Австриец

Глава 12

— Я буду все отрицать, если меня поймают, рейхсфюрер.

Гиммлер снял свои знаменитые круглые очки, которые и служили причиной его прозвищу — Сова, и стал неспешно протирать их носовым платком. Я заметил, что его инициалы и символ СС были вышиты на его уголке. Это был второй раз, когда он вызвал меня в свою штаб-квартиру и поручил мне крайне важное задание, которое я понятия не имел, как выполнить. «Достаточно рассуждать впустую об Аншлюсе Австрии, — сказал он мне, — пора наконец начать над ним работать. И вы, штурмхауптфюрер Кальтенбруннер, сделаете это возможным. Ваши товарищи по партии и СС, я, и даже сам фюрер рассчитывают на вас». Я едва сдержался, чтобы ничем не выдать своего волнения при этих словах и проницательном взгляде гиммлеровских глаз. Он с таким же успехом мог попросить меня достать ему луну с неба к следующему воскресенью, и я скорее всего и вполовину не был бы так озадачен этим поручением, как сейчас.

«Фюрер рассчитывает на меня, совсем замечательно, — лихорадочно думал я. — Как хорошо было, когда никто и имени моего не знал в Берлине. Как хорошо было, когда я был обычным начинающим адвокатом в Линце, с обычной работой, новенькой машиной, уютной квартирой, и с парой подружек, чтобы составить мне компанию по вечерам. Ну зачем Дитрих вообще заметил меня на том ралли? И зачем я так старательно выполнял все его поручения, что даже сам Гиммлер отметил мои успехи и поручил мне вот это теперь? И зачем ему надо было упоминать мое имя фюреру? И что, если у меня ничего не выйдет? Тогда что?»

Гиммлер наконец перестал мучить меня своим молчанием, прерываемым только едва слышным скрипом платка по стеклу его очков. Он снова надел их и вдруг неожиданно улыбнулся из-под своих темных усов.

— Не нужно так пугаться, штурмхауптфюрер. Вы прекрасно со всем справитесь. Я бы вам этого не поручил, если бы не был уверен в вашем грядущем успехе.

— Благодарю вас, рейхсфюрер.

Он уже собирался было отпустить меня, когда вдруг, как будто вспомнив что-то важное, махнул мне обратно к креслу напротив него.

— И вот еще что, прежде чем вы уйдете, штурмхауптфюрер. Сколько вам лет?

— Тридцать, рейхсфюрер.

Улыбка Гиммлера стала еще шире.

— Вы же знаете неофициальное правило касательно всего личного офицерского состава СС, не так ли, штурмхауптфюрер Кальтенбруннер?

Я нахмурился, наспех перебирая в уме все официальные и неофициальные сводки и правила СС, но так ничего и не нашел, что могло бы иметь хоть какое-то отношение к моему возрасту.

— Ежегодное медицинское обследование? — я все-таки озвучил хоть что-то приблизительно подходящее.

Гиммлер откинулся в кресле и громко расхохотался.

— Даю вам поощрение за попытку, штурмхауптфюрер! Но нет, я имел в виду ваше семейное положение. Всему офицерскому составу СС настоятельно рекомендовано обзавестись супругой до тридцати, если вы помните, что означает, что вы уже запаздываете. Когда я увижу ваши документы? — Закончил он уже с серьезным лицом, давая понять, что это была не шутка.

— А что если у меня пока нет подходящей кандидатки на роль моей будущей жены, рейхсфюрер? — осторожно спросил я в надежде, что он опустит тему.

— Не говорите глупостей! Я знаю по крайней мере о ваших нескольких весьма подходящих, как вы это называете, кандидатках на эту роль, штурмхауптфюрер. Все, что от вас требуется, это выбрать одну и прислать мне её документы.

Я заерзал в кресле, понимая, что ситуация выходит из-под контроля куда быстрее, чем я когда-либо мог себе представить в моем худшем кошмаре. Я уже почти хотел, чтобы он вернулся к обсуждению Аншлюса и желаний фюрера.

— Я только хотел сказать, что… Что, если я еще не встретил ту единственную, с которой я хотел бы провести всю жизнь? — попытался объяснить я с почти уже умоляющей улыбкой. Безусловно, он мог контролировать мою военную карьеру, но вот так совать свой нос в мои совершенно личные дела?

— А что будет, если вы никогда её не встретите, что тогда? — Гиммлер ответил вопросом на вопрос с легкой улыбкой, хотя глаза его остались по-прежнему серьезными. — Тогда мне что делать прикажете? Я ответственен перед Родиной и фюрером за будущее поколение немецкого народа, только вот откуда мне взять этот народ, если мои офицеры отказываются жениться и обзаводиться потомством? Вы, командующий состав СС, те самые люди, которые могут принести самое чистокровное потомство, совместно с одобренной отделом по расовой чистоте матерью, естественно; потомство, которое будет выращено как должно будущим лидерам рейха и которое поведет за собой народ, когда нас не станет. Вы понимаете, что речь идет не о ваших корыстных желаниях, но о долге перед Родиной, Эрнст?

