Австриец

Глава 15

— Я должен был остановить это — преследование церкви, — я тихо сказал доктору Гольденсону, единственному армейскому психиатру, которому большинство из нас, обвиняемых, доверяло. Геринг был прав, заметив, что Гольденсон редко говорил сам, позволяя нам брать долгие паузы, когда мы не находили правильных слов, не подгоняя, не предлагая собственных выводов, а просто слушая, как он делал это сейчас. — Я должен был искупить свои грехи.

— Какие-то определённые грехи вы имеете в виду?

Я сидел какое-то время уставившись в пол не мигая — привычка, от которой я в последнее время не мог избавиться — а затем покачал головой с мягкой улыбкой.

— Нет, доктор. Те грехи слишком стары, чтобы вы нашли их интересными, да и не имеют они никакого отношения к тому, за что меня здесь судят. Я согрешил против самой церкви. Это никоим образом не связано с официальным преследованием церкви, или лагерями, так что вряд ли вам будет это интересно.

— Да нет же, вы ошибаетесь. — Он поспешил убедить меня в обратном. — Мне интересно всё, что вызывает у вас сильную реакцию. Крайне важно оговорить такие вещи, чтобы избавить себя от этих негативных эмоций.

— Я боюсь, я уже совершил эту ошибку, когда доверился одному человеку, доктор. Это не очень хорошо закончилось, — ответил я как можно вежливее, в то же время твёрдо обозначив, что я не хотел распространяться на данную тему.

Он не настаивал, как обычно.

— Ну что ж, полагаю, тогда это все на сегодня, — сказал он, вставая и собирая свои записи. — Я зайду через несколько дней. Дайте знать, если вдруг захотите об этом поговорить. И удачи с вашим слушанием. Я слышал, вас следующим вызывают.

Я кивнул и пожал ему руку, хотя и знал, что никогда больше не совершу такой ошибки — признаться кому-то в моих страшных тайнах. То, что случилось с отцом Вильгельмом после того, как я поверил ему свой самый большой секрет, все ещё перетягивало моё сердце болезненным шрамом. Я опустился обратно на кровать и погрузился в воспоминания.

Тот вечер был безумно жарким, удушливым даже, когда я вбежал в церковь, глотая воздух и ища спасения от жара, бушующего и снаружи, и у меня в душе. Я схватил женщину, что отчищала воск с алтаря, за руку, и начал умолять её найти и привести ко мне отца Вильгельма из его комнат. Как только она поспешно убежала, явно напуганная моим взволнованным состоянием, я сел на деревянную скамью в первом ряду, нервно дергая ногой и стараясь держать голову как можно ниже от огромного распятия, чьё подавляющее присутствие только добавляло ужаса моему потерянному разуму.

Не знаю, было ли это из-за влияния моего отца или же от моей собственной лени и высокомерия, но я совершенно забросил церковь и не посещал мессы уже в течение пятнадцати лет. Я всегда был благодарен отцу Вильгельму за неоценимую поддержку, что он оказал мне когда мой отец сражался на войне; однако, переезд в Грац на время учебы, а затем и адвокатская практика здесь, в Линце, моя политическая деятельность и, нужно признать, довольно беспорядочная личная жизнь не оставляла мне достаточно времени, чтобы посещать дом Божий. Когда пришла необходимость найти священника, который поженил бы нас с Лизель, мой выбор естественно пал на отца Вильгельма, который выказал искреннюю радость по поводу такого события, вернувшего ему наконец его блудного сына. Мы провели почти три часа за беседой в день, когда я пришёл спросить его о церемонии, а заодно обсудить всё произошедшее со мной за это время.

Отец Вильгельм, казалось, был разочарован в том, что я вступил в ряды СС, но тем не менее не дал своему разочарованию волю, как это сделал мой отец, и только спросил меня, нашёл ли я там чего искал. Я неловко пожал плечом, ухмыльнулся смущенно и сказал, что мне казалось, что нашёл. Я сказал, что мне очень нравился Гитлер, и спросил отца Вильгельма, что он думал по поводу всеобщего мнения, что фюрер был послан Германии высшим провидением, чтобы вести новый рейх к тысяче лет процветания. Отец Вильгельм впервые строго на меня посмотрел и спросил, верил ли я сам в это.

