Австриец

Глава 11

— Хайль Гитлер, группенфюрер! — Я отсалютовал Зеппу Дитриху и замер по стойке смирно, пока он смотрел на меня с улыбкой на лице.

— Вижу, хорошо тебя вымуштровали, да? — спросил он, встав из-за массивного стола из красного дерева. Он обошел меня по кругу, оглядывая меня также, как фермеры в Райде обычно оглядывали лошадь, что собирались купить. — Да уж, армия тебе явно пошла на пользу. Такая разница с первой нашей встречи! Салютуешь, как надо, стоишь навытяжку… Хорошо, очень хорошо. Я всегда говорил, тренировка и дисциплина — это самое главное.

Я ничего не ответил и продолжал смотреть прямо перед собой, как и положено было уставом. Он был прав, нас действительно хорошо вымуштровали наши командиры, и физически, и идеологически; и не давали нам отдыха до тех пор, пока все мы не маршировали, говорили и выглядели совершенно безупречно и как единый организм, так что когда мы одевали свои формы и ходили строем по плацу, невозможно было отличить одного от другого.

Они проверяли наши униформы и личное оружие каждое утро перед учениями, с тщательнейшей педантичностью поправляя кому-то ремень, если тот был на два сантиметра выше или ниже, чем положено. Они осматривали наши лица, чтобы убедиться, что мы все были чисто выбриты; они заставляли нас показывать им руки, чтобы они видели какими чистыми и ухоженными они были; они даже волосы наши проверяли и посылали нас к парикмахеру каждые две недели, чтобы подравнивать их до желаемой длины.

Они заставляли нас драться друг с другом, жестоко и бросаясь со всей силой на противника, все время повторяя, что настоящая товарищеская преданность формируется исключительно в схватке, но в то же время подчеркивая, что это своих арийских братьев мы должны признавать за равных, и только.

«Вы должны признавать и уважать только тех, кто одной с вами крови. Только ваши братья-арийцы вам ровня. Но не имейте жалости к тем, кто стоит ниже вас на ступенях эволюции, ибо они не ровня вам. Они — недочеловеки и не заслуживают вашей жалости. Убийство такого недочеловека не должно вызывать в вас ни стыда, ни раскаяния. Вы же не испытываете жалости и раскаяния, когда давите насекомое или другого вредителя? Нет, потому как такие вредители только отравляют и угрожают вашему существованию. В том, чтобы избавить мир от них нет ничего постыдного. Напротив, это принесет вам только славу. Ваша Родина всегда будет помнить ваши имена за такой славный поступок».

Они учили нас драться и убивать, при этом оставаясь безупречно красивыми. И после того, как мы закончили избивать друг друга до полусмерти, выбивать десять из десяти на стрельбище, обливаться потом во время отжиманий или подтягиваний, с одним из наших товарищей сидящим на нашей спине или свисающим с наших ног для дополнительной нагрузки, мы принимали душ, снова одевались в отглаженные формы и заканчивали наш день как и начинали: с иголки одетые, неподвижные как статуи, и ожидающие дальнейших приказаний.

— Вольно, труппфюрер Кальтенбруннер, — наконец сказал Дитрих, оставшись довольным своим осмотром, и хлопнул меня по плечу. — Я вот думаю дать тебе повышение. Только тебе придется для этого поработать.

— Я готов и жду ваших дальнейших приказов, группенфюрер.

— Ты уже какое-то время являешься окружным спикером от партии в Верхней Австрии, верно?

— Так точно, группенфюрер.

— Я слышал, у тебя неплохо выходит.

— Я боюсь, не мне об этом судить, группенфюрер.

— Ну что же ты, Эрнст, не нужно скромничать. — Дитрих улыбнулся, подошел к столу и взял один из аккуратно сложенных документов. — Мне тут недавно представили одну довольно внушительную статистику с количеством людей, присоединившихся к партии в твоем округе. Я был очень впечатлен, мальчик мой. Сам речи пишешь?

— Так точно, группенфюрер.

Он кивнул самому себе несколько раз с легкой ухмылкой, сел обратно в свое высокое кресло и пригласил меня сесть напротив.

