Австриец

Глава 17

«Всё, что вы скажете, будет использовано против вас в суде». Эти слова были знакомы любому адвокату или полицейскому, только вот сегодня я не представлял ничьего дела. Вместо этого я сидел на скамье подсудимых перед международным военным трибуналом, и отчитывался за каждое преступление, совершённое под властью нацистского правительства; правительства, которому я когда-то поклялся посвятить свою жизнь, и которое я начал страшиться, как только начал осознавать, какой ужас оно принесёт германскому народу и моему австрийскому, и что это всё также было моей виной.

Я снова поймал на себе пристальный взгляд доктора Гилберта. Он всегда разглядывал меня с какой-то необъяснимой одержимостью, будто пытался проникнуть в самые мои мысли. Однажды я даже спросил его саркастически, неужели он действительно думал, что это поможет ему понять меня, на что он только фыркнул и высокомерно заявил, что ему не нужно было уметь читать мои мысли, чтобы понять, что я лгал суду абсолютно обо всём. Я тоже усмехнулся в ответ и сказал ему, что дурной из него в таком случае был психиатр. Я ведь говорил правду, ну, или хотя бы по большей части. Только это была правда, которую никто не хотел слышать.

— Я хотел бы заявить трибуналу, что мне известен серьёзный характер обвинений, направленных против меня, — сказал я в первый день моего слушания, после того, как принёс клятву говорить правду и ничего кроме правды. — Я знаю, что ненависть всего мира направлена против меня, и особенно потому, что Гиммлер, Мюллер и Поль давно мертвы, я должен в одиночку дать полный отчёт перед военным трибуналом. Я понимаю, что должен говорить только правду, чтобы дать возможность суду и всему миру в полной мере узнать и понять, что происходило в Германии во время войны и рассудить это по справедливости. С самого начала я хотел бы заявить, что я признаю полную ответственность за все преступления, совершённые от имени РСХА, так как я был назначен шефом данной организации, что означает, что я был осведомлён или же должен был быть осведомлён о происходящем.

В тот день они спрашивали меня о последних месяцах войны, и о приказе, который я якобы дал касательно убийства всех до одного заключённых лагеря Маутхаузен. Я-то сам прекрасно знал, что никогда бы не отдал такого приказа, и к счастью у меня имелись письменные заявления от двух свидетелей, подтверждающие, что они лично присутствовали при том, как я диктовал приказ о передаче заключённых в руки американских войск. Мой адвокат, доктор Кауффманн, зачитал аффидавит доктора Хеттля — моего бывшего подчинённого из РСХА, который слово в слово подтверждал мои собственные слова. Но полковник Эймен всё равно выудил чей-то ещё аффидавит из стопки документов на его трибуне, который утверждал обратное.

— Полковник, я даже не знаю имени того человека, который подписал для вас эту бумагу, — прервал его я, не скрывая своего раздражения. Он уже не в первый раз проделывал этот трюк — представлял суду явно сфабрикованные документы, подписанные свидетелями, которые никак не могли лично подтвердить сказанное, потому как были по крайне удобному стечению обстоятельств мертвы. — Как мог этот, как вы сказали? Один из заключённых лагеря, как он мог вообще узнать о таком приказе, и уж тем более о том, кто его санкционировал?

— Этот свидетель записал предсмертные слова коменданта лагеря, подсудимый, — Эймен холодно ответил, явно недовольный тем, что я его перебил. — Вы же помните бывшего коменданта Маутхаузена, Зирайса?

— Да, я его знаю.

«Знал. Пока вы не пустили три пули ему в живот и не позволили пьяной от крови толпе повесить его изуродованное тело на воротах лагеря».

— Он во всём признался, когда умирал. Он сказал, что получил этот приказ непосредственно от вас, о том, чтобы убить всех до одного обитателей лагеря.

«Ну конечно, я более чем уверен, что это и были его последние слова, полковник, — чуть было не сказал я вслух, вовремя подавив усмешку. — Он умирал, и в последние минуты своей жизни, вместо того, чтобы попросить привести к нему священника или же передать последние слова его жене или детям, он не имел никаких других желаний, кроме как сдать своего бывшего босса. Очень, очень правдоподобно».

— В любом случае, господин обвинитель, этот аффидавит может с лёгкостью быть опровергнут теми двумя, что вам представил мой адвокат, — сказал я, стараясь держать эмоции под контролем. — И если этот бывший заключённый действительно записал этот документ со слов Зирайса, я хочу попросить суд о назначении перекрёстного допроса. У меня нет ни одного сомнения, что я смогу лично опровергнуть каждое его слово.

— Вы можете подать заявление через своего адвоката, подсудимый. — Полковник Эймен быстро отвёл взгляд и сразу же перешёл к другому вопросу. Я не удержался и тяжело вздохнул. Я уже знал, что это заявление мне ничего не даст, потому что тот заключённый, как и все остальные, будет числиться либо пропавшим без вести, либо погибшим.

Доктор Гилберт снова приблизился ко мне после того, как суд был объявлен закрытым до следующего дня, а я ждал, пока доктор Кауффманн отсортирует нужные для меня бумаги.

— Вы могли бы проявить хоть какую-то долю уважения к жертвам ваших чудовищных преступлений и признать свою вину хотя бы в этом случае. — Он любил делать такого рода замечания при любой возможности, чтобы ещё больше испоганить мой день.

— Я не могу признать вину за что-то, чего я не совершал, — спокойно ответил я, не глядя на него.

— Я знаю, что вы лжёте.

— Да? Откуда же?

— Язык тела. Он вас выдаёт.

— Правда? — Изобразив интерес без особого энтузиазма, я устало приподнял голову от рук, на которых я полулежал, оперевшись на перегородку, разделявшую скамью подсудимых от стула, на котором сидел мой адвокат.

— Да. Во время слушания вы всегда держите руки скрещёнными вокруг живота. — Он пустился в объяснения с видом профессора университета, дающего лекцию студентам-первокурсникам. — Это указывает на две вещи: что вы скрываете правду или же пытаетесь защитить себя.

— А что, если это второе? — Я не удержался от улыбки. Даже молодой военный полицейский, стоявший рядом, улыбнулся вместе со мной.

— Нет. Мы оба прекрасно знаем, что из всех подсудимых вы — самый жестокий и бессердечный. Как вам не стыдно так хладнокровно лгать в лицо трибуналу, когда вам зачитали аффидавит о том, как вы смеясь вошли в газовую камеру при очередной инспекции и как вы потом отпускали шуточки во время демонстрации казней? Я бы на вашем месте проявил хоть какое-нибудь уважение к жертвам и их семьям и сознался бы во всём, но у вас, похоже, ни совести, ни души нет для этого. Вас заботит только то, как спасти свою шею.

— Что ж, доктор Гилберт, если вы так хорошо меня знаете, не вижу смысла с вами спорить.

Он нахмурился и вскоре вовсе отвернул от меня своё безжизненное лицо.

Безжизненное лицо Рейнхарда Гейдриха, лишённое всяких эмоций, было последним, что я хотел видеть в своём офисе. Он, похоже, разделял мои чувства, скорее всего приведённый сюда не по своей воле, но следуя приказу рейхсфюрера Гиммлера, который прилетел в Вену, чтобы лично проинструктировать своих новых подчинённых во главе с Сейсс-Инквартом.

Я стоял навытяжку перед рейхсфюрером, стараясь игнорировать Гейдриха и его ноги на моём столе, за которым он расположился с почти оскорбительной вальяжностью, лишний раз тыкая меня носом в превосходство его позиции и ранга. Я искусно делал вид, что слушал Гиммлера и его инструкции, в то время как на самом деле я перебирал в уме возможные антисемитские оскорбления, которые я собирался с очаровательной улыбкой бросить в лицо Гейдриху при первой же возможности.

— Вам все ясно по данному вопросу, бригадефюрер? — Гиммлер отвлек меня от моих размышлений.

