Австриец

Глава 14

— Ещё один заплатил за свои ошибки.

Доктор Гилберт поднёс газету ближе к моему лицу, с фотографией ещё одного повешенного где-то в Польше эсэсовца на первой странице. Я взглянул на имя, но не узнал его. Лицо повешенного было на удивление умиротворенным, и глубоко внутри я надеялся, что он умер мгновенно и безболезненно.

— Вам станет от этого легче? — Я поднял глаза на психиатра, стоявшего надо мной, пока я сидел на своей кровати. Не было у меня сегодня настроения с ним спорить, потому-то я и закончил свой вопрос тем же спокойным голосом. — Когда вы меня повесите? Вам лично от этого станет легче?

— Да, — ответил он без секунды промедления. — Когда всех вас хорошенько вздёрнут, мне станет намного легче. У меня даже уже бутылка шампанского заготовлена по такому случаю.

Я мягко усмехнулся, снова опуская глаза.

— Знаете, кого вы мне напоминаете? Рейнхарда Гейдриха. Это в его духе, сказать что-то подобное. Он всегда праздновал смерть.

— Не смейте сравнивать меня с этим бездушным убийцей!

— А в чем разница между вами двумя? Только цвет вашей формы.

Я взглянул на него, улыбаясь. Было очевидно, что он изо всех сил боролся с желанием ударить меня по лицу.

— Мы вершим правосудие, — проговорил он сквозь стиснутые зубы.

— И это он тоже говорил.

— Да это же вы, кто стал на его пост! Ну и как, вам нравилось людей вешать?

— Нет. Конечно же нет. Я напивался постоянно только потому, что это хоть как-то помогало мне справиться со всем, а не потому, что я праздновал, — спокойно ответил я. — Не нужно нас всех ставить в один ряд, думая, что мы все одинаковые, с одинаковыми мыслями и чувствами. Мы все — очень разные люди, доктор Гилберт. Как и вы. Вам вот, например, приносит удовольствие совать все эти фотографии мне под нос — что-то, чем гестапо раньше увлекалось. А вот парень, что приставлен охранником к моей двери, делит со мной те крохи, что ему присылает его семья. Это вопрос человеческого достоинства, как каждый из нас выбирает себя вести, и только.

Он буравил меня своим тяжёлым взглядом какое-то время, затем развернулся, чтобы уйти, но у двери все же повернулся и сказал:

— Нет у вас права учить меня, что такое человеческое достоинство.

— Я не думаю, что у них есть право сделать что-то подобное, Эрнст.

Я бросил на Лизель скептический взгляд, от чего она виновато опустила глаза.

— Доллфусс имеет право делать все, что ему заблагорассудится. Он воображает себя вторым Муссолини, этот кусок… — Я быстро поджал губы, чтобы не выругаться при жене.

Элизабет, похоже, не сильно расстроилась, услышав новости о том, что я лишился работы. Она была так рада моему возвращению, что ей и дела не было до того, что нам нужно было съехать с квартиры всего через несколько дней. Я, по правде говоря, тоже обрадовался, увидев, как её лицо засияло самой радостной улыбкой, как только она увидела меня стоящим в дверях и бросилась мне на шею. Она оказалась идеальной женой, Лизель — любящей, преданной и готовой меня поддержать, когда я больше всего в этом нуждался.

«Может, Гиммлер и оказал мне большую услугу, заставив меня жениться, — думал я, изучая потолок бессонной ночью, пока Лизель безмятежно спала у меня на руке. — И может был в этом определённый смысл — заставлять членов СС жениться исключительно на тех, кто горячо поддерживал партию, а того лучше, на выпускницах Лиги германских девушек».

В конце концов, Лизель не стала кричать и обвинять партию во всех наших бедах, в отличие от моего отца, а напротив, заявила гордым тоном, что я пострадал за благое дело, и что она была более чем уверена, что это была временная ситуация, и что я обязательно найду из неё выход. А до тех пор мы могли жить в доме её родителей, которые будут нас обоих содержать.

Я невольно поморщился при мысли о переезде к моим свекрам. Не то, чтобы они были плохими людьми, вовсе нет; я был даже благодарен, что они щедро согласились предоставить нам крышу над головой, но все же… Мне, с моей любовью к свободе и праву приходить и уходить куда я захочу и с кем я захочу, теперь прийдется жить под их неустанным надзором и контролем. Мне придётся спрашивать у них деньги, и что ещё хуже, отчитываться, куда я их трачу.

«Прекрасно. Просто, черт дери, прекрасно. Чертов Доллфусс! — думал я со всей ненавистью к диктатору, что был ответственен за моё крайне унизительное положение, но затем ухмыльнулся, вспомнив, что на следующей неделе я должен был встретиться с несколькими нашими людьми, включая Бруно, в Вене. — Ну нет, Доллфусс так просто из этого не выберется. Я так легко подобные вещи не прощаю. Мне платить за свои ошибки? Как насчёт того, чтобы ему заплатить за его?»

