Звонок из прошлого

32

– Господи, помоги американскому налогоплательщику! – с некоторым чувством произнесла Полли.

Джек признавал, что речь шла о сомнительном использовании государственных фондов, но что такое власть со всеми ее преимуществами, если ею нельзя злоупотреблять?

– Да хрен с ним, с американским налогоплательщиком. Я ему отдал двадцать восемь лет своей жизни. Дядя Сэм меня поимел.

– Ничего подобного, Джек. Тебе самому нравится быть военным.

– Ты хочешь сказать – убийцей.

– Именно так.

– Я потерял тебя именно потому, что стал военным.

– Джек, ты меня не потерял – ты меня выбросил, но не думаю, что ты это сделал потому, что стал военным. Мне кажется, ты это сделал потому, что ты бесхарактерная сволочь. По существу, я думаю, ты ею и остался до сих пор, иначе ты бы не думал, что звонить по телефону или писать письма старой знакомой грозит тебе трибуналом за измену.

– Я же говорил тебе, что не мог поступить иначе!

Полли не понимала, да в общем-то и не хотела ничего понимать. Разумеется, он потерял ее потому, что был военным. В армии никогда бы не признали его связи с Полли, даже через миллион лет. Перед Джеком стоял тогда жесткий выбор, и он выбрал карьеру. Это не означало, что он сделал такой выбор с удовольствием. Это не означало, что какая-то часть его не сожалела с тех пор о принятом решении каждый день.

– И зачем же ты меня выследил, Джек? Почему ты здесь?

– Мне кажется, что ответ ты уже знаешь сама. Я же тебе объяснил.

– Никакого ответа я не знаю. Зачем ты меня нашел?

– А сама ты как думаешь? Просто затем, чтобы узнать, что я в жизни упустил. Узнать, какой ты теперь стала.

– Джек, мы были знакомы с тобой одно-единственное лето совсем в другое время, и ты меня бросил. Вот такой получился конец у этой глупой истории. А теперь ты явился и ведешь со мной приятную беседу, как будто между нами было невесть что, как будто наши отношения достойны лирических высот Лайонела Ричи.[3] Что все это значит?

– То лето было самым лучшим летом в моей жизни, Полли. Вообще самым лучшим, что было в моей жизни.

– Ты просто тоскуешь по «холодной войне», вот и все.

– Ну и что, черт возьми? А кто не тоскует? – засмеялся Джек. – А что случилось с тобой при новом мировом порядке? Я не заметил, чтобы, когда он наступил, ты стала премьер-министром.

– Я никогда не хотела быть премьер-министром, Джек. Я хотела, чтобы на свете вообще не было никаких премьер-министров. Я хотела, чтобы национальные государства с их иерархией уступили место органически функционирующим системам автономных коллективов.

– Во главе с тобой в качестве премьер-министра.

– Вовсе нет, хотя, очевидно, какой-то вид власти – недеспотической, неавторитарной – все-таки понадобится и в новом обществе.

– И кто-то, кому не понравится твоя недеспотическая, неавторитарная власть, будет уничтожен.

– Такого никогда не случится.

– Полли, такое происходит сплошь и рядом, практически всегда, когда твои чертовы идеалисты принимаются защищать свои революции. Они всегда начинают уничтожать людей. Всеми доступными средствами, как говорил Ленин. Сталин, Пол Пот, Мао. Самые лицемерные убийцы среди всех…

Полли готова была подняться с места во весь рост. Грохнуть кулаком по столу и ринуться в бой со своими давно устаревшими и смертельно всем наскучившими левыми аргументами. Однако она вовремя сдержалась и не стала ввязываться в назревающую перебранку.

– Джек, это смешно! – сказала она. – Ты просто выжил из ума! Сейчас я уже совершенно другой человек – хотя бы потому, что стала в два раза старше. А ты явился почти через двадцать лет, цитируешь Ленина и пытаешься продолжать прерванную нами когда-то дискуссию.

Джек улыбнулся. Она осталась прежней. Та же страсть, та же красота.

– Не знаю. Просто мне все это показалось забавным – ты понимаешь, все, как тогда, когда мы болтали в наше первое лето.

– Мы не болтали, мы воевали.

– Да-да, воевали. В этой дыре на А-4.