— Садись, садись, Эрнст. Я не люблю, когда передо мной стоят по стойке смирно. — Я по опыту знал, что это было неправдой, и что Зепп Дитрих частенько любил подолгу сидеть в своем кресле, не обращая совершенно никакого внимания на стоящего перед ним подчиненного, который ждал, чтобы его отпустили, но в то же время боялся даже пошевелиться, чтобы не дай Бог не отвлечь генерала от чтения очередного доклада. Мне же, тем не менее, никогда вот так стоять не приходилось, и эта незначительная поблажка мне очень даже льстила. — Так как ты — доктор права, и очень умный и талантливый молодой человек, я думаю, было бы просто безответственно не использовать твои таланты на благо СС в Австрии. И особенно в Австрии, потому как, к сожалению, СС все еще там нелегальны, а посему членам нашей организации в Австрии приходится сталкиваться с многочисленными трудностями, в отличие от Германии. Австрийское правительство постоянно вставляет нам палки в колеса. Давай к делу: я хочу, чтобы ты начал предоставлять адвокатские услуги твоим братьям из СС, в тех случаях, если у них вдруг возникнут неприятности с законом.

— Слушаюсь, группенфюрер, — ответил я, как только он замолчал, ожидая моей реакции.

— Я понимаю, что некоторым из них будет нечем тебе заплатить, и что твоя дневная работа может немного от этого пострадать, а потому я сам лично позабочусь о твоих издержках.

— Это совсем необязательно, группенфюрер. Это моя обязанность — помогать партии и моим братьям из СС.

Дитрих снова ухмыльнулся, после того, как закончил мерить меня взглядом.

— Я в тебе всё же не ошибся. Хорошо. Я официально назначаю тебя с сегодняшнего дня юридическим консультантом Восьмого абшнитта СС в Верхней Австрии. Поезжай домой, получишь мои дальнейшие указания через одного из наших людей в СС. Хайль Гитлер.

Всего несколько месяцев спустя, в сентябре, я получил повышение до ранга СС штурмхауптфюрера. Зепп Дитрих сдержал свое слово.

Передо мной раскрылся целый новый мир, таинственный, полный величия и временами пугающий. Если не брать в расчет наших верховных командующих, мы все были очень молодыми людьми примерно одного возраста. А посему все те конспиративные квартиры, где мы тайно собирались чтобы читать новые приказы из рейха, верные люди, всегда готовые прикрыть или предоставить алиби — это все было невероятно увлекательной игрой, пусть мы и не понимали тогда, что в нашем юношеском энтузиазме нами манипулировали те, кто стоял наверху, опытные и достаточно расчетливые, чтобы знать, как использовать наше рвение в своих корыстных целях.

Те счастливчики, кому по случайному стечению обстоятельств повезло привлечь внимание одного из лидеров, готовы были на все, лишь бы не разочаровать их, и утраивали свои усилия в услужении их новым хозяевам. Мы были чем-то вроде их питомцев, породистых щенков, которых с гордостью демонстрируют гостям, и мы вели себя соответственно, с собачьей преданностью не отрывая глаз от ленивой руки хозяина в ожидании похвалы за быстро и безупречно выполненную команду. Да, вот чем мы для них были. И мы были счастливы, как щенки, просто свернуться у ног любимого хозяина и дремать с полуприкрытыми глазами, готовые броситься по первому же знаку выполнить новое задание, только чтобы прижаться потом дрожащим от обожания телом к хозяйскому сапогу и подставить боязливо голову под выхоленную руку, едва смея поднять умоляющие глаза в надежде на похвалу. «Я все правильно сделал, хозяин? Ты доволен мной, хозяин? Я ведь все готов сделать, только чтобы тебе услужить». А когда холеная рука наконец снисходила до того, чтобы опуститься на загривок питомца, мы дрожали от счастья. Какими же мы были молодыми и глупыми!

Однажды я шел рядом с группенфюрером Зеппом Дитрихом вдоль длинного, едва освещенного желтыми огнями коридора штаба СС в Мюнхене, сияя от удовольствия от его одобрительных кивков по поводу моего последнего доклада.

— Посмотрите-ка, кто пожаловал. Сова и его новая тень, — он вдруг прошипел с нескрываемым сарказмом. Я проследил за его взглядом и увидел рейхсфюрера Гиммлера, который только что появился на другом конце коридора, и идущего за ним следом высокого светловолосого эсэсовца моего возраста. Несмотря на личную неприязнь, которую оба СС лидера питали друг к другу, они всё же остановились чтобы отдать друг другу салют и обменяться рукопожатиями, как и предписано было двум высокопоставленным офицерам их ранга, пусть все, что они хотели на самом деле, было вцепиться друг другу в глотку за право контролировать организацию, которую каждый хотел для себя.

Пока они обменивались обычными вежливостями, я и эсэсовец за спиной Гиммлера также мерили друг друга изучающими взглядами.

— Ах да, где же мои манеры? — Дитрих вспомнил о нашем существовании. — Эти двое блестящих молодых людей должны представиться друг другу. Они, вполне возможно, вскоре будут тесно работать вместе.