— Так точно, рейхсфюрер. — Кивнул я, хоть и малейшего понятия не имел, о чем он говорил последние десять минут. Он собирался оставить мне файл с инструкциями, который был толще, чем мой первый учебник по юриспруденции, да и к тому же с Сейсс-Инквартом в качестве моего начальника, моя позиция в основном сводилась к тому, чтобы сидеть за столом — который я, кстати, собирался приказать отчистить с хлоркой после ухода Гейдриха — и подписывать приказы, присланные сверху.

Но должность, в которой я искренне был заинтересован и которую стремился занять любыми способами, была должность главы иностранных дел и разведки, и сразу после Аншлюса я воспользовался хорошим настроением Гиммлера и попросил назначить меня на неё. Он согласился не долго думая, к огромному недовольству Гейдриха; тот давно воображал себя главой разведки всего рейха, и иметь в конкурентах какого-то австрийца, которого он и так-то на дух не переносил, стало для него настоящей занозой.

— Будете мне непосредственно отчитываться относительно всего, касающегося внешней разведки, — Гейдрих подал голос из-за моего стола, после того, как я спросил рейхсфюрера о моих новых обязанностей в данной сфере.

Я бросил на него недобрый взгляд, но всё же кивнул.

— Слушаюсь, группенфюрер.

— Может, вам и гестапо стоит взять под контроль? — Гиммлер вдруг предложил к моему удивлению, застав и Гейдриха врасплох, судя по выражению его лица. — В конце концов гестапо принадлежит к той же организации, что и внешняя разведка РСХА, и так как Австрия теперь является частью рейха, мы постепенно объединим все отделы согласно принятой схеме, а потому я думаю, что это имеет смысл, чтобы вы взяли на себя и этот отдел.

«Гестапо? Нет. Нет, нет, нет, нет, нет, я ценю ваше предложение, господин рейхсфюрер, но я, пожалуй, как-нибудь обойдусь».

Я изобразил натянутую улыбку, отчаянно стараясь придумать, как выбраться из такого крайне нежелательного поворота событий.

— Я сожалею, если мои слова расстроят вас, рейхсфюрер, но я бы предпочёл этим не заниматься. Почему бы вам не передать полномочия кому-нибудь, кто… — «Как бы мне повежливее сказать «любит людей пытать» и не обидеть при этом начальника?» — Кто обладает большим талантом и опытом в данной сфере?

Гиммлер удивлённо вскинул брови.

— А что, вы сомневаетесь, что у вас не выйдет? Я, лично, думаю, что ваше юридическое образование, докторское звание и глубокое знание полицейского дела делает вас как раз подходящим кандидатом, бригадефюрер.

— Мне крайне лестны ваши слова, рейхсфюрер, но я всё же считаю, что это отняло бы моё время от работы во внешней разведке, на которой я бы предпочёл сосредоточить своё внимание.

— Но гестапо это тоже разведка, только внутренняя.

— И всё же, я бы тем не менее предпочёл заниматься исключительно внешней разведкой. Я нахожу иностранную разведку куда более привлекательной, чем… То, чем гестапо обычно занимается. — Осторожно закончил я.

Гейдрих фыркнул, заставив нас обоих повернуться к нему. На лице у него играла ухмылка, которая мне сразу не понравилась.

— Рейхсфюрер, мне кажется, что бригадефюрер пытается дать вам понять, что он слишком хорош, чтобы марать руки с нашим гестапо. — Гейдрих слегка сощурил на меня свои голубые глаза-льдинки с нехорошим в них блеском. — Я прав, бригадефюрер? Что такое, боитесь крови на руках? Или вы не одобряете нашу позицию в отношении врагов государства в нашем гестапо?

Я молча на него смотрел, не найдя, что ответить. Он ухмыльнулся ещё шире и решил бросить последний удар.

— А может, вы сочувствуете евреям?

— Звучит немного лицемерно, от одного-то из них, — процедил со злостью я, не сдержавшись.

Гейдрих побледнел от гнева и вскочил на ноги, явно с намерением перевести нашу непрекращающуюся вражду на физический уровень, но рейхсфюрер немедленно вмешался, рявкнув на него:

— Рейнхард! Ну-ка сядьте!

— Но, рейхсфюрер, разве вы не слышали, что он сказал?!

— Слышал, и вы его спровоцировали.

Всё ещё в бешенстве Гейдрих плюхнулся обратно в моё кресло и с вызовом скрестил руки на груди, отвернувшись в сторону.

— Я даже выразить не могу, как мне осточертело то, что вы постоянно готовы вгрызться друг другу в глотку, — рейхсфюрер продолжил нас отчитывать. — Вы оба — высокопоставленные официальные лица, ради всего святого, а ведёте себя как два уличных хулигана! Я больше слышать не желаю ваших споров и оскорблений. Отныне я требую, чтобы вы вели себя соответственно вашему возрасту и должности, так что проявите профессионализм хоть раз, извинитесь друг перед другом, пожмите руки и покончим с этим, раз и навсегда!

Гейдрих и я обменялись испепеляющими взглядами, но не сдвинулись с места.

— Это приказ, а не просьба! — Гиммлер повысил голос, явно не в настроении шутить.

К моему удивлению Гейдрих первым протянул руку. Я приблизился к нему, уже чуя неладное.

— Примите мои извинения, бригадефюрер, — начал он громко, чтобы рейхсфюрер услышал его слова, а затем стиснул мою руку так крепко, как только мог и добавил едва слышно, — за то, что я сказал вслух, что у вас духу не хватило сказать.

— Благодарю вас, группенфюрер. Примите и вы мои извинения за то, что я назвал вас евреем, — ответил я в той же манере, и также добавил почти шёпотом, — и лишний раз вам об этом напомнил. Вам и так должно быть тошно каждый день в зеркало смотреть. Я слышал, что вы однажды даже выстрелили в собственное отражение.

Он резко выдернул руку из моей, и мы оба одновременно потянулись за носовыми платками, чтобы вытереть руки. Я услышал, как Гиммлер обречённо вздохнул за моей спиной.

— Рейхсфюрер, я ошибался по поводу бригадефюрера Кальтенбруннера, — сказал Гейдрих, глядя мне прямо в глаза. — Из него выйдет прекрасный шеф разведки, и внешней, и внутренней. Назначьте его главой австрийского гестапо. И так как бригадефюрер жалуется на недостаток опыта, заставьте его наблюдать за работой наших агентов, пока он не выучит всё до малейшей детали. И не только на бумаге; я хочу, чтобы он присутствовал при допросах и потом мне лично о них докладывал. Я хочу получать эти доклады еженедельно, по телефону, во всех деталях. А лучше, поручите ему участвовать в особо серьёзных случаях.

— Рейнхард, это уже совсем необязательно.

— Напротив, рейхсфюрер! Мы же не можем назначить начальником отдела того, кто понятия не имеет о том, как этот отдел функционирует. А как вы знаете, лучший способ научить кого-то плавать это бросить их в середину озера. Я всего лишь делаю бригадефюреру одолжение, — закончил он с фальшивой улыбкой.

На следующий день, как только Отто переступил порог моего офиса, я в деталях поведал ему о событиях предыдущего дня.

— Он сказал, что делает тебе одолжение? — Отто приподнял бровь.

Он сидел в кресле для посетителей в моём офисе, в то время как я мерил шагами ковёр, выкуривая третью сигарету подряд.

— Да! И самое «замечательное» во всём этом то, что я теперь полдня должен проводить в здании напротив, в новой штаб-квартире гестапо, лично инспектируя каждый чёртов угол и каждый чёртов инструмент!

— Инструмент? — Отто состроил лицо, которое в любом другом случае заставило бы меня рассмеяться, но благодаря группенфюреру Гейдриху я был совсем даже не в лучшем расположении духа.

— Не хочу говорить об этом без алкоголя.

— Не волнуйся, я не хочу слышать об этом без алкоголя! — Рассмеялся он. — Тебе и вправду надо ходить по их… Камерам, или как там они называются?

— Допросные комнаты. Да, мне пришлось все до одной проинспектировать, а потом, в дополнение к моему «счастью,» этот психопат Гейдрих сегодня решил устроить мне экзамен по каждому инструменту и его назначению!