– Конечно, если не считать того, что было дальше…

Полли не закончила мысль. В этом не было необходимости. По ее глазам она читалась безошибочно. У нее не было необходимости произносить слово «постель», потому что эта самая постель была тут же, совсем рядом, в десяти шагах от них. Ее постель, незастеленная и манящая, с откинутым одеялом и глубокими вмятинами, оставленными ее головой на подушке. Постель, с которой только что встали. И в которую снова можно лечь в любую минуту.

– С тех пор я больше ни разу не заходила в рестораны, – сказала Полли.

Джек посмотрел ей прямо в глаза. Она почувствовала, что краснеет.

– Этот день для меня тоже все изменил, Полли. Я всегда его помнил.

– В этом ресторане все было таким отвратительным. Я имею в виду, ты помнишь, этот ужасный томатный суп?

– Полли, я имел в виду вовсе не ресторан, я имел в виду… – Интонации Джека были более красноречивыми, чем его слова. Но Полли попыталась этого не заметить. Она решила твердо держаться своей темы.

– Если водрузить дурацкий поварской колпак на шестнадцатилетнего школьника, из него все равно не получится мало-мальски стоящий шеф-повар.

– Полли, сколько можно злиться из-за какой-то тарелки супа?

– Нет, правда! Просто удивительно, до какой степени можно было испортить томатный суп! Снаружи он был горячий, внизу холодный, да еще с пенкой наверху! Мне кажется, они это сделали нарочно! – не унималась Полли, снова переживая весь ужас той отвратительной кухни.

– Забудь наконец про суп! – молящим голосом произнес Джек. – Оставь его в покое! Это случилось шестнадцать лет тому назад! Мы тогда совсем не думали о еде. Мы отправились в тот маленький отель. Ты помнишь?

Полли казалась заинтригованной.

– Отель? Ты уверен? Я что-то ничего не помню про отель.

Джек не мог скрыть своего разочарования.

– О! А я думал, что ты помнишь…

– Разумеется, черт подери, я все помню, ты, последний идиот! – громко воскликнула Полли, но все-таки не настолько громко, чтобы разбудить живущего внизу молочника. – Как не помнить? Именно там я, черт подери, потеряла свою девственность!

Джек несколько успокоился.

– Ах да, все ясно, – сказал он. – Это называется английский сарказм.

– Ирония.

Он терпеть этого не мог. Этот фирменный английский трюк, как его ни назови – сарказмом или иронией. Не далее как прошедшим вечером один высокопоставленный британский офицер попытался провести то же самое различие.

– О да! – сказал этот маленький и напыщенный, облаченный в хаки хлыщ, прибегнув к одной из своих невыносимо дебильных саркастических уловок. – Ведь вы, американцы, не очень-то сильны в иронии, не так ли?

Джек еще подумал, что англичане готовы на все ради возвеличения своей неистребимой склонности к мелочному сарказму – они готовы даже называть его словом «ирония»! Они думают, что тем самым подтверждается их более тонкое и изощренное чувство юмора, нежели у остальных представителей человечества. Но это не так. Это подтверждает только одно: что они представляют собой нацию напыщенных самоуверенных нахалов.

– Итак, ты это помнишь, – сказал он.

– Разумеется, черт подери, я это помню! – повторила Полли. – Я помню все, каждую деталь. Этот суп…

– Да забудь ты наконец про этот суп!

– Пирог…

– Забудь про пирог!

– Ты знаешь, я тогда написала в ресторан.

– Господи, неужели тебе показалось мало, что ты и так устроила скандал?

Не то чтобы Джек тогда имел что-то против ее скандала. Обычно он ненавидел всякие сцены, и при других обстоятельствах скандал, учиненный Полли в первый день их знакомства, должен был, по идее, пресечь их отношения раз и навсегда, так сказать, в самом зародыше. Но самое забавное было в том, что этот скандал вызывал в нем тогда настоящее восхищение и продолжает вызывать до сих пор. Он помнил каждую его подробность. Полли заявила, что возмущена необходимостью питаться в этой забегаловке, и приклеила бутылку с соусом к столу. Даже теперь воспоминание об этом ланче вызывало у Джека радостный смех: он был таким замечательным, забавным, сексуальным, солнечным.

– Да уж, ты им показала! – сказал он.

– Прямая ненасильственная акция. В конце концов, мы тогда даже не заплатили, – ответила Полли.

