в подарок от отца-дипломата и оттоманского правительства. Представители северян приняли Ли и его спутника, которого никто не знал в лицо. Во время короткого обмена речами случилось нечто невероятное. Ли, переживавший свое поражение, напоминал всем средневекового рыцаря, а рядом с ним стоял юноша и внимал словам генерала. Картина была такой завораживающей, что присутствующие перестали понимать, кто перед кем капитулирует. Неожиданно победители обратились к нашему герою с просьбой поставить свою подпись на документах, словно он был адъютантом генерала или полномочным представителем южан. Ли не возражал — это была шутка проигравшего войну: и представитель турецкой нации скрепил документ своей подписью. Потом лет десять генерал Ли, ушедший в отставку и сохранивший свое доброе имя, посылал ему открытки к Рождеству, на которых всегда писал одно и то же: „Вы лишили этих людей победы, ибо они даже не заметили, что, пока я подписывал капитуляцию от имени израненных бойцов, Вы отдали в их руки судьбу всего турецкого народа. Счастливого Рождества Вам и всей Вашей семье“. Некоторое время спустя в театральной ложе Линкольн упал, сраженный пулями убийцы. Совершенно случайно наш герой тоже пришел в роковой день на спектакль. Все приняли его за врача, и он пощупал пульс умирающего. Не стоит и говорить, что последние слова великого президента были обращены к нему, и только к нему.

У третьего из друзей был могучий интеллект, он обладал мудростью слона. Быстрота мысли, достойная Вольтера, сочеталась в нем с настойчивостью термита. Все его существование представляло собой путь от философии к гедонизму, не имеющий никакого отношения к политике. Внешностью он напоминал Христа в его лучшие дни — во время свадьбы в Кане Галилейской, — только вот бороды он не носил. Он был прирожденным мистиком, поэтом, которого ничто не обязывало писать стихи. Только пышная шевелюра не подчинялась дисциплинирующей силе его характера: волосы жили собственной жизнью и каждое утро складывались в прическу по своему усмотрению. Следует подчеркнуть, что его внешний вид всегда отличался безупречностью, в этом отношении стоит только отметить, что по привычке он одевался, следуя моде времен наших дедушек и бабушек. Никто и никогда не заподозрил бы в нем игрока, и, несмотря на это, именно он поставил на кон самую крупную из ставок, о которых вспоминают в столице. Он заключил пари с банкиром, похожим на бегемота, содомитом и дипсоманом, не верившим в победу карлистов в Испании, на пятьдесят тысяч золотых луидоров. Карлос, претендент на испанский престол, как всем хорошо известно, проиграл войну, а наш герой свое пари. Он заплатил банкиру пятьдесят тысяч золотых луидоров и отдал еще пятьдесят тысяч в пользу испанских инвалидов войны. Мотивы этого поступка неизвестны: вероятно, речь шла о принципах, а может быть, он раскаивался в своем легкомысленном поступке.

При таком состоянии ему не надо было ни учиться, ни работать, однако, следуя призванию, он дошел до должности профессора философии, хотя отнюдь не горел желанием занять кафедру. Он располагал прекрасной дикцией, цепкой памятью и написал три книги, которые постоянно переиздавались; ни одна из них не стала явлением исключительным, но все могли служить примером научного труда. Чем большую дистанцию устанавливал он между собой и студентами, тем большего успеха добивался; ученики подобны пастушьим собакам — чем больше хозяин их лупит, тем больше они его любят. Время пребывания нашего героя в университете запомнилось всем высказываниями, которые обеспечили ему бессмертие как минимум в интеллектуальных кругах. По поводу полемики между германистами и итальянофилами он произнес: „В Париже говорят, что Верди не существует“, а дебаты, посвященные фигуре великого мыслителя, завершил вопросом: „Разрешите поинтересоваться, кто же все-таки был этот Шопенгауэр?“ Никто не понимал, почему он оказывал поддержку королеве Бирмании, которая, находясь в изгнании, критиковала республиканский строй. Как выяснилось, получив у этой особы аудиенцию, он заключил: „Грубиянка, крикунья и дура; в ней слишком много восточного нахальства, у нее картонные ресницы и хрупкие кости. Мне такая женщина не нужна ни как кухарка, ни как любовница. Поэтому я присоединяюсь к требованиям ее сторонников: будет лучше, если она получит назад свою корону и не станет больше никому докучать; под пологом балдахина она меньше всего будет мозолить глаза своим подданным“.

Но внезапно этот последний член троицы оставил кафедру. В один прекрасный день он рассвирепел, обвинил членов академии в тщеславии и непомерных амбициях, обозвал своих товарищей по университету ни больше, ни меньше, как ослами, а членов правительства страны охарактеризовал как нищих духом, которые управляют страной нищих. А министры? Погонщики скота. После этого он куда-то исчез, кажется, отправился ненадолго отдохнуть на остров Эльба. Его пребывание там затянулось, и, как можно легко догадаться, двое осиротевших друзей начали немного беспокоиться. Надолго ли он уехал? Более того: вернется ли он когда-нибудь? Этого никто не знал, с острова Эльба не приходило никаких известий, и, скорее всего, причиной тому была не удаленность острова, а замысел добровольного изгнанника.