— Да он за тебя серьёзно взялся!

— Это ещё мягко сказано, — проворчал я, снова затягиваясь.

— Что ж, мне тебя искренне жаль.

— Будешь меня жалеть, когда сюда первых арестованных начнут приводить, потому что Гейдрих хочет, чтобы я ещё и в допросах принимал активное участие.

Отто присвистнул и вдруг расхохотался.

— Да чем ты ему таким насолил, что он так на тебя набросился? С женой его, что ли, переспал?

Его привычный юмор наконец заставил и меня усмехнуться.

— Пока нет, но я очень сильно начинаю склоняться к данной идее. Этот выродок это заслужил!

— Так когда они начнут людей приводить?

— Они только закончили всё организовывать. В течение нескольких дней, я думаю, судя по тому, с каким рвением агенты, которых Гейдрих прислал из Берлина чтобы научить наших местных, взялись за дело. У меня уже весь стол завален докладами о подозреваемых в марксистской пропаганде, коммунистах и других «антиправительственных элементах,» как они их называют.

— Евреев тоже?

— Я даже начинать не хочу на эту тему, если уж начистоту. У меня их тысячи, задокументированных я имею в виду, религиозных, кого Гиммлер хочет выслать из страны в первую очередь. Ну я позвонил ему и спросил, что мне с ними делать? Он говорит, избавьтесь от них. Я спрашиваю, каким образом? Он отвечает, мне всё равно, куда вы их вышлете, главное, чтобы за территорию рейха. Я говорю, а что если они не захотят уезжать? На что он ответил, тех, что откажутся покинуть страну по доброй воле — шлите их всех в работные лагеря. А я говорю, нет у нас в Австрии почти никаких лагерей, а какие есть, те слишком малы и никак не вместят стольких людей. Он говорит, ну что ж, тогда построим им новый лагерь. Я спрашиваю, какой лагерь? Он говорит, большой лагерь, где они будут жить и работать, если уж они так сильно любят свою страну. У вас там много гранитных разработок, вот вокруг них-то мы и построим лагерь и отправим туда всех евреев. Отто, я рад, что мне хотя бы этим заниматься не придётся, потому как у них там свой отдел этим руководит, но как главе гестапо мне всё равно нужно будет следить за депортацией. А я всего-то навсего попросил должность начальника внешней разведки. Не хочу я этим всем заниматься!

— Что я могу тебе сказать? Поезд ушёл.

— Это не смешно, Отто!

— Ну ладно, извини. Но от меня-то ты чего хочешь? Это же Гиммлер, он делает, что ему в голову взбредёт. А тебе к тому же ума не хватило язык за зубами держать в присутствии его любимчика Гейдриха. Не знаю, как ты из всего это выбираться собираешься. Да и если уж на то пошло, чего ты так расстраиваешься? Будешь скучать по изгнанным евреям что ли?

— По евреям? — Я присел на край стола и затушил сигарету в пепельнице. — Да нет, не буду. Это же и было нашей первоначальной целью, выслать их из страны. Да и арийцы, что сидели раньше без работы, смогут теперь наконец занять те посты, что раньше занимали евреи. Нам же о наших людях надо в первую очередь думать, верно?

— Меня можно не спрашивать, я с тобой полностью согласен.

— Так значит это хорошо, то, что мы здесь делаем? Это же на благо страны и народа, верно? — я продолжил размышлять вслух. — Мы же их не убиваем, в конце-то концов. Просто вежливо просим покинуть страну, потому как они потеряли свои права на гражданство с тех пор, как Австрия стала частью рейха. Так что все они могут свободно уехать. Это уже те, кто решат нарушить закон и остаться, тех мы отправим в лагеря. Это же вполне справедливая процедура, разве нет?

— Да что ты постоянно меня спрашиваешь? — Отто рассмеялся. — Ты что, сам в этом не уверен?

— Кажется, уверен. — Я улыбнулся немного виновато и пожал плечом. — Просто хотел услышать твоё мнение.

— «Вопрос первый: Расскажите о себе. Какова была ваша официальная позиция в СД? Где вы впервые встретили доктора Кальтенбруннера? Каково ваше мнение о личности подсудимого Кальтенбруннера?»

Я слушал, как мой адвокат, доктор Кауффманн, зачитывал аффидавит Вильгельма Хеттля, моего бывшего подчинённого из РСХА, который согласился дать показания в мою защиту.

— «Ответ: Я родился 19 марта 1915 года в Вене; по профессии — историк. Моя официальная позиция на момент капитуляции Германии была заместитель шефа шестого отдела, занимающегося внешней разведкой, РСХА. После аншлюса Австрии в 1938 я по собственному желанию вступил в ряды СД. Будучи членом национального католического движения молодёжи в мои ранние годы, я впоследствии сделал своей целью достижение умеренного политического курса для моей страны. Я впервые встретился с доктором Кальтенбруннером в 1938; он знал, что вышеозначенное было моей целью. В 1940 по личному приказу Гейдриха я предстал перед высшим судом СС и полиции за слишком тесные религиозные связи с церковью и политическую и идеологическую ненадёжность, и был понижен в звании до обычного рядового. После смерти Гейдриха я был прощён, и в начале 1943 я был переведён в отдел Шелленберга, шефа шестого отдела РСХА. Там я занимался вопросами Ватикана, а также отношениями на Балканах.

Как только Кальтенбруннер был назначен шефом РСХА в начале 1943, я находился с ним в постоянном контакте, в особенности по причине того, что он хотел сделать своё ближайшее окружение исключительно состоящим из австрийцев.

Кальтенбруннер был человеком совершенно отличным от Гиммлера или Гейдриха. Соответственно, по своим убеждениям, он был полной их противоположностью. По моему мнению, он был назначен шефом РСХА только потому, что Гиммлер не хотел рисковать восхождением к власти ещё одного Гейдриха, который впоследствии стал бы его соперником. Было бы крайне неверно называть его «маленьким Гиммлером». Основываясь на моих наблюдениях, я могу заявить, что он никогда не обладал полной властью над РСХА и, не питая никакого интереса к делам полиции и их исполнительной ветви, он посвятил всё своё внимание вопросам разведки и иностранных дел. Это он считал своей первостепенной обязанностью.

Вопрос второй: Что представляет собой СД и каковы были его основные цели?

Ответ: Гейдрих организовал Sicherheitsdienst (секретную службу, более известную как СД) в 1932. Её главной целью было предоставление высокопоставленным немецким официальным лицам, а также отдельным рейхминистерствам информацию по состоянии дел внутри государства и за рубежом.

Вопрос третий: Вы знали об операции Эйхмана по уничтожению евреев?

Ответ: Я узнал о данной операции только в конце 1944. В то время Эйхман сам дал мне детальную информацию. Эйхман также упомянул, среди прочего, что данная операция была под строгим грифом секретности в рейхе, известной только малой группе лиц.

Вопрос четвёртый: Что вы знаете об официальных отношениях Эйхмана и Кальтенбруннера?

Ответ: Я ничего не могу сказать об их официальных отношениях. Однако, я вполне могу допустить, что между ними не существовало никаких официальных контактов. Эйхман много раз просил меня организовать ему встречу с Кальтенбруннером, но Кальтенбруннер всегда отказывался.

Вопрос пятый: Что вы можете сказать об официальных отношениях между Кальтенбруннером и Мюллером, шефом гестапо?

Ответ: Я не могу дать вам подробных деталей, но вполне определённо могу заявить, что Мюллер действовал почти независимо от шефа РСХА. У него накопился огромный опыт в делах гестапо на протяжении многих лет. Гиммлер был о нём очень высокого мнения; Кальтенбруннер же, напротив, этого мнения не разделял. У Кальтенбруннера не было ни опыта в полицейских вопросах, ни интереса к ним. Он был крайне заинтересован в делах разведки, которая занимала почти все его время, особенно внешний сектор.

Вопрос шестой: Кто стоял во главе управления концентрационными лагерями?