Я отвел глаза в ответ на фамильярность, которую, как я уже знал, он любил использовать, чтобы еще больше надавить на очередного неподатливого подчиненного. Это была одна из его привычек еще со времен, когда он был директором школы, и хотел втолковать что-то нерадивому ученику, создавая иллюзию равенства между совершенно неравными людьми, и таким вот изощренным способом делая отказ невозможным.

— Так вы хотите, чтобы я женился на ком-то, к кому у меня нет никакой привязанности, только чтобы… разводить детей? — Я невольно прикусил язык, только сейчас услышав, как мерзко это прозвучало, и глянул исподлобья на Гиммлера, ища первые признаки приближающегося шторма у него на лице. К моему огромному удивлению, он остался совершенно спокойным.

— Не обижайтесь, Эрнст, но вы говорите, как какая-нибудь героиня женских романов, которая заламывает себе руки, умоляя родителей не выдавать её замуж против её воли. Не то, чтобы я такое читал, но моя жена имеет привычку только о них за ужином и болтать. — Гиммлер усмехнулся и продолжил более серьезным тоном. — Все, чего я прошу, так это чтобы вы нашли себе подходящую жену, и только. После того, как вы это сделаете, заводите себе сколько угодно любовниц, с которыми захотите провести всю жизнь, на стороне — этого рейх не запрещает. Напротив даже, чем больше детей вы заведете с любой подходящей матерью, жена она вам или нет, главное, что арийка и физически здоровая, тем лучше для нас. Понимаете, что я пытаюсь сказать?

— Так точно, рейхсфюрер. — Я кивнул, вздыхая.

— Вот и чудесно. Так какую из ваших многочисленных подружек я найду наиболее подходящей?

Я к этому времени уже понял, что все мои протесты не возымеют никакого эффекта, а потому только послушно опустил голову, в очередной раз беспрекословно подчиняясь приказам рейхсфюрера.

— Лизель, я полагаю. Элизабет. Она преданный член партии. Блондинка с голубыми глазами. Ей двадцать пять лет. Никаких наследственных заболеваний в семье, насколько я знаю. Она раньше была членом Лиги немецких девушек. Думаю, её бывшее начальство даст ей хорошие рекомендации.

Я наконец поднял глаза на улыбающегося Гиммлера.

— Ну вот видите? А говорили, нет подходящей кандидатки, — шутливо упрекнул меня он. Я едва сдержался, чтобы снова тяжко не вздохнуть. — Пришлите мне все её документы: свидетельство о рождении, свидетельства о рождении её родителей, её арийский сертификат — ну, вы знаете весь список. Я хочу, чтобы вы женились, самое позднее, в начале следующего года. Можете идти. Мои приказы для ваших австрийских коллег я вам уже отдал. Удачи, Эрнст!

— Слушаюсь, рейхсфюрер.

Я встал, отсалютовал ему и покинул штаб-квартиру Гиммлера, все еще не понимая, как я вообще оказался вовлеченным во все это с этими людьми, которые, похоже, контролировали теперь каждый мой вздох.

Я позвонил Лизель, как только вернулся в Линц, и попросил её встретиться со мной в кафе, где мы иногда останавливались на ланч. Пока я её ждал, я вертел маленькую коробочку в кармане, уставившись не мигая в свой горький кофе, который уже почти совсем остыл. Я подозвал официантку, попросил её принести мне стопку коньяка и достал свой портсигар. Мое сердце замирало каждый раз, как дверь в кафе открывалась для очередного клиента, и я уже начал ругать себя за то, что я вздыхал с облегчением каждый раз, как это оказывалась не она. Лизель опаздывала на пятнадцать минут и, зная её пунктуальность, я невольно начал надеяться, что она и вовсе не придет, скорее всего думая, что я собирался с ней порвать.

Только я залпом выпил стопку янтарного ликера, как она вбежала внутрь, стряхивая капли с завитых волос. «Дождь пошел», отрешённо заметил я, чуть не обжигая губы остатком сигареты, и изобразил вымученную улыбку. Лизель увидела меня, быстро пересекла зал и заняла стул напротив.

— Прости, что опоздала, — сразу же извинилась она, выпутываясь из пальто и бросая его на спинку кресла. Надо бы мне было его у нее взять, но я почему-то напрочь лишился дара двигаться или даже говорить. — Начальник задержал меня в офисе. Никак не хотел отпускать, пока не допечатаю все его документы.