— Я, конечно же, не хотел оскорбить вас, сравнивая фюрера с Иисусом Христом, — поспешил заверить его я, не желая расстраивать моего старого друга. — Я только хотел сказать…

Я замолк, потерявшись в собственных словах, потому как понятия не имел, что именно я пытался выразить, повторяя слова, которые вбивали нам в головы наши лидеры, и почувствовал, как стыд начал румянить мне щёки от осознания того, каким жутким святотатством это прозвучало для священника.

— Эрнст, наш Господь, Иисус Христос, умер за наши грехи, — тихо, но твёрдо сказал он. — Адольф Гитлер же заставит всех умереть за его. Вот в чем вся разница, сын мой.

Милый, добрый отец Вильгельм, он тогда и понятия не имел, как же он был прав; и молодой, глупый и наивный я проигнорировал его слова в миллионный раз. Так как же так вышло, что я снова оказался здесь, в этой церкви, найдя наконец в себе силы поднять глаза на распятие из-под промокшей насквозь от струящегося по лицу пота чёлки, прятавшей мои виноватые глаза? На это у меня ответа не было. Одно только я знал: мне отчаянно нужно было рассказать ему всё, и молить его о прощении.

Я не слышал его шагов, когда он приблизился ко мне, одетый в обычный чёрный костюм, с одним только тонким белым воротником дающим знать о его избранном пути.

— Эрнст? — позвал он меня мягким голосом и сел рядом, заметив моё крайне нервное состояние. — Что тебя сюда привело сегодня, сынок? Что-то случилось?

Я взглянул в его светящиеся добротой глаза, наблюдающие за мной с искренним беспокойством, набрал полную грудь воздуха и начал говорить в отрывочных, вымученных фразах обо всем, что произошло с того момента, как я переступил через порог кабинета австрийского канцлера и закончив тем, как мы с Бруно бежали, обрекая оставшиеся СС на верную смерть. Он слушал меня не прерывая, и только когда я закончил свой рассказ и спрятал мокрое лицо в руках, он положил свою тёплую ладонь мне на плечо, успокаивая, сжал его легонько и повернул к себе, заставив меня таким образом взглянуть ему в лицо.

Я едва смог найти в себе силы, чтобы выдержать его взгляд, и только пробормотал какие-то бесполезные слова, прося его прощения, в ответ на что он только печально покачал своей совершенно седой головой.

— Не меня ты должен просить о прощении, Эрнст. Господа нашего. Он милостив к каждой заблудшей душе. Пусть твой грех один из страшнейших, Он все равно укажет тебе путь к свету из той тёмной клетки, в которую ты сам себя запер, если ты только выкажешь достаточно силы, чтобы понять всю серьёзность содеянного и пойти навстречу Его свету. Ты должен полностью изменить свою жизнь, Эрнст. Ты должен держаться как можно дальше от всех этих людей, потому что это они затаскивают тебя с собой в бездну. Я знал тебя, когда ты был ещё совсем ребёнком, и я знаю, что это не ты — то, чем ты стал.

— Да, да, вы правы, конечно же, — я с готовностью согласился. — Я бы никогда…

— Я знаю, что ты на такое никогда не был способен. Потому-то меня и пугает ещё сильнее тот факт, что ты это сделал. Почему, Эрнст?

— Это все мой гнев и тщеславие, Отец. Я, похоже, не в силах их контролировать. Я хотел ему отомстить, но в то же время я не хотел физически ему навредить. Я только хотел ущемить его гордость и унизить его, как он унизил меня. Я никогда и помыслить не мог, что я способен… Нет, как же такое могло произойти? Я просто не верю… Отец, я попаду в ад?

— Ты не так всё это понимаешь, мальчик мой. Ты страшишься наказания, в то время как всё, что тебе нужно, так это сконцентрироваться на спасении своей души от совершения подобной ошибки в будущем. Не потому, что ты попадёшь в ад, но потому что ад всегда будет жить в тебе, если ты этого не сделаешь.