Ответ: Главный офис СС по экономическим и административным вопросам был единственной организацией, занимающейся лагерями; то есть не РСХА и соответственно не Кальтенбруннер. Он не обладал никакой официальной властью в данной сфере, и был крайне плохо осведомлён касательно вопросов, которым данный офис занимался. По моему личному мнению о нем как о человеке, Кальтенбруннер определенно не одобрял преступлений, совершаемых в лагерях; когда ему стало о них известно, я сказать не могу.

Вопрос седьмой: Издавал ли Кальтенбруннер приказы об уничтожении евреев?

Ответ: Нет, никогда, и как я уже сказал выше, у него не было власти, чтобы издавать подобные указы. Я считаю, что он всегда противостоял Гитлеру и Гиммлеру в данном вопросе — физическом уничтожении европейского еврейства.

Вопрос восьмой: Кальтенбруннер когда-либо вмешивался в дела внешней политики в интересах мира?

Ответ: Да, например в дела Венгрии. Когда в марте 1944 года немецкие войска оккупировали Венгрию, ему удалось убедить Гитлера в умеренном курсе в отношении венгерского народа. Благодаря его вмешательству мне удалось предотвратить формирование национал-социалистического правительства в течение шести месяцев. Кальтенбруннер также стремился к восстановлению Австро-Венгрии на федеративном уровне. С 1943 я говорил Кальтенбруннеру, что Германия должна завершить войну миром как можно скорее. Я проинформировано его о моих связях с американским офисом в Лиссабоне, а также о том, что мне удалось установить контакт с американским офисом на нейтральной территории через австрийское движение сопротивления. Он тогда выразил желание поехать со мной в Швейцарию и начать мирные переговоры с американским представителем, чтобы предотвратить дальнейшее кровопролитие.

Далее следует подпись, дата и печать».[1].

Доктор Кауффманн закрыл файл с документом и перевёл взгляд на председателя трибунала. Я поймал себя на мысли, что я улыбался, выражая таким образом мою благодарность моему соотечественнику, у которого хватило совести и достоинства дать показания в мою защиту, пусть его слова в конечном счёте ничего и не изменят. Крохотная капля человеческой доброты в океане ненависти, направленной против меня всем миром, тронула меня до глубины души. Может, они откроют всё же глаза и хотя бы попробуют понять, что судят обычного человека, а не бездушного монстра, каким они хотели меня считать.

Я много ошибок совершил в жизни. Я выбрал не тот путь, и вверился не тем лидерам. Я много в чем был виновен, но, Бог мой свидетель, ни в чем вышеозначенном я виновен не был. Однако, Хеттль говорил правду, которую никто не хотел слышать. Полковник Эймен заёрзал на стуле, хмурясь. Председатель глянул на меня и тут же отвернулся, как будто сам мой вид был для него оскорбителен. Я поднял глаза к потолку и снова улыбнулся. Это всё уже не имело ровным счётом никакого значения, когда я знал, что она всё ещё верила мне и любила меня. А её мнение для меня с лёгкостью перевешивало мнение всего мира.

Весь мир купался в летнем солнце, в то время как я вынужден был сидеть взаперти в этом чертовом подземелье, погребённый под кучей документации, щедро подбрасываемой на мой стол Сейсс-Инквартом и моими новыми подчинёнными из австрийского гестапо. Списки с людьми, направляемыми на вынужденное переселение, то есть евреями, продолжали прибывать с ошеломительной скоростью день за днём. Едва успев разделаться с третью из них, я невольно задумался, а было ли у нас в стране столько евреев. Тысячи были внесены в списки, однако, после того, как большинство религиозных евреев было выслано в первые две недели после Аншлюса, всё становилось всё более и более запутанным.

Я перебрал досье с так называемыми смешанными браками. Если политика рейха относительно религиозных евреев была более чем ясна, что делать с этими смешанными семьями, рейхсфюрер чётко говорить отказывался.

— Допустим, у меня в списке есть муж-еврей, женатый на австрийке арийской крови. — Я вспомнил один из наших первых разговоров на тему. — У них четверо детей, которые считаются mischlinge второй степени, согласно Нюрнбергским расовым законам.

— Так. — Гиммлер на другом конце провода прочистил горло. — И в чем заключается ваш вопрос?

— Мой вопрос заключается в том, что мне делать с мужем? Да и с женой тоже? Должна ли она предстать пред судом за Rassenschande? Попадает ли муж в категорию тех, кто подлежит переселению? У меня сотни таких досье из гестапо только по одной Вене и её округу. Как вы хотите, чтобы я решал подобные вопросы? Как вы их решаете, скажем, в Берлине?

— Что ж… Это довольно сложная тема, бригадефюрер, — медленно начал он. — Мы столкнулись с подобной проблемой не так давно, когда послали несколько евреев в трудовые лагеря, а их жёны организовали массовый протест под окнами нашего офиса. Народу рейха особого дела нет до их еврейских соседей, пока все вопросы в их отношении решаются гуманно, если вы понимаете о чем я. Вот мы им и рассказываем красивую сказку о том, как всех евреев мы переселяем в специально отведённые для этого районы, маленькие поселения, так сказать, со всей необходимой инфраструктурой. Доктор Гёббельс даже снял довольно занятный фильм, чтобы удовлетворить их любопытство. Естественно, меньше всего мы хотим развести панику и дать им повод подозревать нас в каких бы то ни было недобрых намерениях. А потому, вот вам мой совет: решайте подобные вопросы как вам кажется будет лучше, только не поднимайте никакого шума. Нам не нужны негативные заголовки в иностранной прессе.

— Я всё понял, рейхсфюрер.

— Вот и прекрасно. Хорошего вам дня, бригадефюрер. Heil Hitler!

— Heil Hitler, рейхсфюрер.

«Просто отлично, рейхсфюрер, давайте сбросим всю ответственность на Кальтенбруннера, а сами умоем ручки, как мы уже много раз до этого делали, — думал я, перекладывая доклады из одной стопки в другую. — Ну что ж. Хотите, чтобы я сам всё решал, так я и сделаю».

Я поднял трубку, соединявшую меня непосредственно с моим адъютантом в приёмной, и велел ему зайти ко мне в кабинет.

— Напечатаешь следующий приказ для гестапо, — сказал я, записывая для него основные пункты, чтобы он ничего не упустил. — Никаких административных мер против подобных смешанных семей не предпринимать. Пусть задокументируют их и отошлют копии в главный офис в Берлин, в отдел группенфюрера Мюллера, чтобы все они были учтены. Супруги неарийского происхождения будут отныне приравнены к остальным гражданам с ограниченными правами и при приёме на работу должны будут следовать правилам для неарийцев. В категорию лиц, подлежащих немедленному переселению, они не входят. Супруги арийского происхождения не подлежат уголовной ответственности за совершение преступления против чистоты расы при условии, что брак был заключён до Аншлюса Австрии.

— Не до принятия Нюрнбергских законов? — мой адъютант на секунду перестал писать и поднял на меня глаза.

— Нюрнбергские законы были приняты для немцев, а не австрийцев. Мы приняли их, только когда Австрия вошла в состав рейха, то есть три месяца назад, а не в тридцать пятом. Всё ясно? — объяснил я, не скрывая раздражения.

— Так точно. — Он щелкнул каблуками. — Супругам неарийского происхождения надлежит носить звезду Давида, как и остальным евреям?

— Да что вы меня все спрашиваете о том, о чем я понятия не имею?! — Я потёр глаза обеими руками и снова посмотрел на моего покрасневшего адъютанта, неловко переступившего с ноги на ногу. — Не знаю я. Позвони в приёмную Мюллера и спроси, как они делают в Берлине, скажешь потом нашим, чтобы делали так же. И вообще, оставь меня в покое со своими евреями! Пошёл!