Она смотрела на меня выжидательно, не зная, то ли улыбнуться мне, то ли готовиться к разрыву.

— Может, хочешь кофе? — спросил я, надеясь выиграть время. Зачем, хотя? Мои пальцы коснулись коробочки в кармане — напоминания и неизбежном приказе Гиммлера, которое навсегда связало бы меня, как только я вынул её на свет. Я быстро выдернул руку из кармана, чтобы зажечь новую сигарету.

— Кофе звучит неплохо, — тихо ответила Лизель и улыбнулась официантке вместо меня. Она вообще старалась не смотреть мне в глаза; точно думала, что это был конец нашим отношениям, если таковые вообще можно было так назвать.

— Эрнст? Ты хотел о чем-то поговорить? — Она собралась-таки с силами и спросила меня.

Я кивнул и начал крутить сигарету в руке, пытаясь подыскать хоть какие-нибудь слова, которые мой упрямый рот наотрез отказывался произносить.

— Ну? О чем же? — Лизель склонила голову на сторону, стараясь поймать мой взгляд. Я уже заметил слезы, стоящие в её глазах, и что улыбка её была настолько замерзшей и печальной, что я не мог не жалеть её, да и себя тоже, а еще злиться, жутко злиться на Гиммлера и опять-таки на себя. Я затушил окурок в пепельнице, сунул руку в карман и поставил маленькую синюю коробочку перед девушкой.

— Выйдешь за меня, Лизель?

Она смотрела на коробочку, не смея коснуться её, а затем подняла на меня глаза, как будто задавая немой вопрос: «Это что, какая-то злая шутка?»

— Лизель? — устало спросил я.

— Ты это серьезно? — Она наконец взяла бархатную коробочку дрожащими пальцами и медленно открыла её. Это было самое простое золотое кольцо, которое я купил у одного еврея в Мюнхене, но лицо её засветилось счастьем так, как будто она увидела самый прекрасный бриллиант в мире. — Ох, Эрнст! Ты и вправду серьезно? Да, да, ну конечно я за тебя выйду!

Лизель вскочила со своего стула и бросилась обнимать меня, покрывая мое лицо поцелуями и счастливыми слезами.

— Я никогда не думала, что ты меня спросишь… Ох, как же я люблю тебя! Как же я счастлива!

Как же я любил её, как безмерно, искренне и всем сердцем. Мне иногда было трудно дышать от силы этого чувства; оно душило меня иногда сильнее, чем любая верёвка когда-либо смогла бы, моя любовь к моей Аннализе — моему спасению и проклятию в лице ангельского создания с ведьминскими глазами. Лёжа здесь, на моей тюремной кровати, я часто закрывал глаза и представлял, что она была рядом, и тогда я почти чувствовал её стройное тело рядом с моим, её мягкие губы нашептывают свои заклятия мне на ухо, и острые ногти путаются у меня в волосах, процарапывая свой путь к самому моему разуму, какой я давно из-за неё потерял. Что она такого сделала со мной, что я был так безумно одержим ею?

Ничего. Она вообще никогда ничего не делала. Сидела и печатала себе очередной приказ в приемной и совершенно игнорировала меня, пока я сидел за столом и смотрел не отрываясь на идеально четкую линию между её сведёнными в концентрации бровями, и даже не подозревала, каким сладостным страданием это было для меня, просто вот так ею любоваться через открытую дверь. Не удивительно, что ей так ловко удалось провести всех вокруг касательно её происхождения; Аннализа была настолько типичной пруссачкой в её горделивой холодности, с которой она бросала на меня недовольный взгляд в ответ на двусмысленную шутку, а затем отворачивала свою высокомерную белокурую головку и удалялась с видом оскорбленной особы королевских кровей.

Но были и дни, когда она стояла за моей спиной и изучала со мной какие-то документы, затем клала руку на спинку моего стула и случайно касалась рукавом моей спины. Меня это всегда безумно выводило из себя, понимание того, что она делала все это не нарочно, с той чрезмерной женственной игривостью, свойственной другим, слишком уж нарочитой и искусственной для того, чтобы она что-то подобное сделала. Аннализа не нуждалась во всей этой искусственности, она была настолько желанна для меня именно потому, что была так недосягаема, холодна и безразлична; но затем она подбирала в задумчивости ручку с моего стола, безо всякого скрытого мотива прикусывала её конец, хмурясь, обдумывая что-то, что я только что ей сказал, и так же спокойно напоминала, что та дата не пойдёт, потому как у меня уже была назначена встреча на этот день… А я уже не понимал её слов, прятался среди бумаг и расписаний от её руки, все ещё на спинке стула, и жмурился от сладких мурашек, пробегающих вдоль позвоночника от этой чертовой ручки, с которой она играла, и думал, что если она приблизится ещё хоть на миллиметр, я сгребу её в охапку и съем живьём. А она, спокойная и ничего не подозревающая, помечала что-то в моем ежедневнике, клала ручку на место, заглядывала мне в глаза и спрашивала, не нужно ли мне было чего-нибудь ещё.