Я снова закивал, клянясь и ему и себе, что никогда больше никому не наврежу, что я брошу службу в СС и откажусь от членства в партии. Я осекся на полуслове, уставившись на Бруно и несколько моих товарищей из СС за его спиной, внезапно материализовавшихся из-за нашей скамьи.

— Эрнст! Ты что такое делаешь, сбегая вот так от своей бедной жены? — Он хлопнул меня по плечу и крепко ухватил меня за локоть, заставляя подняться. Однако, даже когда я уже стоял, его пальцы не ослабили своей хватки. — Хорошо, что я зашёл проверить как ты, как и обещал, и нашёл её всю в расстроенных чувствах и не знающую даже, что и думать. Ты что, нельзя так поступать с женщиной в её положении, это же просто безответственно. Пойдём, выйдем на улицу, она ждёт тебя в моей машине.

Нутром предчувствуя что-то зловещее при виде окруживших меня лишенных всяких эмоций лиц, я попытался вытянуть руку из цепких пальцев Бруно.

— Я ещё не закончил говорить с отцом Вильгельмом. Отвези её домой, пожалуйста, а я приеду так скоро, что она и не заметит.

— Эрнст, пойдём выйдем, — настаивал он все с той же нехорошей улыбкой, сжимая мой локоть ещё сильнее.

— Бруно…

— Всего на секунду. Просто покажешь ей своё лицо, чтобы она не волновалась, бедняжка. А потом иди себе назад к своему святому отцу. — Бруно улыбнулся священнику, который так и сидел на том же месте, окружённый безмолвными эсэсовцами. Отец Вильгельм оглядел их с его обычным спокойствием и приятием, затем повернул голову в мою сторону, грустно улыбнулся и медленно поднял руку, чтобы осенить меня знаком креста.

— Запомни, что я тебе сказал, Эрнст. И да поможет тебе Бог, сынок.

— Не время прощаться, — весело сказал Бруно с ухмылкой, не покидающей его лица. — Он вернётся всего через минуту.

Я ободряюще кивнул отцу Вильгельму и позволил Бруно вывести меня из церкви, двери в которую с громким ударом закрыл один из эсэсовцев, проследовавших за нами до выхода. Я тут же обернулся, взглянул на ухмыляющегося Бруно, а затем на машину, припаркованную у ступеней. Я и отсюда видел, что она была пуста.

— Бруно, что происходит? Где моя жена?

— Дома, ждёт тебя, — ответил он, как будто объясняя очевидное.

Я снова посмотрел на закрытые двери и невольно задержал дыхание, ища ответ на лице друга. Или я ошибался и в этом тоже, наивно полагая, что наша дружба была превыше его верности режиму и фюреру?

— Эрнст, ну о чем ты думал? — он начал журить меня как нашалившего ребёнка, хоть я и был его командиром. Хотя, сейчас может уже и не был. В тот момент и я, и отец Вильгельм, запертый внутри, были во власти Бруно и его людей. Бруно знал, что я всё рассказал священнику, я видел это в его глазах.

— Что ты собираешься с ним сделать? — я прошептал чуть слышно.

— Эрнст, ты же не можешь бегать по всему городу, всем подряд рассказывая, чем мы занимались в Вене. Священник? Да что на тебя такое нашло? Может, хотя, это и моя вина. Я видел, что ты был сам не свой этим утром, и всё равно отпустил тебя одного домой. Слава Богу, я вовремя зашёл к Элизабет, и она сказала мне, куда ты пошёл. Подумать страшно, что бы случилось, реши я остаться дома этим вечером. Да ты бы уже к утру в тюрьме был! А ещё через день — на виселице.

— Бруно, прошу тебя… Он никому не скажет… Он всего лишь беззащитный старик, и только… Я его знал всю свою жизнь…

— Мне жаль, Эрнст. У меня приказ. Я должен защищать тебя любыми средствами и заботиться о твоей безопасности. Ты слишком важен для австрийских СС, чтобы вот так испытывать судьбу. Надо было раньше думать.

Двери наконец открылись, и четверо человек вышли на улицу и встали рядом с нами, все такие же молчаливые и неподвижные, как прежде. Я попытался заглянуть внутрь церкви сквозь их сомкнутые плечи, но не увидел ровным счётом ничего.

