Фрунзе

ЗАБОТЫ ССЫЛЬНОГО

Фрунзе решал, чем заняться, — учить детей или столярничать. Особенно хорошо у него получались табуретки. Он писал в середине декабря 1914 года старому другу Павлу Гусеву: «Я открываю тут столярную мастерскую. Не думаю, чтобы предприятие оказалось выгодным, но что-нибудь делать-то надо.

Жизнь тут дороговата. Дорого всё привозное. Но мясо и хлеб нельзя сказать чтобы были очень дороги: мясо — 11 копеек фунт, а хлеб — 3–4 копейки. Правда, нынешний год был урожаен. Живем дружно. Хлопочем об открытии ряда кооперативных предприятий — пекарни, колбасной и пр. Вообще не унываем».

Старший брат переправил ему двустволку и патроны, чтобы он мог охотиться. Это сделало жизнь веселее. Фрунзе успокаивал друга: «Насчет моего здоровья не беспокойся. Я теперь поправился. Чувствую себя хорошо. Шатаюсь нередко на охоту. Из дичи тут есть козы, зайцы, рябчики, тетерева, глухари и куропатки».

На самом деле чувствовал он себя не так уж хорошо. В одном из писем прорвалось: «Я не пессимист. Жизнь в моем теле еще есть, и я намерен «повоевать». Немножко, конечно, поразвинтился; так, страдаю желудком, слегка оглох на одно ухо».

Фрунзе собрал молодежь в хор, сам пел приятным тенором, давал уроки — готовил к поступлению в гимназию. Товарищи по несчастью его ценили и любили.

«Временами чувствую себя прекрасно, весел, болтаю всякий вздор, начинаю организовывать всякие предприятия, увеселения, примеряюсь с манзурской обстановкой. А порой мне всё это до того делается противно, что готов бежать куда угодно от всех здешних прелестей. И тогда я делаюсь угрюмым и готов молчать целые дни. В доме у нас вечная толчея, люди приходят и уходят; никогда не остаешься с собой наедине, а в этом порой чувствуется сильная потребность».

Михаил Васильевич постепенно приходил в себя, возвращался интерес к политике: «Всех поглощает война, и на ней сконцентрировано всеобщее внимание. Правительство укрепляет свои позиции и становится откровенно реакционным. Я и сам не прочь, чтобы «немцу» привинтили хвост, но до активности не дохожу. Не надо забывать, что у нас ведь есть и свои особые задачи».

В другом письме продолжил свои размышления: «Вы спрашиваете, каков мой личный взгляд на войну и отношение к ней социалистов. Принципиально я, конечно, против войны, но я не могу сказать, что всегда и везде целиком стоял бы за осуществление этого принципа. В общем я смотрю на положение дел довольно оптимистично. Воинственный задор скоро схлынет, выплывут на сцену все старые, больные вопросы нашей жизни, ибо война их только обострит, и снова закипит работа. Но каких-либо скорых перемен в ближайшем будущем я не ожидаю. Мне думается, что мы вступаем в период длительного внутреннего затишья».

Ссылку Фрунзе отбывал вместе с эсерами: «Живу компанией, и представьте себе всё с социалистами-революционерами. Нас семеро, и лишь я один социал-демократ».

Среди ссыльных был известный эсер Флориан Флорианович Федорович. После революции он останется в Сибири и сыграет ключевую роль в создании Политического центра, состоявшего из эсеров и меньшевиков, который возьмет власть в Иркутске после свержения адмирала Колчака.

В 1922 году Федоровича посадят на скамью подсудимых — на процессе эсеров, инспирированном чекистами, методично уничтожавшими партию социалистов-революционеров. Весь процесс построят на разоблачительных показаниях двух видных эсеров — Григория Ивановича Семенова, руководившего центральным боевым отрядом при ЦК партии социалистов-революционеров, и входившей в этот отряд Лидии Васильевны Коноплевой. Теперь раскрыты документы, из которых следует, что они оба были секретными агентами ГПУ (так стала называться ВЧК) и играли роль провокаторов.

Во время процесса Фрунзе пришлет к старому товарищу своего адъютанта — передать, что хотел бы повидаться. Принципиальный Флориан Федорович ответит, что должен спросить мнение однопартийцев. И откажется от встречи: искать заступничества у высокопоставленного товарища для него невозможно. После смерти Фрунзе он пожалеет, что упустил последнюю возможность повидаться…

Но мы забежали вперед.

В те годы Михаил Васильевич, как и многие другие социалисты, отошел от практической революционной деятельности. Недавние большевики занялись устройством личной жизни, они обзаводились семьями и находили работу. За этим стояло разочарование — первая русская революция закончилась неудачей. И мало кто верил, что очень скоро грянет вторая. Пользуясь этими настроениями, всего за несколько лет царским спецслужбам удалось подавить подполье.