Нужно, ещё как нужно, мне нужно было все, что она только могла мне дать, все те сокровища, что она прятала под своей строгой униформой. Когда я достаточно напивался, чтобы набраться наконец храбрости приблизиться к ней, одной и беззащитной за её рабочим столом поздно вечером, протягивал руку, все ещё едва дыша и осторожно, и проводил пальцами по нежной коже на шее, едва видимой между высоким воротом и её густым пучком, она мгновенно отстранялась от неожиданного прикосновения, уже зная, чего от меня ждать, вот только было уже поздно.

На меня это всегда производило обратный эффект, и я уже настаивал на том, чтобы гладить её, как не приручённую ещё кошку, и уже почти хватал её за шиворот и гладил её волосы, пока она не находила таки способ выкрутиться из моих объятий и, загнанная в угол там, где мне случалось её поймать, начинала шипеть на меня своим прусским произношением, ещё более холодным из-за ее северного акцента:

— Lass mich in Ruhe! Schwein! Hurensohn!

Откуда ей было знать, что в моем отравленном алкоголем сознании её шипение превращалось в соблазнительный шёпот, и я только прижимал её ещё сильнее к стене, чтобы уж точно не вырвалась, и изучал каждый сантиметр её гибкого тела, все ещё скрытого слоями шерстяной униформы, и жадно вдыхал аромат её кожи на нежной шее, там, где тонкая голубая вена испуганно билась под моими губами.

Она затем совсем замирала; она всегда так делала, как только понимала, что я был слишком пьян, чтобы меня можно было остановить шипением, царапанием и возмущёнными взглядами. Она просто превращалась в труп у меня в руках, опускала руки, которыми упиралась мне в плечи ещё секунду назад и прекращала всякое сопротивление. Я все ещё пытался расшевелить её почти безжизненное тело, поворачивал её лицо к себе и целовал её в губы, нежно на этот раз, едва касаясь её плотно сомкнутого рта своим. Я открывал глаза наконец и только тогда замечал в ужасе, что она стояла все это время с зажмуренными глазами и задержав дыхание, как если бы одно моё присутствие так близко к ней оскорбляло её чувства. И как права она была! Я действительно был свиньей и выродком, и всем остальным, чем она меня называла, и по праву. Как смел я сделать такое с женщиной, которая была для меня дороже всего на свете? Я бы на части разорвал собственноручно любого мужчину, что осмелился бы оскорбить её хоть одним прикосновением, а сам сделал с ней такое, чему прощения быть никогда не могло.

Я всегда отпускал её при виде того холодного отрешения, которое она всегда изображала на своём красивом лице, все ещё высоко держа свою горделивую голову, как древнее жертвоприношение, отдающееся на волю похотливого божества, обречённая, но совершенно безразличная к своё судьбе. Она так и сказала мне однажды: «Делайте уже, что хотите, и покончим с этим. Только не целуйте меня». Я замотал головой в ужасе, пробормотал какою-то жалкую отговорку и поспешил убраться от неё подальше.

Я не мог в это поверить, когда она сама пришла ко мне впервые, подстерегла меня в пустом коридоре рядом с моим кабинетом, пораздумывала над чем-то всего секунду, а затем решительно обняла за шею и прижалась губами к моим. Я отстранился от неё и спросил, что она такое делала. Слишком уж это было подозрительно, слишком не похоже на неё, её настойчивые руки, уже расстегивающие мой китель и странный расчётливей взгляд в её глазах, когда она снова на меня их подняла. Она заметила это конечно же, сомнение промелькнувшее на моем лице, но только усмехнулась уголком красных губ и стянула платье с плеч, с безразличием человека, кому было уже нечего терять. Та ночь была концом всего для меня. Концом и началом моего счастья.

— Ну и? Ты счастлив?

Я бросил косой взгляд на моего отца, стоявшего у моего стола в адвокатской конторе, где мы вместе работали, пока я не наберусь достаточно опыта, чтобы сдать экзамен на право заниматься адвокатской практикой самостоятельно и открою свой собственный офис.

— Конечно, я счастлив. Я же женюсь.

— Мм. И как давно вы знакомы?

— Достаточно давно. Два с половиной года.

— Странно только, что за все это время мы, твои родители, видели её всего дважды. И второй раз после того, как ты объявил о вашей помолвке.

