Хинельские походы

Глава IV ПЛАМЯ НАД ЭСМАНЬЮ

Семь хат выселка Святище, где жил Артем Гусаков, стояли на бугре среди чистого поля, словно сторожевой дозор на кургане.

Помня наказ Фомича — быть наблюдательным постом райкома, — Артем неусыпно следил за окрестностями. С бугра проглядывались Севско-Глуховский шлях, дороги на Пустогород, в Эсмань и в Ямполь. Но чаще всего Артем глядел на север: там, в двадцати километрах от Святища, в ясные солнечные дни в голубоватой дымке проступали леса, называемые Хинельскими.

Вечерело, когда Артем заметил из окна своей хаты щупленькую фигурку подростка, быстро шагавшего вдоль зимника. Мальчик зябко ежился, глубже засовывая руки в рукава широкой свитки.

«Куда бы на ночь глядя? — подумал Артем. — Должно, пустогородский. Никто из Фотевижа в Пустогород ни вчера, ни сегодня не проходил, — верно, посыльный, надо проверить».

Артем побежал в сарай, быстро заложил коня и вскоре догнал мальчонку.

— Эй, хлопчик, садись, подвезу!

— Да мне недалеко, дядя, я только до Фотевижа, — ответил мальчик. — Я с пакетом от пустогородского старосты.

— Ну, так туда я и еду, — сказал Артем. — Давай мне пакет, я передам старосте, а ты до дому повертайся.

Паренек, подумав немного, отдал пакет Артему.

Взяв пакет, Артем дал волю коню. Скрывшись за поворотом, старик взломал печати, вынул тонкий папиросный лист бумаги.

Там было напечатано:

Тут было от руки написано название села и проставлена контрольная цифра подвод, которые должен был пригнать в Эсмань фотевижский староста.

Ниже сообщалось, что зерно в эсманских складах к отправке подготовлено, подъезды к пакгаузам расчищены от снега и рабочие на погрузку выделены.

Прошло не больше часа, и распоряжение эсманского коменданта было уже в руках Фомича на Хинельском лесокомбинате.

Еще в первые дни пребывания своего на лесокомбинате Фомич из сообщении верных людей узнал, что в Глухове происходило совещание немцев, в котором принял участие почти весь административный аппарат гебита[2], в том числе сельскохозяйственные коменданты и бургомистры. На совещании присутствовал «сам» — главный комиссар Сумщины генерал-лейтенант Нейман, указавший в своем выступлении на трудности, внезапно возникшие перед немцами на Восточном фронте.

Между прочим, Нейман также сообщил, что железная дорога, связывающая Ворожбу и Хутор Михайловский, восстановлена не будет, и потому станция Эсмань и впредь останется глубинным пунктом. Нейман пояснил при этом, что эсманские продовольственные запасы являются почти единственными, которые Сумская область в состоянии отправить в Германию, и что военная обстановка требует немедленной перевозки этих запасов к действующей магистрали.

Глуховскому гебитскомиссару Линдеру после этого совещания прибавилось и забот, а трудностей.

Наши войска при отступлении начисто разрушили все путевое хозяйство. Там, где еще недавно были рельсы, теперь торчали из-под снега заржавленные куски стали, свернутые в петлю чудовищной силой путеразрушителя. Линдер еще осенью пытался вывезти зерно эсманских складов при помощи автоколонн Тодта, но из этого ничего не вышло. Бездорожье, проливные дожди, вязкий грунт оказались непреодолимыми препятствиями для грузовых машин, а когда ударили морозы, машины понадобились фронту для перевозки обмороженных и раненых солдат. А потом начались снегопады, закрутились лихие метели. Свыше ста тысяч центнеров продовольствия и сырья продолжали лежать в Эсмани.

Распоряжение эсманского коменданта, попавшее в руки Фомича, достаточно ясно говорило о том, каким способом собирались немцы разрешить вопрос о вывозке зерна.

После экстренного заседания подпольного райкома, созванного в тот же день, меня позвали к Фомичу.

