Хинельские походы

Глава XVI ТРЕТИЙ ХИНЕЛЬСКИЙ ПОХОД

Хинельский лес выглядел одичало: просеки и линии затянуло сумрачным осинником и бузиной, а там, где стояли домики лесников, расцвел колючий татарник — обитатель пустырей и развалин. Лесокомбинат, лесные дороги к которому позаросли травой и огромными мухоморами, представлял собою печальные руины, а на них зеленой рощей поднялись крапива и лебеда. Мрачно было там, где недавно разоружался наш отряд. Солнце едва пробивалось сквозь частый дубняк, и воздух здесь был, как в погребе, сырой и затхлый.

Мы ничего не нашли из нашей боевой техники, за исключением одного полкового миномета да 76-миллиметровой пушки, умело спрятанных в болоте. Противотанковую батарею, батальонные минометы, станковые пулеметы с боеприпасами захватила севская и глуховская жандармерия. Лошадей и седла забрали немцы. Полицаи выкопали из земли наши чемоданы, гармонии, баяны.

В Эсмани, в Ямполе, Марчихиной Буде, в Михайловском Хуторе стояли крупные немецкие отряды, охранявшие тыловые коммуникации осадной армии.

С фронта дошли до нас печальные вести. Пользуясь отсутствием второго фронта в Европе, немцы бросили на нас все свои свободные резервы и прорвали наш фронт на юго-западном направлении. Танковые армии врага ринулись через Северный Донец за Дон, к Волге…

Оккупанты увозили молодежь на фашистскую каторгу, советский актив сгоняли в концлагери. Самолеты кружились над лесами, сбрасывая зажигательные бомбы и листовки.

В своих листовках для партизан генерал Нейман писал:

Обратная сторона листовки представляла собой стандартный пропуск. Он гласил:

Другую листовку немецкое командование сбросило на Хинельский лес специально для нашего командного состава.

В Глухове вновь прошло широкое совещание административного аппарата оккупантов. Были вызваны все бургомистры и сельские старосты. Комиссар Линдер готовился к уборке урожая. Он запретил выдавать крестьянам хлеб и потребовал опечатать все мельницы. Весь хлеб был объявлен собственностью «великой Германии» и подлежал уборке в кратчайший срок.

— Чтобы не допустить потерь зерна при обмолоте, — говорил Линдер, — надо свезти все снопы из нескольких сёл на тока́, где будут установлены молотильные агрегаты, доставленные из Германии. Там, под охраной солдат, будет произведен обмолот всего урожая хлеба.

Далее Линдер напомнил старостам, что они ответственны и за выполнение плана вербовки рабочей силы в Германию:

— Всех юношей и девушек нужно отправить в первую очередь! Наряду с этим старосты должны помнить о том, что от каждой коровы надо взять не менее девятисот литров молока. Кто не сдаст этого количества, у того следует отобрать корову и передать ее мясокомбинату.

Линдер выразил надежду, что ему удастся собрать в каждом районе не менее миллиона пудов зерна.

— В этом случае, — заявил он, — господа бургомистры и старосты будут на высоте занимаемого положения!

Местные партизаны, побывав дома, узнали, что немецкие власти пустили в народе слух, будто брянские партизаны поголовно истреблены, а Брянский лес полностью выжжен.

Очень небольшую группу партизан нашли мы в Хинельском лесу. Десятка три людей, потерявших свои дома и всех родных и близких, составили ядро нового Севского отряда. Командиром его был Коновалов — молодой человек из села Подывотья. В отряд входили старики, подростки и даже женщины с малолетними детьми. Они свободно общались с населением окрестных сёл, и благодаря этому противник не раз выслеживал партизан и часто нападал на лагерь. Этот слабый отряд нуждался в нашей помощи, но в свою очередь он и нам мог оказать поддержку, мы договорились с Коноваловым о взаимодействии, — севцы взяли на себя разведку направлений на Севск и Середино-Буду, я же обеспечивал направления на Ямполь, Глухов и Хомутовку.

В закрепление нашей боевой дружбы и чтобы отвадить полицаев и мадьяр от леса, мы провели с Коноваловым отчаянный налет на венгерский гарнизон в селе Грудском, под городом Середино-Будой. На рассвете внезапно и решительно атаковали мы мадьяр. Будучи в тылу осадной армии, они преспокойно спали в занятом ими селе, офицеры и солдаты не успели даже одеться. В одном белье выскакивали они из домов и падали, сраженные партизанской пулей.

Мы захватили богатые трофеи: обувь, шинели, пятнистые плащ-палатки, рыжие ранцы. Но из Середино-Буды подоспели на бронемашинах немцы. Искусно пользуясь складками местности, они пытались задержать наши отряды. До леса оставалось пятнадцать километров. Пришлось поспешно отходить назад. Севцы потеряли трех убитыми, станковый пулемет, под которым была убита лошадь; артиллерист Хритин попал под колеса пушки, ранили начштаба севцев, подо мной мина разорвала коня…

Собрав своих людей в селе Саранчино, в трех километрах от леса, и отразив еще один натиск броневиков, я увел людей в лес. День уже кончался.