— Ты же не будешь больше совершать таких глупых ошибок, правда ведь, Эрнст? — спросил Бруно совсем другим тоном, прежде чем привычная ухмылка снова дернула уголок его рта. — Мы же не можем бегать за тобой по всему городу, подчищая твои хвосты?

— Нет, — отозвался я, ища ступеньку ногой и пятясь подальше от них. — Я иду домой. Я завтра буду в порядке, я обещаю. Я просто слишком много выпил.

— Я так и подумал. — Бруно вместе с четырьмя парами глаз следили за каждым моим шагом не мигая. — Говорил я тебе, не пей на голодный желудок. Но ты же никогда не слушаешь.

Каким-то образом я сумел спуститься до нижней ступени ни разу не оступившись и не поворачиваясь к ним спиной.

— Прощай, Бруно.

— Прощайте, штурмхауптфюрер! — он весело мне отсалютовал. — Скоро увидимся.

«Уверен, что увидимся», — подумал я, отворачиваясь и в ледяном страхе едва не срываясь на бег. Кошмар, окутавший меня день назад, похоже, никогда не закончится. Знал бы я тогда, что это было всего лишь предвестником настоящего кошмара, в который вся моя жизнь скоро превратится в самое ближайшее время.

Я вспоминал судьбоносные события того удушливого июля, сидя в своей промозглой нюрнбергской камере, а уже на следующий день я впервые предстал перед международным военным трибуналом. Полковник Эймен, мой обвинитель, подозрительно меня разглядывал, когда я провозгласил свою невиновность относительно убийства бывшего австрийского канцлера.

— Подсудимый, а не правда ли то, что вы отбывали заключение в течение нескольких месяцев в тридцать четвёртом по обвинению в измене?

— Да, это так. Однако, все обвинения с меня позже сняло австрийское правительство.

Американец пошелестел своими бумагами и нахмурился.

— Те обвинения были сняты за недостатком доказательств, а не потому, что вы были признаны невиновным. — Это не было вопросом, скорее, едва завуалированным обвинением, которое он швырнул судьям как кость, в надежде найти меня виновным по первой статье — заговор с целью начать войну. Я промолчал, не возражая, но и не подтверждая ничего. — Здесь говорится, что вас снова приговорили к заключению, в начале тридцать пятого?

— Всё верно. Но я вскоре был освобождён, потому что срок, что я уже отбыл в тюрьме за членство в нелегальных СС, покрыл этот приговор. — Я украдкой взглянул на Геринга, который едва заметно кивнул мне. Я вспомнил слова, что он произнёс не так давно: «Если бы я был на твоём месте, я бы всё отрицал и надеялся на чудо». Я снова перевёл взгляд на полковника Эймена и кивнул. — Да, только в этом меня признали виновным. Не в нападении на Доллфусса. Я к этому никакого отношения не имел, и даже моё собственное правительство нашло меня невиновным.

— Подсудимый, а как насчёт вашего повышения до ранга штандартенфюрера СС уже на следующий год? Что вызвало такое внезапное продвижение по службе, если, судя по вашим словам, вы ничего, заслуживающего внимания, не делали? Или же вы настаиваете, что ваше повышение было чистой воды совпадением и не имело никакого отношения к перевороту тридцать четвёртого года?

— На этот вопрос я вам ответить не могу, сэр. — Я продолжил лгать ему прямо в глаза с самой обезоруживающей улыбкой. — Я только могу сказать, что вам бы об этом моих начальников спросить, но, к сожалению для нас всех, присутствующих здесь, они оба уже мертвы.

— Ну что ж, подсудимый, в таком случае перейдём к вашей роли в Аншлюсе тридцать восьмого.

«Посмотрим, удастся ли тебе из этого выкрутиться», — я прочитал в его глазах.