— Слушаюсь, бригадефюрер. — Он салютовал мне и собрался было уже уходить, как снова обернулся в дверях. — Простите, герр бригадефюрер, чуть не забыл. Не хотелось бы вас с этим беспокоить, но тут одна еврейка приходит уже который день и просит вас её принять. Я ей уже сто раз сказал, чтобы шла в иммиграционный отдел, но она настаивает, что хочет говорить только с вами. Говорит, она вас знает.

Я поднял голову от бумаг и взглянул на своего подчинённого.

— Говорит, что знает меня? — переспросил я, не до конца уверенный, что правильно его понял. Уж чего-чего, но никаких евреек, которые могли утверждать, что лично со мной знакомы, я припомнить не мог. Или я так напился, что подцепил её в одном из баров, а она теперь меня шантажировать решила? Черт.

Я быстро сделал вид, что меня его заявление не сильно побеспокоило и спросил как можно небрежнее:

— И как она выглядит, эта твоя еврейка?

Мой адъютант пожал плечами.

— Как и все они. Тёмные волосы, карие глаза, в общем, типичная еврейка. Лет сорок, я бы сказал.

Я едва сдержал вздох облегчения, мысленно улыбаясь от уха до уха. Нет, до такой степени напиться я не мог. И к тому же, я предпочитал блондинок. Хорошеньких и молоденьких блондинок.

— Ну что ж, мне, если честно, даже любопытно, — сострил я. — Зови её сюда.

— Слушаюсь.

Он исчез за дверью, а я зажег сигарету, ожидая мою таинственную посетительницу. Меньше чем минуту спустя мой адъютант снова открыл дверь, объявил, что фрау Блументаль была здесь и впустил одетую сплошь в чёрное женщину, прикрыв за собой дверь. Я был почти на сто процентов уверен, что никогда её раньше не встречал, хотя и было что-то странно знакомое в её чертах. Женщина поправила платок на голове, внимательно на меня посмотрев, но всё ещё не решаясь приблизиться к моему столу. Я жестом указал ей, чтобы она села в кресло для посетителей.

Я искал лист чистой бумаги среди многочисленных стопок с докладами на моём столе, когда она наконец заняла место напротив меня.

— Так что же вы такого хотите, с чем даже иммиграционный офис вам помочь не может, фрау Блументаль? — спросил я её, всё больше раздражаясь от беспорядка на столе и отсутствия чистой бумаги.

Я начал открывать и закрывать ящики стола, когда она проговорила тихо:

— Ты не узнаешь меня?

Я посмотрел на неё, более внимательно на сей раз.

— Не думаю, чтобы мы встречались, фрау Блументаль.

— Встречались, — тихо, но твёрдо сказала она, слегка краснея. — Больше двадцати лет назад. Моя девичья фамилия Кацман. Далия Кацман.

Я чуть не выронил сигарету, ошеломлённый внезапным открытием. Да, ну конечно же, как же я раньше этого не понял? Точно, это была она, совершенно определённо. Только намного старше, бледнее и худее. Я изучал её лицо, которое так хорошо знал в уже давно забытом прошлом, и которое когда-то считал самым дорогим и самым красивым, теперь лишенное былой свежести, молодости и невинности. Я грустно улыбнулся, невольно вспомнив слова моего адъютанта: самая обычная еврейка. Я не вспоминал о ней на протяжении многих лет; последний раз, когда кто-либо упомянул её имя, был когда моя мать сообщила, что контору её отца закрыли. В моих воспоминаниях Далия всегда была какой-то экзотической красавицей, с блестящими черными глазами, фарфоровой кожей и каскадом шёлковых чёрных волос; но и тот образ уже давно смылся и почти исчез из памяти. Раньше я часто думал, что бы случилось, если бы я снова повстречал её в один прекрасный день — разбудила ли бы она во мне те горько-сладкие, давно забытые эмоции. Я же все-таки думал когда-то, что она была моей первой любовью. Я даже жениться на ней хотел. Я чуть не рассмеялся над прежним собой. Правда, насколько это было смешно. И ничего, абсолютно ничего не шелохнулось во мне, ни тени прошедших чувств, которые я думал когда-то могли снова вернуться, не затронуло давно остывшее сердце. Значило ли это, что и не было ничего во мне с самого начала? Я никогда не любил её. Мне просто не было дела.

— Далия, — я произнёс давно забытое имя, немного разочарованный тем, как холодно оно прозвучало. Выходит, я никого в своей жизни не любил. — Это и правда ты. Как ты нашла меня?

— С твоей новой должностью в правительстве найти тебя было совсем несложно, — ответила она с грустной улыбкой. — Куда сложнее было попасть внутрь. Они прогоняли меня каждый раз, твои люди в приёмной. Спасибо, что согласился встретиться.

Я кивнул.

— Ну? Как твои дела?

— Хорошо, спасибо. Я не спрашиваю про твои, потому что ты, похоже, всего, чего хотел, в жизни добился.

— Мне это нелегко досталось, — холодно ответил я.

Далия опустила глаза. Я бросил взгляд на жёлтую звезду, нашитую на левую строну её черного платья.

— Ты чего-то от меня хотела, как я понял?

Нехорошее чувство снова вернулось. Она уже и так сказала моему адъютанту, что знала меня; если она начнёт всем подряд рассказывать насколько хорошо она меня знала, это будет крайне… неблагоприятно для моей карьеры, мысленно заключил я. Да кого я пытаюсь обмануть? Это будет означать конец всему, к чему я так долго стремился. Я заёрзал на стуле, стараясь разгадать выражение её лица.

Далия разгладила невидимую складку на юбке, не поднимая на меня глаз. Казалось, она собиралась с мыслями.

— Да, я… Я пришла попросить тебя об одолжении.

«Ну вот. Чего я и боялся».

— А чуть конкретнее? — Я вздохнул.

— Моя семья, мы все получили извещения из иммиграционного офиса на переселение, — осторожно начала она. — Мне объяснили, что нам можно будет не ехать при условии, что мы предоставим им одобренные визы из стран, где принимают беженцев. Наши заявления на визу в Англию недавно были одобрены, но… есть одна проблема.

Она замолчала и посмотрела на меня.

— Что за проблема? — я спросил, когда пауза уж слишком затянулась.

— Проблема состоит в том, что мы не можем покинуть Австрию до тех пор, пока не заплатим налоги за следующий год. Мы могли бы их заплатить, но иммиграционный офис изъял все наше имущество и заморозил банковские счета, объясняя это тем, что мы евреи, а соответственно больше не имеем права владеть какой-либо собственностью. И теперь получается, что Англия готова нас принять, но австрийское правительство нас не выпускает, пока мы не заплатим налоги. Но как же мы можем их заплатить, если они забрали все наши деньги?

— Так тебе нужны деньги, — заключил я, поздравляя себя с каким-то садистским удовольствием по поводу того, что оказался прав насчёт того, что какая-то еврейка начнёт меня шантажировать. — И сколько?

Далия нахмурилась.

— Мне не нужны твои деньги, — ответила она с тенью упрёка в голосе. — Мне нужны мои, те, что государство забрало.

— Тех денег уже давно нет, да и не в моей это сфере в любом случае. Сейсс-Инкварт этим занимается, все денежные вопросы решает он. Так что скажи, сколько тебе нужно и давай решать, как я смогу их доставить так, чтобы никто не узнал, и покончим с этим. Благодаря тебе, мне и так уже скорее всего завтра из Рейхканцелярии названивать начнут с вопросами о том, что это за еврейка, что ходит ко мне в офис, как будто мы лучшие друзья.

Далия только медленно покачала головой, окинув меня ледяным взглядом.

— А ты ничуть не изменился.

— Изменился. Я стал ещё хуже, если ты об этом спрашиваешь. — Я откинулся в своём кресле и закинул ногу на ногу, зажигая очередную сигарету.

— Ты что, и вправду решил, что я пришла сюда угрожать тебе? — она спросила с обидой в голосе. — После стольких лет ты всё ещё ждал чего-то настолько низкого от меня? Я бы никогда так с тобой не поступила.

— И всё же, ты здесь.

— Мне через многое пришлось переступить ради этого, и в том числе, через свою гордость, — ответила она. — Если бы я только знала, как ты себя поведёшь, я бы ни за что не пришла.