Последняя тёмная мысль пролилась настоящим бальзамом мне на душу, и я наконец закрыл глаза и начал засыпать, как и мои демоны, свернувшиеся подле моей кровати, их крылья сложены и когти спрятаны до наступления утра, в ожидании того, чтобы я их высвободил.

На выходе из зала суда охранник подождал, пока я высвободил галстук из-под ворота рубашки и протянул его ему в руки. Перед входом в камеру они сняли с меня ботинки, чтобы я ненароком не задушил себя шнурками, и дали мне простые белые тапки взамен, какие почти все из нас здесь носили. Только Герингу и бывшим генералам армии Йоделю и Кейтелю было разрешено носить высокие форменные сапоги и саму форму, пусть и лишенную всех регалий.

Я лёг на кровать после того, как переоделся в свою «обычную», тюремную одежду и невольно начал завидовать Шпееру, кому хоть было чем себя занять в отличие от остальных. Мой дружелюбный охранник был прав: Альберт Шпеер действительно украсил стены своей камеры замысловатыми рисунками — портретами, пейзажами, городами и архитектурными комплексами, создав свою собственную, черно-белую вселенную, которой восхищалась даже тюремная администрация, а потому Шпееру было позволено рисунки оставить.

— Если бы только я умел так рисовать, как ты, — признался я ему однажды в зале суда во время перерыва между слушаниями. — Какие бы вещи я нарисовал на стенах!

— Например? — Улыбнулся он.

— Австрию. Мои родные места. Горы. Коровы, фермы, маленькие горные хижины, я не знаю. — Я помолчал какое-то время. — Женщину, которую люблю.

— Ты всегда можешь нарисовать это все у себя в уме. Твоё воображение — самая могущественная сила. Просто закрой глаза, и ты все это сможешь увидеть.

А на следующий день он незаметно сунул мне сложенный вдвое лист бумаги во время слушания.

— Только не открывай, пока не вернёшься в камеру, — подмигнул мне архитектор.

Я сначала подумал, что это была какая-то секретная записка, но как только я развернул лист у себя в камере, улыбка от уха до уха засияла у меня на лице. Шпеер нарисовал типичную австрийскую деревню, с горами, пасущимися коровами и даже маленькими хижинами — со всем тем, что я сам положил бы на бумагу. Скорее всего, он нарисовал все это по памяти, когда останавливался на одном из австрийских лыжных курортов. А под рисунком он написал небольшую записку.

— Значит, все решено? — Бруно заглянул каждому из эсэсовцев, сидящих в тесном кругу на полу, в глаза, убеждаясь, что каждый из них осознавал всю серьёзность нашего плана и его последствий. — В то время, как остальные будут ждать на улице, мы вдесятером идём внутрь и сами с ним разбираемся. Эрнст и я возглавим операцию; переговоры также будем вести только мы, а вы в это время будете охранять все входы и выходы, и задерживать всякого, кто попытается нам помешать. Как только он подпишет наши требования, все мы сразу же бежим через границу, а оттуда прямиком в Мюнхен, чтобы передать бумаги рейхсфюреру Гиммлеру.

— А ты уверен, что Доллфусс их подпишет? — спросил один из эсэсовцев с тенью сомнения в голосе.

— О, поверь мне, подпишет, и ещё как подпишет, — убедил я его с нехорошей ухмылкой, осматривая свой пистолет. — Я буду говорить крайне убедительно.

— Ну не знаю. Чересчур у него высокое для того самомнение, хоть сам-то он и метр в шляпе.

Все мы обменялись смешками, вспоминая миниатюрный рост Доллфусса, все его 149 слишком много о себе воображающих сантиметров.

— Все они, коротышки, от этого страдают. Вспомни хоть Наполеона, а я все что угодно ставить готов, что и тот был выше, чем Доллфусс!

— Может, в шляпе и был!

— И сидя на коне!

Мы снова расхохотались, но Бруно решил как всегда пойти в словесный разнос.

— Как и наш горячо любимый министр пропаганды, Гёббельс. Ой, хотя нет, прошу прощения: он на лошадь в жизни бы не залез, с его-то деревянной ногой!

Некоторые из наших товарищей чуть на пол не повалились от хохота, а я проговорил сквозь смех, вытирая слезящиеся глаза:

— Бруно, вот за это тебя точно пристрелят, если кто услышит!

— Вычеркните, вычеркните это из протокола! — Он быстро замахал руками, делая преувеличено огромные глаза и все ещё не в силах сдержать хохот. — Ваша Честь, я ничего подобного не говорил! Никто ничего не слышал, верно?

После того, как напряжение в комнате немного спало благодаря нашей небольшой разрядке, лица вокруг снова стали серьёзными.

— Группа прикрытия готова? — спросил Бруно.

— Готова и ожидает дальнейших указаний, — последовал немедленный ответ.

— Они понимают, что в случае, если мы провалимся, они почти наверняка погибнут, не так ли? — обратился я к эсэсовцу, ответственному за отбор людей в группу прикрытия.