— Михаил Иванович, — сказал Фомич, когда я вошел к нему в комнату. — Райком решил поручить вам весьма ответственную операцию. — Фомич строго посмотрел мне в глаза и дал прочесть распоряжение коменданта, после чего рассказал все, что знал об эсманских складах. — Так вот, райком партии решил уничтожить эсманские продовольственные склады и поручает эту операцию вам. Задача трудная, до складов не менее пятидесяти километров, а в вашем распоряжении только одна ночь. По нашим данным, станция усиленно охраняется. Райком выделяет в ваше распоряжение все, чем располагает: двадцать пять бойцов, два пулемета и, — Фомич улыбнулся, — единственный в отряде автомат ППД — мой автомат… Отдаю вам и запасной диск.

Фомич снял висевший на стене автомат и подал мне.

— Возьмите, заряжены оба диска. Больше патронов нет.

— Не беспокойтесь, Порфирий Фомич, — сказал я, — стрелять зря не станем. За автомат благодарю. Завтра верну в целости.

— Вам необходимо действовать очень решительно, быстро и дерзко… Скажите, что́ вам еще нужно, чтобы обеспечить операцию?

Я ответил, что мне нужны компас и карта: необходимо точно установить маршрут.

— Вот карта. Компас я вам дам свой. Проводником будет молодой Гусаков — лучшего не сыскать. Он местный, хорошо знает дороги.

Мы склонились над картой. Станция Эсмань расположена в открытой степной местности, пересеченной небольшими ярами и глубокими балками. Почти рядом с ней два больших села. Справа — Червонное, слева — Эсмань. В том и другом, по сведениям Фомича, находились гарнизоны.

— Маршрут один — через Барановку, Фотевиж. Дальше на вашем пути село Пустогород. В нем есть предатели. Село надо обойти.

— Тогда пройдем правее, через Княжичи, — сказал я.

— Нельзя, там немецкий гарнизон.

— Значит, остается один путь — без дорог, полем…

Я измерил расстояния и записал угловые склонения на карте. Получалось, что первую половину пути мы могли ехать по дорогам, а остальные два десятка километров предстояло пройти без дорог, прямо полем, по снегу, особенно глубокому в ярах и балках. Надо было считать, что скорость движения не превысит двух-трех километров в час. Получалось, что мой отряд прибудет на станцию только к утру. Все же я заверил Фомича, что задачу мы выполним. Он крепко пожал мне руку.

— Желаю вам, Михаил Иванович, удачи. Ответственность за операцию разделите с комиссаром, членом подпольного райкома. Познакомьтесь!

Занятый изучением карты, я не заметил, как в комнату вошел Дегтярев.

Застенчиво улыбаясь, высокий и сильный, он, как и Фомич, крепко пожал мне руку.

— Трошки уже знакомы…

Мы вышли во двор. Под руководством Анисименко люди спешно готовились к походу. Пятеро саней были запряжены рослыми лошадьми. Двадцать два пеших партизана и два конных разведчика были нашей ударной силой.

Ночь обещала быть непогожей. Дул сильный ветер. С низкого серого неба сыпались густые белые хлопья.

— Погодка наша! Подлезем на длину штыка! — весело сказал разведчик Козин, надевая на себя все немецкое.

Дегтярев засмеялся:

— А выдержки хватит у вас, хлопцы? Задачка наша нелегкая.

— Эх, Терентий Павлович! Кто из кошары вырвался, у того хватит силы на все, — серьезно сказал Колосов.

— Да что говорить! — отрубил Баранников. — С нашими конями весь свет пройдем за ночку.

— Вот это правильно! — довольный, ответил Дегтярев. — Люблю веселых ездовых!

Баранников был назначен моим ездовым, чему я очень обрадовался.

Около семи часов вечера мы покинули лесокомбинат и зарысили по еле заметной полевой дорожке.

Впереди маячили верховые, за ними на буланом жеребце, запряженном в сани, ехал Петро. Он был проводником и прокладывал санный след обозу.

В передке его саней лежала бочка с керосином, добытая у Хохлова. Сытые, застоявшиеся кони несли нас резво, срываясь под уклонами в галоп, снег пенился на разворотах.