Я едва сдержался, чтобы не хмыкнуть и беспечно пожал плечами. «О да, ещё как удастся, герр Обвинитель. Я к тому времени уже выучил свой урок и был куда более умным и хладнокровным, чем в тридцать четвёртом. Я уже знал, что не было мне пути из партии или СС, вот и научился пить больше и переживать меньше. Я стал безразличным и очень смекалистым ко времени Аншлюса, герр Эймен, так что валяйте, попробуйте доказать хоть что-то. Ни единой зацепки вы не найдёте, сэр, ни единой».

— Ни одного документа или вещи не должно пропасть, — в сотый раз повторил рейхсфюрер, складывая для меня приказы рейха и деньги для австрийских СС. Я закатил глаза у него за спиной, пока он рылся в своём столе — наверняка в одном из потайных отделений, о которых не знали даже его коллеги. Хотя, если уж на то пошло, не было у него «коллег» как таковых. У него были подчиненные и фюрер, и он был вполне удовлетворён своей позицией между обоими: подозрительный, тихий и никому не доверяющий, даже своим коллегам. Прошу прощения, подчинённым. Мысль о встрече с его любимым подчинённым, высокомерной главой разведки и всемогущего СД Рейнхардом Гейдрихом заставила меня невольно стиснуть челюсть.

— Все ещё катаетесь на поездах между странами, штандартенфюрер? — спросил он меня пресладким голосом, прижимая чёрную кожаную папку плотнее к своей чёрной форме. Я невольно задумался, сколько таких форм у него было дома и сколько времени он проводил перед зеркалом, укладывая каждый идеальный волосок к волоску с почти что маниакальной одержимостью. — Как там сейчас, в багажном вагоне? Прохладно должно быть, без отопления-то?

В своём воображении я мысленно сорвал с него ремень, затянул его как можно туже у него на шее, выколол ему глаза и затолкал их ему же в глотку. Хотя, если подумать, следует это сделать в немного ином порядке и сначала скормить ему его наглые глаза, а уж потом придушить. В реальности же сцена, которую я только что проиграл у себя перед глазами, помогла мне совладать с собой и не наброситься и вправду на этого бледнолицего призрака с лошадиной мордой, такого идеального арийца с его платиновыми волосами, глазами-льдинками и молочного цвета кожей, что было даже противно смотреть на него. Фюрер зато любил его, ну, или, по крайней мере, я так слышал. Это было ещё одной причиной моей жгучей к нему ненависти. В отличие от этого арийского «золотого мальчика», мне никто не вверял чести рапортовать непосредственно фюреру, и Гейдрих ни разу ещё не упустил возможности ткнуть меня в это носом.

— А мне моя фляжка неплохо составляет компанию, группенфюрер. Но я ценю вашу заботу. — Я кивнул ему с фальшивой учтивостью и направился было в приёмную Гиммлера, однако Гейдрих снова окликнул меня своим противным высоким голосом.

— Штандартенфюрер?

Я остановился посреди коридора, досчитал до пяти и повернулся к нему с премерзкой, слащавой улыбкой на лице.

— Да, группенфюрер?

— Вы можете мне всё докладывать, если рейхсфюрер занят, — прочирикал он, смакуя каждое слово. — Технически, я также являюсь вашим командиром.

— Вот именно, группенфюрер. Технически, и всего-то. Мой доклад касается совершенно секретных тем, предназначенных исключительно для глаз рейхсфюрера, а не его подчинённых. — Я нарочно сделал особое ударение на последнем слове, и заметил, как он поморщился при этом. — Вас, как его подчинённого, это также касается.

— У рейхсфюрера нет от меня секретов! — Его дурно известная неуверенность, мастерски прикрываемая слоями холодности, тщеславия и показного высокомерия, снова проявила себя, к моему огромному удовлетворению.

— Вы получите этот доклад только если вырвете его из моих остывших, безжизненных рук, группенфюрер.

Он прищурился на мгновение, решая, стоил ли прибегнуть к его обычным крикам, которые обычно приводили даже самых уравновешенных эсэсовцев в холодный ужас, но, решив, что на меня это такого эффекта скорее всего не произведёт, сказал только:

— Ну, это всегда можно устроить, штандартенфюрер Кальтенбруннер.