Это было одно из любимых воспоминаний всей ее жизни. Это победоносное бегство. Сам замысел его, решение и исполнение – все произошло в одно сумасшедшее мгновение. Внезапно они оба, она и этот американский солдат, со всех ног бросились к двери, а потом на автомобильную стоянку. Было что-то веселое, глубоко волнующее в том, как они прыгнули в его машину и на полной скорости, под визг колес, выскочили на шоссе А-4 прежде, чем кто-либо из ресторана понял, что произошло.

– Я до сих пор не могу поверить, что ты, военный и все такое прочее, оказался в состоянии сбежать, не заплатив по счету!

Джек решил, что теперь, через шестнадцать лет, пришло время во всем сознаться.

– Разумеется, я тогда заплатил, Полли! Я оставил пять фунтов под своей тарелкой.

Полли не могла поверить. Это была ошеломляющая, ужасная новость.

– Ты заплатил! Это ужасно! А я-то думала, что ты осмелился быть дерзким!

– Я и осмелился быть дерзким. Я затащил тебя в свою машину, не так ли?

Да, все было так. Хитрое жульничество Джека действительно подействовало на Полли так, что она забыла обо всем на свете, потеряла голову и была готова на все. Что она могла возразить? Не осмелься он на этот маленький трюк, и их отношения, возможно, никогда бы и не состоялись. В конце концов, если бы Джек просто попросил Полли пойти с ним сперва на прогулку в поле, а потом в отель, то вряд ли она ответила бы на это согласием. Все было решено буквально в одну секунду – и эта секунда сперва бросила ее к нему в объятия, а потом навсегда изменила их жизнь.

– Ты сволочь, – сказала Полли. – Если бы не ты…

– Полли, жизнь полна всяких «если». Если бы регистратор в отеле не сделал вид, что не замечает твою порнографическую майку, может быть, мы бы тогда одумались и ушли.

– В моей майке не было ничего особенного! – с жаром воскликнула Полли. Время ничуть не притупило ее воспоминаний об этой перепалке. – А этот регистратор был просто тупой нацистской свиньей!

– Полли, если кто-то не одобряет того, что нарисовано на твоей майке, это не значит, что он примкнул к национал-социалистам.

– Ну вот, отнимают у детей игрушки. Да что такого вызывающего было нарисовано на моей майке?

– Можешь меня поколотить, если на ней не был изображен огромный летающий пенис, который аккуратно располагался между твоими грудями.

Полли никогда не могла удержаться, чтобы не развить подобную аналогию.

– Знаешь, а что, в сущности, представляют собой эти крылатые ракеты, если не громадные мужские члены? Ядерные пенисы – мы их так и называли.

– Да, нам это очень нравилось по нашу сторону забора, – ответил Джек с подчеркнутым сарказмом (или, может быть, с иронией?). – «Расскажите нам еще что-нибудь про ракеты, которые заменяют вам пенисы!» – кричали мы вам тогда. А потом целый день веселились по этому поводу.

– Вы просто хорохорились, потому что на самом деле чувствовали над собой угрозу.

– Ужасную угрозу. Просто не могли уснуть. Знаешь, Полли, может, сейчас не самое подходящее время для таких разговоров, но идея отвергать вещи только на том основании, что они имеют так называемую фаллическую форму, кажется мне просто банальщиной.

– Потому что эта форма раскрывает не совсем приглядную правду о вас самих!

– Нет, просто потому, что это глупо. Ракетам придают прямую и продолговатую форму по причинам аэродинамическим. Ракеты и небоскребы создаются в соответствии с самыми здравыми принципами инженерного дела и вовсе не являются монументами пениса. Точно так же как и сами пенисы. Они имеют форму пениса потому, что это самая подходящая для них форма. Только поэтому пенисы имеют форму пениса и никакую другую. Если бы пенис имел форму стола, то при его использовании возникли бы пространственные трудности. Неужели ты этого не понимаешь?

– Джек, речь идет о сатирическом видении проблемы, а не о принципах инженерного дела.

– Да, но эта сатира такая ленивая, неубедительная. Она всегда нагоняла на меня невыносимую скуку, особенно когда вы, девушки, щеголяли ею так, словно вас посетило откровение. То же самое можно сказать про машины: парень покупает себе клевую машину, например «кадиллак», и внезапно оказывается – если следовать вашей феминистской логике, – что это его пенис. Ну понятно, пенис совсем не похож на машину. Ни один парень не объявит в демонстрационном салоне, показывая на какую-нибудь машину: «Я хочу купить именно эту, потому что она очень похожа на мой пенис». Господи, если бы мой пенис был похож на «кадиллак», я бы отправился к доктору. А между прочим, я вожу пикап с прицепом. Ты когда-нибудь видела пенис в форме пикапа с прицепом?