Миновали поле, проехали село Хинель, поднялись за околицей на пригорок, снова промчались вольной рысью по открытому полю и через час оставили за собой Барановку. Ветер крепчал, скоро совсем стемнело и потянуло стужей. Сухой колючий снег хлестал нам в глаза. Ехать стало труднее.

Уже в глухой темноте промчались мимо деревни Муравейной, через Фотевиж и Смолень. Затем снова ехали открытым полем почти до Пустогорода.

В глубокой балке сделали остановку. Здесь было тихо, безветренно. Тут мы решили рассказать бойцам о боевом задании.

— Хлопцы, — обратился Дегтярев к окружившим его партизанам: — командир ваш теперь капитан Наумов, комиссаром — я… Задача наша сегодня очень важная. Гитлеровцы собрали на станции Эсмань урожай с трех районов. Эти склады мне хорошо знакомы. Там должно быть более ста тысяч центнеров продовольствия. Это выходит пятнадцать миллионов килограммов хлеба, хлопцы! Хлебный паек стотысячной армии почти на полгода!.. Завтра немцы собираются вывезти хлеб со складов. И вот, товарищи, нужно нам вырвать этот жирный кусок у гитлеровцев…

— Вырвем! — прервал Дегтярева десяток голосов.

— Пулю им в глотку, а не хлеба!

— Сравнять склады с землей, в прах! — сурово ответили партизаны.

Скоро мы двинулись дальше, напрямик через поле.

За короткое время, пока мы стояли в балке, погода еще пуще рассвирепела. Ехали медленно, против ветра, кони то и дело оступались, проваливались в глубокий снег. Снова взбирались на какие-то бугры, спускались в балки, колесили по косогорам. В непроглядной тьме ветер, свистя и воя, сбивал нас с пути.

— Где мы? — крикнул я Гусакову.

— Я блукаю, — донесся сквозь ветер голос Петра.

Проехав вперед, я в темноте наткнулся на Гусакова. Жеребец его выбился из сил и, повернувшись крупом к ветру, тяжело храпел. Пришлось сменить направляющего коня.

— Узнайте в хате, где мы находимся! — кричу я Козину.

Несколько белых, едва видных во вьюжной мгле фигур бросаются к чернеющему в стороне строению. Скоро они возвращаются и отвечают мне:

— Товарищ капитан, тут клуня, а не хата!

— Добре, хлопцы, — слышу я голос Гусакова, — от нее повинна буты дорожка к Орлову яру. — И Петро бежит к клуне, пытаясь разглядеть дорогу.

Но кто может найти ее среди высоких снежных завалов, в диком снегопаде, когда все вокруг свистит и воет?..

Задыхаясь от ветра и прикрывая лицо от режущих потоков метел и, пересекаем снежное поле.

Кони движутся, повернувшись к ветру боками, сплошная стена перед нами, и кажется, что за него пропасть.

Наконец, направляющая подвода Гусакова уперлась в ветряную мельницу. Заклиненные неподвижные крылья скрипят и гудят… Прячемся за ее дощатым корпусом, окоченевшими руками растираем свои, но будто чужие лица, а ветер шумит все сильнее, он уже ревет, обдавая нас ураганом сыпучего снега. Понуро столпились уставшие кони.

— Сбились мы… — услышал я чей-то глухой голос.

Беспокойство и тревога охватили меня. Я невольно подумал о людях, с которыми пережидаю снежный буран. Гусаков, Баранников, Колосов, Козин, Лесненко — это все знакомые, проверенные в бою товарищи, но остальных я еще совсем не знал. Справятся ли они с трудной задачей, не подведут ли?

— А ну, живы тут? — спросил я нарочито веселым голосом, подходя к возу, прикрытому пологом.

— Живы, товарищ капитан! Табачком согреваемся! За нас не беспокойтесь, не подвели бы проводники! — ответил из-под полога молодой голос.

— Жалко будет, если заблудимся, — произнес кто-то другой.

— Себя, что ли, жалко? — съязвил Баранников.

— Не себя! О запасах говорю! Шутка ли, подарить фашистам целые эшелоны хлеба…

Между тем Гусаков уже успел обследовать ветряную мельницу. Ветряк был ему знаком: много раз ездил сюда Петро с батькиной пшеницей, а иногда навещал мельницу и по кооперативным делам как председатель местного сельпо. Мы находились в восемнадцати километрах от станции Эсмань.