— Я не понимаю, к чему ты клонишь. — Осознав, что допроса было не избежать, я отложил ручку в сторону и повернулся к отцу, скрестив руки на груди.

— Ни к чему. Просто пытаюсь понять, с чего ты вдруг решил на ней жениться. — Он облокотился на стеллаж с файлами, также сложив на груди руки. — Она что, беременная?

— Нет, не беременная! — огрызнулся я и снова подобрал ручку, пытаясь сконцентрироваться на бумагах, над которым я работал.

— С чего тогда вдруг такая спешка?

— Ни с чего. Оставь меня в покое, пожалуйста.

Отец помолчал какое-то время и затем снова спросил:

— Это имеет какое-то отношение к твоей драгоценной партии или СС?

— С чего ты решил? — пробормотал я, быстро пряча глаза.

Он заметил конечно же, но ничего не сказал.

— Рейхсфюрер Гиммлер приказал мне жениться, — наконец признался я, просто чтобы он отстал. — Всему офицерскому составу СС настоятельно рекомендовано жениться до тридцати. Доволен?

Отец фыркнул.

— Дай только спрошу вот что, сынок. Если твой рейхсфюрер прикажет тебе прыгнуть с моста завтра утром, ты и это сделаешь?

— Он — мой командующий, и это армия. Мне пришлось согласиться, — попытался оправдаться я, игнорируя его предыдущий вопрос.

— Ну естественно. Намного же проще слепо следовать приказам, чем думать собственной головой, не так ли? Как удобно, переложить ответственность на кого-то другого, а, Эрнст? Сегодня тебе приказывают жениться, а завтра дадут автомат в руки и прикажут начать людей расстреливать, как тебе такое? Кучка психопатов!

— Отец! — Я вскочил с кресла в возмущении и швырнул ручку в противоположную стену. — Не смей такое говорить!

Он наклонился угрожающе над моим столом, с кулаками, уперевшимися в его поверхность и почти касаясь носом моего.

— Это ты не смей указывать мне, что говорить, а что нет в моей собственной конторе! — процедил он. — Я все ещё твой отец, и у меня как никак власти над тобой уж побольше, чем у этих твоих хвалёных лидеров!

— Нет у тебя больше никакой власти! Я им поклялся в верности, до самой смерти…

Он ударил меня по лицу тыльной стороной ладони впервые Бог знает за сколько лет.

— До смерти?! Ты, жалкий идиот!!! Только послушай себя! Ты смеешь их ставить превыше родной крови?! Превыше своей семьи?! Они же используют вас всех, бестолочей, а вы готовы следовать за ними «до самой смерти!» — Он выплюнул последние слова с неприкрытой ненавистью. — И я вот что тебе скажу: так оно и выйдет! Вот увидишь, в один прекрасный день, когда будешь стоять на эшафоте!!! Но знаешь что, Эрнст, будет уже поздно! Я Бога молю, Бога, в которого я не верю толком, чтобы я не дожил до того страшного дня! Я Бога молю, чтобы твоя бедная мать не увидела того дня, потому как это наверняка убьёт её! У тебя могло хоть немного совести найтись, чтобы хоть её пожалеть, но нет, нет у тебя больше совести, не так ли? Или тебе уже так мозги промыли, что тебе больше и дела нет до своей семьи? Ах да, я забыл. У тебя же теперь новая семья. У тебя теперь есть новые «братья». Твоя Родина и твой фюрер. Как же я надеюсь, что кто-нибудь ему все-таки вышибет мозги, пока этот психопат не привёл всю страну к краху, а он приведёт, помяни моё слово! Подумать только, как он извратил само понятие национал-социализма, что даже старые национал-социалисты, как я и мои товарищи, стыдятся быть хоть как-то ассоциируемыми с его новыми идеями! Но не вы, новое поколение, нет! Вы боготворите его, потому как всё повидали на своём веку и знаете лучше нас, не так ли? Вы прошли через всю войну и знаете, о чем говорите, да? Знаешь что, Эрнст, он вас всех в такую войну втянет, что вы и вправду не выберетесь оттуда живыми, запомни хорошенько мои слова, все вы сгинете. Смилуйся, Боже, над вашими заблудшими душами.

Настолько несвойственные ему религиозные слова, что он пробормотал прежде чем выйти из комнаты, прозвучали ещё более страшно из-за этого. Я потёр горящую щеку о плечо и опустился обратно на стул. Жаль только, что он не понимал, что невозможно мне было уже из всего этого выбраться.

— Отсюда невозможно выбраться, так что прекратите изучать стены.

Я повернулся на голос за моей спиной. Похоже было, что доктор Гилберт решил сопровождать нас и во время прогулок тоже, как будто видеть его лицо в тюрьме и зале суда было недостаточно.