Усталые партизаны расположились на небольшой поляне. После ужина я и Анисименко вышли на проверку постов. В лесу было темно. Затухающие костры перемигивались с сияющими на небе звездами. Продвигаясь ощупью, мы подошли к третьему взводу. В отделении Богданова еще не спали. Кто-то тихим голосом говорил:

— Мадьяры и полицаи в картофеле да в жите попрятались, а севский разведчик принял их за наших. Крикнул им: «Идите сюда!» — а те зовут к себе. Тогда разведчик и говорит им: «Кладите оружие, и я положу винтовку. Сойдемся вместе и посмотрим, кто вы такие!..» Тут из-за хаты бросились на него четверо. Троих он прикончил, а четвертый в упор его пристрелил…

— Ай-ай! Зачем пароль не говорил! — покачал головой сержант Серганьян, недавно поступивший в отряд. — Почему не говорил «Хинель»? Зачем кладем винтовка? П-пачему сойдемся?.. Зачем посмотрим? Ай-ай! Не так надо было!

— Не обучен парень, — пояснил Серганьяну пулеметчик Яковлев.

— А Хритин-то, — вмешался в разговор боец Антонов, — вот здоровяк! Гляжу, пушка скачет что мочи, а он наперерез ей. Вскочил и сорвался прямо под колеса… Так его и переехало, на полном скаку…

Я тихо подошел к крайнему костру первого взвода, состоящего преимущественно из местных, пустогородских парней. Вокруг костра полулежали Плехотин, братья Товкусы, Степановский, Лица других скрывала темнота. Говорил вполголоса старший Товкус, парень лет девятнадцати:

— Дома я побыл. Переоделся. День на огороде отсидел, тетку в город посылал, чтобы потом капитану за Глухов доложить… А ночью собрались сестры, две тетки. Выпили. Хорошо дома!.. Они по нас уже две панихиды отслужили. Спрашивают: «Может, вы там, в лесу, и хрущей всех поели?»

— А в Глухове что? — спросил Степановский.

— Там полицаи на весь базар трезвонят: «Немцы за реку Урал перешли, а Брянские леса спалены, все партизаны перебиты…»

— С нами тоже такое будет, — мрачно заметил Плехотин. — Отрядом мы тут не выстояли, а группой и думать нечего… Перебьют, как зайцев… Там одного, там другого…

— Вот и тетка говорила, — продолжал Товкус, — и что, говорит, сделаете вы с такой силой? Армия не удержала, а то вы… горсточка…

— Ну это уж ты теткину мораль нам не рассказывай! С немцем я не замирюсь! — возразил волжанин Прошкин.

— А что ты сделаешь? — осторожно спросил кто-то.

— А вот то, что и до сих пор делал! — с жаром заговорил Прошкин. — Никто не может победить русского человека! Пусть — три года, тридцать лет будет война, а Россия не покорится, И я не покорюсь, и отец мой — тоже! Вот так и буду с винтовкой ходить всю жизнь, в лесу сдохну, а не смирюсь!

— Ну, это, конечно, твое дело, — смущенно ответил Товкус в то время, как Плехотин поднялся и отошел в сторону.

— А твое дело где? Уж не пропуском ли немецким в Михайловский запасся?

— Разве я к этому! — обиделся Товкус. — Я рассказываю, о чем полицаи говорят.

— А вы не верьте! — сказал Анисименко, выходя из-за кустов. — Не верьте фашистской пропаганде! Наш фронт стоит под Орлом и Брянском, а не за Уралом. Немцев не хватит, чтоб покорить советских людей, завоевать наши республики. У них нет сил на то, чтобы справиться с нами, с партизанами!

Подсев к Яковлеву, Анисименко набил табаком трубку, раскурил ее.

— А теперь побалакаем об истории, — сказал он. — Вспомните, товарищи, сколько раз русские пруссаков бивали? А Наполеон? Ведь в Москве был, но Россию не взял…

В те дни мы сами толком не знали о положении на фронтах, о том, что делается на советской территории, в тылу нашей Красной Армии, на восточных и южных границах Советского Союза. Не знали убедительных фактов из действительности тех дней. Приходилось ссылаться на историю.

Заметив комиссара, к костру подошли бойцы из соседних подразделении. Анисименко говорил про гражданскую войну, о борьбе молодой Советской России с Антантой, с японскими и американскими интервентами. Он встал на колени и подбросил в костер хворосту. Отблески огня затрепетали на сосредоточенных лицах, скользнули по стволам деревьев, золотистые искры взвились, пробив а я нависшую над костром темень.

— Четырнадцать государств отразили! Вот это да! — восхищенно протянул Карманов. — Герои отцы наши были!

— А деды? А прадеды? Какой только нечисти не лезло на наши земли! — произнес кто-то.

— А чем теперь наше государство держаться будет без Донбасса, без Украины? — спросил подошедший Плехотин.

— Да, без Украины, пока что… — Анисименко пристально поглядел на Плехотина. Все ждали, что скажет комиссар на это. Фашистская пропаганда из кожи лезла, устно и печатно пророча о неизбежном поражении Советского Союза после того, как он лишился Донбасса, Криворожья, Украины.