Так как, согласно военному уставу СС, главнокомандующий никогда не представлял друг другу офицеров низшего ранга, делая исключения только в крайне редких случаях, тот, что был ниже рангом, должен был первый подать руку тому, кто превосходил его в звании. А потому я протянул руку штандартенфюреру СС, который был едва ли старше меня.

— СС-штурмхауптфюрер Эрнст Кальтенбруннер, доктор юриспруденции. — Я представился первым, твердо сжимая его холодную руку. — Официальный окружной спикер партии в Верхней Австрии и юридический представитель Восьмого абшнитта СС в Данубе, к вашим услугам.

— СС-штандартенфюрер Рейнхард Гейдрих, — отозвался он неожиданно высоким голосом и снисходительно ухмыльнулся краем рта, что вызвало во мне еще большую к нему неприязнь. — Шеф секретной службы рейха. Приятно познакомиться.

Не только он был выше рангом, но еще и оказался шефом разведки, о которой мы только знали по слухам в Австрии. Но это было то, как он это произнес, как будто смакуя каждое слово и тыкая меня носом в то, насколько он был значительнее меня, что только утвердило меня в моем первом о нем крайне отрицательном впечатлении. Круглолицый Гиммлер, который едва доставал до плеча своему протеже, ухмыльнулся Дитриху той же кривой ухмылкой, что играла на бледном лице Гейдриха. «А у моей собаки больше наград на груди!» Зеппа Дитриха, однако, было крайне трудно спровоцировать. Он слащаво улыбнулся в ответ, не забыв сощурить глаза с негласным «мы еще увидим, чья собака породистее!» ответом, после чего мы все обменялись салютами и разошлись в противоположные стороны по своим делам.

— Ну, и как тебе этот малый, а? — Дитрих обратился ко мне, как только мы вошли в его кабинет, явно имея в виду Гейдриха.

— Похоже, очень амбициозный молодой человек, — осторожно ответил я.

— Амбициозный — это не то слово. Слишком уж амбициозный. Тяпнет это потом Гиммлера прямо в… — Он фыркнул, не закончив предложения. — Только будет уже поздно. Терпеть не могу эту полудевку!

— Почему полудевку? — я не смог сдержать смешка.

— Он говорит, как девка, выглядит, как девка с короткими волосами, и пялится все время на себя во все отражающие поверхности, как девка. Эгоцентричный, самодовольный гиммлеровский подлиза! Ему самое место у Рэма в штаб-квартире, если хочешь знать мое мнение, а не в управлении СД!

Я ждал разъяснения его последней ремарки относительно лидера СА Эрнста Рэма, соперничавшего с нашим СС, но Дитрих только продолжал перебирать бумаги на столе, толком не зная, что искал.

— Почему у Рэма? — я не выдержал и осторожно спросил, о чем тут же и пожалел после взгляда, что Дитрих бросил в мою сторону.

— Ты что, не знаешь про Рэма? — он изогнул бровь вопросительно, ухмыляясь почему-то.

— Он — лидер СА…

Судя по его насмешливому фырканью, Дитрих имел что-то совсем другое в виду, когда задавал свой вопрос. Едва подавив очередной смешок, он наконец проговорил:

— Может, это и хорошо, что не знаешь. Но вот тебе добрый совет на будущее: если ты когда-нибудь встретишь Рэма на партийном собрании или же где-то еще, и он предложит тебе зайти к нему в кабинет, чтобы обсудить твое повышение «с глазу на глаз» — не ходи.

— Слушаюсь, — ответил я, так ничего и не поняв, но Дитрих уже сменил тему.

Как оказалось позже, у Гейдриха обо мне сложилось немногим лучше впечатление, чем у меня о нем. Тем же вечером так случилось, что мне удалось подслушать его разговор с Гиммлером, когда я курил под окнами штаб-квартиры, густо огороженной кустами и деревьями. Окна в кабинете рейхсфюрера были открыты, и я прекрасно мог слышать каждое слово, совершенно невидимый для них в темноте.

— Я просто не понимаю, почему он так нравится группенфюреру Дитриху. Кальтенбруннер то, Кальтенбруннер се! Он — это все, о чем он со мной говорит, если вообще говорит. Как будто мне дело есть до того, что там его Кальтенбруннер делает!

— Если вам нет дела, что же вы так возмущаетесь? — Я услышал усмешку Гиммлера.

— Я совершенно даже не возмущаюсь! Просто мне не нравится этот австриец, вот и все. Лично я считаю, что группенфюрер Дитрих слишком много надежд в него вкладывает, безо всякой на то причины. Он не произвел на меня никакого впечатления. Да и досье у него абсолютно ни о чём не говорящее. Почему Дитрих так к нему благосклонен, вот что меня удивляет!