– Джек, меня такие вещи не интересуют! Это твои проблемы! Я никогда…

– Точно так же ты можешь провозгласить тромбон фаллическим символом или леденец! Может быть, когда парень сует в рот леденец, он на самом деле хочет этим сказать, что является подсознательным гомосексуалистом и имеет тайное желание быть высосанным большим старым «кадиллаком»?

– Джек…

– Боже мой, фаллический символ! Когда строили Всемирный торговый центр, неужели ты думаешь, что вокруг него собирались строители, рассуждая: «Выглядит величественно, но было бы еще величественнее, если бы крышу ему сделать в виде розового колпака»?

Полли тогда очень нравились подобные разговоры с Джеком. Как правило, они ругались, спорили и кричали друг на друга.

А потом, разумеется, занимались любовью.

– Джек, тебе не кажется, что ты несколько пересолил со своим протестом?

– Я не выношу такой стиль спора! Это женский стиль спора! Стоит парню возмутиться тем, что вы сказали про него что-нибудь оскорбительное, как вы тут же говорите, что у него проблемы!

Полли подумала, уж не в этом ли причина, почему Джек к ней сегодня пришел?

– Джек, – сказала она, – это что, своеобразная форма терапии? Это то, зачем ты пришел? Какой-нибудь армейский психоаналитик обнаружил, что ты ненавидишь женщин, и посоветовал тебе вернуться в свое прошлое и выяснить с ним отношения?

Тут Джек действительно не выдержал.

– Ты что, надо мной издеваешься? Я что, похож на человека, который обращается к психоаналитикам? Да я скорее засуну свой «кадиллак» в миксер! Все эти психоаналитики и терапевты разрушают мир! Это раковая опухоль человечества! Я бы поставил их всех к стенке! Всех до одного! С их бессознательными «я», с их вновь обретенными личностями и, уж конечно, со всеми их проклятыми внутренними комплексами!

Полли, разумеется, и не ожидала, что за годы, прошедшие с их последней встречи, Джек может превратиться в либерала, но до такого ужаса не простирались даже ее худшие опасения.

– Знаешь что, Джек? – сказала она. – Мне очень приятно тебя видеть и все такое прочее, но я очень устала…

Но Джек ее не слушал. Он затронул тему, которая его глубоко волновала, – по мнению Полли, даже чрезмерно.

– Господи, весь двадцатый век был развращен теориями какого-то еврея, который считал, что женщины только и мечтают о том, чтобы вырастить себе мужской член, а мужчины – переспать со своими матерями! В моей стране это просто всеобщее помешательство. Нам следовало убить этого сексуального извращенца в первый же день, когда он открыл рот! Нам следовало повесить его на дереве! И знаешь что? Пусть нас провозгласили бы нецивилизованными!

Что-то в интонации Джека было чрезмерно ядовитое, что Полли очень не понравилось. Своего шарма он не утратил, но этот шарм приобрел какой-то стальной оттенок.

– Джек, меня не интересуют твои неандертальские взгляды. Я вообще не понимаю, почему веду с тобой этот разговор, мне завтра с утра идти на работу. Зачем ты здесь?

– Я же тебе сказал! Чтобы тебя увидеть…

– Ну вот, теперь ты меня увидел. Что дальше?

Действительно, что дальше? Джек едва ли знал об этом сам. Он думал, что знает, но это было еще до того, как они встретились. Их беседу Джек репетировал в уме множество раз. Однако теперь он не чувствовал в себе такой уверенности, можно сказать, он вообще теперь не был ни в чем уверен. Он посмотрел на часы. Было чуть больше трех.

– Ты видишь, я тебя задерживаю! – не замедлила укусить его Полли. – Тебе пора идти!

– Я никуда не пойду, Полли. Я хочу остаться с тобой.

Что-то в его тоне было такое, что Полли не понравилось. Что-то властное и собственническое. Полли терпеть не могла мужчин, которые ведут себя так, словно имеют право бесцеремонно вторгаться в ее личную жизнь. Ей хватало этого от Клопа.