— Что ж, товарищи, разберемся и в этом вопросе, — произнес Анисименко. — Кто из вас силен в географии? Нужно разъяснить Плехотину…

Анисименко умышленно не спешил с ответом, он хотел, чтобы сидящие у костра комсомольцы приняли участие в беседе, чтобы они учились искусству влиять на сознание тех, кто был слабее духом или познанием.

— Где у нас есть уголь, марганцевые рудники, цветные металлы, железо, алюминий? Где хлеб, скот, хлопок? — и по мере того как комиссар перечислял природные богатства СССР, комсомольцы Коршок, Карманов и Яковлев подсказывали:

— Урал… Казахстан… Сибирь… Кузбасс… Поволжье!

— Правильно, хлопцы! — сказал Анисименко. — Вы указали те места, где за годы пятилеток создана вторая угольная и металлургическая база — наша надежда, победа наша!.. И вот на эту базу эвакуированы все украинские заводы.

— Правда, хлопцы! Правда! Оно так и есть! Шостенские заводы куда-то не то на Урал, не то на Волгу выехали, — подтвердил один из собеседников.

Партизаны плотней сгрудились вокруг Анисименко, приготовились слушать, костер снова затрещал, осветил ладную фигуру комиссара, чисто выбритое лицо, темноватые стрелки бровей на прямом лбу, синие глаза, внимательные, чуть насмешливые. Завладев вниманием, Анисименко начал издалека:

— Еще на другой день после гражданской… — сказал он, — Владимир Ильич говорил, что от войны мы всегда на волоске… Он предупреждал партию и народ об этом, хотя и не хотел войны, делал все, чтоб не допустить ее…

— Два десятка лет мы боролись за мир! В то же время разные араки, муссолини, чемберлены и черчилли, а с ними и американские миллиардеры делали нам пакости и всячески разжигали войну. Они вырастили бешеного пса Гитлера, вооружили его и науськали на нас.

— Но ведь американцы теперь за нас… — неуверенно и робко произнес Коршок.

— Я говорю об империалистах, миллиардерах, банкирах, Коля, — пояснил Анисименко, — а эта Америка всегда была против нас. Теперь они боятся, что Гитлер отберет у них рынки, они боятся, как бы германские фашисты не завладели миром… Понятно? Я вот у харьковчан был, слушал радиопередачи. По-русски из-за границы передавали. Так что вы думаете? Один американский сенатор, по имени Гарри Трумэн, такую подлость сказал: «Если, говорит, будут побеждать немцы, мы будем помогать России, а если начнет побеждать Россия, мы станем помогать Гитлеру, и пусть они убивают как можно больше…»

— Вот гадюка! — воскликнул Коршок. — Он еще в спину нам ударит вместо второго фронта!

— Относительно этого руки у них коротки, — спокойно продолжал Анисименко. — Господа империалисты сами ничего не могут сделать, им для этого миллионы солдат потребуются, — миллионы простых людей. Ну, а народу американскому, так же как и нам, не война, а мир нужен. И тут ты прав, Коля, — простые американцы за нас! Народ всегда за народ!

Анисименко подумал с минутку и добавил:

— Но суть вопроса не только в России, хлопцы. Вы слыхали, конечно, о странах, где народы под игом колониализма и тоже следуют нашему примеру. Борются за свободу… Их такая сила, что не миллионами, а миллиардами этих угнетенных людей считать надо, и уж они-то, ой, не помощники империалистам-разбойникам, а верные им могильщики будут!..

Поздно ночью я возвращался в свой зеленый шалаш, было тихо, В расположении хозчасти метался в жару Хритин. Возле него сидели Нина и Аня. Они меняли больному компрессы.

— Вливание бы ему сделать, — говорила Нина, — да ни шприца, ни камфоры нет.

— Чем же вы лечите? — спросил я девчат.

— Примочки, компрессы, слова утешения… Мы сидим на его повозке посменно.

Заметив меня, подошел санинструктор Цивилев — единственный медик в отряде.

— Марганцовка и несколько ампул с йодом — вот вся моя аптека, — сказал он. — Нужно поискать, товарищ капитан, у противника. Больницу захватить, что ли?

— Нужно раздобыть, — согласился я. — Очень нужно.

«Раздобыть — вот то слово, которое всегда на языке у партизанского командира. Медикаменты и инструменты, перевязочный материал, обувь и обмундирование, вооружение и боеприпасы, продовольствие и снаряжение, топографические карты, транспорт — без этого невозможно ни воевать, ни существовать отряду. Все эти предметы снабжения и обеспечения — суть забот армейского интендантства, и войсковой командир не выпрашивает их, а законно требует. Не то у партизан — они сами должны добыть всё необходимое. Лечение раненых и больных, уход за ними в условиях партизанской войны являются самым трудным делом.

Пожелав доброй ночи девушкам, я ушел в свой шалаш, раздумывая над тем, сколь тяжелы обязанности партизанского командира. Вскоре потянуло ко сну. И я разделся в наскоро сооружением шалаше и уснул.