— Кальтенбруннер делает сейчас крайне важную работу в Австрии. То, что вам кажется незначительным, на самом деле очень даже важно для будущего обеих стран. И не забывайте, у него намного меньше шансов на повышение в Австрии, чем у вашего брата здесь, в Германии, а вот препятствий на пути куда больше.

— А может он просто не так уж и умен, рейхсфюрер! — надменно бросил Гейдрих. Я немедленно состроил оскорбленное лицо, хоть он и не мог меня видеть, и мысленно пообещал себе добраться до этого самодовольной скотины при первом же случае. — Мое мнение таково, что все его продвижение по службе случилось исключительно благодаря личному отношению к нему группенфюрера Дитриха. Он до сих пор был бы обычным рядовым здесь, в Германии. Он выделяется только на фоне его собратьев-австрийцев. Все они — ничто иное, как кучка недалеких простаков, ни породы, ни ума, ни интеллигентности в них. Кучка безродных дуболомов, полезных только из-за их физической силы. И вообще, группенфюрер Дитрих убедился в чистоте его арийского происхождения? Он слишком уж смуглый, вы меня извините.

— Рейнхард! — Рейхсфюрер расхохотался. — Да чем он вам таким насолил? Вы его только встретили, и вот уже сочинили целую обвинительную речь в адрес бедолаги безо всякой на то веской причины! Конечно, он — чистокровный ариец, его предки жили в том регионе Австрии испокон веков. Он — типичный динарец, вот почему он немного темнее, чем ваш типичный немец. Фюрер тоже из Австрии, и у него черные волосы, как и у меня, баварца. Не всем повезло с такой молочно-белой кожей, как вам, мой дорогой Рейнхард, так что оставьте Кальтенбруннера в покое с вашими подозрениями. И не забывайте, никто, кроме вас, в его чистокровности еще не усомнился; зато вот вашу люди до сих пор проверяют.

Это было уже что-то интересное. Я быстро избавился от сигареты и навострил уши, стараясь не упустить ни слова.

— Вы прекрасно знаете, что это неправда, рейхсфюрер! — Похоже, что Гиммлер задел чьи-то нервы, судя по слегка дрожащему голосу его протеже с едва заметными в нем нотками паники. — Это все мои враги… Это они распускают про меня слухи, чтобы настроить вас против меня! Во мне нет ни капли еврейской крови, я жизнью клянусь!

— Мои люди все еще в этом разбираются, Рейнхард, — Гиммлер спокойно отозвался. — Я верю, что вы верите, что вы — чистокровный ариец. Иногда мы попросту не знаем каких-то вещей, вот и все. Но в этом нет вашей вины, и поверьте, это никак не изменит моего к вам отношения. Не забудьте, любимый телохранитель фюрера Эмиль Морис наполовину еврей, как и генерал Мильх, герой войны, которых фюрер до сих пор называет своими дорогими друзьями и верными товарищами. Верность — вот что главное, Рейнхард, верность.

— Я всегда буду бесконечно верен моему фюреру, вам и рейху, рейхсфюрер!

— Я знаю, мальчик мой. Я знаю.

«Особенно после того, как я найду это затерявшееся свидетельство о рождении», — закончил я за него его мысль, ухмыляясь от уха до уха. За безукоризненным фасадом даже лидеры рейха прятали своих скелетов по шкафам. Я только что нашел скелет в шкафу Гейдриха. Теперь мне можно было спокойно ехать домой.

Я не мог дождаться окончания слушания, чтобы уже спокойно пойти обратно к себе в камеру. Я был ужасно болен и уже тысячу раз проклял свое решение вообще пойти в зал суда. К вечеру мне стало еще хуже, от гриппа или какой-то другой заразы, временно поселившейся в моем организме. Я отказался от ужина, не найдя даже сил подняться с кровати, и только покачал головой на вопрос моего охранника через окошко в двери. Этот чертов слепящий свет еще к тому же никак не выключали, и это вызывало еще большую боль в глазах, напоминающую ту, которую я испытывал после второго мозгового кровотечения. Я натянул одеяло на голову и свернулся в дрожащий клубок, обливаясь потом и трясясь от холода в то же время. Я даже не пошевельнулся, когда военный полицейский окликнул меня после очередной проверки:

— Кальтенбруннер! Голову закрывать нельзя, ты же знаешь правила!