— Буду ждать с нетерпением, группенфюрер Гейдрих. Шалом. — Я салютовал ему, едва коснувшись двумя пальцами виска, и ухмыльнулся при бесценном виде выражения его лица, быстро покрывавшегося красными пятнами кипящего гнева при одном только упоминании о его возможном происхождении. Я быстро развернулся и оставил взбешённого, но все ещё лишенного дара речи главу секретной службы, пока он не вспомнил, что он был при оружии и не решил использовать мою спину в виде мишени.

Я с облегчением вздохнул, что мне не пришлось столкнуться с ним снова на пути из штаб-квартиры Гиммлера в Мюнхене, но всё же внимательно огляделся вокруг, прежде чем вернуться обратно к моей арендованной машине. После той расправы, что он учинил вместе с Гиммлером в Ночь Длинных Ножей, которая привела к обезглавливанию (и не всегда в метафорическом смысле) СА — организации, конкурирующей с рейхсфюрерскими СС — Рейнхард Гейдрих доказал, что от него чего угодно можно было ожидать. Я не боялся встретить его лицом к лицу, но вот получить пулю в спину от одного из его агентов в мои ближайшие планы не входило.

Я невольно выругался, вспомнив слова Гейдриха о багажном вагоне. Сукин сын был прав, здесь действительно было безумно холодно, в отличие от отапливаемых — хотя бы ночью — пассажирских вагонов. Только вот я не был обычным пассажиром; я был преступником и контрабандистом, по крайней мере в глазах моего правительства, а потому мне и приходилось прятать и маленький чемодан с деньгами, и мою двухметровую фигуру в дальнем углу багажного отделения.

Однако, на сей раз, к моему огромному удивлению, место, которое я обычно использовал как своё укрытие, уже было занято каким-то незнакомцем, который нагло выставил перед собой ногу, не давая мне подойти ближе.

— Ты какого дьявола делаешь?! — молодой человек, примерно моего возраста и с длинным, уродливым шрамом, пересекавшим левую сторону его лица от подбородка почти до самого левого уха, зашипел на меня. — Ну-ка, проваливай к чертям собачьим отсюда! И вообще, чего ты делаешь в багажном вагоне?!

— А ты чего тогда тут делаешь, умник?! — я зашипел в ответ на наглеца, тоже австрийца, судя по тому же акценту, за который надо мной частенько издевались в Берлине.

— Не твоё дело! Вали к черту отсюда или я сам тебя выкину!

— Да ну?!

Мне и так-то много не надо было, чтобы взбеситься, а этот языкастый явно не знал, на кого нарвался, хоть он и явно не был мелким и слабаком не выглядел. Я схватил его за ногу и дернул её на себя, заставив его упасть на спину, и тут же набросился на него сверху, хватая его за грудки и нанося первый удар. Оказалось, что он знал, как драться, судя по тому, как легко он блокировал мой кулак и уже сам попытался схватить меня за горло. Если раньше я хотел просто напугать его, то теперь он не оставил мне иного выбора, кроме как показать ему, на что я действительно был способен.

Больше минуты мы катались по полу, пиная и избивая друг друга как только могли, и чем дольше мы дрались, тем больше подозрений о его принадлежности к СС начали лезть мне в голову, потому как стиль был уж очень схож, да и слишком уж он хорошо знал, как отбить каждый мой удар, который ни один посторонний не отбил бы. Наконец наша схватка пришла к несвоевременному финалу, как только мы случайно повалили на себя огромную кучу чемоданов, сразу же оповестившим кондукторов, все ещё дежуривших на перроне, о том, что что-то подозрительное происходило внутри.

— Замри! Не смей дергаться! — я едва слышно прошептал незнакомцу в ухо, всё ещё стискивая его шею запястьем, пока мы лежали, погребённые под кучей чемоданов после того, как дверь открылась и кто-то вошёл внутрь вагона.

Те двое подвигали багаж, пнули пару чемоданов, как я заключил из звуков, доносившихся с края кучи, к счастью полностью скрывшей нас от глаз кондукторов. Это едва ли можно было назвать приятной ситуацией, лежать на каком-то идиоте, все ещё стискивающем грудки моего пиджака и бросающем на меня безмолвные, но испепеляющие взгляды; но, так как перспектива быть арестованным за нелегальный вывоз денег из рейха, пусть рейхсфюрер и вытащил бы меня впоследствии, мне не улыбалась, я лежал тихо, как мышь, пока они производили короткий и, к счастью, очень поверхностный обыск.