От мельницы мы двинулись вниз по голым скатам. Леденящий ветер снова хлестал нам в лицо. Крутящиеся вихри лохматили гривы коней. Вдруг ведущий конь сорвался с обрыва. Затрещали оглобли. Храпит, бьется бедное животное. Отпускаем упряжь и руками разгребаем снег, тащим коня за гриву, за подпругу, и снова — в путь. Еще едем час или два и вот — наши кони легли. Гусаков говорит, что скоро Орлов яр — еще с десяток ярков и балок с кустарниками.

— А за Орловым яром, — замечает Петро, — рукой подать до станции…

— Сколько же километров до станции? — нетерпеливо спрашиваю я.

— Да что, шесть или семь, совсем рядом.

— Это минимум два часа, товарищ Гусаков, а не рукой подать!

Меня разбирает злость. Я подаю команду:

— Слезай с саней! Все ко мне! Стано-о-вись.

Люди, увязая в снегу, медленно подходят и выстраиваются. Поставив всех спинами к ветру и закрывая свое лицо рукавицей, кричу:

— Товарищи! До места — десять километров! Три часа ходу! К утру успеем. Нужно беречь коней! Они нужны будут нам днем, если начнется погоня. А сейчас — пешком к станции! Лошадей вести в поводу. За мной!

Все молча двинулись.

Идем колонной по два против ветра, протаптывая путь обозу. Лошади, опустив головы, едва плетутся. Время тянется мучительно медленно. Уже мокры от пота наши шинели и кожухи. Лица и руки горят, как в огне. Я подгоняю отстающих.

Дегтярев кричит:

— Ездовые, не отставай!

Так идем час, два… Внезапно из метели выплывают, будто корабли, огромные стога сена. Гусаков кричит мне в ухо:

— Пришли… Эсманский сенопункт. За скирдами — казарма…

Стог за стогом встают перед нами груды прессованного сена. С полей наметены на них высокие сугробы. Мы спешим к стогам. На случай боя они — прекрасный опорный пункт.

Пахну́ло крепким, дурманящим запахом сена. Справа, слева и впереди — отвесные стенки стогов. Среди них — отрадное затишье. Ветер свистит и несется где-то вверху, обсыпая нас густой снежной пылью. Возле одного из стогов кто-то зашевелился, закашлял.

— Кто тут? — кричу я, вскинув автомат.

— Сторож я, — слышу в ответ. — Сенопункт охранять приставили…

— Говори, где караулка, где часовые?

Сторож трясется, слышно, как стучат его зубы.

— Сплят, сплят… Всю ночь гуляли. Ведро горилки выпили. Курей жарили…

Подходит Дегтярев, он всматривается в старика-сторожа, узнает его.

— Здравствуй, Охримыч! Говори точно, где часовые? Сколько фашистов в охране?

— Терентий Павлович! — радостно бормочет старик. — Ой родненькие! А я плакал не раз, — говорили, убитый вы в Уланове с Копою, А часовых, видать, сейчас возле складов нету. Спрятались в караулке. Людей дуже богато понаихало с подводами. В поселке ночуют…

— Коней сюда! Охримыч, поставь их в теплое место и накорми! — приказывает Дегтярев.

Мы вышли из-за стогов и залегли. Перед нами темное пятно одноэтажного дома.

— Казарма, — говорит мне Дегтярев.

Я вглядываюсь, щуря глаза. Окна дома слабо и мутно освещены. Ветер воет с прежней силой.

Я даю последние указания. Пулеметчик потянул затворную раму. Командую:

— Вперед! За мной!

— Вперед! — повторяет на фланге Дегтярев. Он взял с собой отделение Колосова.

С воем хлестнул в лицо ветер и улетел в степь… Я подбежал к караулке и здесь лицом к лицу столкнулся с часовым.

— Хальт!.. — хрипло произносит он.

Но уже поздно, — короткий взмах автомата, и его винтовка летит в снег. В тот же миг стискиваю ему рукой глотку. Разведчик Козин требует от фашиста пароль и подносит к его лицу дуло нагана.