Но тревожен и чуток сон партизана в лесу. Чувство самосохранения, не дремлющее в нем и в дневные часы, особенно обострено при отдыхе ночью.

Мне припоминается случай, когда мы крепко спали в лесу, а кони стояли рядом и хрустко пережевывали корм, отфыркивались, звякали трензелями, били ногами, отгоняя оводов. Однако это абсолютно не нарушала нашего отдыха. Но вот что-то невнятно затрещало, и мы вскочили.

— Стреляют? — послышались встревоженные голоса. — Из пулемета бьют?

— Да что вы? Кругом спокойно, — отвечал недоумевающий часовой.

— А что урчало?

Часовой посмотрел на лошадей, улыбнулся.

— Так то в животе у коняки булькотнуло.

Как полет летучей мыши, изломан сон партизана в незнакомом лесу. Непроглядная тьма, неопределенные шорохи и таинственные звуки наполняют лес ночью…

Подточенный короедом и отяжелевший от влаги сук падает, задевая за сухие, омертвевшие ветви, и, потревоженные, они звенят, как струны цимбал.

Забилась, захлопала ночная птица, и неведомо — поймала ли добычу, сама ли попала в лапы хищников. Зеленоватыми угольками мерцают светлячки, и кажется, чьи-то пристальные глаза силятся сквозь тьму разглядеть укрывшегося в ней человека.

Кто-то дико, неистово захохотал, и чудится, — это смех великана. По всему лесу раздается отрывистое, зловещее «хе-хе-хе-эй!!!», и разбуженный человек невольно хватается за оружие, но потом, когда хохот вновь повторяется, он смешит и самого человека: «Филин, сдохнуть бы ему, лешему!..» Часовой швыряет в него ком земли. Слышны свистящие взмахи крыльев, «леший» удаляется. Вскоре его крик раздается где-то вдали — «кеге, ке-гей!..» Филин на время умолк, но вот кто-то осторожно крадется, приминая мох. Это какой-нибудь зверек отправился на охоту…

Сквозь сплетенные ветви шалаша мне видна опыленная серебром часть неба — Млечный Путь — большая дорога вселенной…

Яркие звезды горят кротким и мирным светом. Сон одолевает меня, убаюканного ночными шорохами старого леса.

Уже перед рассветом мне приснился необычайный сон. Привиделось, будто ползет к моему шалашу большая ядовитая змея. Кругом — никого; темно, страшно. Чешуя горит зеленоватым огнем, отражая холодное сияние месяца, и этот холод распространяется во все стороны; растительность гибнет, а я цепенею на месте.

Змея вперила в меня пылающие злобой глаза, сверлила настойчиво, жгуче. Хотел бежать, а ноги лишены силы. Мне надо ухватиться за нависший сук дерева, а он вдруг поднялся, и руки хватают пустоту. Навожу пистолет — не стреляет, клинок ломается, как сосулька, кинжал потерян. Я охвачен отчаянием и страхом и кричу о помощи чужим голосом. Но голос предательски слаб, его заглушают удары расходившегося сердца. Незримая сила сковала тело, сделав меня трепещущей и беззащитной жертвой.

Змея взвилась и застыла вопросительным знаком…

Предельным усилием воли делаю взмах руками, как бы разрывая обруч, и чувствую острую боль в руке. Она ударилась о приклад автомата. Сон обрывается. Автомат машинально вскинут к стрельбе. Мой взгляд встречается с упорными глазами женщины. Она, крадучись по-рысьи, вползает на четвереньках в шалаш и, увидев, что я проснулся, замирает на полушаге.

— Вы что тут? — невольно крикнул я уже своим голосом и приготовился к защите.

— Я… Ягоды собирать пришла… — ответила она в замешательстве, пятясь к выходу. Потом вскочила. Рванувшись назад, она зацепилась платком за сучья шалаша. Подоспевший на крик дежурный схватил незнакомку.

— Часовые сюда, ко мне! — крикнул дежурный.

Послышались поспешные шаги и голоса:

— Кто такая?

— Ты что тут делаешь?

— Я тебе покажу, гадюка, ягоды! Как сюда попала? Н-ну? Отвечай!

Сквозь ветви шалаша мне видно, как дежурный по отряду, воентехник Кулькин, навел на женщину револьвер.

— Мы из Саранчина… — лепетала задержанная.

— Кто еще с тобой!

— Муж… Мы вместе…

— Где он? Показывай, стерва!

Неподалеку раздается окрик:

— Стой, стой, стреляю! — И предутреннюю тишину леса взорвал выстрел. За ним второй, третий…

Лагерь ожил. Послышались голоса командиров:

— В ружье!

— Пулеметы к бою!

— Взв-о-од, за мной!

— Обыскать кусты!

Отряд мгновенно принял боевой порядок, приготовившись к ближнему лесному бою. Командиры были приучены располагаться на стоянках треугольником и по тревоге строить «кольцо обороны».

На лесной тропе на Саранчино продолжали греметь одиночные выстрелы.