Через пару минут они пришли к заключению, что чемоданы должно быть упали сами по себе, и вышли из вагона, закрыв нас снаружи. Незнакомец решил отомстить мне за несколько крайне унизительных минут в моей очень тесной компании и изо всех сил пнул меня в голень. И пнул его в ответ и сильнее вжал запястье ему в горло.

— Да прекрати ты ерзать, недоумок! — я сказал шёпотом, не зная, как далеко от вагона ушли кондукторы. — Это все из-за тебя! Какого черта ты здесь вообще делаешь?!

— Я исполняю приказы высокопоставленных лиц из Берлина, дубина! — он прорычал в ответ, подтверждая мои догадки по поводу СС. — И если бы меня поймали, тебе бы пришёл быстрый, хоть и не безболезненный конец, уже через день!

— Сильно сомневаюсь, потому что я выполняю приказы самого рейхсфюрера! — я немного повысил голос, делая особое ударение на звании моего начальника, чтобы произвести большее впечатление на незнакомца. — А теперь ты мне скажешь твоё имя и звание, и я тебя под трибунал отдам за нападение на вышестоящего офицера и за угрозу раскрытия особой миссии крайней важности для самого фюрера!!!

Молодой человек слегка сощурил на меня свои глаза, явно оценивая ситуацию, а затем спросил, не выпуская моего пиджака из рук:

— Это ты сначала назови своё имя и ранг.

— Да ты пренаглый ублюдок! — я фыркнул в ответ на требование незнакомца. Да уж, у него не только хватило смелости со мной драться, но ещё и продолжать спорить, и я невольно начал его за это уважать. — Я штандартенфюрер СС доктор Эрнст Кальтенбруннер, лидер австрийских СС. Удовлетворён?

Губы незнакомца дрогнули в осторожной улыбке. Он медленно выпустил грудки моего пиджака из рук и аккуратно извиняющимся жестом разгладил помятый материал моей рубашки и пиджака.

— Герр штандартенфюрер, — сказал он самым уважительным тоном, пытаясь вывернуться из-под меня и чемоданов, чтобы отдать мне салют. — Это большая честь, встретиться с вами. Я премного о вас наслышан.

— Ну да, — проворчал я, наконец спихнув остатки багажа со спины и присев на пол рядом с ним. Поезд только что тронулся, и теперь мы были в безопасности. — А ты-то кто такой будешь?

— Меня зовут Отто Скорцени, унтерштурмфюрер СС, к вашим услугам, герр штандартенфюрер!

Он снова отдал мне честь, сел поудобнее и, приведя в порядок свою одежду, улыбнулся мне такой искренней улыбкой, что она заставила бы любого усомниться, что мы только что пытались разорвать друг друга на части. Этот наглец просто завораживал. Мы оба поизучали друг друга взглядами. Он явно хотел говорить, но не решался нарушить военный этикет, начав разговор первым. «Ведёт себя, как на параде, и это после того, как он обругал меня так, что любому матросу стало бы стыдно», я снова усмехнулся, пальцами расчёсывая взъерошенные после драки волосы. Унтерштурмфюрер Скорцени делал то же самое, пропуская пальцы сквозь тёмную, непослушную гриву. «Как в какое-то чудное зеркало смотрюсь», — подумал я и кивнул на его шрам.

— Schmiss?

Он ответил на мою улыбку ещё более широкой.

— Так точно, штандартенфюрер, — теперь уже он кивнул на мою левую щёку. — Тоже?

— Напился, врезался и вылетел лицом вперёд через лобовое стекло.

— Вот уж ни разу не слышал, чтобы кто-то вылетал лицом вперёд из машины и резал только одну сторону лица.

— А ты смекалистый, — я усмехнулся.

— Я и сам фехтовальщик, герр штандартенфюрер. Я бы узнал фехтовальный шрам из миллиона. — Он тоже улыбнулся. — А к какому братству вы принадлежали, если позволите спросить?