Главным орудием полиции стала осведомительная агентура. В этой армии добровольных доносчиков были случайные заявители, «штучники», были постоянные осведомители (большей частью дворники или горничные) и, наконец, «секретные сотрудники» — платные агенты полиции из числа самих революционеров. Фрунзе и его соратники пытались вычислить провокаторов.

«Когда задержанному грозила высылка в места не столь отдаленные, — вспоминал Александр Мартынов, сделавший большую карьеру в полиции, — являлась возможность склонить того или иного не особенно устойчивого марксиста — эсдека или эсера — к оказанию услуг правительству. Над такими покладистыми революционерами мы шутили словами Франца Мора из «Разбойников» Шиллера: «Бедняга не родился быть мучеником за веру!».

Разные причины толкают человека к согласию доносить на бывших товарищей. Страх наказания — обыкновенно лишь одна из них. Другие: страсть к деньгам, тайная жажда власти, стремление повелевать окружающими и быть приближенными к сильным мира сего.

«Некоторых пугала тяжесть наказания, — писал генерал Александр Герасимов, — других соблазняли деньги, третьих на этот путь толкали личные антипатии против тех или иных революционеров… Особенно ценными были люди, которые искренне разочаровались в революционном движении».

К Фрунзе сексотов не подсылали, потому что он был социал-демократом. А самой опасной царская власть по-прежнему считала партию социалистов-революционеров, делавшую ставку на террор. Причем боевая организация партии действовала автономно — во имя конспирации. Но это социалистов-революционеров не спасло. После Григория Гершуни террористов возглавил Евгений Филиппович (Евно Фишелевич) Азеф, член ЦК партии эсеров и самый, пожалуй, крупный агент охранного отделения.

Потом, когда Азеф был разоблачен, многие революционеры, в том числе Фрунзе, пытались понять: как тому удалось обвести вокруг пальца опытных эсеров? Лев Троцкий писал в «Киевской мысли» об Азефе, размышляя, как же мог идеалист Гершуни довериться провокатору: «Плут всегда импонирует романтику. Романтик влюбляется в мелочный и пошлый практицизм плута, наделяя его прочими качествами от собственных избытков. Потому он и романтик, что создает для себя обстановку из воображаемых обстоятельств и воображаемых людей — по образу и подобию своему».

Азеф сам предложил свои услуги жандармскому управлению.

«Азеф, — считал Герасимов, — был наблюдательный человек и хороший знаток людей. Меня каждый раз поражало и богатство его памяти, и умение понимать мотивы поведения самых разнокалиберных людей, и вообще способность быстро ориентироваться в самых сложных и запутанных обстановках».

Обычно осведомителю не удавалось продержаться больше двух лет — его разоблачали. Азеф проработал на полицию 16 лет. При этом он был далеко не единственным, кто снабжал полицию информацией о планах революционеров.

«Окончившая Смольный институт Зинаида Федоровна Жученко по своим убеждениям была далека от революционных стремлений и согласилась пойти в секретную агентуру от любви к таинственности, риску, а отчасти авантюризму, — вспоминал Заварзин. — Жученко была полезнейшею сотрудницей Московского охранного отделения. На ней базировалась работа этого учреждения много лет, пока наконец она не была разоблачена».

Один из эмигрантов наблюдал ее в эмигрантской среде в Германии: «Жученко все любили за тихий нрав и преданность делу. Спокойный голос и разумные советы этой скромно одетой и гладко причесанной худощавой женщины с маленькими, желто-карими и слегка как будто косившими глазами часто улаживали семейно-партийные споры по устройству вечеров».

Окружающие ее сильно недооценивали. Она обожала музыку и оперу. Целью ее жизни было воспитать и поставить на ноги сына. Охранное отделение оказалось в трудной ситуации, когда эсеры поручили Жученко руководить убийством минского губернатора Павла Григорьевича Курлова (со временем он станет заместителем министра внутренних дел). Арестовать всю боевую группу — провалить агента. Но и позволить убить губернатора невозможно. Нашли такой выход. Жученко тайно привезла взрывное устройство в Московское охранное отделение, где его обезвредили, после чего она отдала бомбу исполнителю. В губернатора полетело совершенно безвредное устройство…

Еще одним крупным осведомителем среди эсеров был Николай Юрьевич Татаров, но он через год прокололся.

«Сын протоиерея варшавского кафедрального собора Татаров был выслан в Сибирь за организацию нелегальной типо-графин, — рассказывал генерал Герасимов. — Ему предложили довольно высокую сумму. Николай Татаров, в жажде денег и тяготясь ссылкой, выразил готовность поступить на службу в полицию. Но анонимным письмом Татаров был разоблачен. Комиссия, созданная партией социалистов-революционеров, подвергла его перекрестному допросу. Татаров запутался в противоречиях, был пойман на лжи. В страхе неминуемой смерти он бежал в Варшаву и скрылся в квартире своего отца.