— Они более чем готовы отдать свои жизни за будущее Австрии и рейха.

Я кивнул.

— Значит, все решено относительно даты, места и времени. Это было наше последнее собрание. Да поможет нам Бог. Sieg Heil!

— Sieg Heil!

— Sieg Heil!

Мы обменялись рукопожатиями, отсалютовали друг другу и покинули конспиративную квартиру, предоставленную нам нашими венскими товарищами. Все разошлись в разные стороны, только Бруно и я направились вместе в маленькую гостиницу, где мы сняли номер днём раньше.

В течение пары минут мы молча сидели на кроватях, разделённых маленьким прикроватным столиком с дешевой лампой посередине, и по очереди отпивали из фляжки, которую я предусмотрительно захватил с собой из Линца.

— Боишься? — Бруно первый нарушил молчание, сморщившись от очередного глотка виски.

Я взял фляжку из его протянутой руки.

— Нет. Волнуюсь, но и это — приятное волнение, — ответил я с ухмылкой.

— Обратного пути уже нет.

— Я знаю.

— Гиммлер нас не прикроет, если что пойдёт не так, верно ведь?

— Он не станет вмешиваться в любом случае. — Признался я в том, что должен был держать секретом ото всех, и даже от Бруно. Рейхсфюрер дал мне ясно понять: он предоставлял мне полную свободу действий в попытке государственного переворота, но в то же время перекладывал всю ответственность полностью на мои плечи, сказав примерно следующее: «Делайте, что хотите, только пария об этом ничего не будет знать». Это была крайне удобная позиция. — Даже если Доллфусс и согласится подписать наши требования о снятии с себя полномочий канцлера, Гиммлер все равно скажет, что это была инициатива Австрии, о которой в рейхе были ни сном ни духом.

— Так получается, что мы сами по себе.

— Так и есть.

Бруно кивнул несколько раз и затем взглянул на меня вопросительно.

— Тебе совсем не страшно, Эрнст?

— Нет. Он и так уже всё у меня отнял. Моя жизнь на данный момент абсолютно ничего не стоит. Мне нечего терять.

— У тебя дома осталась беременная жена, — напомнил Бруно.

Лизель объявила о событии всего неделю назад, но, по правде говоря, хоть я и изобразил радость от её слов, сама новость только добавила мне головной боли. Мы жили у её родителей, у меня не было ни работы, ни денег, ни будущего. Ребёнок сейчас был не самой лучшей идеей. С каким-то равнодушным интересом я отметил тот факт, что я не вспомнил об этом ни разу с тех пор, как покинул Линц. Ещё больше меня удивило то, что и сейчас мне не было до этого совершенно никакого дела.

— Ну что ж, в таком случае, если я умру, будет кому продолжить мой род, — беззаботно отозвался я, скинул обувь, бросил пиджак на изголовье кровати и упал прямо поверх покрывал. Меня не особенно волновало состояние моего гардероба: завтра мы должны были атаковать в полном черном обмундировании СС, которое сейчас было аккуратно сложено и спрятано в маленьком чемодане под кроватью. — Давай спать, Бруно. У нас завтра большой день.

Следующим вечером мы встретились с нашей командой недалеко от канцелярии. Мы вышли из машин, предоставленных нашими венскими товарищами, закурили, сверили часы и проверили оружие.

— Готовы? — обратился я к эсэсовцам, что должны были позаботиться о внешней охране.

— Так точно.

— Тогда не будем терять времени, — скомандовал я.

Мы разошлись обратно по машинам и вскоре подъехали прямо к входу канцелярии. Сама идея государственного переворота была настолько неслыханной, что охрана, стоящая на страже у входа, даже среагировать не успела, когда одетые сплошь в чёрное СС вдруг сунули автоматы им под нос и приказали зайти внутрь. Мы быстро проследовали за ведущей группой, и я сразу же махнул замыкающей группе, чтобы перекрыли все двери. В конце рабочего дня, когда половина личного состава канцелярии уже разошлась по домам, загнать оставшихся служащих в один большой зал для совещаний оказалось плёвым делом. Я пихнул Бруно локтем, смеясь над тем, с какой лёгкостью мы взяли всю канцелярию под контроль без единого выстрела менее чем за пять минут. Но это было самой простой частью плана; ведущая группа уже махала нам сверху, сигналя, что им удалось загнать Доллфусса в угол его же кабинета.

Опьяненный лёгкой победой и бушующим в крови адреналином, я почти что взлетел вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки за раз, ощущая, как приятно новые, чёрные, начищенные до блеска сапоги, обхватывали ноги. У дверей я остановился на секунду, разгладил невидимую складку на кителе и хищно улыбнулся, кивая моим товарищам, чтобы те открыли дверь.

Канцлер Австрии, Энгельберт Доллфусс, сидел на небольшом диване под прицелом троих моих эсэсовцев, с прекислым выражением лица. Когда я вошёл, он впился в меня взглядом, хмурясь.