Вернулся он точно так же, как исчез, — внезапно. И так же, как воскресший Иисус, постучал в дверь своего друга на рассвете, почти никем не узнанный. Когда они собрались все вместе в доме первого, третий едва сумел дождаться, чтобы слуга разжег огонь в камине и вышел. Он тяжело упал в кресло и произнес:

— Конец.

Друзья молчали, давая ему возможность развить свою мысль. Но третий этого не сделал.

— В чем дело? — подбодрил его второй.

— Разве наша жизнь в этом мире имеет смысл? — заговорил наконец третий. — Упадок заметен во всем. В общественной жизни пышным цветом растает глупость, недомыслие царит на страницах книг и в аудиториях, евреи и горбуны распоряжаются на рынках искусства. Революции уже не совершаются, чтобы изменить людей, а если и происходят, то именно потому, что люди успели измениться сами. Преграды скудоумия отделяют нас от классиков, и варварство наступает гигантскими шагами. В Греции сжигают храмы эпохи Перикла, словно это жалкие хибары. В сердце Африки обнаружили племена пигмеев, которые являют признаки вырождения; и по результатам переписки, которую я веду с самыми светлыми умами Италии и России, они демонстрируют нам не прошлое человечества, а его будущее. И это правда. Я отказываюсь наблюдать за разложением человеческого рода. Все эти симптомы, друзья мои, говорят нам, что болезнь зашла слишком далеко, чтобы остановить ее силой печатного слова или оружия. Тут некому внимать, нечего сказать и ничего нельзя поделать.

Говоривший уже перестал быть человеком — то была пустыня.

— Что вы хотите нам предложить? — спросили первый и второй. Поскольку уточнений не последовало, они сами произнесли слово, которое ожидали услышать в ответ.

— Смерть? — выдохнул второй.

— Славную гибель? — полюбопытствовал первый.

Третий издал шумный вздох, точно раненый кит, и вытянул вперед раскрытую ладонь, словно указывая на горизонт.

— Просто конец, и все. Нам незачем искать мораль, мы просто пойдем навстречу гибели. Поскольку мы не в силах приблизить гибель всего мира, разрушим наш собственный мир.

— А как же праздники? — сказал первый. — Поездки в Помпеи, путешествия в Исландию? Вы говорите, что мир — неуютное место, но он станет еще скучнее, коли мы его оставим. Что будет с женщинами, которые нас обожают, когда мы покинем этот свет?

— Если это достойные женщины, то они некоторое время погрустят, — сказал второй, — а если им не захочется тосковать о нас, то не стоит и переживать за них.

Друзья обсудили диагноз, который поставил миру третий, и его прогноз и на рассвете пришли к единому мнению. Они не просто любили жизнь, им нравилась определенная жизнь, а она, как это им неожиданно открылось, была под угрозой и уже гибла безвозвратно.

— Как бы то ни было, дорогие друзья, — сказал второй, — вместе с нами умрет один из миров.

— Совершенно верно, — заметил первый. Именно он с самого начала оказал наибольшее сопротивление, но затем, решившись, был готов действовать с самоотверженностью фанатика. — Но, если нам предстоит умереть, пусть это случится, например, в водовороте Мальстрем, достойном фантазии Вагнера. И если нам предстоит сыграть роль в одной и той же драме, пусть с каждым из нас исчезнет какой-нибудь неповторимый дар.

Таким образом, заговор самоубийц превратился в подготовку театральной сцены. Просто исчезнуть с лица земли оказалось недостаточно. Надо было унести с собой какую-то частицу чувственного мира и создать повод для воспоминаний. Их договор заключался в следующем: каждый по отдельности должен был придумать способ сохранить навеки память о своей гибели. Потом они все втроем выберут войну, заведомо проигранную, уйдут на фронт и погибнут там в пылу сражения. Войну следовало выбрать безнадежно проигранную — таково было главное условие.

— Это наше право, — сказал первый.

— Это наш долг, — добавил третий.

— Это будет красиво, — вздохнул второй.

С момента принятия решения оставалось только дождаться удобного случая. На протяжении долгих месяцев друзья даже не заикались о своем плане. В этом не было нужды. Они действовали с благородством стоиков, приговоренных к смертной казни. Сама по себе смерть потеряла для них всякий смысл; их тревожило только одно: необходимость придумать какой-нибудь значительный штрих для того, чтобы завершить картину. Никто не делился своими мыслями с друзьями. Но в один прекрасный день газеты сообщили о событии, которого они ждали. Это случилось как раз в то утро, когда друзья договорились собраться вместе, и третий появился на пороге со свежей газетой в руках:

— Господа, на Кубе взорвался броненосец „Мэн“[41].

Война между Соединенными Штатами Америки и Испанской империей неизбежна. Другого заведомого поражения нечего и искать. Америка против могучей Испанской империи — это же бред.