— Я то же самое сказал вашему другу, Скорцени, как только ему оформили его бумаги, — добавил он с лёгким раздражением при отсутствии с моей стороны моих обычных саркастических ремарок.

— Отто поймали? — Я нахмурился. Мой лучший друг не зря был назван самым опасным диверсантом во всем бывшем рейхе. Его невозможно было поймать, если только…

— Конечно, поймали. Знаете, в чем ваша проблема? Вы, нацисты, слишком много о себе возомнили. Вы привыкли думать, что вы какие-то сверхлюди, неуловимые для нас, «простых смертных», — фыркнул он с издевкой. — Не так уж вы, оказывается, и неуловимы. Даже ваш хваленый глава диверсионного отряда. Взяли мы его.

Я поймал себя на мысли, что уже в открытую улыбался, и отвернулся от Гилберта, чтобы тот не заметил.

— Чему это вы так радуетесь? — спросил психиатр, ещё больше раздражённый моей реакцией, совсем не такой, какую он ожидал увидеть.

— Ничему. Просто приятно узнать, что он жив и здоров, и тоже находится здесь. — Я постарался вложить как можно больше искренности в голос.

Доктор Гилберт поизучал моё лицо ещё какое-то время, все ещё хмурясь, а затем отвернулся и пошёл разговаривать с другими, потеряв весь интерес к моему странно послушному поведению.

Я поднял голову к зарешеченным тюремным окнам, стараясь угадать, в какой из камер держали Отто. В одном только Гилберт ошибался: если Отто так легко попался, то это было только потому, что он хотел попасться, по какой бы то ни было причине. Промозглая, сырая тюрьма, в которую они меня бросили, вдруг показалась местом, полным надежды.

Я оглядел холодную, сырую, промозглую камеру, насквозь пропахшую плесенью и ржавчиной, в которую они меня бросили на следующий день после моей свадьбы. Не то, чтобы я этого не ожидал, но полагаю, что моя известность как негласного лидера австрийских СС, благодаря моим командирам в Мюнхене и Берлине, начала распространяться слишком быстро, чтобы люди Доллфусса перестали закрывать на это глаза.

Энгельберт Доллфусс, канцлер Австрии, наложил запрет на нацистскую партию ещё в тридцать третьем, как только пришёл к власти и, вдохновлённый примером Муссолини, объявил австро-фашизм новым режимом в стране, что бы это ни значило. Ничего это, по правде говоря, для страны не значило; это было удобно только потому, что он стал хорошими друзьями с дуче, и что Доллфусс мог теперь отдыхать на его вилле со своей семьёй, вот что это значило. Проблема была в том, что он не ладил с Гитлером, потому как тот сам был австрийцем и давно уже вынашивал планы объединения обеих стран в один германский рейх. Можно и не объяснять, что Доллфусс был более чем доволен своей позицией единоличного диктатора в своей собственной стране и не сильно оценил планы его противника, а потому и заручился поддержкой того, кто мог бы вступиться за него, если бы германский канцлер решил слишком уж агрессивно преследовать свои идеи. И вот как я, вместе с несколькими сотнями моих товарищей, и оказались между молотом и наковальней.

Мы всегда были предельно осторожны, как я выяснил из предъявленных мне обвинений, заключавшихся только в том, что я являлся членом нелегальных СС и занимался «антигосударственной деятельностью». Не было у них ничего компрометирующего на нас: ни бумаг, которые мы всегда сжигали по прочтении, ни приказов из рейха, ни денег, надёжно спрятанных в конспиративных квартирах — ровным счётом ничего. Сам будучи адвокатом и зная, что такие вот обвинения ни к чему серьёзному в принципе не могли привести, я шёл в зал суда, сопровождаемый двумя полицейскими, в довольно хорошем настроении, чтобы услышать мой приговор.

— Подсудимый Эрнст Кальтенбруннер, в виду вашего членства в запрещённой нацистской партии и в целях предотвращения вашей высоко криминальной деятельности в нелегальных СС, суд приговаривает вас к шести месяцам тяжкого труда в концентрационном лагере Кайзерштайнбрух.

Судья стукнул молотком, заставив меня моргнуть в искреннем изумлении.

— Что?! — воскликнул я, вырываясь из рук охранника, что пытался меня заковать в наручники. — Вы не имеете права! Я сам юрист, я знаю свои права! В целях предотвращения моей криминальной деятельности?! Как вы можете приговаривать меня за преступление, что я ещё не совершил?

— Будете продолжать разговаривать со мной в таком тоне, и я приговорю вас ещё к шести месяцам за неуважение к суду, доктор Кальтенбруннер. — Судья сощурил глаза, указывая молотком в мою сторону.