— Я тебе вот что скажу. Я помогу тебе, и знаешь почему? Я у тебя в долгу. Да, Далия, я у тебя в огромном долгу. Скажи ты тогда «да,» и это я был бы сейчас на пути на восток. Не сидел бы я в этом большом, красивом кабинете, не катал бы своих красавиц подружек в новёхоньком «мерседесе» по выходным. Не обедал бы в лучших ресторанах, не имел бы зарезервированную на моё имя ложу в нескольких театрах и домах оперы, и не открывал бы бутылку лучшего шампанского каждый раз, как мне того бы захотелось, просто чтобы отпраздновать свою чудесную жизнь. Так что приноси завтра все свои бумаги, и я не только подпишу все твои выездные документы, но и оплачу все твои налоги, просто чтобы выразить тебе свою благодарность.

Оглядываясь назад, не знаю даже, почему я был так неимоверно груб и саркастичен с женщиной, которая всегда была чересчур горда, чтобы что-либо у кого-либо попросить. Единственное объяснение, что я нашёл, сидя в одиночестве в своей квартире и заглушая свою совесть пятым бокалом вина, было то, что мне было стыдно. Всё это было очень неправильно, да и совсем не вовремя, то, что она появилась вдруг в моей жизни и напомнила мне о чем-то, что я давно уже старался навсегда похоронить в закоулках памяти: мои чувства к ней, её отказ, и моё разочарование. Если бы не она, я бы никогда не встретил Мелиту и её друзей. Я бы никогда не последовал за ними, только чтобы ей насолить. Или же мне было стыдно, что я её во всём винил, когда на самом деле она-то как раз была ни в чем не виновата. И уж точно стыдно, что я хвастался своей распрекрасной жизнью перед ней, а она поняла, как же я был на самом деле несчастен.

— Может, ты пьёшь столько шампанского, потому что хочешь забыться, а не праздновать? — спросила она после паузы.

— Я очень доволен своей жизнью.

— Правда?

— Я занимаю очень высокий пост, который до смешного высоко оплачивается. Чего ещё можно желать?

— Чего-то, чего деньги не могут купить.

— И что же это?

— Любовь, например, — ответила Далия в своей обычной искренней манере.

Я расхохотался.

— Этого у меня хоть отбавляй. И от нескольких женщин одновременно.

Далия улыбнулась.

— Нет, я не говорю о кратковременных, ничего не значащих связях. Я говорю о настоящей любви, когда ты любишь кого-то и любишь так сильно, что дышать не можешь без этого человека, когда целый мир можно найти всего в одной паре глаз, и ничего больше не имеет значения, когда эти глаза смотрят на тебя, потому что в них ты видишь отражение своей души.

Я фыркнул, потянулся и закинул руки за голову.

— Тебе стоит стать писательницей, как переедешь в Англию.

— А тебе стоит в кого-нибудь влюбиться. Может, тогда ты избавишься от всего этого яда внутри.

— Да, ну, допустим, это случится не раньше второго пришествия. Хотя, прошу прощения, ты и в первое не веришь, так что… — я снова рассмеялся. — Скажем так, этого никогда не случится. Но всё равно, спасибо, что зашла, передавай привет мужу и семерым детям…

— У меня всего четверо.

— Четверым детям, и приходи завтра с бумагами.

— Спасибо, — ответила она.

— Всегда пожалуйста. Надеюсь, мы сможем остаться друзьями.

— Я и вправду волнуюсь за тебя, Эрнст. Всегда волновалась. Я буду за тебя молиться.

С этими словами Далия поднялась и вышла, а я поймал себя на том, что рука моя снова потянулась к бутылке вина, что я всегда держал в нижнем ящике стола. Я посмотрел на бутылку, хмурясь недавно высказанными мыслям Далии о моей привычке пить, и поставил бутылку на место. «Да что она вообще знает о моей жизни? Что кто-либо знает? Если мне нравится напиваться и прыгать из постели в постель, так это никого не касается. А особенно, почему я это делаю. Не пытаюсь я забыться, и нет никаких сомнений или сожалений в моём сердце. Нет у меня сердца в их понимании. Оно у меня для того, чтобы кровь перекачивать, и только. И меня это вполне устраивает».

Я со злостью отодвинул ящик, вытащил пробку из бутылки и начал пить прямо из горлышка. «Плевать мне на всё. Я счастлив… Я ничего плохого не делаю. Я всего лишь шеф разведки».

Как шеф разведки, Шелленберг был ценным приобретением для обвинения. Естественно, чтобы спасти свою собственную шею, он сразу же поклялся в верности своим новым хозяевам и вылил на меня такой ушат грязи, что я даже удивился немного, что они не повесили меня прямо в зале суда в ту же минуту.

В суде я его так и не увидел: они просто не хотели дать мне даже малейшего шанса опровергнуть все его заявления, составленные его новыми хозяевами, и отказали мне в праве на очную ставку, ссылаясь на то, что не видели в этом смысла. Они сказали, что им и так всё ясно было на мой счёт, и соответственно, зачем было тратить время на пустой обмен репликами, когда и так всем было понятно, что я только «буду лгать абсолютно обо всём».

Главный обвинитель, полковник Эймен, находил особое удовольствие в том, чтобы бросить очередную едкую ремарку в мой адрес, как он это и сделал в последний день моего слушания.

— А не правда ли то, что вы попросту лжёте о вашей подписи на этом письме, также как вы лгали трибуналу касательно почти всего, о чем вас здесь спрашивали?

После этих слов я уже больше не мог себя сдерживать.

— Господин обвинитель, вот уже целый год я являюсь объектом подобных оскорблений от людей, называющих меня лжецом. Целый год меня допрашивали сотни раз здесь и в Лондоне, и я вынужден был терпеть подобные оскорбления, и даже намного хуже. Мою мать, которая умерла в сорок третьем, называли шлюхой, и много таких же вещей ваши люди привыкли бросать мне в лицо. Так что этот ваш термин «лжеца» для меня не в новинку, но я всё же хочу заявить трибуналу, что я бы не стал лгать по поводу чего-то настолько незначительного, когда трибунал верит мне в гораздо более важных вопросах.

— Я только предполагаю, подсудимый, что когда ваши показания настолько прямо противоположны показаниям двадцати или тридцати свидетелей и ещё большему количеству документов, я нахожу это крайне маловероятным, что каждый из этих свидетелей или документов лгут, а не вы. Вы со мной не согласны?

— Нет, не согласен, потому что каждый раз, как новый документ был представлен на моё рассмотрение, я мог с лёгкостью его опровергнуть по всем ключевым пунктам. Я прошу, и надеюсь, что трибунал позволит мне разобрать каждый из этих пунктов, а также разрешит мне очную ставку со свидетелями обвинения, чтобы я имел возможность защищать себя до конца.

Только вот трибунал, похоже, принял своё решение ещё до начала слушания моего дела, и два с половиной дня показалось им достаточным сроком, чтобы «доказать мою вину» всему миру, с помощью никем не подтверждённых аффидавитов, отклонённых просьб об очных ставках и явно сфабрикованных обвинений, данных моим бывшим подчинённым, Шелленбергом.

— Нет, господин обвинитель, я никогда не слышал о подобной договорённости между рейхсфюрером Гиммлером и подсудимым Кальтенбруннером. Насколько я знаю, подсудимый обладал абсолютной исполнительной властью над РСХА и принимал активное участие в делах всех отделов.

— И гестапо в том числе?

— О, да. Определённо.

— Вы когда-либо лично присутствовали при обсуждении вышеупомянутых вопросов между подсудимым и шефом гестапо, Мюллером?

— Да, много раз. Я часто присутствовал на их ланчах, когда они обсуждали концентрационные лагеря, деятельность Einsatzgruppen и многое другое.

— Как часто подобные ланчи имели место быть?

— По крайней мере дважды в неделю, господин обвинитель. Иногда во время ланча демонстрировались фильмы, снятые в концентрационных лагерях.