Я был уже в полусознательном состоянии из-за высокой температуры, а потому и не понял, действительно ли он это сказал, и кто это вообще был, и где я был, и почему кто-то настойчиво вытягивал одеяло из моего сжатого кулака, разворачивая меня и трогая мое лицо. Второй голос присоединился чуть позже, и кто-то перевернул меня на спину, засучил мне рукав и вколол в вену иглу. Затем они расстегнули мою рубашку и начали прижимать что-то холодное и круглое к разным точкам на груди, вызывая противные мурашки своими настойчивыми прикосновениями. Мне было больно даже чувствовать одежду на себе, а они продолжали мять мне горло, нажимать под подбородком и за ушами, пока я из последних сил не ударил их по рукам и не отвернулся к стене.

— Оставьте меня все в покое. Я уже умер, — пробормотал я, еле шевеля горящим языком.

— Я вполне уверен, что вы еще очень даже живы, — спокойно отозвался голос. — А теперь повернитесь-ка ко мне и выпейте это лекарство. У вас и так легкие не в лучшем состоянии, и нам уж точно не нужны никакие осложнения от бронхита, не так ли?

После того, как я проигнорировал его просьбу, тюремный доктор, как я впоследствии узнал, аккуратно, но решительно, просунул руку мне под спину, приподнял меня до сидячего положения и прижал что-то сильно пахнущее травами и химией к моим пересохшим губам.

— Открывайте. Ну, откройте же рот. Не заставляйте меня просить вашего охранника вам силой его открыть!

Я тогда хотел только, чтобы они все оставили меня уже в покое, и если прием этой отвратительной травяной смеси заставил бы их исчезнуть, я решил не сопротивляться. Он был прав, тот доктор, чьего лица я так и не смог разглядеть, потому как они наконец-то погасили свет, и единственным его источником была открытая дверь в камеру, когда он сказал, что мне станет намного лучше. По правде говоря, я впервые за долгое время почувствовал себя беззаботно-спокойным, и даже счастливым что ли, после второго укола, что он мне сделал. Морфий. Я улыбнулся, понимая, почему Геринг развил такую к нему зависимость много лет назад, и почему он всегда находился в таком прекрасном настроении. Морфий был самой добротой, самим умиротворением, но только до тех пор, пока эффект его не начал выветриваться, оставляя меня в еще более поганом состоянии, чем раньше. Он снова вколол мне еще одну дозу на следующее утро, но на этот раз намного меньше первой и пристально наблюдал за моей реакцией после того, как проверил остальные жизненные показатели.

— Смешные вы люди, — заметил я, поглаживая мое одеяло, которое вдруг стало невероятно мягким, не испытывая той эйфории, что вчера, но уже и не чувствуя никакой боли. Просто очень приятное онемение во всем теле. Я улыбнулся доктору. — Вы лечите меня от гриппа, чтобы я не дай Бог от него не умер, только чтобы повесить позже.

— Это уж не мне решать. Я просто делаю свою работу. И вас еще даже не вызывали для дачи показаний. Откуда вам знать, каким будет результат вашего слушания?

Я мягко рассмеялся над наивностью его слов.

— Я бывший шеф РСХА и лидер СС, подчинявшийся непосредственно Гиммлеру. Я был главой гестапо. Моя подпись стоит на сотнях приказов о «специальном обращении». Что вы думаете судьи сделают? Наградят меня золотой звездочкой на лоб и отпустят?

— Он всегда такой саркастичный или это морфий? — доктор повернулся к доктору Гилберту, который только вошел ко мне в камеру, чтобы справиться о моем состоянии. Или позлорадствовать, что было гораздо более вероятно.

— Всегда, когда он не играет невинно обвиненную жертву при других. Тогда он так тих и покорен, что слезу может вышибить. Некоторые уже сделали эту ошибку и поддались его чарам. — Психиатр скрестил на груди руки, выразительно на меня посмотрев, явно имея в виду тесную дружбу между мной и агентом Фостером, который посещал меня время от времени к огромному неудовольствию того же Гилберта. — К счастью, мне удалось приложить знание психиатрии, чтобы раскусить его истинный характер. Он хитер, как лис. Он знает, что я это знаю, и потому так сильно меня не любит.

Я никак не отреагировал на провокацию и только улыбнулся, уже закрывая глаза. Они обменялись еще парой комментариев по поводу моего здоровья и наконец оставили меня в покое. Я вздохнул с облегчением, отвернулся к стене и тихо усмехнулся той мысли, что доктор Гилберт не был единственным с таким обо мне мнением. Большинство из моих подчиненных в РСХА скорее всего с ним согласились бы, и чем больше они меня ненавидели за все те унижения и сарказм, что я на них регулярно щедро выливал, тем более саркастичным и ненавистным я становился, как если бы питая монстра, что они сами сотворили.