Быстро одевшись, я вышел из шалаша и вдруг заметил валявшуюся у входа гребенку Елены…

Так вот какая змея оказалась в моем шалаше!

Приблизившись к группе партизан, окруживших женщину, я увидел, что это не Елена.

— Вы потеряли гребенку? — спросил ее.

— Моя! Моя! — механически воскликнула та и потянулась ко мне.

— Где вы ее взяли?

Женщина растерялась.

— Ой, это не моя. Она случайно досталась… Кто-то оставил…

— Где вы ее взяли?

— Ночью было… Мадьяры женщину перевязывали. Может, она в хате оставила, — говорила несвязно задержанная, дрожа как в ознобе.

— Когда это было?

— Не помню… Весной… Подывотье горело, Новоселки. В Саранчине мадьяры стояли…

— И в лесу людей казнили, — подсказал Анисименко.

— Да, на другой день…

— Это шпионка, — сказал появившийся Буянов. — Мой часовой убил ее мужа. Смотрите, что было в потайном кармане.

Буянов показал при этом грязно-белую нарукавную повязку, на которой значилась выжженная ляписом трафаретная надпись.

— Вот как, севский полицай! — воскликнул Анисименко. — А почему ты думаешь, что он муж ее?

— Да только вчера я стоял у них во дворе и обоих видел…

— Нас мадьяры подослали, — заплакала женщина.

Со стороны Саранчино снова послышались выстрелы. На этот раз пулеметные.

— Это они? — спросил я женщину, кивнув в сторону выстрелов.

— Бежали! Они убежали! — закричал Богданов. — Человек пятнадцать возле речки пряталось!

— Надо уходить отсюда, — сказал я Анисименко. — В Саранчине — гнездо шпионов. Севцы жаловались, что из этого села никто не смеет вступить в их отряд.

Мы быстро построились в походную колонну и двинулись на юг лесом, избегая дороги.

Позади нас булькали мадьярские пулеметы, очевидно прикрывшие отход своей разведки.

— Убит часовой! Мой боец Кручинин. Веревкой задушен, — взволнованно доложил подбежавший ко мне Сачко.

Я подозвал дежурного.

— Кто был часовым у штаба?

— От первого взвода Плехотин, а патрулировал помкомвзвода Колосов, — ответил Кулькин, — но Плехотина нет, я проверил всю колонну…

— Может быть, убит и Колосов? — спросил я.

Кулькин пожал плечами.

— Не может быть, я видел его в момент тревоги.

Колонна шла, пробираясь к южной опушке леса.

Посадив пленницу на свою повозку, я потребовал от нее чистосердечного признания. Она сказала, что человек триста немцев подкрались ночью к лесу, рассчитывая с рассветом напасть на наш лагерь. Полицая они выслали в разведку под прикрытием двадцати солдат с офицером. Предатель в свою очередь «прикрылся» своей женой, послав ее вперед. На случай внезапной встречи с партизанами она должна была сказать, что собирает в лесу землянику. В темноте лазутчица забрела в центр лагеря и, чтобы не попасть в руки патруля, юркнула в шалаш. Муж ее был тайным полицаем. Далее женщина рассказала, что подозрительные отлучки мужа в Севск и Середино-Буду привели к ссоре, но предатель пригрозил ей, что он выгонит ее из дому или отдаст на расправу в гестапо. А потом сделал и из нее предателя. За сегодняшнюю «работу» немцы обещали им свои тридцать сребреников — корову и какую-то часть урожая.

Она призналась также и в том, что вчера вечером ее муж разговаривал с каким-то вооруженным человеком, лица которого она в темноте не рассмотрела, и что человек этот, не заходя к ним в дом, ушел в сторону леса.

— По-видимому, кто-то из наших, если так смело ушел в лес, — высказал предположение Анисименко.

— Я тоже так думаю. Нужно всё это проверить, а эту направим к севцам. Они с ней лучше разберутся.

О Елене мы не получили других сведений.

— Была ночь, — твердила женщина, — были в доме гестаповцы, офицеры. Раненая была молода, гарно одета… увезли ее в хутор или в Середино-Буду…

После трех часов пути мы пересекли Хинельский лес и вышли к сожженному лесокомбинату.

Кручинина похоронили рядом с могилами Дегтярева и Феди Чулкова. Вырезали из доски большие пятиконечные звёзды, прибили их на трех обелисках, повесили венки, холмики обложили дерном и молча пошли дальше.

Вечером на стоянке я сидел с Анисименко у костра, расположив отряд в лесу вблизи южной опушки. Часть партизан была отпущена по домам в села — сменить белье, собрать сведения об обстановке.

Пробравшись незаметно — «навпростець» — полями, наши отпускники гостили час-два в родной хате, а потом высиживали весь день где-либо в пшенице или кукурузе, отослав своих родственников в Эсмань, в Севск или Глухов.

Все, что видел дед, ездивший в город на базар или в больницу, все, что слышала «гостившая» у дочки бабка, к вечеру было известно нашим отпускникам, а к утру следующего дня и мне с Анисименко.

Сейчас же предметом нашей беседы был снова Плехотин.