Каждый тут же посвятил других в свои планы. Третий показал написанную им книгу. В ней не было сюжета, она представляла собой подробное описание трехсот шестидесяти четырех сумеречных часов. Все они были одинаковы, и все отличались друг от друга. Остальные двое прочитали книгу. Первый разрыдался, а второй не мог выразить переполнявшие его чувства даже слезами.

— Это великолепно, — сказали оба, — твое произведение поразительно точно и уникально.

— Вот именно, — сказал третий. — Я собираюсь послать его пяти самым лучшим писателям нашей страны вместе с запиской, в которой попрошу их взять на себя обязательство перед лицом нотариуса, пользующегося полным моим доверием, сжечь свой экземпляр, сразу после того как он будет прочитан. Эта книга исчезнет вместе со мной. Я стану для них наслаждением и болью.

Второй не обладал таким воображением. Он пошел по более прозаическому пути и просто продал все свое имущество. На всю эту огромную сумму он купил самый крупный алмаз нашей планеты, которым владел маленький индийский царек. Потом второй приказал распилить камень на куски и зашить их внутрь своего тела.

— Все это богатство исчезнет на поле боя, — сказал он после операции, раскинув руки в стороны, как делают, чтобы показать подкладку пальто. — Я надеюсь, что какой-нибудь пушечный залп разбросает по всем уголкам Кубы такие крошечные осколки алмаза, что он не пригодится даже археологам будущего, ибо не имеет права на существование.

Первый обещал раскрыть свой замысел во время следующей встречи. Горя желанием узнать его план, второй и третий явились на небольшой луг, окруженный дубовой рощей, которая имела форму полумесяца. Свет чуть брезжил, туман рассеивался, и вороны каркали.

— Вы будете моими секундантами, — сказал первый.

Через несколько минут на лугу появился австриец благородных кровей и консул Португалии, который был его секундантом. Драться они собирались на шпагах и до смерти. Противники скрестили шпаги — на фоне рассвета сцена казалась нарисованной маслом на холсте. Естественно, первый с легкостью одолел противника. Очутившись на земле, побежденный подставил свою шею с выдержкой опытного гладиатора.

— Убейте меня, — потребовал он. — Моя жизнь принадлежит вам.

— И я принимаю ее, — сказал первый. — Я убью вас, но не сейчас.

Он обернулся к португальскому консулу:

— Я надеюсь, что вы сумеете выполнить свою роль: я требую, чтобы этот человек совершил самоубийство в тот день, когда станет известно о моей смерти. Вы были его секундантом, и с этого момента на вас лежит ответственность за то, чтобы все пункты нашего договора были выполнены.

— Вы отдаете себе отчет в том, что этот человек — наследник короны, и его преждевременная смерть повлечет за собой войну на Балканах или даже на всем континенте? — предупредил его португалец, указывая пальцем на распростертое на земле тело.

— Я все понимаю, и таково мое желание.

Консул Португалии вытянулся почти по стойке „смирно“ и произнес:

— Я был свидетелем дуэли и принимаю на себя это обязательство. Если у него не хватит духу сдержать слово, я пересеку всю Европу, чтобы покончить с ним вот этими руками, вооруженными пистолетом или револьвером.

Теперь им оставалось только пойти на войну добровольцами. Подобное желание людей такого уровня, вероятно, показалось бы властям слишком экстравагантным и не было бы удовлетворено, но они были слишком известными личностями и администрация не могла им отказать. Их принял человек в гражданском, занимавший какую-то высокую и таинственную должность. Его маленькие глазки прятались под нависшими над ними пушистыми бровями. Он был вежлив, как библиотекарь, и разговаривал бы точно так же с тремя пингвинами или с тремя геранями, если бы получил от правительства соответствующие инструкции. Его удивлению не было предела, когда все трое отказались от временного офицерского чина. Один росчерк пера — и все были занесены в списки бойцов, отправляемых на передовую.

Им довелось участвовать в большинстве сражений той маленькой, славной и изящной антильской войны. Несмотря на солидный возраст, они неплохо сражались. Впрочем, обычно как раз те, кто ищет смерть на поле боя и почему-либо не встречается с ней, нередко как раз и возвращаются домой с медалями на груди. Но, когда испанский флаг был спущен в крепости Сантьяго, им показалось, что мир перевернулся: война заканчивалась, а они были живы. И это еще не самое худшее. Вопреки всем их расчетам и прогнозам, их желаниям и их отчаянию, сарказм неумолимо торжествовал, сводя на нет все усилия разума, твердого, как мрамор пьедестала, ниспровергая постулаты философии как эпической, так и лирической: они записались в ряды будущих победителей.

С кормы корабля, покидавшего порт, друзья устремили взгляды на берег — пейзаж оставлял в их душах такое чувство, словно они присутствовали при ложном явлении Девы Марии. Наши герои посмотрели друг на друга и наконец поняли: борьба бессмысленна. Они могли сколько угодно заявлять о своем несогласии с судьбой, залепляя глаза Вселенной плевками стихов. Дело было в том, что волею рока сторона тех, кто властвует над миром, не являлась местом географическим, они сами были этой стороной.