4 апреля 1906 года позвонили в дверь дома протоиерея Татарова. Старик открыл двери. Снаружи стоит какой-то человек и хочет говорить с Николаем.

— Моего сына здесь нет, — отвечает старик, — и с ним вообще говорить невозможно.

Тут выходит мать, а за нею сын. Без слов вынимает незнакомец револьвер и стреляет».

Сергей Зубатов внушал своим подчиненным — жандармским офицерам:

— Вы, господа, должны смотреть на сотрудника как на любимую женщину, с которой находитесь в тайной связи. Берегите ее, как зеницу ока. Один неосторожный шаг, и вы ее опозорите.

Но в мире спецслужб людей продавали и перепродавали. Татарова сдал тот, кто по долгу службы должен был заботиться о безопасности агентуры, — сотрудник полиции Леонид Петрович Меньшиков. В юности он состоял в народовольческом кружке. Его арестовали и предложили сотрудничать. Он позволил себя завербовать, но взглядов своих не переменил. Работая в особом отделе департамента полиции, оставался революционером. Он и сообщил эсерам о предательстве Азефа и Татарова.

Подозрения уже открыто подтвердил бывший начальник полиции Александр Лопухин. Он был сильно обижен на власть — всех директоров департамента полиции после отставки делали сенаторами, но не его…

Товарищи приговорили Азефа к смерти. Разоблаченный агент в полном отчаянии пришел на конспиративную квартиру генерала Герасимова в Петербурге: «Осунувшийся, бледный, со следами бессонных ночей на лице, он был похож на затравленного зверя. Революционные охотники, с которыми он так часто вел свою смелую игру, теперь шли по его собственным следам».

Подавленный Азеф, сидя в кресле, расплакался:

— Всю жизнь я прожил в вечной опасности, под постоянной угрозой. И вот теперь, когда я сам решил покончить со всей этой проклятой игрой, теперь меня убьют.

Некоторые осведомители сами мстили за свое унижение. Александр Алексеевич Петров был среди эсеров, арестованных в Саратове 1 января 1909 года.

«Вошел, прихрамывая, блондин лет тридцати, довольно приятной наружности, обросший в тюрьме редковатой бороденкой, — вспоминал жандарм. — Он объяснил, что несколько лет назад в Казани участвовал в покушении на жизнь командующего войсками Казанского военного округа, что его фамилия Воскресенский и что он при этом покушении был ранен осколком разорвавшейся бомбы в колено, затем ему удалось бежать за границу, где он лечился в госпитале и в санатории и где ему изготовили прекрасный протез, благодаря которому он сравнительно легко ходит, хотя и прихрамывая. Петров показал нам свой протез на ноге».

Петров согласился стать осведомителем. Его перевели в Петербург, где с ним работал полковник Карпов. Наняли для этого конспиративную квартиру. Карпов поручил своему агенту провести в квартире электропроводку. В нарушение правил работы с агентурой Петров получил право заходить в квартиру, когда там никого не было. Он заложил в диван, на котором обыкновенно устраивался жандармский полковник, взрывчатку, протянул провод через всю квартиру, а кнопку устроил с наружной стороны двери. Во время разговора с полковником Карповым Петров вышел как бы за папиросами — и нажал на кнопку. Незадачливый жандармский полковник взлетел на воздух.

В своем кругу Фрунзе и другие большевики говорили, что их бог миловал: среди них предателей нет. И ошибались.

Среди большевиков самым крупным осведомителем был Роман Вацлавович Малиновский. Его высоко ценил Ленин, сделал членом ЦК партии и депутатом Думы. Кто из большевиков мог предположить, что Малиновского завербовали после ареста?

Роман Малиновский родился в обедневшей дворянской семье. Жизнь у него была трудная. Когда разрешили профсоюзы, организаторская жилка сделала его, работавшего тогда токарем, секретарем крупнейшего в России союза металлистов. Его задержали в 1910 году в Москве за попытку создать нелегальную типографию. Завербовал его ротмистр Иванов, который заведовал социал-демократическим отделом Московского охранного отделения (это подробно описано в книге Исаака Розенталя «Провокатор. Роман Малиновский: судьба и время»).

«При первом свидании я увидел прилично одетого рабочего, высокого роста, рыжеватого шатена с небольшими усами, с ликом скорее красивым, но слегка испорченным «рябинами», интеллигентски польского типа, — вспоминал жандармский офицер. — Малиновский производил впечатление заурядного фабричного рабочего, но из агентурных источников было известно, что он смелый и бойкий митинговый оратор и видный деятель фракции. Было решено попытаться склонить Малиновского работать в качестве секретного сотрудника».