— Я полагаю, вы здесь главный? — обратился он ко мне, оглядывая меня с головы до ног.

— Вы верно полагаете. — Я подал знак моим солдатам, чтобы отступили в сторону, и встал перед сидящим канцлером, которому пришлось задрать голову в крайне неудобное положение, чтобы сохранить со мной зрительный контакт.

— Кто вы и что вам нужно?

— Я — лидер австрийских СС, штурмхауптфюрер доктор Эрнст Кальтенбруннер. Я бы добавил «к вашим услугам,» но боюсь это будет звучать чересчур лицемерно.

Бруно едва подавил смешок у меня за спиной.

— Такой вещи, как австрийские СС, не существует, молодой человек, — отозвался Доллфусс, пытаясь сохранить вид полноправного лидера государства. — Я объявил их вне закона.

— То, что вы объявили их вне закона, не делает их несуществующими, судя по тому факту, что я стою сейчас здесь, прямо перед вами, в полном обмундировании и держу всё ваше правительство под моим контролем.

Доллфусс изучал меня взглядом ещё какое-то время и наконец проговорил, слегка прищурившись:

— Это не вы, случайно, устроили всю ту шумиху по поводу голодовки на основании необоснованного приговора пару месяцев назад?

— Очень даже я, — не без удовольствия признал я.

— Надо было вас тогда всех перевешать, — пробормотал он себе под нос.

— Этот поезд давно ушёл, герр Доллфусс, — рассмеялся я вместе с моими товарищами, наслаждаясь каждой секундой моей сладкой мести.

О, как же мне было приятно видеть его унижение, пусть даже оно и не могло в полной мере сравниться с тем унижением, что мне пришлось испытать благодаря ему в Кайзерштайнбрухе, где мне приходилось спать на кишащих вшами соломенных матрасах, расчесывать укусы до крови, не имея возможности избавиться от паразитов, потому как душ был позволен всего раз в неделю, где мне приходилось работать изо дня в день не разгибая спины, где мозоли не успевали заживать на натруженных, окровавленных руках, где супом называлось варево из картофельных очисток, а главное, как будто и этого всего было мало — он ещё и лишил меня права практиковать адвокатскую деятельность когда я наконец выбрался из этого ада.

— Так что вам нужно? — повторил австрийский канцлер, скрещивая руки на груди.

— Мне нужно, чтобы вы подписали эту бумагу. — Я сунул руку внутрь кителя и вынул сложенный вдвое лист, который я протянул ему.

Доллфусс внимательно его прочитал, усмехнулся и попытался вернуть его мне. На этот раз я сложил руки на груди, отказываясь брать лист назад.

— Я ничего подписывать не стану, — высокомерно заявил Доллфусс и положил бумагу на кофейный столик рядом с диваном, на котором сидел. — Отставка? Вы что, из ума выжили? Да я бы не передал власть вам и вашей партии, даже если бы моя жизнь от этого зависела.

— Но, позвольте заметить, так оно и есть, — ответил я угрожающе тихим голосом, неспешно расстегнул кобуру, вынул пистолет и направил дуло ему в грудь. Хоть я и был одним из самых метких стрелков в дни нашей военной подготовки, на живой цели мне практиковаться ни разу не приходилось, но ему об этом знать было совсем не обязательно.

Канцлер посмотрел на пистолет, затем снова на меня и фыркнул.

— Вы угрожаете мне? Как оригинально. Хотя, должен признать, я ничего иного и не ждал от представителя партии, состоящей исключительно из самых отъявленных бандитов, который мир когда-либо видел.

— Вы только посмотрите, чья корова начала мычать! А вы не потрудитесь просветить меня на предмет того, как наша национал-социалистическая партия отличается от того, как вы тут у себя дела обделываете, вместе с вашим дружком Дуче? — Я выгнул бровь в саркастической издевке. — Разве вы не объявили себя царем и богом для народа Австрии всего год назад, когда вы запретили всю возможную оппозицию, как только загребли всю власть в свои руки?

Доллфусс продолжал упорно молчать, либо потому, что ему было нечего мне возразить, либо потому, что он решил не снисходить до споров с каким-то «нацистским бандитом». Как бы то ни было, его высокомерие и отказ сотрудничать начали потихоньку действовать мне на нервы. Не опуская пистолет, я подобрал документ со стола, положил его канцлеру на колени и сунул ручку ему в руку.

— Подписывайте, — потребовал я, почти упираясь стволом ему в лоб.

— И не думайте даже. — Он выронил ручку, и кисти его теперь лежали неподвижно поверх бумаги. — Я ничего подписывать не стану.

— Ещё как станете. — Я снял оружие с предохранителя и поднял его подбородок дулом пистолета, заставляя канцлера посмотреть мне в глаза. — Вы сейчас же это подпишите, или я прострелю вашу маленькую жалкую шейку!

— Моя смерть ничего не изменит.