— Дойчланд, — выдавливает часовой, когда я на секунду разжимаю пальцы.

Мы ведем его к двери и требуем, чтобы он отозвался, если потребуется стучать. Но дверь не заперта, и мы входим в караулку.

Вонь портянок и пота, смрадный запах самогона ударяют нам в нос. Тускло горят на столе две парафиновые плошки. Слева — длинные нары, направо — пирамиды с поблескивающими стволами винтовок. Фашисты спят вповалку. Прямо с порога кричу во всю силу легких:

— Хенде хох! Вир партизанен!

Трескучей очередью из автомата рассекаю помещение надвое, отделив нары от пирамиды. Трясясь от страха, фашисты выскакивают и поднимают руки. Козин по-немецки приказывает стоять смирно.

Я держу автомат наведенным на остолбеневшую толпу гитлеровцев. В открытые двери вползают сизые клубы холода. Воздух в казарме становится чистым и свежим.

Медленно поводя автоматом, говорю:

— Слушать мою команду! Не опуская рук, кругом! — Козин переводит по-немецки.

Солдаты повернулись затылками к выходу, я продолжаю командовать:

— Начальнику гарнизона выйти из строя!

Внезапный выстрел оглушает меня. Но мой ППД уже выпустил струю пуль и длинной строчкой прошелся по нарам — влево и вправо.

Словно бурьян под взмахом косы, валятся на пол и нары фашисты.

Мы отбежали от дверей в тамбур, Козин швырнул в помещение гранату. Взрывом снесло с петель двери, вышибло окна. Темнота и стоны наполнили караулку.

Поручив Колосову и еще трем партизанам вынести из хаты оружие, мы повели людей к складам и здесь выставили караул.

Четыре длинных пакгауза были занесены снегом. Я подбежал к одному из складов. На тяжелых массивных дверях висели пудовые замки.

Отделение Лесненко немедленно приступило к делу.

Гусаков уже подвез бочку с керосином, — мы облили бревенчатые стены склада и подожгли. Еще минута, и яркое пламя вырвалось из-под пластов снега. Кругом стало светло. Огонь длинными косматыми языками пополз вверх по гладким стенам, закрутился на ветру и — погас.

Над станцией и складами снова тишина и мрак. Горючего уже больше не было. Неясно и скупо проступал серый рассвет. Что делать?

Я тяжело опустился на снег. Партизаны окружили меня.

— Пора, товарищ командир, отходить, — нерешительно произнес кто-то. — Эсманская комендатура в четырех километрах.

Я молчал. Мне было больно и стыдно. Осрамиться в первом же серьезном деле, не оправдать доверие партии и товарищей!.. Но необходимо было довести начатое дело до успешного конца — первое дело, без этого немыслим авторитет командира в дальнейшем. Уйти сейчас, не добившись успеха, это значит подорвать уверенность в своих силах у молодых партизан. Вот они стоят — усталые, приунывшие, не знающие, чем кончится это необычайное и тяжелое дело.

— Уходить нельзя, товарищи! Стыдно перед партией, перед Родиной, — тихо сказал Дегтярев.

Гусаков встрепенулся:

— Хлопцы, не вешай носа! Треба кувалды добрые достать, або колуны, и посбивать замки. С середины запалимо!

Не дожидаясь ответа, он побежал к пакгаузам.

— Добре, Петро, — сказал Дегтярев, — а то еще можно обложить склады сеном да поджечь!

— А и правда, хлопцы! Что же мы сидим, будто какие завороженные! — воскликнул Забелин. — Берись за работу! Эй, кто за мной?

Мы предложили Забелину взять с собой Баранникова, а потом собрать грузчиков и подводы и везти все, что может служить горючим.

Через четверть часа станция Эсмань оживилась. Десятки саней подвозили к складам тюки сена, шпалы, старые телеграфные столбы. Партизаны и подводчики усердно работали, таская на себе снегозаградительные шиты и складывая их вдоль стен пакгаузов, У окованных железом дверей бухали кувалды, стучали топоры.