Ротмистр поставил арестованного перед обычным в таких случаях выбором: либо он соглашается сотрудничать с полицией, тогда дело прекращается и он немедленно выходит на свободу, либо его судят, в таком случае жена и дети остаются без средств к существованию. Стандартный вербовочный прием удался.

«На допросе Малиновскому дали понять, что убежденности в его поступках как большевика нет и что в нем сквозит деятель, толкаемый на революционную работу лишь авантюризмом его натуры, денежным расчетом и желанием обрести ореол борца за народную свободу. Ему было также указано на не совсем устойчивое его прошлое и преследование по суду за присвоение чужой собственности».

— Я предполагаю следующее, — вспоминал работавший с ним офицер, — у Малиновского было уголовное прошлое. В молодости он попался на какой-то краже, да еще со взломом. Это прошлое он тщательно скрывал. Но оно могло помешать ему выплыть на большую дорогу при огласке.

Допрос затянулся до утра. Наконец после долгого разговора Малиновский выразил согласие. И тут же вышел на свободу. Чтобы не вызвать подозрений, охранному отделению пришлось отпустить и остальных задержанных вместе с ним членов большевистской группы.

Малиновскому поначалу платили 125 рублей в месяц, дали псевдоним «Портной». И тут его полицейским кураторам невероятно повезло. Большевики хотели ввести в состав ЦК партии хотя бы одного реального рабочего и остановились на кандидатуре Малиновского. Ленину нужны были помимо подпольщиков люди, способные работать легально и привлекать к большевикам рабочие массы.

Избирательный закон предусматривал вхождение в Думу шести рабочих. Социал-демократы сумели провести Малиновского одним из шести. В 1913 году в Думе образовалась самостоятельная фракция большевиков, возглавить ее поручили Малиновскому как получившему широкую известность рабочему трибуну.

Когда Роман Вацлавович стал депутатом Думы, то получил новый псевдоним — «Икс». Член ЦК Малиновский был ценнейшим источником информации для полиции. Но депутат-большевик Малиновский произносил с думской трибуны такие речи, которые наносили серьезный ущерб царскому режиму. Фактически с санкции полиции — он свои выступления показывал офицерам охранного отделения. Характерная черта спецслужб — ведомственный интерес важнее государственного…

В январе 1913 года заместителем министра внутренних дел был назначен Владимир Федорович Джунковский, бывший московский губернатор, имевший репутацию абсолютно порядочного человека. Он потребовал от своих подчиненных убрать Малиновского из Думы, чтобы не получалось, что секретный сотрудник произносит антиправительственные возмутительные речи. Он опасался скандала, который мог бы разразиться в случае разоблачения, и считал, что Малиновский приносит больше пользы большевикам, чем полиции. Осведомителю предложили пять тысяч отступного. Роман Вацлавович получил годовой оклад и уехал за границу.

После Февральской революции Чрезвычайная следственная комиссия, назначенная Временным правительством, обнаружила в полицейских архивах документы, подтверждавшие, что Малиновский был полицейским агентом по кличке «Портной». Фрунзе был потрясен открытием, как и другие большевики, хорошо знавшие Малиновского. После Октябрьской революции дело предателя рассматривал Революционный трибунал ВЦИКа, заседавший в Кремле. Судебное заседание продолжалось всего один день. Вечером недавнего члена ЦК Малиновского приговорили к смертной казни, ночью расстреляли…

Но мы опять заглянули вперед. А после первой русской революции основные кадры социалистических партий либо были арестованы, либо бежали из страны.

«Разоблачение агентов, — вспоминал занявший крупный пост в полиции Мартынов, — нанесло такой моральный удар по партии социалистов-революционеров и ее боевым конспиративным центрам, что они уже не смогли оправиться от него. Партия как таковая развалилась окончательно».

Охранные отделения остались без работы и стали ее себе придумывать. Генерал Джунковский увидел, что его подчиненные фальсифицируют дела: сами создают мнимые подпольные организации, а потом их ликвидируют, чтобы продемонстрировать эффективность своей работы.

«Одно время мода была такая — открывать тайные типографии, — возмущался Джунковский. — Сами устроят в охранном отделении типографию, а потом поймают и получают за это ордена. Вот относительно таких вещей я был немилосерден».

Начальник одного из жандармских управлений, ротмистр Леонид Николаевич Кременецкий, регулярно ставился в пример всему корпусу жандармов: вот молодец, каждый год арестовывает три-четыре типографии! А для его сослуживцев не было секретом, что Кременецкий через своих агентов устраивал эти типографии, давал им шрифт и деньги.

Один из жандармов не выдержал и заявил публично:

— Я не арестовываю типографии, потому что у меня в городе их нет. А самому их ставить, как делает Кременецкий, и получать награды потом — не намерен…