— Дело, комиссар, серьезное, — говорил я Анисименко. — Этак, пожалуй, и нам воткнут по ножу в спину!

— Плехотина я зимой в отряд принял, знал его и раньше, — задумчиво проговорил Анисименко. — Неужели он гадюка?

— Возможно, Иван Евграфович, — не совсем уверенно сказал я. — У меня в группе был он первым трусом. Выговор перед строем имел за трусость, а трус легко становится подлецом и в конце концов предателем, потому что себя он любит больше, чем Родину…

Подошел Инчин и сказал:

— Кручинин имел при себе дневник — вот он. — Инчин держал в руках нечто, похожее на бумажник, аккуратно вделанный в целлулоид. — Слушайте, я прочту вам последнюю запись. Вчерашнюю.

Инчин присел к костру. Неровный свет дрожал на его светлой, всегда взъерошенной шевелюре, на озабоченном лице.

— Вчерашнюю! — Анисименко судорожно подался к Инчину: — Читай!

«4 июля. В лесу близ Саранчина, — начал Инчин, — опять гадко — ушел с Плехотиным в самоволку. И что за тип, что ни придумает — пакость. Сманил пить молоко и обещал дать табаку и соли. Будто воришки, пробрались в село — я в хату, он куда-то на огород. Выпил целый кувшин молока, а его все нет. Потом хозяин пришел. Спрашиваю: «Не с тобой ли в Демьяновке выпивали?» Говорит — незнакомы. Но явно тот тип, только теперь бритый. Пришлось одному впотьмах идти. А Плехотин у костра и в глаза врет, что искал меня, и соли не дал. Опять захотел по морде».

— Еще что-нибудь есть? — спросил Анисименко.

— Дневник солидный, товарищ комиссар. Чтобы разобрать все записи, нужен, по меньшей мере, целый день. Вот о расправе карателей в Барановке. Совещание комсомольцев-барановцев. Частушки девчат.

— Дело, дело давай! — сказал Анисименко.

— Слушай дело, — отозвался Инчин. — Читаю запись от двадцать девятого декабря: «Были в Пустогороде, хороших коней достали. Я стрелял в полицая. Промах, а капитан показал класс: «прошил» и угол клуни и полицая двумя пулями, израсходовал только два патрона!» Читаю запись от двадцать восьмого мая: «Плехотин — идиот. Он сказал Тхорикову, что К. перебежал к мадьярам. Мы с Кармановым дали Плехотину в морду».

— А вот и про меня, — сказал Инчин: «Двадцатого июня в Герасимовке. Полный отдых! Красиво пел под гитару Инчин:

— Люблю синее море, хоть никогда не видел…

— Что еще про Плехотина? — нетерпеливо спросил Анисименко.

«Двадцать второе марта. Возил пакет в Марбуду Покровскому и записку Митрофанова его жинке. Заехал за ней, а там — Плехотин с каким-то бородатым типом пьянствуют. Говорит, за жинкой Митрофанов прислал. Нарезались в дым. Спрашиваю типа, кто такой? А он ворошиловцем назвался. Баланда, конечно: ворошиловцы все бритые. Плюнул на эту шайку, уехал».

— С Плехотиным все ясно, — печально произнес Анисименко.

— Очень ясно и поэтому так тяжело…

Следующий день принес еще ряд несчастий — не возвратился из разведки Севского шляха партизан Чечель. Он был убит вблизи своей усадьбы из засады, подстроенной предателем старостой.

В селе Подывотье гитлеровцы уничтожили наших связных, которые возвращались из Брянского леса, от Фомича. На рассвете, достигнув Хинельского леса, они устроились отдохнуть в уцелевшем доме, были выслежены и окружены ротой солдат.

Три партизана приняли бой. Гитлеровцы изрешетили и подожгли дом, предлагали партизанам сдаться живыми, неравный бой продолжался более часа.

Мы узнали об этом слишком поздно, в то время, когда перестрелка закончилась и гитлеровцы отошли, увозя своих убитых и раненых.

Мстя партизанам за упорство и за свои потери, они глумились над нашими убитыми так, что политрука Юхневича мы опознали по шоферской книжке, которая оказалась в кармане, Петю-моряка — по тельняшке, а третьего так и не узнали…

Борис Юхневич и Петя-моряк пользовались у всех нас особым уважением и доверием как участники героической обороны Одессы — родного их города.

Похороны состоялись днем, а вечером Сачко доложил, что партизанка Аня Дубинина, недавно вступившая в отряд, не возвратилась из разведки. По всем данным, она схвачена в своем селе Хвощевке севской жандармерией…

«Неудача за неудачей — шесть убитых, двое захвачены живыми, да еще перебежчик в лагерь противника — таков скорбный итог нашей недельной войны в Хинели», — отметил в дневнике отряда Инчин.

О том, что Плехотин перебежал к противнику, сказал боец Солодков, побывавший дома в Пустогороде, откуда был родом и Плехотин. Там все рассказывали, что Плехотин грозится выпросить у немцев роту солдат и выловить всех партизан. Он открыто ходит по селу вместе со старостой и полицаями.