Берлин встретил меня, австрийца, которого никто не ожидал увидеть назначенным на этот пост, с недоверием и предубеждением, а меня слишком мало волновало их мнение, чтобы я попытался хоть как-то его изменить. Думаю, тот факт, что я немедленно окружил себя одними австрийцами, которых я тут же назначил на ключевые позиции, также не добавило мне популярности в глазах берлинцев. Из всего личного состава РСХА только один человек, по абсолютно необъяснимой для меня причине, принял мою сторону. СС-хелферин Аннализа Фридманн.

Я вспомнил, как сидел за столом в моем кабинете в начале 1943, поздно вечером, с пустой бутылкой бренди передо мной и с кофейной чашкой, наполненной окурками, потому как пепельница была уже давно переполнена, и прижимал дуло пистолета к виску. Я был уверен, что той ночью все закончится, раз и навсегда. Моя жизнь была полнейшим, безнадежным и бесцельным бардаком. Я чувствовал себя как в клетке в этом холодном и таком чужом городе, где я ненавидел всех и каждого вокруг, а себя и подавно. Но что было хуже всего, так это то, что я только что потерял единственного человека, который все еще заботился обо мне и бескорыстно любил меня, пусть я и не понимал за что.

Когда пару дней назад рейхсфюрер Гиммлер позвонил мне домой в Линц с соболезнованиями о смерти моей матери и спросил, не нужно ли дать мне увольнительную на какое-то время, я собрался с силами, вежливо отказался, сославшись на то, что долг перед страной для меня был превыше всего, и пообещал вернуться сразу после похорон. Единственное, о чем я его попросил, было не говорить никому ничего в офисе. Я уже привык к их ненависти, но я не знал, смогу ли я справиться с их жалостью.

Гиммлер сдержал свое слово, и когда я вернулся на следующий день в РСХА, я с облегчением заметил, что все сновали вокруг в их обычном рабочем режиме. Только вечером, когда настало время идти домой, это наконец накрыло меня. Я возвращался в пустой дом, к своей пустой жизни, и некому было даже больше позвонить, когда все, что мне нужно было, так это услышать простые слова ободрения: «Все будет хорошо в конце концов, Эрни. Ты со всем этим справишься, я точно знаю. Я люблю тебя…»

«Я люблю тебя». Столько женщин говорили мне эти слова, и они не вызывали абсолютно никакого отклика во мне, только разочарование и раздражение бездомного бродяги, который бросается в темноте на блеск золотой монеты, только чтобы увидеть на её месте простой кусок стекляшки. Единственная женщина, от которой я так хотел услышать эти слова, которая могла спасти меня и дать мне хоть какую-то надежду, никогда их не скажет. Она скорее всего уже ушла домой, к своему чудесному мужу, о котором все в РСХА так лестно отзывались, и которого даже я не сумел возненавидеть, как сильно не пытался. Конечно, она любила его, такого интеллигентного, умного и почтительного; наверняка он-то в отличие от меня не напивался до беспамятства с завидной регулярностью и не просыпаться в постели женщин, имя которых даже не помнил.

Нет, Генрих Фридманн был образцовым подчинённым; всегда готовый в срок с очередным докладом, всегда имеющий ответ на любой вопрос, всегда беспрекословно следовавший всем указаниям, но и не боявшийся высказать свои мысли, если считал, что его путь решения проблемы был лучше. Обычно, я таким вот умникам отвечал что-то вроде «плевал я на твое мнение, будешь делать все, как я скажу», но никогда почему-то не мог ему такого сказать. Я и обругать-то его толком не мог, как я частенько делал с моим любимым Шелленбергом. Фридманн был настолько джентльменом, с каждым волоском на своем месте, с всегда идеально выглаженной формой, всегда тщательно выбритый — в отличие от меня, особенно когда я просыпался не в своей постели с больной с похмелья головой, и шел прямиком на работу весь лохматый, с темной щетиной, и еще более от этого злой — что я не мог унизить его до своего уровня бранными словами. Да, конечно она любила его. Разве могла она полюбить меня? Что я вообще думал, когда мечтал, что она наконец сдастся мне? Нет, она была слишком правильной, слишком хорошо воспитанной, чтобы становиться чьей-то обыкновенной любовницей. Они так идеально подходили друг другу, муж и жена, что на них смотреть противно было. Нет, она никогда меня не полюбит, никогда…

С этими мыслями я осмотрел пистолет, что держал в руке, снял с предохранителя и прижал дуло к виску. Не помню, как долго я вот так просидел с закрытыми глазами, перебирая в памяти каждую незначительную деталь моей жалкой жизни и плача от горького разочарования во всем, от жалости к себе и облегчения, что все это скоро закончится. Я сделал глубокий вдох и начал медленно надавливать на курок.

— Герр группенфюрер?