— Но при всём уважении, Ваша Честь! Нет такого закона! — снова запротестовал я, пока уже двое полицейских пытались совладать со мной.

— Теперь есть. В следующий раз подумаете, к какой партии присоединяться, молодой человек. Увести!

Да уж, теперь отсюда было не выбраться. Как Гитлер делал это в Германии, как Муссолини в Италии, Доллфусс придумывал собственные законы и приводил их в исполнение, как считал нужным. Ядовитые мысли роились у меня в голове, пока я сидел в этой чертовой промозглой камере, все ещё одетый в свадебный костюм и криво ухмылялся недавним отцовским словам. «Закончишь ты на эшафоте с твоей партией в один прекрасный день, вот увидишь!» Я, конечно, был ещё далёк от эшафота, но шесть месяцев тяжкого труда вряд ли можно было назвать швейцарским курортом.

Они перевезли нас в лагерь Кайзерштайнбрух уже на следующий день и, после того, как распределили нас по баракам — они не догадались разъединить нас, СС, и просто-напросто запихали нас всех в четыре наименее заполненных — охранники сразу же погнали нас на гранитные разработки. Конечно, кто захочет терять целый рабочий день, когда ему только что доставили несколько сотен сильных, здоровых людей, которых можно уработать до смерти. Я пробормотал проклятье себе под нос и засучил рукава. Прошло уже почти десять лет с тех пор, как я перестал работать в угольной шахте и был более чем уверен, что мои дни тяжёлого физического труда были окончены. Однако, похоже, у моего собственного правительства на этот счёт были немного иные планы.

— Скотина Доллфусс! — Я сплюнул на землю после первых двух часов, разглядывая мои руки, на которых уже формировались водяные мозоли. Рабочий день должен был закончиться только через одиннадцать долгих часов. — Долго ты не протянешь, сукин ты сын. Я до тебя доберусь, Богом клянусь, доберусь, тварь ты поганая!

— Вместе доберёмся, брат, вместе.

Я повернул голову и увидел нехорошую ухмылку на лице моего товарища из Восьмого абшнита СС, Бруно Шустера, который работал в одной со мной цепочке, здоровенного парня, такого же, как я, выше двух метров ростом и с мертвой хваткой медведя гризли. Мы были противниками на ринге несколько раз во время тренировок и каждый раз избивали друг друга до полусмерти к удовольствию наших командиров и изумлению наших товарищей. Пусть я теперь и был выше по званию, чем Бруно, мы тем не менее продолжали поддерживать тесную дружбу и имели безмерное уважение друг к другу. Я ухмыльнулся ему в ответ; у меня ни на секунду не возникло сомнения, что он последовал бы за мной, не задавая лишних вопросов.

— Что затеваем? — ещё один эсэсовец подал голос, услышав наш разговор.

— Планируем нападение на этого скота Доллфусса за то, что он над нами учинил, — ответил Бруно, смакуя каждое слово.

— Я — за!

— За что? — следующий в цепочке эсэсовец навострил уши, также откладывая свой молот.

— Нападение на Доллфусса.

— Я — за!

— Если один за, то и все за, — проворчал Бруно и вытер пот со лба тыльной стороной ладони, несмотря на то, что на улице стоял морозный январский день. Но, тем не менее, всего после пары часов безотрывного труда на разработках, мы уже посбрасывали наши пальто и работали в одних рубашках, с паром, поднимавшимся от наших разгоряченных тел. — Я предлагаю, как только выберемся отсюда, поймаем первый поезд до Вены, подловим его, когда он меньше всего этого ожидает, и хорошенько ему всыпем!

— О нет, парой синяков он у меня не отделается! — Я снова осмотрел свои руки и поразмял плечами, пытаясь вернуть хоть какую-то чувствительность в онемевшую спину. — Я этого ублюдка прикончу.

Бруно эта идея ещё больше понравилась, судя по его одобрительному смешку, как и остальным моим товарищам.

— Он впустую говорить не будет. — Бруно подмигнул нашим ухмыляющимся сообщникам, дёрнув большим пальцем в мою сторону. — Он меня однажды чуть не убил, а я, между прочим, его друг! Не хотел бы я встретить его в тёмной аллее, и особенно если он зол, как черт, как сейчас!

Больше смешков и одобрительного говора последовало, пока я не без удовольствия наблюдал за цепной реакцией, что я невольно запустил одной единственной фразой. Слово о моих планах относительно Доллфусса продолжало передаваться по цепочке, находя все больше и больше поддержи среди эсэсовцев, которые были так же «благодарны» нашему любимому диктатору за этот незапланированный «отпуск», как и я. Однако, это не совсем пришлось по нраву надзирателю, главенствующему над нашим сектором, который не особенно оценил нашу говорливость и передышку, что мы решили сделать без его на то разрешения. Быстро — и верно — приняв меня за главного подстрекателя, он направился в мою сторону, с рукой на кобуре.