— Изменит, для вас. Вы будете мертвы. — Меня жутко раздражало то, как этот крохотный диктатор, ослеплённый собственной самоуверенностью, отказывался верить в то, что я мог его застрелить. Да я и не собирался поначалу этого делать, только вот сейчас приходилось признать, что ситуация быстро выходила из-под контроля.

— Вы меня не убьёте, — криво усмехнулся Доллфусс. — Если бы вы могли, вы бы давно уже это сделали. Но все, на что вы, знаменитые СС, годитесь, так это одеваться в ваши красивые униформы, задирать ноги на плацу и целовать своих лидеров в зад. Только вот когда дело доходит до серьёзных вещей, вы ни на что без ваших лидеров не способны, и я прекрасно вижу это сейчас на вашем жалком примере, штурмхауптфюрер Кальтенбруннер. Если бы вы были настоящим солдатом, вы бы уже спустили курок. Только вот вы не солдат, как бы вы не пытались убедить себя в обратном. Вы не солдат, вы не лидер, вы — ничтожество. Видите? Я говорю вам это прямо в лицо, в присутствии ваших подчинённых, а вы даже сделать ничего не мож…

Он подавился последним словом, схватившись за горло и глядя на меня в удивлении. Я и сам не понял, как так вышло, что я спустил курок и прострелил ему шею, как и обещал.

— Эрнст! — воскликнул Бруно за моей спиной, пока я стоял неподвижно, не в силах отвести глаз от истекающего кровью человека. — Ты в него выстрелил!

— Да…

Я проглотил внезапно появившийся в пересохшем горле комок, осмотрел пистолет, что держал в руках, пока мой разум тщетно пытался понять, как это оружие вообще выстрелило, как мой палец надавил на курок, и как я был причиной тому, что австрийский канцлер лежал теперь на софе, истекая кровью, но тем не менее живой.

— Что предлагаешь делать? — осторожно спросил Бруно, глядя на нашу окровавленную жертву, и затем на меня.

— Прошу вас, позовите доктора, — сумел прошептать Доллфусс, держась обеими руками за горло, чтобы остановить кровь.

То, что он был все ещё жив, было само по себе чудом, подумал я с огромным облегчением, вот только что мне теперь было делать, пока мои люди стояли вокруг меня и выжидательно смотрели. Я сжал челюсть и переступил с ноги на ногу. «Ну и что теперь? К черту весь этот переворот? Приказать отвезти его в госпиталь и спасти его жизнь? А потом что? Ну поправится он, а затем первым делом прикажет нас всех перевешать? А что до моих товарищей, если я дам сейчас такой приказ? Получается, что Доллфусс был прав, и я и в самом деле никакой не солдат и не лидер для них? И что скажет рейхсфюрер, когда узнает об этом? А Дитрих? Господи, и что фюрер скажет, наконец?»

Холодный пот уже начал пробиваться у меня на висках, и я быстро снял свою фуражку и вытер лоб рукавом.

— Прошу вас… — снова подал голос Доллфусс. Несколько пар глаз неотрывно следили за каждым моим движением. Я продолжал смотреть на Доллфусса, потому что даже это было не так страшно, чем взглянуть в глаза людям, молча ожидавшим моих приказов. Я с трудом сглотнул и постарался собраться с мыслями. У меня все ещё была возможность повернуть ситуацию в мою пользу и не выйти из этой комнаты убийцей, если только удастся уговорить этого упрямца.

— Подпишите отставку, и мы немедленно окажем вам помощь, — пообещал я, убирая пистолет и подбирая документ с пола.

Доллфусс бросил на бумагу беспомощный взгляд и только крепче сжал руками рану на горле.

— Я сожалею, но ответ все ещё «нет».

«Ну зачем ты со мной это делаешь?! — чуть не заорал я на него. — Ты что, не понимаешь, что я пытаюсь спасти твою жизнь? Да я же так же сильно не хочу, чтобы ты умер, как и ты этого не хочешь! Мне совершенно не нужна чужая кровь на руках! Я не убийца, я не хотел, чтобы все так обернулось, и я и вправду хочу тебе помочь, но не могу я тебе проиграть сейчас, в присутствии моих подчинённых, как же ты не понимаешь? Моё будущее, единственное возможное будущее в СС, которое у меня осталось, потому как ты отнял у меня другое, нормальное будущее, зависит от исхода сегодняшнего дня. Сейчас не время упрямиться! Помоги мне помочь тебе, ради всего святого!»

— У вас не осталось много времени, прежде чем вы потеряете слишком много крови, что уже никакой доктор вас не спасёт. — Я снова попытался привести ему хоть какие-то рациональные доводы. — Подпишите отставку, и мы доставим вас в ближайший госпиталь. Это не стоит вашей жизни. Это же просто политика. Что вы пытаетесь отстоять? Власть? Но если вы умрете, никакая власть вам будет уже не нужна. Подпишите документ, мы отвезём вас к доктору, и будете как новенький всего через пару недель, попивая красное вино вместе с вашим Дуче где-нибудь в Италии. Он даст вам какой-нибудь почетный пост, я более чем уверен. Канцлер, подпишите отставку! Прошу вас!