— Не пиддается, чертяка! — тяжело дыша и вытирая мокрый лоб, доложил мне Петро, когда я подошел к пакгаузу. — Дуже грубо зроблены!

— А что, если замок расстреляем? — пришло мне в голову.

Кругом засмеялись… Я все же выстрелил в скважину одного из замков. Он легко раскрылся.

— Хо-хо, хлопцы! — восторженно выкрикнул Петро. — Теперь мы с ключами.

Я открыл таким способом еще два замка, — они открывались независимо от того, куда попадали пули: в сердцевину или в боковую часть замочной коробки…

Этот любопытный способ отпирания замков любых размеров сослужил хорошую службу также в рейде, который мне пришлось совершить уже после Хинельских походов. Мчалась тогда по украинской степи партизанская конница, рушились мосты, падали под откос эшелоны, — большие и малые дела совершались в тылу у захватчиков, но «эсманский ключик» не забывался нами и всегда служил безотказно.

…Одиночные выстрелы и восхищенные возгласы партизан слышны были и у других пакгаузов.

Тяжелые, скрипучие двери одна за другой, как в сказке, раскрывались. При ярком свете соломенных факелов мы видели тысячи новеньких заклейменных и запломбированных мешков, наполненных зерном. Они тянулись вдоль стен пакгаузов аккуратными рядами, касаясь потолочного перекрытия. В ближайшем отсеке Гусаков обнаружил пеньку и конопляное семя.

— А ну, хлопцы! Тикайте? Тут маемо мы порох!

Все отошли в сторону. Петро бросил горящий пеньковый жгут в коноплю, а сам кинулся к выходу. Разлившееся пламя, подобно вырвавшемуся горючему газу, с шипением заполнило часть пакгауза. Фиолетово-красные языки запрыгали по всему складу, ослепляя и обдавая нас жаром. Фонтаны огня ударили в потолок. Пламя потекло по стенам, по штабелям в закрома, — многие из них были также заполнены коноплей. Потоки огня хлынули в открытые двери и отрезали нам выход. Опаленные и изумленные неизвестным для многих из нас горючим свойством конопляного семени, мы бросились вдоль пакгауза по узкому проходу, чтобы уйти от огня через какие-либо двери в другой половине склада. Но там выхода не было, и тогда мы начали стучать в закрытые двери, крича о помощи. А пламя уже приближалось к нам.

Нас выручил Гусаков. Он раскрыл двери, и мы в дымящихся кожухах выбежали из склада и тотчас очутились среди потоков воды, образовавшейся от таяния снежной стенки, достигавшей местами трехметровой высоты. Вода лилась мимо дверей складов, как по каналу.

Шлепая по воде валенками, я выбежал на безопасное место.

— Я же говорил — порох, товарищ капитан, — смущенно произнес Гусаков. — Чуть себя не загубили!

— Не удивляйся, Петро, — поджигателем складов я никогда не был.

Через несколько минут загорелись и остальные склады. Взорам изумленных партизан, жителей станции и продолжавших прибывать подводчиков открылось невиданное зрелище. Из десятков дверей рвались в стороны и вверх огненные языки.

Вьюга отступила в поле. На станции стало светло и жарко, как в летний день.

Позабыв усталость, мы ликовали. Главная часть нашей операции была выполнена. Теперь надо было как можно скорее возвращаться в Хинель. Нас задерживали возчики. Они стояли у горящих складов и оживленно обсуждали происходящее. До меня долетали отдельные фразы:

— Кто это склады подпалил?

— А ты не знаешь? То ж партизаны!

— Жаль хлеба!

— Теперь и хлебом воюют.

Сивоусый дед подошел ко мне и спросил:

— А кто вы таки?

Баранников солидно объяснил:

— Мы, папаша, сила народная…

— А звидки вы? Откуда сами будете?

— Да из народа же собрались, такие, как и все, только немца не боимся. Али не ясно?

— Хлопцы! Вы нам про фронт объясните. Чи правда, что немцев под Москвой побили? — перебивали деда подошедшие к нам возчики.

— Це правда, У них «дранг нах вестен» под Москвой получился, а мы тут еще им дрючком горячим под хвост насунем!