— Какого рода фильмы?

— Документальные, господин обвинитель. В них показывались гранитные разработки, как трудились заключённые, наказание провинившихся, а также иногда и казни.

Я не выдержал и расхохотался после прочтения последней фразы из распечатки допроса Шелленберга, предоставленной мне доктором Гольденсоном во время его очередного визита в мою камеру. Его, похоже, смутила моя реакция.

— Вы нашли что-то забавное в допросе мистера Шелленберга?

— Ну да, вообще-то, очень даже забавное. Похоже, что герр Шелленберг, сам того не зная, решил загадку, которая занимала ваши, психиатров, научные умы вот уже сколько времени. Очевидно, моё отсутствие аппетита объясняется крайне просто: я не могу есть, если не вижу, как кого-то расстреливают. Как думаете, может, можно будет организовать мне тут небольшой зрительный зал, какую-нибудь простыню на противоположной стене, скажем, чтобы я снова мог наслаждаться частными просмотрами во время обеда? Наблюдать за чьими-то предсмертными муками очень способствует повышению моего аппетита, согласно герру Шелленбергу.

Доктор Гольденсон наблюдал за мной со сосредоточенным видом, пока переводчик переводил ему мои слова.

— Это сарказм, мистер Кальтенбруннер?

— А вы сами-то как думаете, доктор? — Я скрестил руки на груди.

— Так вы говорите, что он лгал по поводу этих фильмов?

— Я говорю, что он лгал об этих ланчах как таковых. Доктор, Мюллер и я… Как бы мне это получше вам объяснить? Состояли не в самых дружеских отношениях. Грубо говоря, он считал меня недоумком, а я — его. А теперь скажите мне, как вы думаете, стал бы я приглашать на ланч — по крайней мере дважды в неделю — человека, которого я терпеть не мог?

Американский психиатр молча смотрел на меня какое-то время, в затем наконец проговорил, поднимаясь:

— Я больше не знаю, что о вас думать, мистер Кальтенбруннер. Ваше поведение и ваши слова все ещё загадка для меня.

— Знаешь, твои слова для меня — настоящая загадка!

— Почему тебе так сложно поверить, что я полюбила Берлин? — Мелита игриво пнула мягкий, свежевыпавший снег мне под ноги. Я в ответ в шутку несильно толкнул её в сторону. Я только что подвёз её до дома после ужина, куда она меня позвала, чтобы отпраздновать мой приезд в Берлин. По телефону она призналась, что очень соскучилась после переезда сюда.

— Мне этого не понять. Мне никогда здесь не нравилось. Я австриец, и для меня нет лучше места, чем дома. К тому же, большинство берлинцев — пруссаки, а ты знаешь, как я их «люблю». Взять хотя бы Гейдриха как пример.

Мелита хихикнула и снова взяла мою руку в свою.

— Вы что, снова из-за чего-то поцапались?

— Да нет. С тех пор как меня повысили в ранге, и мы стали с ним одного звания, он мне слова больше сказать не может.

— А ты неплохо устроился, всего за один-то год.

— Ну, что я могу сказать? Я не только невероятно привлекателен, но ещё и чертовски умён. — Отшутился я и подмигнул ей.

— И от комплекса неполноценности ты тоже, судя по всему, не страдаешь, — Мелита заключила, смеясь.

— Даже если бы и страдал, то тебе бы уж точно не сказал.

— Нет?

— С твоей новой работой — ни за что.

— Ты что-то имеешь против программы Т4? — Мелита игриво прищурила глаза.

— Чтобы иметь что-то против, надо сначала об этом знать, а я ничего о твоей Т4 не знаю, потому что ты мне ничего не рассказываешь.

— Расскажу, если пообещаешь, что никому ни слова не скажешь.

— Торжественно клянусь. — Я даже руку в воздух поднял, улыбаясь.

— Даже твоему Отто.

— Уже отрежь мне язык, если уж на то пошло! Чего мучить?

Мелита состроила мне лицо, в ответ на что я закатит глаза.

— Ладно, даже Отто. Давай, выкладывай, чего вы там такое делаете в вашем сверхсекретном медицинском центре, что даже меня, группенфюрера СС, туда не пускают?

— Да не так уж всё это и секретно, ну, по крайней мере, мой отдел. Но есть и другие объекты, куда даже я не могу попасть без специального пропуска. Касательно моей непосредственной сферы деятельности, я и несколько других психиатров занимаемся оценкой психически больных пациентов, чтобы решить, являются ли они кандидатами для… Новой программы эвтаназии. Ты, должно быть, слышал о том, как в тридцать пятом один человек — отец ребёнка, родившегося с сильными дефектами, — написал письмо фюреру с просьбой о том, чтобы гуманно усыпить ребёнка. Фюрер одобрил его просьбу, и это положило начало работы нашего отдела. Мы оцениваем психически больных пациентов из разных госпиталей и пытаемся свести их число к минимуму, так сказать. Это довольно честная процедура, если хочешь узнать моё мнение, потому что каждый случай рассматривают три независимых доктора, не знакомые ни с пациентом, ни с другими двумя психиатрами, и только их единогласное решение означает одобрение на эвтаназию. Если все три доктора ставят своё согласие на файле пациента, то тот в скором времени гуманно усыпляется специально разработанным раствором. То же самое касается новорожденных, страдающих от синдрома Дауна или других подобных неизлечимых болезней. В большинстве случаев родители таких детей также получают приказ о стерилизации.

— А вот это уже немного чересчур, ты не считаешь?

— Да нет, если рассматривать картину в целом. Нашей главной целью является вырастить новое поколение, которое будет физически безукоризненным, доминирующим над другими расами, сильнейшим, как древние спартанцы. Те, если новорожденный после тщательного осмотра был признан слишком слабым или уродливым, сбрасывали его со скалы. Мы, конечно, не такие варвары, но результатов хотим таких же: идеально здоровое поколение, которое передаст только такие же здоровые гены своим детям. Потому-то мы и стерилизуем всех тех, кто страдает от генетических пороков, таких как умственные заболевания, глухота, немота и прочее, проще говоря, всё, чего мы не хотим видеть в будущем поколении. И именно поэтому физически здоровые арийцы по закону должны жениться только на таких же физически здоровых арийцах. Поэтому твои дети родились красивыми и здоровыми, — заключила она с улыбкой.

— Ну ладно, с этим я, допустим, согласен, — задумчиво ответил я. — Но всё же, это всё и так известно публике. Так в чем тогда вся секретность?

— Даже Отто, — Мелита напомнила ещё раз.

— Да, да, даже Отто.

— Мы сейчас работаем над тестированием нового помещения для массовой эвтаназии, — наконец сказала она тихим голосом и оглянулась через плечо, на всякий случай.

Я тоже оглянулся, даже не зная, зачем.

— И что это такое?

Она задумалась на секунду, будто решая, стоит ей продолжать или нет.

— Это специально сконструированный бункер, который построен таким образом, что выглядит как обычная душевая. Только внутри него вместо воды в трубы поступает углекислый газ.

Мелита остановилась и посмотрела на меня, пока я пытался понять, чего она такое мне только что сказала.

— Прости, но я ничего не понимаю, — наконец признался я. — Зачем вам пускать в трубы газ?

— Ну, допустим у тебя есть сто пациентов, назначенных на усыпление, так?

— Так.

— А теперь представь, что тебе приходится ездить по всему городу со шприцем, потому что только квалифицированные доктора СС имеют право на проведение процедуры, и затем составляют полный отчёт. И это только по Берлину. Вот нашему начальству и пришла в голову идея, как упростить нашу работу и перевести это всё в одно место. Идея такая, что мы берём всех этих людей, свозим их в наш центр, заводим их в «душевую,» чтобы не вызвать панику, закрываем дверь снаружи и… пускаем внутрь газ.

В этот раз я остановился и взглянул на Мелиту.

— Я, конечно, извиняюсь, но из моих ограниченных познаний человеческой анатомии, мне это что-то не кажется быстрой и гуманной смертью.