— Вам кто позволил прекратить работу? — спросил он, хмурясь, но тем не менее сохраняя разумную дистанцию. Мудрое решение, принимая во внимание то, что он едва доставал мне до плеча, даже в его форменной фуражке.

— А у нас перекур, — отозвался я со всем сарказмом и издевкой, какую только мог вложить в голос.

— И кто же санкционировал ваш перекур, номер один-четыре-семь-три-пять? — надзиратель попытался ответить тем же, прочитав номер, всего несколько часов назад нашитый на мою рубашку.

— Во-первых, меня зовут Эрнст Кальтенбруннер. Но для вас «доктор» Кальтенбруннер. — Я приправил свою новую издевку очаровательной фальшивой улыбкой, вызвав тихий ропот одобрения со стороны моих товарищей, которые и вовсе перестали работать и теперь стояли полукругом в ожидании готовящейся разборки. — А во-вторых, это мои подчиненные, и это я санкционировал их перекур.

— Я здесь главный! Я говорю, когда вы работаете, а когда отдыхаете!

Я почти что готов был зааплодировать храбрости надзирателя, старавшегося сохранить порядок любыми способами, но, в виду того, что никто к работе возвращаться не собирался, рыл себе все большую яму.

— А ты в этом уверен? — Я подступил ближе к нему, уперев руки в бёдра и щуря глаза как можно более провоцирующе.

Он расстегнул кобуру, но не отступил.

— У нас с тобой что, будут проблемы? — спросил он, кладя руку на пистолет.

— А вот это от тебя зависит.

В этот раз смех и подначки эсэсовцев стали ещё громче. Надзиратель быстро окинул взглядом собравшуюся толпу, оценивая ситуацию и медленно отступил назад.

— Возвращайтесь к работе, — буркнул он, бросая на меня последний взгляд.

— Я не слышал волшебного слова. — Я знал, что испытываю свою удачу, но когда я бывал зол и вот в таком состоянии, как сейчас, мне на последствия было, откровенно говоря, наплевать.

— Что? — нахмурился надзиратель, до конца не веря моей наглости.

— Я сказал, что я не услышал волшебного слова. Я не знаю, как твоя мама тебя воспитывала, но моя вот, например, научила меня хорошим манерам, когда я был ещё совсем маленький. Она научила меня говорить «спасибо» и «пожалуйста», как делают все нормальные и благовоспитанные люди.

Надзиратель и вовсе побледнел, то ли от гнева, то ли от удивления.

— Что ты такое сказал?

— Я сказал, что если ты хочешь, чтобы я и мои товарищи вернулись к работе, все, что от тебя требуется, так это вежливо попросить. «Доктор Кальтенбруннер, пожалуйста, вернитесь к работе» вполне сойдёт. — Я ещё раз ему премило улыбнулся, скрестив руки на груди.

— Не испытывай моё терпение, — предупредил он, наполовину вынимая пистолет из кобуры.

— А то что? — Я выгнул бровь. — Нас по крайней мере пятьдесят человек вокруг тебя, а у тебя всего восемь патронов. Да мы тебя на части порвём голыми руками, пока ты хоть один выстрел сделаешь. Я готов сегодня умереть. А ты?

На этот раз никто не рассмеялся. Тишина в рядах СС, окруживших его, как стая волков свою добычу и безотрывно за ней наблюдая, была почти пугающей. Надзиратель хлюпнул носом, переступил с ноги на ногу и сглотнул.

— Доктор Кальтенбруннер, пожалуйста, возвращайтесь к работе, — наконец выдавил из себя он, очевидно желая быть где угодно на земле, только не среди нас.

— Премного благодарен. — Я изобразил шутливый поклон и подобрал свой молот, с лёгкостью забросив неподъёмный инструмент себе на плечо. — Приятно иметь дело с вежливыми людьми.

Он быстро развернулся, ничего не ответив, и зашагал прочь от нас, время от времени бросая косые взгляды через плечо. Я смотрел, как он ретировался с поджатым хвостом, а затем повернулся к своим эсэсовцам. Молчаливое обожание, написанное на их лицах, сделало все понятным без слов: в тот момент я стал их неоспоримым лидером, и они готовы были следовать и беспрекословно подчиняться мне, как я когда-то поклялся следовать и подчиняться моим командирам. Я бы соврал, если бы сказал, что признание не было мне приятным. Я подмигнул цепочке ожидающих моих приказов глаз и ухмыльнулся.

— Ну что, парни, вы слышали начальника. Назад к работе!

Они подхватили свои инструменты с готовностью, удивившей даже меня.