Дегтярев кратко рассказал обступившим его людям о разгроме немцев под Москвой.

— Самый раз теперь до вас податься, якбы узяли! — дернул себя за ус пожилой возчик.

— Валяй, дед, вместе с конякой примем! — серьезно проговорил Баранников.

Подошел Козин и сказал, что на станции ночевал глуховский бургомистр, но сам он смылся, а сумку на квартире оставил. В ней оказались какие-то официальные бумаги и документы, — мы решили рассмотреть их в более спокойной обстановке.

Тысячи искр и клубы черного дыма устремлялись в небо. С шумом и треском проваливались крыши пакгаузов. Мы скрылись так же внезапно, как и появились.

Остывшие и отдохнувшие кони наши бодро пробивались по еле приметной тропе. С рассветом утихла метель. По всем зимнякам и шляхам Глуховщины тянулись порожняком обозы. Будто с ярмарки, возвращались повеселевшие люди. Они несли радостную весть о разгроме под Москвой немецко-фашистских армий, о смелом партизанском набеге на Эсмань.

Но не все возчики уехали из Эсмани домой. Уже не пять, а семнадцать подвод составляла теперь наша походная колонна.

На круглом лице Дегтярева блуждала улыбка:

— Теперь, кажется, нет села в районе, — сказал он, — откуда бы не прибились до нас хлопцы… Растем, как снежный ком!

Проехав Орлов яр, мы взяли направление на Пустогород, который уже не было нужды обходить полем, как это было ночью.

Дегтярев меж тем знакомил меня с обстановкой в этом богатом селе, где пока что держалось несколько предателей.

— Главный из них — Матвей Процек, — говорил Дегтярев, — в прошлом евангелист, содержатель молитвенного дома. Теперь он сел на место Фисюна, таскает наган в кармане. Он и Петра Гусакова полицаем хотел сделать, — рассмеялся Дегтярев, — попросите, пусть расскажет!

Петро выругался по адресу Процека и поведал такую историю:

— Было так, — в подполье тогда ховались все. Сижу я у батьки на печке. На дворе ночь, вьюга. А Фомич с Фисюном у нас в тот день были, и вечерком как раз на Барановку подались. Я уже засыпать стал, как вдруг врывается в хату Матвей Процек с полицаем и батьке под нос наган сует, шипит, как змея. «Где Фисюн? Куда заховал коммунистов?»… Заставил полезть в погреб, все закоулки фонарем осветили. Издевались над отцом: босого, без шапки, во двор выгнали, на снег… Все как есть обшарили. И меня на печи сцапали. Влип им в лапы… Оружие требовали. Может, донюхались, что у нас хранится. Насилу отбрехался.

— Ты что ж, бежал от них или как? — поинтересовался Баранников.

— Бежал. Только не так это просто. Обманул их, слово дал проклятым, что полицаем у них служить буду. А до утра отпросился, вроде к жинке в Фотевиж съездить. Да и староста в родичи ко мне напросился, сказал:

— Одно из двух, Петро: или поступай к нам в полицию — «на большой» жить будешь, или давай вожжи, сразу ногами задрыгаешь под перекладиной… Не для того, говорит, мы в полиции, чтобы вы мудрости разводили. Благодари бога, что ты, Петро, родственником мне приходишься… А кто в лес убежал — все равно выловим. И — на веревку! Дескать, не черти, в болоте не спрячутся…

— А что, если мы этого Процека сейчас поймаем, Петро? — предложил я Русакову.

Петро даже привстал на возку.

— Теперь? Днем?

— Вот именно. Днем даже и легче. Ведь в поле он убежать не сможет. Сам подумай — зима, далеко видно. Как думаешь, Терентий Павлович?

Дегтярев громко рассмеялся.

— Ну и хитрый же народ эти партизаны! — сказал он.

— Так вот, Петро, — продолжал я, — бери Баранникова да еще человек двух-трех и готовь Процеку мышеловку. План таков: отряд остановится в Пустогороде ненадолго, чтобы напоить коней. Мы зайдем большой группой в дом Процека, а выйдут оттуда не все… Вы засядете в хате, отряд уйдет и будет ждать вас с Процеком в соседней деревне.