Я видел, как крупные бусины пота собирались у него на лбу, и как цвет медленно покидал его лицо. Но он все же бросил на меня последний презрительный взгляд и прошептал:

— Никогда.

Бруно глубоко вздохнул и легонько толкнул меня локтем.

— И какой теперь план?

Я раздражённо пожал плечами.

— Я не знаю. Может, у тебя есть какие-то предложения?

— Думается мне, он ничего подписывать не собирается, — заключил Бруно.

Идею помочь австрийскому канцлеру никто не озвучил, а я слишком боялся сам это предложить, пусть это и означало его неминуемую смерть.

— Пошли отсюда. Группа прикрытия останется и позаботится обо всем, — Бруно сказал после затянувшейся паузы.

— Он все ещё жив, — прошептал я, отчаянно пытаясь найти выход из этой безвыходной ситуации.

— Пока ещё жив. Ты что, собираешься остаться, чтобы принять его последний вздох, или что? — Бруно, судя по его словам, ни капли не беспокоил тот факт, что это мы были причиной чьей-то близящейся смерти. — Идём, пока вся австрийская армия не ворвалась сюда и не перестреляла нас всех за государственную измену.

Я бросил последний умоляющий взгляд на Доллфусса, но его строгое лицо, с едва заметной морщинкой страдания меж бровей, говорило само за себя. Он готов был умереть, но никогда бы не подписал наши требования.

— Если он передумает и все же подпишет отставку, сразу же отвезите его в ближайший госпиталь, — я отдал приказ моим людям, которые должны были остаться и прикрыть наш отход.

— Так точно, штурмхауптфюрер! — ответили они в унисон, отдавая нам честь.

— Ни штурмхауптфюрера Кальтенбруннера, ни меня здесь не было. Худль, Хольцвебер и Планетта, вы тут главные. Худль, это ты его застрелил, — добавил Бруно, указывая на эсэсовца.

— Так точно!

Я последний раз оглянулся через плечо, и мы оба исчезли в ночи.

Новости о смерти Доллфусса и об аресте наших товарищей, которые остались вместо нас и с готовностью приняли на себя всю вину за произошедшее, настигли нас уже в Линце. Государственный переворот провалился, и смысла ехать в Германию уже не было. Австрийская армия заставила оставшихся эсэсовцев, что занимали канцелярию, сдаться добровольно, угрожая взорвать всё здание динамитом, если потребуется. На волне националистического восстания по всей стране все формации СС, которые были предупреждены заранее, попытались захватить власть в свои руки, но итальянский диктатор Муссолини спешно послал подкрепление в поддержку австрийской армии, и без помощи немцев австрийские СС оказались в меньшинстве и были обречены на провал.

Естественно, и фюрер, и рейхсфюрер Гиммлер умыли руки, полностью отрицая не только какую бы то ни было причастность к попытке переворота, но и саму осведомлённость о нем. Не то, чтобы я сильно этому удивился, так как Гиммлер ясно обозначил свою позицию при нашем последнем разговоре, но все же то, как они повернулись к нам спиной в то время как мы сражались за их же интересы, оставило крайне неприятный осадок. Я был более чем уверен, что если бы нам удалось одержать победу, они бы уже вовсю маршировали по стране, провозгласив себя новыми лидерами.

— Видишь, какие они на самом деле? — Я спросил Бруно с обидой в голосе, впервые рассерженный действиями моих командиров. И не просто командиров, но лидеров, за кого я поклялся жизнь отдать. Похоже было, что они-то такого делать не собирались, несмотря на все громкие слова фюрера. — Наши люди арестованы, а они и пальцем не пошевелили, чтобы помочь перевороту.

Мы сидели в небольшой таверне недалеко от вокзала, почти пустой из-за раннего часа. Мы решили остановиться чтобы позавтракать, а самое главное, промочить горло, потому как свой виски я допил ещё в первые полчаса как мы сели на поезд. Мои руки все ещё слегка дрожали, и я находился в крайне несвойственном мне нервном и возбужденном состоянии, с миллионом разных мыслей мелькающих у меня в голове. Я никак не мог понять, как Бруно мог быть настолько спокойным и мог беззаботно есть свой завтрак, как будто ничего и не случилось всего несколько часов назад. Я вот, например, и куска хлеба не мог в себя затолкать, и только пил пиво, которое он заказал для нас двоих, но, поскольку оно вовсе меня не успокаивало, я вскоре заказал бутылку коньяка.

— Не пей на голодный желудок, — спокойно заметил Бруно, после того как я опрокинул четвёртую стопку и снова наполнил стакан. — Тебе плохо станет.

— Я даже опьянеть не могу, — тихо отозвался я, пытаясь ровно дышать. Я залпом выпил новую стопку и запустил влажные ладони в волосы, хватаясь за голову и пытаясь понять, что такое со мной происходило.

«Я убил человека, вот что происходит, — наконец признал я жуткую правду, стараясь выбить огонь зажигалки неслушающимися пальцами. — Я убил человека. Человека. Я застрелил его, и теперь он мертв. Я — убийца».