— «Арминия», в Граце. Ты?

— А я в Вене. Родился и вырос там, и в университет там же ходил.

— Прекрасный город. Я там сейчас живу.

— Правда?

— Ну, вообще-то мой дом в Линце, но со всеми этими рейхсфюрерскими приказами становится всё сложнее и сложнее постоянно мотаться между двумя городами. К тому же, у меня дома жена на седьмом месяце, маленький ребёнок и тесть с тещей, в чьём доме я и живу.

Отто присвистнул и сочувственно прищёлкнул языком.

— Теперь понятно, чего вы на меня так набросились. Я бы тоже был не в лучшем расположении духа на вашем месте. — Он рассмеялся, но тут же вспомнил о моём звании и снова принял серьёзный вид. — Я прошу прощения, герр штандартенфюрер. Я не имел права такого говорить.

Его внезапные переходы от новообретенного лучшего друга к почтительному подчинённому всё больше и больше меня забавляли, и я в конце концов не выдержал и расхохотался.

— Ничего, Отто. Ты же не против, что я зову тебя по имени?

— Никак нет, герр штандартенфюрер. Это для меня большая честь.

— Зови меня просто Эрнст. Мы же оба австрийцы, так что предлагаю бросить весь военный этикет к черту, перейти на «ты» и быть друзьями.

Отто почти что с благоговением посмотрел на мою протянутую ладонь, взял её в свою — такую же огромную, как моя, — и крепко сжал.

— Эрнст.

— Отто.

Мы оба рассмеялись, глядя друг другу в глаза, как двое вдруг неожиданно воссоединившихся братьев-близнецов. Почему я чувствовал такую связь с этим парнем, я понятия не имел. Может, потому что мы и впрямь были похожи на братьев, два здоровых, угрожающе выглядящих австрийца с изрезанными лицами, которые могли драться на равных, и смеяться друг над другом всего несколько минут спустя. Почему-то я был уверен, что и он чувствовал то же самое.

— Так чьи приказы ты исполняешь, о которых мне не велено знать? — Я вдруг вспомнил, из-за чего началась вся драка.

Отто задумался, но всего на секунду.

— Группенфюрера Гейдриха. Только я тебе ничего не говорил.

— Как это я раньше не догадался? Хитрый недоносок! — выругался я и двинул кулаком по ближайшему ко мне чемодану. — Он снова что-то затевает у меня за спиной? Что-то, связанное с предстоящим аншлюсом?

На этот раз Отто не раздумывая кивнул несколько раз. Он очевидно, уже решил, кому отныне принадлежала его верность, и за это стал нравиться мне ещё больше.

— Я везу документы с особой директивой для доставки главе венских СС. Не думаю, что они будут противоречить тем, что тебе дал рейхсфюрер, но… Но думается мне, что Гейдрих просто-напросто не хочет, чтобы ты о них знал, с той целью, что когда аншлюс наконец произойдёт, ты будешь полностью лишён какого бы то ни было контроля. Естественно, я это основываю только на моих собственных догадках. Я спрашивал его о тебе пару раз, так как ты — глава австрийских СС, и я думал, что ты в первую очередь должен быть осведомлён, но он запретил даже имя твоё произносить в его присутствии. Не думаю, что он питает к тебе большую симпатию, по правде говоря.

— Поверь мне, чувство вполне взаимно, — буркнул я. Иметь Гейдриха в качестве личного врага было иногда даже забавно, но вот когда в дело вмешивалась политика, дело уже принимало крайне опасный поворот.

— Вот они.

Я взглянул на аккуратно сложенные бумаги, что Отто держал передо мной после того, как вытащил их из-под рубашки.

— Приказы Гейдриха. Совершенно секретно, — пояснил он, видя моё недоумение.

— Отто, он тебя расстрелять прикажет, если узнает, что ты показал их мне, — сказал я, предупреждая его о возможных последствиях.

Он только пожал плечами и положил документы мне на колени.

— Не узнает.

Я подобрал бумаги и взглянул на моего нового лучшего друга с улыбкой. Он тоже широко улыбался.