Потрясающие вести принес Артем Гусаков:

— В поселке Смолени гестаповцы сожгли семь партизанских хат и жену партизана Пятницкого с двумя малыми детьми, живыми в огонь бросили. А в Шостке восемьсот душ зарыли в одной могиле. Живыми в нее бросали… В Глухове концлагерь открыт, весь советский актив туда загоняют. Набедовались и мы: в лесу да в поле ховались. Вы меня выручайте, всю семью в партизаны записывайте — и Никифоровну, и невестку, — мочи нет жить в селе!

Анисименко решил собрать всех коммунистов, чтобы решить, как быть и что делать дальше. Договорились, что собрание проведем через два дня, когда коммунисты будут в сборе.

Лейтенант Щеглов вызвался разыскать Плехотина и доставить его в Хинель.

В сопровождении двух бойцов — Солодкова и Иванова — он с вечера отправился на поиски, шел всю ночь через посевы, минуя села, избегая встреч с кем бы то ни было. Более двадцати километров, отделявших Хвощевку от Пустогорода, прошли партизаны-боевики.

Во второй половине ночи они достигли родного дома Солодкова, прислушались. За плетнем захлопал крыльями и прокричал петух, мелькнула белым клубком испуганная кошка, Солодков перелез плетень. Тихо, условным стуком, забарабанил по окну пальцами.

— Открой, мама!..

Падающая звезда вписала в черное небо косую оранжевую линию, хлопнул в центре села выстрел.

Скрипнула калитка, с порога донесся трепетный вздох и жаркий шепот:

— Сыночек! Живый!

— Я на минутку, мама, меня ждут товарищи.

По небосклону скользнули еще две звезды и угасли; снова бухнуло близ сельуправы: там варта.

Показался Солодков с кувшином в руках. Иванов жадно припал к кувшину, выпил половину и передал Щеглову.

— Яички тоже выпьем, хлеб с собой, — сказал Щеглов товарищам, опрокидывая порожний кувшин на кол плетня, — пошли! Что узнал? — шепотом спросил он, когда все трое удалились от хаты.

— Дома, сволочь, — ответил Солодков. — Вечер с полицаями гулял, в селе только и разговоров об этом.

— Где живет он?

— Недалеко. За мной, хлопцы!

Солодков повел товарищей по картофельному полю, лаяли собаки, перекликались третьи петухи.

— Вот стежка! Сапоги снять надо, — сказал Солодков.

Друзья, присев, стаскивают с ног влажную обувь и, связав голенища за ушки, несут сапоги на плечах.

— Подкрадемся кошкой, — наставляет вожак. — Скоро кладка через речонку, дальше огород, за тыном хата.

Мелькнула тень, не понять, человек это или собака.

Что-то хрустнуло, закачалась круглая шляпа подсолнуха.

— Вперед, оцепить хату! — шепчет Щеглов, и все трое бегут к невысокому тыну.

Ослепительный блеск и резкий грохот разорвавшейся гранаты останавливают смельчаков.

Солодков узнал сухопарую, метнувшуюся за ворота фигуру Плехотина и выстрелил по убегавшему.

Завыли псы в соседних дворах, посыпалась труха с крыши.

— Ушел, падлюка! — едва не плача от досады, говорит он и, обернувшись, видит Щеглова: упершись лбом в забор и крепко прижимая к себе винтовку, тот тихо стонет.

Иванов забросил винтовку своего друга себе за спину и, просунув голову под руку раненого, велел Солодкову сделать то же. Через минуту они осторожно понесли Щеглова в сторону поля.

Иванов споткнулся о что-то мягкое, непонятное, припал на колено.

— Подушка… постель: на огороде спал, шакал… Потому и сорвался вовремя…

Через кладку перенес Щеглова Солодков. Иванов, пятясь, придерживал Солодкова за плечо, балансируя двумя винтовками.

— Теперь — в рожь, скорей… перевяжем.

Укрывшись во ржи, они положили раненого на землю. На счастье, у Солодкова оказались бинт и ампула с йодом. Сделав перевязку, друзья поставили Щеглова на ноги и повели напрямик через густое жито. С рассветом они подошли к поселку Новины. Щеглова томила жажда.

— Пить, пить! — шептал задыхающийся Щеглов. Но фляжек не оказалось.

— Придется в крайнем дворе укрыться, у сватьи. Сгорит, если останемся на солнце, — предложил Солодков.

— Давай, пока никто не видит…

Перебежав клеверище, партизаны вошли во двор крайней хаты.

— Останемся у вас, сватья. До вечера, — сказал хозяйке Солодков.

Хозяйка всплеснула руками.

— Упаси бог, если узнают… — прошептала она, приставляя к чердаку лестницу, по которой и втащили раненого.

— Воды, воды, — страстно просил Щеглов.

Его с трудом втащили на чердак, принесли сена.

— Молоко, чаю с медом, простыню или рушники сюда, мамаша! — командовал Иванов.

Чердак озарился красным дрожащим светом, поднявшегося из-за Калиновской рощи солнца.