— Можно, я возьму твой хлеб, если ты не будешь? — Бруно кивнул в сторону моей нетронутой тарелки, разрывая цепь моих страшных мыслей. Я пододвинул тарелку к нему.

— Можешь хоть все брать, — пробормотал я, поражаясь его аппетиту.

— Ты что, обижен на Гиммлера? — спросил он, намазывая хлеб, что я ему отдал, маслом и кладя сверху три куска сыра. Я же снова наполнил мою стопку отвратительной янтарной жидкостью. — Не понимаю, почему. Ты же наперёд знал, что он не станет нам помогать, несмотря на исход. Они, там в рейхе, не могут пока позволить себе рисковать своей позицией. Немецкая армия все ещё только формируется, они не могут пока начать полномасштабную войну, а к этому бы всё и пришло, учитывая союз Дуче с нашим правительством. Так чего ты теперь себя изводишь безо всякой на то причины?

— Это не из-за Гиммлера.

— Прекрати грызть ногти! Господи, да что с тобой такое творится сегодня?

— Я убил человека! — зашипел я на него, подавшись вперёд и чуть не хватая его за грудки. Мне безумно хотелось хорошенько встряхнуть его, чтобы он очнулся наконец от своего преспокойного состояния. Мне хотелось бить его по щекам, кулаком ему в голову вдолбить понимание последствий наших действий.

— Никого ты не убивал, — Бруно ответил после короткой паузы, даже бровью не поведя, и вилкой отрезал кусок сосиски. — Худль его убил. Тебя даже в Вене вчера не было. Ты был здесь, в Линце, со мной.

— Бруно, да послушай же ты! Худль и его люди арестованы. Их всех повесят за государственную измену, и это все на моей совести… — начал я, но Бруно тут же меня прервал.

— Нет, Эрнст, это ты послушай. Почему, ты думаешь, Гитлер и Гиммлер отрицают их осведомлённость о перевороте? Потому что они слишком важны, чтобы вмешиваться, слишком важны, чтобы рисковать своим положением и репутацией. Они нужны для высших целей, Эрнст, как и ты. Ты — лидер австрийских СС. Мы не имели права рисковать твоей жизнью, когда кто-то другой, менее значимый, мог отдать свою взамен, чтобы ты мог продолжить свою работу. Как же ты не понимаешь? Так всегда было, испокон веков, когда величайшие политики и главнокомандующие приносили в жертву тех, кого легко можно было заменить. А вот их — нельзя; им предначертан другой, славный путь, как и тебе. Ты должен быть благодарен, что кто-то был счастлив отдать за тебя свою жизнь. Они сделали это по доброй воле, Эрнст, их никто не принуждал. Они отдадут свои жизни ради великого будущего. Поэтому прекрати мучить себя из-за них, а тем более из-за какого-то ничтожества, по которому и так давно пуля плакала. Соберись.

Я кивнул несколько раз, только чтобы заставить его замолчать.

— Я пожалуй лучше пойду домой, — пробормотал я, подобрал свой портсигар и бросил деньги на стол. Он был одним из моих самых близких друзей, и тем не менее мне не терпелось убраться подальше от него. Мне было очень трудно просто понять все это. Всё, чего я хотел, это было забраться в мою кровать, натянуть одеяло на голову, и чтобы никто не трогал меня и не говорил со мной.

Бруно странно на меня посмотрел прежде чем встать и пожать мне руку, гораздо крепче, чем обычно, как если бы предупреждая меня о чем-то.

— Да, пожалуй, это хорошая идея. Ты сегодня сам не свой. Иди, отдохни, а я позже зайду, посмотрю, как ты.

— Спасибо.

— Хайль Гитлер, — прошептал Бруно, хоть и двое других посетителей, завтракавших у бара, были слишком далеко, чтобы его услышать.

— Хайль Гитлер, — ответил я, и чуть не выбежал на улицу.

Я был рад найти дом пустым, когда я открыл входную дверь своим ключом. Я позвал Лизель из прихожей и, не получив ответа, с невероятным облегчением понял, что она скорее всего помогала родителям в их лавке. Я бросил чемодан на пол, схватил бутылку бренди из бара в гостиной, взбежал вверх по лестнице, спрятался в углу за кроватью в спальне, что мы делили с Лизель, и попытался заглотать все содержимое бутылки как можно быстрее, вместе со слезами, стоящими в горле, которые я слишком долго сдерживал.