— Ты прав, это далеко от гуманной смерти. — Мелита отвела взгляд. — Иногда целый час уходит на то, чтобы все они задохнулись, и при этом они стучат в дверь и кричат… Вот поэтому доступ в ту часть здания и закрыт. Пока мы не найдём более эффективный способ, наши руководители строжайше запретили обсуждать тесты с кем бы то ни было. Потому-то я тебе и сказала, чтобы никому ни слова. Если кто-то вдруг узнает, что я тебе сказала, нам обоим конец.

— И кто же эти таинственные руководители, позволь спросить, кому в голову пришла такая вот «блестящая» идея?

— Не могу сказать. Прости.

Я продолжал пристально на неё смотреть, пока она наконец не сдалась.

— Это был личный приказ фюрера, но сам проект находится под непосредственным руководством рейхсфюрера СС и шефа РСХА.

— Гиммлер и Гейдрих, — я фыркнул и покачал головой. — Мне стоило раньше догадаться.

Мы остановились у ворот нового дома Мелиты.

— Неплохо ты тут устроилась. — Я решил сменить тему.

— Мне хорошо платят. — Мы стояли молча какое-то время, пока она не открыла ворота. — Хочешь зайти?

— Спасибо за приглашение, но боюсь, я опаздываю на свидание с бутылкой после всего того, что я только что услышал, — я попытался пошутить. Мелита виновато мне улыбнулась.

— Я знаю, как омерзительно всё это звучит, правда. Я всего раз присутствовала при тестах и… Ты прав, это совершенно ужасающее зрелище. Но мы скоро что-нибудь придумаем.

— Усовершенствованный способ убивать людей? — Я скептически приподнял бровь.

— «Усыплять» их.

— Нет. — Я рассмеялся. — Нет, нет, нет, это уже не гуманное усыпление, что мы сейчас обсуждаем. Я понимаю принцип всей программы и в каком-то смысле, я с ней согласен. Если, скажем, я вдруг попаду в автомобильную аварию и меня парализует от шеи и ниже, я сам лично попрошу об этом твоём усыпляющем уколе. Но если вместо этого ты потащишь меня в какой-то бункер, запрешь меня там с сотней других людей и начнёшь медленно душить газом, это уже совсем другой разговор, ты не находишь?

— Да, и я совершенно с тобой согласна. Но я ничего не могу поделать. Я же обычный психиатр, который является членом партии, Эрнст. Я всего лишь делаю, что мне приказывают. Это была не моя идея.

— Я понимаю.

— Ты меня ненавидишь?

— Нет, конечно. — Я провёл пальцами по её щеке. — Ты же любовь всей моей жизни, как я могу тебя ненавидеть?

— Я вовсе даже не любовь всей твоей жизни. — Она наконец-то рассмеялась, и я невольно обрадовался, что мне удалось её немного развеселить. Было ясно, что она была совсем не в восторге от своих новых обязанностей, и уж кому, как не мне, было понять, что у неё не было никакого выбора, кроме как следовать приказам.

— Ну ладно, но может, самое к ней близкое.

— В таком случае, я только могу сказать, что мне тебя и твою жизнь очень жаль.

— Покорно благодарю. — Я отвесил шутливый поклон. — А теперь, если ты не против, поеду-ка я домой и постараюсь усыпить себя алкоголем.

— Тебе и вправду стоит найти себе девушку, — сказала она, целуя меня в щёку.

— Да что мне все повторяют одно и то же? — я возмутился в шутку и помахал Мелите на прощанье. — У меня этих девушек пруд пруди. Может, мне стоит избавиться от парочки.

— Настоящую девушку! — она крикнула мне вслед, но я только покачал головой, смеясь, и пошёл обратно к машине.

Погружённый в мысли о Гейдрихе и его новом «изобретении» по пути в отель, я едва успел заметить фары быстро приближающейся машины, которая с визгом тормозов остановилась чуть ли не в сантиметрах от моей. Всё ещё крепко сжимая руль после того, как я вжал ногу в тормоз, я набрал полную грудь воздуха, мысленно себя успокаивая, чтобы не убить идиота, который чуть в меня не врезался.

Идиот, тем временем, выпрыгнул из машины и салютовал мне, хоть я и был одет в гражданское. Выйдя из машины, я достал портсигар и зажег сигарету, оглядывая парня с головы до ног. Он, похоже, был чьим-то адъютантом или водителем, судя по его униформе и тому, что он отдал мне честь; по видимому, он меня уже где-то видел.

Мои догадки подтвердились, когда его командир выбрался вслед за ним, правда, с заднего сиденья, наспех приводя в порядок свой расстегнутый китель. «Ну хоть кто-то напился сегодня раньше меня».

— Heil Hitler, группенфюрер!

Пьяный или нет, но он поприветствовал меня громко и чётко, и тут же вытянулся по струнке. Его лицо мне было откуда-то знакомо.

— Штандартенфюрер СД Фридманн, мы встречались на партийном собрании пару месяцев назад, — представился он.

«А-а, СД. Гейдриховский, значит».

— Да, да, я припоминаю. — Обычно, я не имел никакого желания обмениваться любезностями с гейдриховыми подчинёнными, но этому я всё же протянул руку. Он крепко её пожал. — Штандартенфюрер, вы что, не можете найти водителя, который умеет водить?

— Позвольте мне извиниться за этого болвана, герр группенфюрер. Он, вообще-то, очень хороший водитель… когда следит за дорогой.

Фридманн бросил нехороший взгляд на своего адъютанта, и тот повесил голову ещё ниже.

— А что случилось с вашей формой, Фридманн?

— Ничего, герр группенфюрер. — Он смущенно ухмыльнулся. — Сегодня моя свадьба, и моя жена… В общем, это её рук дело.

— Свадьба? Поздравляю! — Я снова пожал его руку и похлопал его по плечу, одновременно думая, как это ему удалось так долго оставаться холостым. Он был моего возраста, поэтому это было вдвойне странно, что рейхсфюрер Гиммлер раньше до него не добрался, учитывая то, что Фридманн работал здесь, в Берлине, под самым его носом. — Так где же сама фрау Фридманн?

Он просиял при упоминании имени его жены и поспешил открыть ей дверь. Я затянулся в последний раз и избавился от сигареты, соблюдая правила этикета в присутствии новой супруги Фридманна. Я ещё не видел её, потому что её муж загораживал её своей спиной, подавая ей руку, чтобы помочь ей выйти из машины. А затем он повернулся и с улыбкой подвёл ко мне свою молодую невесту.

Она оказалась намного моложе, чем я ожидал, едва ли лет двадцати, подумал я, вбирая в себя всю до чёрточки завораживающую красоту её лица. Она немного покраснела от того, как откровенно я её разглядывал, но взгляда всё же не отвела. Глаза у неё были чистейшего голубого оттенка, как австрийское небо бывает над Альпами в безоблачный день. Она тоже разглядывала меня с едва скрываемым любопытством, как только дети умеют, проникая в самую душу без всякого стыда или притворства. Было в ней что-то почти сюрреалистическое, какая-то она была совсем другая, не такая как все, не человек даже в полном смысле этого слова. Она была скорее похожа на фею, пойманную везучим художником на канву, с её белым платьем, белыми цветами в короне светлых волос, посреди белого снега, мерцающего в лунном свете, и я никак не мог заставить себя оторвать от неё глаз.

— Вот она, герр группенфюрер, — Фридманн представил её с нескрываемой гордостью в голосе, напоминая о своём присутствии. — Аннализа Фридманн, моя жена.

Я вдруг напрочь забыл весь немецкий язык и просто стоял молча и пялился на неё как последний идиот, пока её муж не прервал затянувшуюся паузу и не обратился к ней:

— Аннализа, познакомься с группенфюрером СС доктором Кальтенбруннером.

— Очень рада знакомству, герр группенфюрер.

Она протянула мне свою руку и я осторожно взял её в свою, впервые в жизни прикасаясь к женщине, которая вскоре изменит всю мою жизнь, и станет причиной моей смерти.