Вздрогнув при звуке голоса за дверью, который я никак не ожидал услышать, я быстро спрятал пистолет у себя на коленях и вытер лицо рукавом рубашки, как раз за секунду до того, как она открыла дверь.

— Вас что, стучать не учили?! — Буркнул я, пряча глаза в совершенно бесполезных бумагах, которые я притворился, что перебираю.

— Простите, я не думала, что вы еще работаете.

Краем глаза я увидел её, Аннализу Фридманн, стоящую в дверях и разглядывающую меня глазами взрослого, который только что поймал ребенка за чем-то постыдным и не знал теперь, что делать: наказать его или всё же пожалеть.

— Почему вы до сих пор на работе? Почему домой не поехали? Я же распустил всех в пять, — сказал я, частично чтобы заполнить паузу, а частично потому, что мне действительно было любопытно, почему она и вправду осталась в офисе. Не из-за меня же?

— Я ждала телеграмму касательно ситуации с Варшавским гетто, — ответила она.

Я наконец забросил свои попытки притворяться, что работаю и посмотрел на нее.

— Я же вам сказал, что это может подождать до утра, перед тем как отпустил вас.

— А я забыла, — бесстыдно соврала она, глядя мне прямо в глаза с тенью едва заметной улыбки на лице.

— Ну так что, получили вы её? — спросил я в надежде на положительный ответ и то, что она наконец оставит меня в покое и пойдет уже домой к своему распрекрасному мужу.

— Нет.

— Вы что, всю ночь здесь собираетесь сидеть в ожидании? — Я выгнул бровь, стараясь звучать как можно саркастичнее.

— А вы?

Я чуть не расхохотался над её наглостью. Никакой другой подчиненный, мужчина-подчиненный, и даже некоторые вышестоящие рангом не позволяли себе разговаривать со мной с такой естественной уверенностью в себе, с какой говорила со мной эта девчонка. Она выглядела так официально в своей темной униформе, застёгнутой до самой шеи, со светлыми волосами, стянутыми в густой пучок над шеей, с её проницательными глазами, смотрящими на меня так настойчиво, что я отвернулся, боясь что она прочтет мои самые сокровенные мысли, заглянет в саму душу и увидит там все, что я так пытался скрыть ото всех вокруг, и даже от себя. Я осторожно отодвинул ящик стола и переложил туда пистолет. Последнее, что мне было нужно, так это чтобы она увидела его и начала задавать вопросы, а я знаю, что стала бы, как будто это её хоть как-то касалось. Да с какой стати ей вообще было до меня дело?

— Идите домой, фрау Фридманн, вы мне больше сегодня не нужны.

Она не пошевелилась. Я снова бросил на нее строгий взгляд, надеясь, что это произведет на нее большее впечатление, как это всегда происходило с остальными моими подчиненными.

— Хоть я и должна признать, что я нахожу ваш талант отталкивать от себя людей достойным определенного восхищения, герр группенфюрер, но от меня вы так просто не избавитесь. — С этими словами она направилась к моему столу своим легким, но в то же время решительным шагом и без дальнейших церемоний взяла мой китель со спинки стула. — Одевайтесь, я отвезу вас домой.

— Я не поеду домой, у меня еще работы полно, — запротестовал я, но она и слушать не стала.

— Во-первых, вы не в состоянии делать никакую работу, герр группенфюрер. А во-вторых, вас завтра рейхсфюрер ждет с докладом в девять, и даже не думайте, что я вас вот в таком виде к нему пущу. Это позор и для вас, — продолжала она свою поучительную речь, бесцеремонно взяв мою руку и засовывая её в рукав после того, как я не предпринял никаких попыток самостоятельно надеть китель. — И для меня, как вашего личного помощника. А я не хочу, чтобы рейхсфюрер снова мне высказывал за ваш неподобающий внешний вид.

— Мой внешний вид вас не касается, — упрямо проворчал я, выдернул китель у нее из рук и надел его. Про то, чтобы забрать пистолет из ящика теперь можно было забыть, и хоть у меня и был еще один дома, она уже испортила мое суицидальное настроение. — Почему вам все время нужно…

«Совать нос не в свое дело?» Хотел сказать я и не смог, потому как это прозвучало бы слишком грубо даже для меня. Но она тем не менее всё равно все поняла без слов и улыбнулась мне без единого намека на упрек.

— Потому что мне есть до вас дело, как вам такая причина?

— Вас муж уже должно быть дома заждался, — я попробовал привести свой последний аргумент.

Аннализа только махнула головой в сторону двери.

— Я вам сейчас куда больше нужна, чем ему. Идёмте.