— Боже, что я наделал? — простонал я, прикусывая горлышко бутылки зубами в тщетной попытке совсем не развалиться на части. У меня ужасно кружилась голова, все мышцы сжимались в тугие узлы, и сухие, едва сдерживаемые рыдания обжигали горло, как будто кто-то сунул мне внутрь живую бабочку, и она теперь пыталась задушить меня своими трепещущими крыльями. Я влил больше бренди себе в рот, пытаясь убить и бабочку, и остальных моих демонов, которые, я готов был поклясться, уже царапали мой затылок своими крохотными когтями, смеясь надо мной и нашёптывая мне в ухо: «Ты теперь наш… Мы заберём твою душу… Ты наш…»

— Я попаду в ад, — сказал я вслух, только чтобы убедить себя, что те голоса были ненастоящими, что только мой был. Я был почти уверен, что постепенно схожу с ума. — Я убил человека, я нарушил самый главный закон Божий, и теперь я точно попаду в ад… Я — убийца… Я попаду в ад…

Я влил еще больше отвратительного пойла себе в горло, обжег его и сильно закашлялся. Восстановив наконец своё дыхание, я полез в карман в поисках сигарет, и к моему величайшему ужасу вместо портсигара вынул оттуда пистолет, тот самый пистолет, из которого я застрелил Доллфусса, и который стал тем самым оружием, что превратило меня из человека в животное, в нечто без души и чести, нечто, движимое только злостью и жаждой крови. Я выронил его из рук и едва добежал до ванной, где мой желудок избавился от всего алкоголя, что я в него влил, одним болезненным спазмом. Я упал на пол в надежде умереть в ту же самую минуту. Только вот, похоже, никому моя израненная душа не была ещё нужна: ни Богу, ни дьяволу. Я впал в полусознательный, затуманенный алкоголем сон, от которого Лизель разбудила меня несколькими часами позже.

— Эрнст! — Я открыл глаза и попытался сфокусировать взгляд на моей жене, ещё не переодевшейся в домашнее. Она трясла меня за плечо, снова вызывая тошноту. — Очнись, ради Бога! Ты меня до смерти напугал, когда я нашла тебя вот так на полу! И это после того, как я чуть не споткнулась о пистолет в спальне! Что ты такое натворил?!

Я только покачал головой, пытаясь сесть с помощью Лизель, и попросил её налить мне воды. Она наполнила стакан прямо в ванной, я выпил его залпом и беспомощно на неё посмотрел.

— Лизель, я убил его. Доллфусса. Это был я, я это сделал, — признался я в своём самом страшном грехе, надеясь, что может хотя бы её осуждение поможет мне избавиться от моей тяжкой ноши. Разве не так проповедовал наш священник, когда моя мать водила меня в церковь каждое воскресенье против воли моего отца? Да, добрый и милостивый отец Вильгельм так и говорил, когда учил нас: покайтесь в своих грехах и сквозь тьму вы найдёте путь к спасению.

— И что? — Вместо ужаса и шока, что я ожидал увидеть на лице моей жены, было только недоумение. — Ты ведь затем и поехал в Вену, разве нет? Чтобы убить его?

— Нет! — Я отпрянул от неё, не веря её спокойствию. «Да что такое сегодня со всеми творилось? Они что, сговорились все вести себя так, как будто их не ужасало содеянное мной?» — Я только хотел, чтобы он подписал отставку. Я и не думал его…

Я отчаянно затряс головой в подтверждение моих слов.

— Ну что ж… Я просто всегда думала, что это и было твоей целью. — Лизель пожала плечами, все ещё не выказывая никаких эмоций, какие были бы свойственны любой женщине в её положении, особенно которая только что узнала, что её муж убил человека. — Ты всегда говорил, Доллфусс то, Доллфусс это… Ну я и подумала, что ты хотел его убить. Как бы то ни было, ты сделал огромное одолжение всем австрийцам. Наверху теперь попытаются установить какое-нибудь временное правительство, но так как Доллфусс и его ненависть к нашей партии и фюреру больше не стоят на нашем пути, это всего лишь вопрос времени, когда две наших великих нации объединятся под одним флагом.

Я смотрел на неё в неверии, не видя ничего кроме фанатического огня в её глазах, появлявшегося каждый раз, как она говорила о фюрере или партии.

— Ты все правильно сделал, — продолжила она с пугающей улыбкой на лишенном эмоций лице. Когда она попыталась взять мою руку в свою, я быстро выдернул пальцы из её ладони. — Для нашей Родины. Я очень тобой горжусь.

Лизель встала и протянула мне руки, помогая мне подняться.

— Переодевайся и иди вниз. Мама и папа скоро будут дома, и я приготовлю нам отменный праздничный ужин.

— Праздничный? — переспросил я свою сияющую жену, следуя за ней из ванной, неуверенный, что я правильно её расслышал.

— Ну конечно, — весело отозвалась она, спускаясь по ступеням вниз. — Мой муж — настоящий герой. Я убеждена, что когда фюрер об этом услышит, он непременно наградит тебя за твою верность. Можешь себе представить, а вдруг он прямо сейчас говорит с кем-нибудь о тебе? Ах, как замечательно!

Я споткнулся о последнюю ступеньку, но вместо того, чтобы проследовать за Лизель на кухню, я прошёл прямиком к двери, подальше от неё.

— Эрнст! Ты куда? — позвала она меня.

— В церковь, — ответил я едва слышно и выскочил на улицу, прежде чем она смогла меня остановить.