— Коровки-то, родимые, нет, забрали ироды, — причитала хлопотавшая хозяйка. — Молоко у одной только у «гитлеровши». Нате взвару вот вам, яблочного…

Солодков знал, что «гитлеровшей» женщины называли соседку сватьи, сварливую бабу, сестру пустогородского полицая..

— Сходи к матери, сватья, — распорядился Солодков, — узнаешь заодно, что там, а мы за хозяев будем. На замок нас запри.

Хозяйка закрыла хату, отнесла на огород лестницу.

Щеглов уснул. Сквозь дыру, проделанную в соломенной крыше, виднелись поля, над ними бледно-синее небо. От трубы к дальнему углу чердака паук тянул свою нитку, неутомимо взбираясь по ней вверх, под самую крышу.

Долго ждали хозяйку. Она пришла только через час.

— Ищут… След шукают… Людей пытают… — сказала она и поставила на пол чашки со сметаной и медом. — Уйти бы вам, пока можно… Я вот коняку пошукаю для пораненого, — и она ушла в поселок.

Щеглова разбудили, заставили поесть. Промыли раненое плечо.

— Рукоятью гранаты вдарило, как видно, — заметил Иванов, обследуя крупный кровоподтек. — На два дня всего и разговору!

Щеглов выразил желание немедленно идти к своим. Друзья советовали подождать до вечера. Щеглов согласился. Он прилег на разостланное сено и уснул снова.

Тем временем все девять хат выселка окружались полицаями. Сомкнув кольцо, они уверенно направились к крайней хате.

— Сдавайся, Солодков! — кричали они. — Знаем, где вы сидите!

— Вас только трое! — услыхали партизаны злорадный голос Плехотина. — Все равно, не уйти вам!

Щеглов пробудился от окриков, заглянул в щель на крыше.

— Сдавайтесь, не то запалим хату! — крикнул Плехотин.

Прошло еще несколько томительных минут. Снова послышался тот же голос:

— Хозяйка! Выходи, если жить хочешь!..

Партизаны не откликались.

— Кидай! — раздалась чья-то команда.

Хата дрогнула. Потянуло чадом и пылью. Голоса заспорили:

— Да там никого нету!

— Сбрехала девчушка!

— Ушли…

— Надо поглядеть…

— Иди!

— А сам?

— И я пойду.

— Треба троим!

— А ну, пошли! Подумаешь: трех бандитов испугались! Марш за мной, вояки! — распоряжался начальник полиции.

— Лезь на горище!

— А сам?

— Говорю, лезь!

— Ну так и полезай!

— Оба лезьте!

Черная дыра чердачного помещения пугала полицаев своим безмолвием.

Двое наиболее смелых начали лезть сверх, тыча стволами винтовок в темноту.

И когда голова первого оказалась на уровне потолка, в упор, в переносицу ему, грянули одновременно два выстрела.

Щеглов бросил две гранаты и прыгнул в пыльное облако, на двор, перемахнул через плетень и скрылся в кукурузе. Солодков с Ивановым следовали за ним. Добежав до пшеничного поля, Щеглов выпрямился во весь рост и погрозил полицаям кулаком. В ту же секунду застучал пулемет, длинная строчка его прошила лейтенанта. Он упал навзничь, подхваченный товарищами.

К пулемету присоединились одиночные выстрелы. Партизаны не отвечали. Стрельба оборвалась. Солодков и Иванов оставили убитого товарища и подползли к краю поля.

— Заряжай, — сказал Иванов. — Давай!

Партизаны выстрелили. Рыжий полицай бросил винтовку и, схватившись за живот, побежал обратно.

— Побежим и мы, — сказал Иванов.

Тяжелые колосья стегали по их лицам. Вслед им снова пустили пулеметную очередь.

Солодков присел от боли, ноги его подкосились, он застонал и тяжело рухнул на землю.

— Пристрели, — попросил он Иванова. — Сил нет…

— Найдешь силы, помалкивай, — произнес Иванов и, продев правую руку за ремень карабинки, подставил свою спину Солодкову.

Скрипя зубами и обливаясь по́том, Иванов полз, сгибаясь под тяжелой ношей… В глубокой канаве он свил жгут из своей рубахи и крепко стянул им ногу Солодков а в двух местах.

Полицаи продолжали обстреливать поле.

Сбросив лишнюю одежду и сапоги, Иванов понес Солодкова, выпрямившись во весь рост. Канава увела их к житному полю.

Там, скрытые высокой густой рожью, они вдруг натолкнулись на небольшого коренастого парня.

Тот, не говоря ни слова, принял ношу Иванова на себя и пошел с ним рядом.

— Кто ты? — спросил Иванов, когда немного отдышался.

— Астахов Роман, — назвался парень, с виду кадровый боец Красной Армии. — Лейтенант Астахов, — уточнил он и пояснил, что он — здешний, из Барановки родом, а под Воронежом попал в окружение.

— К вам, к партизанам, сейчас иду, — скупо добавил Астахов.

— Кто тебе сказал, что мы партизаны?

— Неграмотному ясно, Кто еще со сволочью будет драться? Я с начала за вами подглядывал, только стрелять начали…