Я последовал за ней в гараж, где она без труда нашла мою машину на её обычном месте и открыла для меня пассажирскую дверь. Я был слишком уставшим и пьяным, чтобы настаивать на том, чтобы самому вести, в потому молча забрался внутрь и отвернулся к окну.

Аннализа завела машину и, после того как мы ехали какое-то время в тишине, спросила негромко:

— С вами все в порядке, герр группенфюрер?

Я чуть не подавился слезами от искреннего участия, переполнявшего её голос. Я отвернулся еще дальше от нее и быстро стиснул глаза рукой.

— Все отлично. Просто пьяный и усталый.

Я почувствовал на себе её ищущий взгляд, как только мы остановились на светофоре.

— Хотите поговорить со мной, герр группенфюрер?

— Нет! — рявкнул я, надеясь, что ничем не прикрытая грубость заставит её наконец замолчать и оставить меня наедине с моими страданиями, которые я хотел испытать в одиночку, потому что я не нуждался ни в чьей жалости и не заслуживал ничьей любви.

Она помолчала какое-то время, а затем произнесла, немного обиженно:

— Вы знаете, что меня больше всего задевает, герр группенфюрер? Что это не вы, это совсем не похоже на настоящего вас, и из всех людей я единственная, кто это видит и пытается вам помочь, но вы каждый раз отказываетесь от моей помощи. Почему вы так усердно стараетесь показаться хуже, чем вы есть на самом деле? Почему хотите, чтобы все вас ненавидели? Почему хотите, чтобы я вас ненавидела?

«Потому что я так безумно боюсь, что ты меня оттолкнешь», я едва не прошептал ей в ответ, но вместо этого только сжал до боли челюсть, чтобы измученные слова не сорвались с губ в момент слабости.

— Я пришла к вам в самый трудный момент моей жизни, после того, как похоронила брата и ребенка, — мягко продолжила она. — Я именно вам доверилась из всех людей. Я саму жизнь свою отдала на вашу милость, когда попросила вас помочь мне с Гейдрихом. Я не побоялась вам все рассказать. Так почему же вы так боитесь мне довериться?

— Простите. — Это было все, что я сумел из себя выдавить, не разрыдавшись при этом в голос. — Прошу вас, давайте не будем больше…

Аннализа понимающе кивнула, словно чувствуя мое крайне ранимое состояние, а затем накрыла своей маленькой теплой рукой мою и крепко её сжала. Я зарылся головой между воротом кителя и окном и закрылся другой рукой, пряча от нее свое мокрое лицо. Она тактично притворилась, что ничего не заметила и продолжила смотреть прямо перед собой, держа мою руку в своей всю дорогу до дома, убирая её только чтобы переключить передачи на светофорах.

Я собрал все свои силы, чтобы выглядеть более или менее нормально, когда она открыла дверь моим ключом и включила неяркий свет в прихожей. Я надеялся, что хоть тогда она уйдет, но Аннализа проследовала за мной до самой спальни не произнеся ни слова, сняла с меня китель, усадила меня на кровать и даже стащила с меня сапоги, несмотря на все мои протесты.

— Я поставлю вам будильник на семь, чтобы у вас было время принять душ, позавтракать и просмотреть ваш доклад рейхсфюреру, — сказала она, заводя будильник с привычной мне уже решительностью и поставив его на прикроватный столик. — Ложитесь и отдохните как следует, герр группенфюрер. Я напишу записку вашей горничной, чтобы разбудила вас, если проспите. Я оставляю вам стакан воды, если захотите попить ночью. Я запру дверь вашим ключом и отдам вам его завтра в офисе. Ваша горничная откроет дверь своим ключом. Мне придется взять вашу машину, чтобы доехать домой, но я пришлю её завтра утром к восьми с водителем Генриха. Постарайтесь поспать, ладно? И звоните, если вам что-то потребуется. Что угодно, даже просто поговорить, и не волнуйтесь о времени.

Она улыбнулась, протянула руку и нежно отвела мне волосы ото лба. Я поймал её ладонь и прижался к ней губами, со всей любовью и благодарностью, что я испытывал к ней в ту минуту.

— Почему вы так добры ко мне, фрау Фридманн?

— Потому что вы были добры ко мне, когда я пришла к вам за помощью. А еще потому, что я знаю, что под всеми этими слоями холодности и сарказма, вы скрываете самое доброе, любящее сердце. Только вот вы даже самому себе не хотите в этом признаться.

— У меня нет сердца, фрау Фридманн.

— Ну конечно же, есть.

— Нет. — Я покачал головой и ухмыльнулся, возвращаясь к прежнему шутливому тону, пряча последние следы слабости, какой ей довелось быть свидетелем. — И если вы кому-то скажете, что оно у меня есть, я буду все отрицать.